Позднее Стрешнев убедился, что это вовсе не вольность, а привычка, от которой старпом никак не мог избавиться. Даже когда к нему обращались матросы, он неизменно отвечал: "К вашим услугам", - хотя вслед за этим мог и распечь матроса в выражениях, далеких от изящной словесности. Но матросы на него не обижались, зная, что старпом человек, в общем-то, добродушный.
      Заместитель но политической части капитан третьего ранга Комаров был крайне сдержан в разговоре, рассказывая о том или ином офицере, старшине или матросе, характеристики давал самые общие, расплывчатые. Сначала Матвея это огорчило, но потом он подумал: "А может, он прав, что не старается мне навязать свое мнение, хочет, чтобы я сам во всем разобрался?"
      Разговором Стрешнев остался недоволен, но на Комарова не обиделся за его излишнюю сдержанность.
      С остальными офицерами знакомство было пока слишком беглым, чтобы можно сделать какие-то определенные выводы. Но общая атмосфера на лодке Стрешневу показалась вполне нормальной. Он понимал, что к нему самому еще относятся настороженно, долго будут приглядываться, и от него будет зависеть теперь многое. Сколько бы ни говорили о влиянии коллектива, в условиях военной службы нравственную атмосферу этого коллектива определяет командир-единоначальник.
      6
      Гостиница состояла всего из четырех комнат, одну из них пышно именовали "люксом", в нее-то и поселили Стрешнева. Для "люкса" комната была маловата и обставлена, пожалуй, скромно, однако вполне прилично: деревянная кровать, тумбочка, письменный стол, два стула, платяной шкаф и даже пуфик. Над кроватью висела плохонькая копия с картины Айвазовского "Девятый вал", море в ней больше походило на студень, а мачта корабля - на забытую в этом студне кость. Еще была массивная мраморная пепельница, пластмассовый чернильный прибор и подставка для утюга. Самого утюга не оказалось, хотя в висевшей над столом "Описи инвентарного имущества" он числился.
      Телефон и прочие коммунальные удобства располагались в коридоре. Матвей заглянул в соседнюю комнату, там впритык стояли шесть железных коек и стол, покрытый газетами. Один из обитателей этой комнаты спал одетым, не Сняв даже ботинок, подставив сбоку под ноги некрашеную табуретку.
      Вернувшись в свою комнату, Матвей еще раз окинул ее взглядом и только теперь по-настоящему оценил ее скромный уют. С благодарностью подумал о Дубровском, простив ему "Опись инвентарного имущества".
      Чемоданы стояли в шкафу, Матвей распаковал тот из них, где были сложены самые необходимые вещи, достал мыльницу, зубную щетку, полотенце и пошел умываться. В умывальной комнате матрос драил чистолью водопроводный кран. Уступая Стрешневу место у раковины, он спросил:
      - Вам чаю скипятить, товарищ капитан третьего ранга?
      - Спасибо, я уже почаевничал в кают-компании. А вы что тут, за смотрителя?
      - Так точно. Вообще-то здесь полагается штатная заведующая, да где ее возьмешь? На весь поселок восемнадцать женщин и те с высшим образованием. Вот и мыкаемся сами.
      Тем не менее в гостинице, несмотря на тесноту, было чисто, пожалуй, штатная заведующая вряд ли смогла бы поддерживать ее в таком состоянии. Во всяком случае, Стрешнев не обнаружил пылинки даже на полках шкафа, хотя по корабельной привычке провел по ним чистым платком. Распаковав второй чемодан, Стрешнев стал укладывать по полкам белье, полагая, что жить в гостинице ему придется долго.
      За этим занятием и застал его Дубровский. Собственно, раньше, чем он появился сам, Стрешнев услышал его голос:
      - Ты, Баринов, для чего здесь поставлен?
      - Так я же ему говорил: "Разденьтесь, товарищ лейтенант", - а он не послушался. - Матвей по голосу узнал того самого матроса, который чистил кран. - Что я мог сделать?
      - Он, конечно, не виноват, - подтвердил, видимо, лейтенант еще хрипловатым спросонья голосом.
