Глава пятьдесят третья

На той же неделе, в пятницу, праздновался день рождения Линкольна. Обычное, почти неуловимое давление, которое ощущается в деловых кругах, когда такого рода праздник падает не на уик-энд, не сказывалось в банковской сфере. Другие конторы могли уступить давлению и не работать сегодня, подумал Палмер, входя в свой кабинет в восемь часов сорок пять минут, но банки не признавали день рождения Линкольна своим праздничным днем. Поскольку на Юге банки не праздновали его, северные банки должны были оставаться открытыми на тот случай, если какая-либо корреспондентская операция поступит в Нью-Йорк из южных штатов.

Хотя Палмер прочел свой «Таймс» в машине по дороге в банк, он захватил газету с собой в кабинет, чтобы еще раз просмотреть сообщения из Олбани. Законодательные учреждения штата в припадке внезапной активности запланировали на сегодняшнее утро короткую предварительную сессию, которая позволила бы сенаторам и членам законодательного собрания отправиться по домам на более длительный уик-энд, чем обычно. Одним из двух пунктов повестки дня, оставленных на сегодняшнее утро, было, как заметил Палмер, заседание Комитета по банкам для обсуждения необычного добавления — поправки к законопроекту о сберегательных банках. Внести такую поправку было идеей Бернса, высказанной им несколькими днями ранее. Сейчас Палмер не был вполне уверен в побудительных мотивах Бернса, но внешне идея казалась хорошей.

Первоначальный вариант законопроекта предполагал предоставление сберегательным банкам неограниченных привилегий открывать филиалы.

Они получили бы право обращаться, когда им только вздумается, к департаменту банков штата, который решал бы, имеются ли среди просьб об открытии филиалов такие, которые следует удовлетворить. Бернс предлагал установить лимит для такого рода просьб, исходя из числа отделений, принадлежащих в данное время данному сберегательному банку.

Перечитывая корреспонденцию «Таймс» из Олбани, Палмер размышлял о прелестной беспринципности поправки, внести которую Бернс убедил члена законодательного собрания от Бруклина.

На первый взгляд поправка казалась довольно логичной: ведь действительно никто не хочет разрешать сберегательным банкам пользоваться неограниченными привилегиями открывать филиалы, не правда ли? Однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что поправка имела четкое назначение дать преимущества более крупным сберегательным банкам, имеющим, допустим, пять отделений каждый. Такой сберегательный банк получал, следовательно, право на десятикратное обращение к департаменту банков штата, а сберегательный банк, имеющий одно отделение, — лишь на двукратное. Предоставляемые более крупным сберегательным банкам возможности противопоставляли их мелким банкам и должны были неизбежно вызвать раздоры в лагере сберегательных банков и разбить их — до этого времени — единый фронт.

Палмер подошел к стеклянной стене и стал смотреть на толпы пешеходов, спешащих вдоль Пятой авеню к своим различным конторам.

Дул свежий февральский ветер, заставляя прохожих горбиться.

Палмер подумал, что было бы любопытно узнать, сколько из этих людей, преодолевающих встречный ветер, — вкладчики сберегательных банков. Может быть, один, или два, или три, подумал он. Имеют ли они хотя бы малейшее представление о том, какая хитрая внутренняя борьба идет сейчас в Олбани?

Палмер понимал, что, стараясь разбить солидарность сберегательных банков, Бернс надеялся ослабить любую координированную оппозицию к внесенной поправке. Если бы она прошла, это было бы свидетельством прочности позиций коммерческого банка. А в Олбани, как и вообще в жизни, свидетельства силы заразительны.

Палмер вернулся к своему письменному столу и перебросил листки календаря, открыв сегодняшнюю дату. На листке было чтото нацарапано. С минуту Палмер разглядывал запись, пытаясь разобрать собственный торопливый почерк. Выглядело примерно так: «2 ндл држаци сбр.». Он изучил строчку более тщательно и пришел к выводу, что первые два слова были «Две недели». Тогда он понял всю запись: ежегодное собрание держателей акций ЮБТК состоится через две недели. Чтобы проверить себя, он перелистал календарь дальше и на листке «пятница», через две недели, нашел запись «држаци сбр. сдн.».