      - Я не вас, а его спрашиваю, он тут отвечает за порядок. А о вас я доложу новому командиру лодки.
      - Пожалуйста, докладывайте.
      - Как вы разговариваете, товарищ лейтенант?
      - Я-то разговариваю нормально, а вот вы кричите, - спокойно, окрепшим наконец голосом сказал лейтенант.
      - А как еще прикажете с вами разговаривать, если вы элементарных вещей не понимаете?
      Лейтенант не успел ответить, вмешался матрос Баринов:
      - Разрешите идти, товарищ капитан-лейтенант? Мне еще в умывальнике надо прибрать.
      - Идите. А потом отправляйтесь на камбуз картошку чистить.
      - За что, товарищ капитан-лейтенант? - обиженно спросил матрос. - Мне же с утра в мастерскую.
      - А за рассуждения получите еще один наряд вне очереди.
      - Есть! - уныло сказал матрос. Стрешнев услышал, как он щелкнул каблуками.
      - Мне тоже можно идти? - спросил лейтенант.
      - Идите, - разрешил Дубровский и постучал в дверь к Стрешневу.
      - Да, пожалуйста, входите, Николай Федорович. Дубровский вошел и, видимо, догадавшись, что Стрешнев все слышал, сказал, оправдываясь:
      - Вот, понимаете, приходится шуметь.
      - Бывает.
      - Ваш, между прочим, подчиненный этот лейтенант Иванов.
      - Да? На лодке я его не видел, кажется, он после дежурства?
      - Верно, сменился в восемнадцать ноль-ноль. Дежурство ему и в самом деле выпало нелегкое, однако он должен был все-таки раздеться.
      - Да, конечно, - согласился Стрешнев. - Садитесь, я сейчас закончу.
      - А вы зря так капитально устраиваетесь. Кравчук, как только сдаст вам корабль, так сразу же и уедет. Его квартира достанется вам. Не ахти какая, одна комната, а все-таки отдельная.
      - Вы думаете, ее дадут мне?
      - Я не думаю, я знаю.
      - Спасибо. Я, признаться, не рассчитывал, что так сразу получу. Очень вам благодарен.
      - Ну, я тут ни при чем, так решило начальство, - сказал Дубровский, но таким тоном наигранной скромности, который не оставлял сомнений в том, что и его, Дубровского, роль была тут далеко не последней.
      Стрешнев стал сбрасывать белье обратно в чемодан, а Дубровский сел на пуфик, закурил и, оглядев номер, заметил:
      - А "люксик" мы ничего отгрохали. Я эту мебель вертолетом сюда тащил. И без всякого перехода спросил: - Вы на меня до сих пор обижаетесь?
      - Нет, у меня после этого было столько других, куда более серьезных обид, так что ту я совсем забыл и, наверное, ни разу не вспомнил бы, если бы не встретил вас.
      - А все-таки вспомнили?
      - Вспомнил, - честно признался Стрешнев. - И обнаружил, что, в общем-то, я на вас совсем не сержусь.
      - Спасибо. А я вот все еще чувствую себя виноватым перед вами. За это время я многое передумал, многое пересмотрел, по-моему, даже изменился. Надеюсь, к лучшему. И у меня к вам, Матвей Николаевич, будет такая просьба: не говорите никому о той истории. Дело прошлое, а, как гласит пословица, кто старое помянет - тому глаз вон. Обещаете?
      - Николай Федорович, за кого вы меня принимаете? - с упреком спросил Стрешнев.
      - Ну, извините. И спасибо. Я надеюсь, что теперь мы будем дружить и между собой, и семьями.
      "Вряд ли", - подумал Стрешнев, вспомнив, что жена Дубровского так бесстыдно оклеветала его. Впрочем, Люся об этом ничего не знает, возможно, они обрадуются друг другу - все-таки старые знакомые. Тем более что в базе, как доложил матрос Баринов, всего восемнадцать женщин...
      - Не так просто опомниться после такого подзатыльника, какой я тогда получил, - сказал Дубровский.
      - До сих пор переживаете?
      - Нет, подзатыльник этот я давно переварил. Стукнули меня тогда, в общем-то, за дело, я не обижаюсь. Хуже, когда тебе медленно выламывают руки, - Дубровский встал и заходил по комнате. - Вот это, брат, пострашней.
      - Видимо, я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Кто вам выламывает руки?
      - Хорошо, с вами-то я могу быть откровенным. Так вот, после того как меня сняли со старпомов и списали на берег, я многое передумал. Впрочем, об этом я уже говорил. И я честно решил исправиться, как говорят, искупить свою вину. Я старался. Изо всех сил. И еще надеялся, что мне разрешат вернуться на лодку... Я не скажу, что моих стараний не замечали. Замечали, иногда даже отмечали в приказах. Один раз сам командующий флотом благодарность отвалил. Но на мою просьбу перевести на лодку ответил отказом. "Поработай еще год на берегу, а там посмотрим", - сказал он. Сменились командующие, а кадровики до сих пор обещают. А зачем обещают? Я ведь и сам понимаю, что на лодку меня сейчас не назначат. И правильно сделают. Потому что я уже почти все забыл за это время. Да и лодки теперь не те, которые я знал.
      Дубровский опять сел, широко расставив ноги, носком ботинка пнул под стол отставшую от подметки грязь. Стрешнев подумал, что Дубровский изменился даже в своих манерах. Раньше он умел держать себя с тем неуловимым изяществом, которое всегда отличало корабельных офицеров. "Скис он тут", заключил Стрешнев.
      - А все-таки я не понял, кто вам выламывает руки. Дубровский вынул помятую пачку сигарет, закурил и, пустив в потолок несколько колечек дыма, сказал:
      - Для того чтобы понять другого, надо хотя бы мысленно поставить себя на его место. Нет, я не хочу вас упрекать, я просто хочу, чтобы вы постарались меня понять. Я, например, не считаю себя завистливым человеком, а вот увидел вас на пирсе - и мне опять стало обидно. Когда вы, едва вылупившись из курсантской форменки, пришли к нам на лодку, я был уже капитан-лейтенантом. И сейчас тоже капитан-лейтенант, а вы меня обскакали в звании и в должности. И дело тут не в честолюбии, а в том, что во мне, может быть, погиб талант. Талант подводника. Вы можете это понять?
      - Стараюсь.
      - И за это спасибо. А вот другие даже не стараются понять. А между тем меня сейчас тянет в море, я с болью провожаю каждый уходящий в море корабль, мне ненавистны мои сегодняшние обязанности: завези уголь, обеспечь жильем, проложи дорогу, найди продавщицу в магазин или заведующую вот этим ковчегом. Я понимаю, это нужно, кто-то и этим должен заниматься, но я же моряк! Понимаете: мо-ряк!
      - Да, это я понимаю. И сочувствую вам. Но что можно сделать?
      - А ничего не надо делать. Все уже произошло само собой. Я уже "плюсквамперфектум" - давно прошедшее. Я это знаю. И, откровенно говоря, в душе уже смирился, что к морю мне путь закрыт. Служба у меня отнюдь не романтическая. Поэтому я работаю, а точнее - вкалываю.
      - Я слышал о вас здесь хорошие отзывы.
      - Да? Возможно. Наверное, Кравчук вам сказал. Он добрый и тоже мне сочувствует. Однако начальство несколько иного мнения о моей деятельности. В прошлом месяце представляли к очередному воинскому званию, так представление вернули. Нарушений действительно много, хотя матросы приходят более грамотные. Специальность они осваивают быстрее, а вот на дисциплине их образованность что-то не так благотворно сказывается. Рассуждают много. Погодите, и вы еще наплачетесь с этими эрудитами. Ты ему - слово, а он тебе - десять. И упаси бог задеть его самолюбие! Он и начальству пожалуется, а то еще и в газету напишет. Нет, согласитесь, раньше матрос был куда более послушным.
      - Ну, с этим я никак не могу согласиться.
      - Согласитесь, - убежденно сказал Дубровский. - Жизнь заставит.