Палмер вздохнул и сел за письменный стол. Даже в уединении своего кабинета он ощущал окружающую его гнетущую атмосферу, напряженно потрескивающую тишину закипающего котла, когда кипяток вот-вот побежит через край.

События сгущались очень быстро. За неделю, в течение которой показатели Доу-Джонса обнаружили тенденцию к понижению, акции ЮБТК повысились еще на один пункт. Вопреки в целом инертному, унылому рынку спрос на акции ЮБТК был чрезвычайно оживленным. По совету Палмера Бэркхардт в этом году запросил обычные доверенности на голосование от держателей акций ранее положенного срока, пытаясь сократить переход акций в новые недружественные руки, но это был маневр типа «я закрываю лавочку», который позволял надеяться нейтрализовать самое большее несколько тысяч акций. В то же время, если бернсовская проверка сил в Олбани потерпит неудачу, это продемонстрирует даже дружественно настроенным держателям акций, что Бэркхардт не способен контролировать ситуацию, созданную сберегательными банками. Является ли в таком случае Бэркхардт именно тем человеком, которому надлежит держать в руках контроль над ЮБТК?

Сложный маневр, подумал Палмер. Ему лично, пожалуй, была бы не по душе работа по координированию фланговых атак, организованных Джо Лумисом. Исключительно хитрый расчет времени, точный выбор момента и достаточный запас сил в каждом звене, дающий хорошие шансы на успех.

Размышляя так, Палмер поднял телефонную трубку и набрал внутренний номер Вирджинии. — Как голова? — спросил он вместо приветствия.

— Гм. С добрым…— Ее голос звучал хрипло и довольно вяло.

— Когда вы могли бы зайти ко мне?

— Как только врачи приведут меня в норму с помощью кислородной палатки.

Он повесил трубку и улыбнулся просто-напросто тому, что, хотя они оба были очень пьяны прошлую ночь, он в конце концов избежал печальных последствий сегодня утром. Он пришел к заключению, что так случилось благодаря его сравнительно своевременному возвращению домой в одиннадцать часов вечера — так что у Эдис не могли возникнуть подозрения.

Конечно, тот факт, что в последние месяцы он ежедневно возвращался домой около одиннадцати часов вечера, мог показаться Эдис довольно странным. Впрочем, рассуждал Палмер, ведь он же объяснил, сколько было дела в связи с подготовкой внесения контрольной поправки. С той ночи, несколько недель тому назад, когда он пришел домой лишь под утро, Палмер сознательно обрывал все свои вечерние встречи с Вирджинией до одиннадцати. У них выработалась привычка заканчивать дела в конторе ежедневно примерно между четырьмя и пятью вечера, заботясь лишь о том, чтобы кто-то из них вышел из банка на полчаса раньше другого во избежание подозрений. Время с пяти вечера и до одиннадцати они неразумно, но к обоюдному удовольствию проводили в квартире Бернса, где в течение всего его длительного пребывания в Олбани они скрывались, как два отшельника, пронося с собой через цокольный этаж дома пакетики с едой и спиртными напитками. Раньше, насколько помнил Палмер, эти часы, с пяти до одиннадцати вечера, казались очень долгими. По сравнению с лихорадкой делового дня вечера обычно тянулись вяло. Но не теперь, когда Палмер проводил их с Вирджинией. Установившееся расписание казалось несложным, но следовать ему значило жить залпом, жадно глотая время.

Вот она открыла дверь его кабинета, закрыла ее за собой и остановилась на мгновение у порога, полуприкрыв глаза от холодного сверкающего февральского солнца, косо падающего сквозь жалюзи наверху. Палмер смотрел, как она медленно шла через всю комнату, обошла его письменный стол и наклонилась к нему. Чуть пропитанный сигаретным дымом запах ее духов ударил по его чувственным рефлексам, как приглушенный гонг. Она быстро поцеловала его в щеку, посмотрела, не осталось ли следа от помады, снова обошла письменный стол и села на стул напротив. Казалось, она не в состоянии открыть глаза. И казалось, они светятся из огромных темных пещер над высокими скулами. Она сморщила нос.

— Пожалуйста, не будьте таким самодовольным, — сказала она.

— Ладно. Каким я должен быть?

— И не будьте таким красивым, ради бога. Будьте потрепанным, как я.

— Ладно. Потрепанный. Годится?

— Почти такой же потрепанный, как вице-президент большого банка.