      - А мне ваши рассуждения, извините, кажутся нелепыми.
      - Любопытно послушать: что вы сами об этом думаете.
      - Извольте. Мое мнение диаметрально противоположно вашему.
      - Даже так? А конкретнее?
      - Хорошо, я начну с конкретного примера. Только не обижайтесь. Откровенность за откровенность... Вот я слышал, как вы распекали матроса Баринова. Отбросим в сторону даже то обстоятельство, что вы разговаривали с ним непозволительно грубым тоном. Но вы ведь были неправы по существу. Баринов-то действительно не виноват в том, что Иванов завалился на койку в ботинках. Более того, Баринов предупреждал лейтенанта, наверное, даже в деликатной форме, мол, раздевшись, он лучше отдохнет. Виноват Иванов, его и надо было отчитать. Разумеется, наедине. А вы и его начали распекать при Баринове. Кстати, у матроса хватило такта уйти под предлогом. Как вы думаете: помог ваш разнос укреплению дисциплины или повредил? По-моему, вы лишь озлобили обоих.
      - Что же я с ними должен был целоваться? - усмехнулся Дубровский. - Ну, допустим, Баринова я зря отругал. А Иванов?
      - Весь вопрос в том, что и как ему надо было сказать. Вот я сейчас вспомнил, как однажды мне в училище сделал замечание начальник строевого отдела. Нам, курсантам, разрешали тогда носить короткую прическу. Не знаю уж, кем это было установлено, но длина волос не должна была превышать толщины двух пальцев... У меня тогда умерла мать, я себя основательно запустил, возможно, командир роты не хотел мне лишний раз делать замечание. А начальник строевого отдела, наверное, не знал о моем горе. Осматривая строй, он увидел мои длинные волосы. Заметьте, он не сделал мне замечание в строю, а лишь после, отозвав в сторонку, спросил: "Товарищ курсант, вы не находите, что у вас слишком толстые пальцы?" Причем спросил весело, с этакой лукавинкой в глазах. И знаете, мне стало стыдно, я тут же побежал в парикмахерскую. Более того, я как бы стряхнул с себя оцепенение, которое охватило меня после смерти матери... К чему я это рассказываю? Недавно мы встречались с однокашниками по училищу, вспоминали. И вот что любопытно: фамилии некоторых преподавателей мы уже забыли, а вот начальника строевого отдела помним все по имени и отчеству: капитан первого ранга Борис Михайлович Сластников. Заметьте, это при его-то должности, которая считается самой "собачьей", как и должность старпома на корабле...
      - Ну, я не знаю, за что вы его так любили, этого Сластникова. - сказал Дубровский. - Может быть, его метода загадывать шарады так понравилась?
      - Нет, не в этом дело. Борис Михайлович был самым строгим и требовательным офицером в училище, он не оставлял без внимания ни один проступок. Но он был всегда справедлив, а главное - мы всегда ощущали в нем уважение к каждому из нас, к нашему достоинству. Вот вы утверждаете, что образование чуть ли не портит людей, они, видите ли, начинают рассуждать, позволяют обо всем иметь собственное мнение. Но ведь это же хорошо, что они рассуждают, а не слепо подчиняются! Ведь и в Уставе записано, что дисциплина у нас основана на сознании каждым военнослужащим своего воинского долга.
      - А я-то думал, что вы мне преподнесете что-нибудь свеженькое, - опять усмехнулся Дубровский. - А вы повторяете старые, да еще и уставные истины.
      - Иногда и старые истины неплохо вспомнить. Так вот, эта старая истина сегодня несет в себе - не удивляйтесь - несколько иное содержание. Ибо образованный человек, приходящий сегодня на военную службу, не только сознает необходимость этой службы. Он еще и оценивает свое место и свою ответственность, личную ответственность за судьбу Отечества. У него обострено чувство собственного достоинства. Вот тут-то и возникает противоречие: с одной стороны, вот это обостренное чувство, а с другой сама атмосфера воинской службы, в которой человек несколько нивелируется, потому что всех, независимо от индивидуальных склонностей и талантов, мы заставляем и шагать в строю, и стрелять, и чистить на камбузе картошку, и драить медяшку, ко всем предъявляем абсолютно одинаковые требования. А тут еще приходит агитатор и устраивает громкую читку газет, хотя матросы раньше этого агитатора газеты прочитали. Потом мы строем ведем их в кино, на старый фильм, который они смотрели еще на "гражданке" два года назад. И тут подходит к старшине или к лейтенанту матрос Иванов, который увлекается молекулярной физикой, или матрос Петров, который пишет стихи, и просит разрешения остаться в казарме, чтобы в тишине заняться любимым делом. Но старшина не разрешает, хотя и знает, что Иванов увлекается молекулярной физикой. Старшина рассуждает примерно так: отпустишь Иванова, попросится Петров. А потом заглянет в казарму начальство, спросит, почему люди без дела болтаются, тому же старшине и попадет. Потому что начальник не будет вникать в тонкости, он знает одно: раз по распорядку дня полагается экипажу быть в кино, значит все должны быть в кино. Начальник рассуждает примерно так: там старшина, он проследит за людьми. А оставь Петрова с Ивановым без догляда, неизвестно, чем они займутся, вдруг начнут "соображать на троих"? К сожалению, многие будут рассуждать именно так. Потому что так им, видите ли, спокойнее.
      - Пожалуй, - согласился Дубровский. - А как бы вы поступили на месте такого начальника, который уже не один "фитиль" схватил за то, что у него "соображали на троих" ?
      - Не знаю. Может быть, пришел бы в казарму и, пользуясь тем, что нам не мешают, поговорил с Ивановым о молекулярной физике или с Петровым - о поэзии. А может, просто не стал бы им сейчас мешать, а поговорил в другой раз. Во всяком случае, не стал бы их насильно заставлять смотреть плохой фильм. И громкие читки газет им не стал бы устраивать.
      - И получили бы нагоняй за срыв политических мероприятий.
      - Возможно, потому что и среди политработников есть формалисты, цепляющиеся за старые формы работы. Но ведь и им можно объяснить, что на лодке в среднем на каждого матроса выписывается по две газеты и по три журнала. И цепляются-то за старые формы зачастую люди, уже понявшие, что формы эти отжили, но не знающие, чем их заменить. Все, например, признают, что теперь особенно возросло значение индивидуальной работы, но не все знают, как ее вести. Потому что само понятие "индивидуальная работа" весьма растяжимое. Об одном и том же с Ивановым надо разговаривать так, а с Петровым - иначе. А поскольку люди они образованные, начитанные и, вообще, как вы говорите, эрудиты, - мы с вами тоже обязаны быть и эрудитами и педагогами. Согласен, что работать стало труднее, но не потому, что матросы пошли образованнее, подготовленное, чем были раньше. Для того чтобы нас с вами уважали как командиров, мало одной только требовательности. Можно и нужно заставить матроса подчиняться, но нельзя в приказном порядке заставить его уважать нас или любить. Нынче, как никогда, имеют значение правильные взаимоотношения с подчиненными, основанные на уважении и доверии человеку...
      Разговор приобрел несколько философское направление, но, вопреки ожиданиям Стрешнева, интерес Дубровского к нему не пропал. Правда, Дубровского поначалу покоробил назидательный тон, в котором начал говорить Стрешнев. Дубровский и сейчас еще с чем-то не соглашался, но внутренне уже согласился со Стрешневым, хотя все еще не спешил в этом признаться.
      Наконец сказал:
      - А вы все такой же.
      - Какой? - спросил Стрешнев, не поняв, сказал ли это Дубровский с одобрением или с осуждением.
      - Упрямый, ну и целеустремленный, что ли. Я вас, признаться, раньше недолюбливал. Впрочем, вы это знаете. А вот сейчас вы, по существу, отчитали меня, а я почему-то не обижаюсь. Почему?
      - Может быть, потому что я прав?