— Я делаю успехи.

— Зачем вы меня позвали? — простонала она.

— Здесь больше света. Мы, садисты, не отказываем себе ни в чем.

Ей все-таки удалось открыть глаза.

— Вы не только садист. Как вы сумели заставить меня проделать все, что было этой ночью?

— Не путем выкручивания вам рук.

— Я хотела бы, чтобы в протокол было занесено мое заявление, что никогда раньше и когда-либо еще раньше я ничего подобного этому не делала. Никогда.

— Смутно, но припоминаю, что предложение поступило с вашей стороны.

Она глубоко вздохнула.

— Вы, наверно, правы. Оказалось, что с вами я способна осуществлять свои самые дикие фантазии. Это прямо-таки ошеломляюще.

— Вы не казались особенно ошеломленной.

Она снова полуприкрыла глаза.

— Я не была, — произнесла она жалобно. — И я не ошеломлена. — Она поерзала на стуле, словно пытаясь найти для себя более удобную позу. — Я сказала это просто потому, что так полагается говорить, — пробормотала она. — Хватит. Ведь вы позвали меня не для того, чтобы узнать то, что вам уже известно.

— Я хотел узнать, где мы могли бы быстро получить информацию об этой поправке. Есть у вас какой-нибудь приятель где-нибудь на телетайпе?

— Почему не позвонить Бернсу?

— Его никогда нет там, где я мог бы его найти. Я должен просить, чтобы его разыскали. И тогда он звонит мне. Я хотел бы иметь кого-то, с кем я мог бы держать связь почти постоянно.

— Я могу позвонить в Олбани в комнату прессы, — предложила она.

— Неужели у вас нет никого здесь в городе? Я не хочу беспокоить их там, в то время когда они сочиняют свои репортажи. Она неохотно открыла глаза. Медленно, почти как в трансе, протянула правую руку открытой ладонью вверх. Рука повисла перед ней в воздухе недвижная, словно окаменевшая. — Видите эту дрожь? — спросила Вирджиния.

— Нет.

С выражением негодования на лице она хлопнула рукой по письменному столу.

— Ничего не получается. Ну, ладно. Мы заедем в «Стар». Вы сможете посидеть там, где-нибудь в сторонке. Я посмотрю, может быть, Джордж Моллетт или еще кто-нибудь позволит мне скромно поболтаться возле телетайпов и последить за телеграммами из Олбани. Неплохо придумано? — Я не могу представить себе вас скромницей. Не будем отрицать истины. Вы всегда заметны.

Она мягко улыбнулась ему.

— Больше всего я люблю в вас, — сказала она, — то, что вы, кажется, никогда не забываете о моей заметности. — Она взглянула на свои часы:— Сейчас еще слишком рано. Мы выйдем около десяти. Корреспондент «Стар» в Олбани начнет передавать около половины одиннадцатого, если, конечно, будет что передавать.

Однако когда они пришли в «Стар», оказалось, что Моллетт появится только после ленча. Они задержались на минуту в приемной, решая, что делать дальше.

— Мы могли бы сунуться в «Таймс», — говорила Вирджиния, — если бы вы…

— Бубби! — громко закричал кто-то. — Буббили!

Палмер оглянулся и увидел человека, показавшегося ему знакомым, который улыбался Вирджинии с порога рабочей комнаты. Ростом он был почти в шесть футов, как заметил Палмер, но казался ниже из-за своей полноты. Именно это круглое лицо под коротко остриженными волосами было знакомо Палмеру, лицо с быстрыми глазами и пухлым подбородком.

— Лапонька, — приветствовала его Вирджиния. — Поздоровайся еще с моим боссом Вудсом Палмером. Это Кесслер, единственный фоторепортер «Стар», который не джентльмен.

— Здорово, Палмер! — Все еще воруете не тех немецких ракетчиков, какие нужны?

Палмер посмотрел в чистосердечные глаза Кесслера. Они настороженно ожидали хоть признака узнавания.

— Вы! — сказал Палмер. Он протянул руку и, как ему показалось, попал прямо-таки в западню, которая смяла и тут же отпустила его пальцы, заставив его поморщиться. Сигарета, свисавшая над самой серединой нижней губы Кесслера, подпрыгивала при каждом его слове, осыпая густой метелью пепла его хорошо сшитый костюм.