      - Вероятно. Я даже начинаю подозревать, что и мои начальники были правы, задержав мое представление к званию. Может, и они видят во мне то, что увидели вы? Хотя я и говорю, что многое передумал за это время и как-то изменился, но, похоже, мне еще надо пошевелить своими извилинами. Во всяком случае, я вам благодарен за откровенность и прямоту, хотя, честно говоря, мне было не очень-то приятно все это слушать...
      Он ушел подавленным. И Стрешневу, захотелось помочь ему. "Может, взять его на лодку? Но вряд ли он согласится. Да и кем его возьмешь? Командиром группы? Нет, не пойдет".
      На другой день, встретив Дубровского на пирсе, Стрешнев все же спросил:
      - Николай Федорович, что вы скажете, если я предложу вам пойти ко мне на лодку штурманом? И вакансия есть.
      - Поздно мне начинать все сначала, я вам вчера об этом говорил. А за предложение спасибо.
      Сославшись на дела, он направился было в штаб береговой базы, но, отойдя от Стрешнева, остановился на пирсе. Должно быть, думы его были тяжелые, он стоял, ссутулившись, низко опустив голову, упираясь подбородком в жесткий воротник кителя.
      7
      Штурмана прислали с Тихоокеанского флота. Капитан-лейтенант Горбатенко шесть лет плавал штурманом, но севера пока еще не знал и поэтому сразу взялся за изучение театра, уединившись в своей каюте и обложившись картами, лоциями, справочниками и двухгодовой подшивкой "Извещений мореплавателям". Стрешнев старался поменьше отрывать его от этих занятий, поручив помощнику заниматься пока всеми повседневными делами командира боевой части-один.
      Вскоре предстояло выходить в море. Накануне прибыли трое конструкторов. Один из них, здороваясь со Стрешневым, задержал его руку несколько дольше и, расплывшись в белозубой улыбке, весело спросил:
      - Не узнаете?
      Стрешнев пристальнее вгляделся в его лицо и только теперь узнал:
      - Катрикадзе?
      - Так точно! - по-военному доложил конструктор. И, обращаясь к своим коллегам, пояснил: - Мы на одной лодке служили.
      Потом они весь вечер сидели в гостинице, вспоминали своих бывших сослуживцев.
      - Кстати, Дубровский тоже здесь, - сообщил Стрешнев.
      - Вот уж с кем мне не хотелось бы встречаться, - сказал Катрикадзе.
      - Мне кажется, он изменился к лучшему.
      - Дай-то бог. Но я уверен, что он даже не узнает меня.
      Больше о Дубровском не вспоминали. Катрикадзе рассказал, как после демобилизации поступил в институт, еще студентом увлекся ракетной техникой, познакомился с самим Королевым, как потом попал в конструкторское бюро. Он оказался интересным и умным собеседником. Стрешнев готов был слушать его хоть всю ночь, но наутро надо было выходить в море.
      - Завтра еще поговорим, - сказал Стрешнев, провожая Катрикадзе в комнату напротив, где поселили конструкторов.
      На другой день они лишь два раза, да и то мельком, видели друг друга: один раз, когда Стрешнев проходил через ракетный отсек, второй раз в кают-компании, куда Стрешнев забежал всего на пять минут выпить стакан чаю.
      В этом походе экипаж отрабатывал очередную курсовую задачу, а попутно конструкторы испытывали новые приборы.. Им помогал Пашков.
      Стрешнев особенно внимательно следил за работой штурманской группы. Он с первого же взгляда отметил, что Горбатенко достаточно опытен и аккуратен качество для штурмана наипервейшее. И резинки мокнут в стаканчике со спиртом, чтобы мягче стали; и кусочек замши приготовлен, чтобы смахивать карандашные стружки; и карандаши очинены по-разному: лопаточкой для записей в навигационном журнале, а волосинкой - для ходовой карты; и обсервации нанесены с той неуловимой аккуратностью, которая заметна только опытному глазу.
      Стрешнев вспомнил, как во время своей первой самостоятельной штурманской вахты, допустил ошибку при переходе на новую карту, не обратив внимания на ее масштаб. Тогда и хозяйство-то у штурмана было проще: карты, секстан, гирокомпас, эхолот и лаг. Прошло каких-нибудь пять-шесть лет, и вот уже десятки сложнейших приборов в заведовании у штурмана, все их надо знать, всеми уметь пользоваться, предвидеть и устранять их возможные неисправности. Теперь даже матрос штурманский электрик знает то, чего пять лет назад не знал иной офицер.
      Пашков вместе с конструкторами не вылезал из приборного отсека, выселив оттуда штатных прибористов. Для замеров пришлось установить несколько дополнительных контрольных приборов, смонтированных на отдельном щите. С их установкой провозились долго, почти до вечера. Наконец Пашков доложил, что можно приступать к испытаниям.
      Стрешнев приказал погружаться на глубину. Он внимательно следил за работой на посту погружения и всплытия. Стрелка глубиномера показывала сто двадцать метров, когда Пашков из приборного отсека доложил:
      - Товарищ командир, прошу прекратить погружение!
      - Стоп погружаться! - тотчас скомандовал Стрешнев и, когда стрелка глубиномера замерла на цифре сто двадцать пять метров, спросил у Пашкова: В чем дело, Иван Спиридонович?
      - Не успеваем записывать отсчеты.
      Пришлось выделить для записи двух прибористов. Конструкторы предложили погружаться скачками, через каждые десять метров. Оказывается, на самом малом ходу лодка погружается почти вертикально и не учитываются какие-то завихрения.
      Всплыли на перископную глубину и начали погружаться скачками. Теперь времени требовалось раз в пять больше, и, проведя один замер, Стрешнев решил остальные отложить до завтра.
      На следующий день произвели еще шесть замеров.
      Последний замер Стрешнев решил использовать для тренировки "комендоров", как по старинке именовали на лодке моряков боевой части-два. Пашков давал целеуказание и дальше полностью имитировалась ракетная атака.
      Вся предстартовая подготовка прошла хорошо, матросы действовали слаженно и умело. Приборы ракетной стрельбы помигивали разноцветными лампочками, ровно гудели сельсины. Вот на панели сразу погасли все шкалы, сейчас выскочит яркая белая надпись "Залп набран" и можно будет воздушным пузырем имитировать пуск.
      Но надпись почему-то не появлялась. Еще раз вспыхнули и разом погасли шкалы на панели.
      - В чем дело? - спросил Стрешнев у Пашкова.
      - Что-то случилось с автоматом. Сейчас выясню.
      Из приборного отсека он вернулся мрачным.
      - Сгорел трансформаторный блок.
      - Причина?
      - Причины может быть две: или произошел случайный бросок напряжения в сети, или приборист сразу включил высокое. Сейчас разберемся.
      Разбираться не пришлось. Приборист матрос Гущин сам доложил, что ошибочно дал на блок высокое напряжение.
      - Что же ты, голова твоя садовая, не знаешь? - напустился на него Осипенко.
      - Так ведь в отсеке негде повернуться, - Гущин покосился на конструкторов. - Вот и перепутал. Виноват!
      - В самом деле мы ему мешали, - заступился за матроса Катрикадзе.
      - Ладно, идите, - отпустил Гущина Стрешнев, полагая, что часть вины за случившееся надо взять на себя: может быть, не следовало в данной ситуации проводить тренировку?
      Но как бы там ни было, а трансформатор сожгли, придется об этом докладывать вышестоящему начальству, а оно вряд ли примет во внимание ситуацию.
      К удивлению Стрешнева, начальство совсем не обратило внимания на его доклад о трансформаторе.
      - Сожгли, ну и черт с ним. Накажите виновных и поставьте новый - только и дел-то. Тут, брат, поважнее события надвигаются: сам командующий решил к нам пожаловать. Так что смотри, чтобы у тебя все было в ажуре: и внешний вид и вообще. У кого обмундирование поизносилось, пусть выдадут новое. Учти, к тебе первому заглянет...
      Матвей и по своему опыту знал, что один небритый матрос может привести иного поверяющего в такую ярость, что потом никакие успехи в боевой подготовке не смогут его умиротворить. Тем более что особых успехов пока еще не было у нового командира лодки.