— Старина, вы-таки сваляли дурака. Вам надо было украсть тех, кого захватили русские.

— Что, он всегда такой? — спросил Палмер у Вирджинии.

— Нет. Сейчас он ведет себя хорошо.

— Совершенно верно, — согласился Кесслер. — Присутствие женщины сдерживает меня. — Он искоса взглянул на Вирджинию.

— Послушай, лапонька, у тебя в фотоотделе есть телетайп? У него есть связь с Олбани?

Кесслер покачал головой.

— Берем только финансовые и коммерческие сообщения Ассошиэйтед Пресс. А что? — И добавил: — Есть чем поживиться?

— Там сегодня утром голосуется поправка к законопроекту.

— Опять эта банковская мура? — проворчал он. — Бубби, я пятнадцать лет давал фоторепортаж об этом городе и ни разу не получил стоящего снимка из банка.

— Если бы даже ты получил, «Стар» не напечатала бы, — сказала она.

Он кивнул и повернулся к Палмеру:

— Спросите ее. Она вам объяснит, что я отчаявшийся мастер по фотографированию женских ягодиц. Самое большее, чего я за пятнадцать лет добился от «Стар» в отношении бедер распутниц, — это напечатать фото Гусси Морен, когда она стала носить теннисные шорты короче короткого. — Он оглядел Палмера. — Как случилось, что вы бродите по трущобам с провожатым из числа ваших служащих? — спросил он. — Обычно репортеры приходят к вам, а не наоборот.

— У нас любовная связь, — объяснила Вирджиния.

— Да поможет вам бог, Палмер, — категорически заявил Кесслер. — Девочка похожа на те штучки, которые кладут вам в бокал в баре высшего класса. Кусочек льда с дыркой внутри, кажется, так?

— Судя по вашему тону, — сказал Палмер, — вас однажды бросило от этого в сильный озноб!

— Однажды? — рассмеялся Кесслер. — Расскажи ему, милочка, по скольким редакциям я бегал за тобой.

— Зачем так уничижать себя? — ответила Вирджиния.

Секунду он глядел на нее с плотоядной усмешкой, потом пожал плечами: — Я проведу тебя к телетайпам, Бубби, но твой босс должен остаться здесь.

Палмер сел на длинную кушетку, покрытую потрескавшейся рыжевато— коричневой искусственной кожей. Оглядел развешанные вокруг в рамках первые полосы «Стар», зажег сигарету и уселся поглубже, приготовившись к длительному ожиданию. Но через секунду Кесслер прошел через приемную, взглянул на Палмера с хорошо разыгранным недоумением, мол, вы еще здесь? Быстро повернулся, подошел и сел рядом с ним.

— Это девочка высокого класса, — сказал Кесслер, зажигая новую сигарету. — Как случилось, что она спуталась с женатым человеком?

Палмер разразился смехом, который, как он надеялся, прозвучал в достаточной степени небрежно. — Обладаю роковым обаянием. Кажется, не поддающимся контролю.

— Вы думаете, я поверил, что она меня разыгрывает, — сказал мрачно Кесслер.

— Не поверили?

Фоторепортер угрюмо уставился в пол:

— Я знаю эту девочку. Пытался ухаживать за ней. Как, впрочем, и многие. Лучшая журналистка-газетчица из всех, какие у нас есть, хоть она и не работает больше в газете. Но вся ее энергия уходила в работу. Для секса ничего не оставалось. Кроме того, в ней прочно сидел католический запрет ложиться в постель без обручального кольца. Уж поверьте мне, я знаю.

— Вот теперь-то я вижу, что вы ничего не знаете, — заверил его Палмер.

— Потому что я еврей? — Кесслер кисло усмехнулся. — У еврейских девочек такие же предрассудки, Палмер. Этот городишко набит хорошенькими еврейскими, итальянскими и ирландскими девицами, у которых после первых же встреч с парнями появляются все шансы остаться в старых девах. Слишком крепок предрассудок, этот стальной пояс целомудрия. Отпереть его может лишь обручальное кольцо. Но когда ожидание слишком затягивается, не очень-то многое остается для того парня, который отопрет замок. Палмер положил ногу на ногу и стал сосредоточенно тыкать кончиком сигары в подошву ботинка, пока она не превратилась в раскаленную горстку пепла. — Я не хотел бы, чтобы вы думали, будто все это не представляет для меня исключительного интереса, — произнес он наконец, — однако мне кажется, что вы немножко того…

— Неужто? Почему вы так…

— И я также думаю, что у вас нет никаких оснований болтать со мной о Вирджинии. Вы, кажется, принимаете за чистую монету ее эксцентричные шутки. Скажу вам откровенно: я не верю вашим отвратительным басням про нью-йоркских женщин. Вам не приходило в голову, что вы сталкивались только с женщинами спокойного темперамента?