      * * *
      Теперь было и не до конструкторов. Они ковырялись в механических мастерских вот уже третий день, а Стрешнев третий день занимался чисто хозяйственными делами: производили уборку и на лодке и в казармах, драили медяшку, гладили брюки, получали и подгоняли обмундирование, проводили строевые занятия по боевым частям, готовились к общему строевому смотру...
      Пришел Дубровский. Он отвечал за уборку всей территории базы, а людей у него мало, просил выделить пятнадцать человек. Осипенко начал было жаловаться, что самим не хватает, но Стрешнев приказал людей послать.
      - Эх, испортили вы мне обедню, Матвей Николаевич, - сказал Осипенко, когда Дубровский ушел. - Я ведь у него хотел за это краску выцыганить, нам во второй казарме полы покрасить надо.
      - Он и так обязан дать.
      - Обязан, а вот не дает, хотя у себя в казарме в этом году уже второй раз красит. Своя-то тельняшка ближе к телу.
      - Ну вы уж с ним, Петр Поликарпович, как-нибудь по-другому договаривайтесь. А матросов прошу для такого рода сделок не использовать. У них есть строго определенные обязанности и права. Вот об их правах прошу никогда не забывать.
      - Так ведь жизнь она по-всякому заставляет, - начал было оправдываться старпом, но, взглянув на Стрешнева, осекся и уже официальным тоном повторил: - Есть, не использовать и не забывать о правах!
      После этого он долго молчал, хмуря густые брови.
      - Обиделись, что ли? - весело спросил Стрешнев.
      - На что же, собственно, обижаться? Все верно, - не очень искренне сказал Осипенко.
      - А все-таки обиделись. Уж признайтесь.
      Осипенко посмотрел на Стрешнева, улыбнулся и развел руки:
      - Грешен!
      Не первый их спор завершался таким вот образом, и Стрешневу было приятно, что со старпомом они быстро нашли общий язык, могут и покритиковать друг друга, не постесняются и признать свои ошибки. Стрешнев знал за собой старый грешок - излишнюю прямолинейность и резкость - и полагал, что очень удачно получилось, старпом ему попался как раз мягкий и добрый, они как бы дополняют друг друга. Стрешнев испытывал к Осипенко искреннюю симпатию. Он с тоской думал о том, что старпома когда-нибудь от него заберут и удивлялся, почему это по сделали раньше: Осипенко был вполне подготовлен для того, чтобы стать командиром лодки.
      - Петр Поликарпович, почему не вас, а меня назначили командиром? спросил однажды Стрешнев. - Мне иногда даже неловко становится, ведь вы лучше меня знаете лодку.
      - Возможно, - согласился Осипенко. - Но не забывайте, что мне уже сорок, меня давно пора списывать на берег. А вам еще плавать да плавать. Вы - человек перспективный не только с точки зрения возраста, а вообще...
      - А вам не обидно?
      - Нет. Должность старпома, конечно, не сахар, с этой должности каждый хочет или побыстрее в командиры выскочить, или на берег списаться. Командиром, как видите, меня нет смысла назначать, а на берег я сам не тороплюсь. Если только почувствую, что становлюсь обузой, тогда сам уйду. И раз уж мы с вами об этом заговорили, будет у меня к вам такая просьба: скажите мне прямо, когда стану негодным. А то ведь знаете как бывает: чем старше человек, тем сильнее он держится за свое место. Иногда он уже давно, как говорится, мышей не ловит, а ему из уважения к его опыту и заслугам боятся сказать об этом. А опыт-то его уже давно устарел, и человек этот только мешает, потому что слишком осторожен, боится сделать ошибки и поэтому, как правило, ни черта не делает. Где уж тут дерзать! Благо бы сам не дерзал, так ведь и другим не дает. И все по той же причине: а вдруг его подчиненный ошибется, как бы за него отвечать не пришлось. Прилипнет вот такая старая ракушка к днищу и только движению мешает... Так вот я и прошу вас, Матвей Николаевич, в случае, если начнете замечать, что я не тяну, прямо об этом скажите. Обещаете?