— Это исключено.

— Может быть, они питают роковую склонность именно к вам?

— Я сам виноват, да? — спросил Кесслер. Он издал низкий тихий смешок. — Папаша, для банкира вы слишком темпераментны. Давайте поговорим о долговых обязательствах и долгосрочном кредите.

— А как же секс?

Кесслер несколько раз вопросительно поднял брови, как бы давая понять, что, хотя секс остается сексом, он, Кесслер, предпочитает не касаться больше этой темы.

— Я просто испытывал вас, — признался он. — Мой опыт взаимоотношений с банкирами строго ограничен беседами, которые начинаются с фразы: «У вас сто долларов перерасхода». Неизменно. Объясните, как получается, что эту коротенькую фразу непременно сопровождает ослепительная улыбка?

— Все это очень грустно, — сказал Палмер. — Банковские служащие улыбаются, произнося эту фразу, потому что она дает им чувство превосходства. Чувство превосходства — преимущество их положения. И банковский служащий получает то маленькое удовольствие, которое может получить.

— Прелестно, старик. А как у них насчет секса?

Палмер невольно рассмеялся, чувствуя, что обезоружен. И тут же увидел Вирджинию. Она вышла из комнаты фоторепортеров и направлялась к нему. При взгляде на ее лицо Палмер перестал смеяться.

— Не может быть? — сказал он.

— Пять против, два за, один воздержался, — объявила она. — Поправка провалена. Окончательно.

Палмер медленно поднялся, держа шляпу обеими руками. — Довольно убедительно для смотра сил, — сказал он ровным голосом.

Она кивнула:

— Это действительно смотр сил. Их сил.

— А также способностей Мака Бернса.

На какую-то долю секунды она отвела глаза, указывая взглядом на Кесслера, все еще сидевшего на кушетке.

— Об этом мы еще поговорим, — сказала она.

— Когда Кесслера не будет рядом, — добавил Кесслер.

Фоторепортер встал.

— Когда-нибудь, — произнес он медленно, — кто-нибудь из клиентов Мака Бернса не поверит ему с самого начала и не наймет его, и Мак не сможет больше откалывать свои номера. Когда это случится, я возьму вашу шляпу, хорошенько посолю ее и съем всю до последней ленточки.

Палмер хмуро взглянул на Вирджинию:

— Интересно, все ли наши секреты так широко известны?

Кесслер покачал головой.

— Никто мне не говорил ничего, папаша. Просто я знаю Мака Бернса. А теперь знаю и вас. — Его взгляд скользнул от Палмера к Вирджинии, и снова упал на Палмера, и снова на женщину. — Как у него это получается? Похоже, что вы неглупый парень. Как вы смогли поверить всей его чепухе?

Первой реакцией Палмера было ответить этому человеку. В следующую секунду он решил, что лучше промолчать. И наконец с приятным чувством облегчения обнаружил, что вернулся к первоначальной реакции.

— Забавно то, — сказал он Кесслеру, — что я не доверял ему с самого начала. Я предвидел его двойную игру задолго до того, как он сделал свой первый ход. Я даже знаю, почему он ведет эту игру.

Тут Кесслер повернулся к Вирджинии:

— Что за босс у тебя, Бубби? — И снова — к Палмеру: — Так в чем же дело? Гипноз? Почему вы позволили ему это? Или вам было безразлично?

Палмер прищурился. Он чуть-чуть помедлил, не из-за врожденной осторожности, которую он отверг несколькими секундами раньше, а потому что не мог совладать со своим раздражением.

— Ответьте мне прямо, — сказал он, стараясь выиграть время: — Кто либо из нью-йоркских газет благоволит к Маку Бернсу?

— Только те, кому он платит.

Палмер повернулся к Вирджинии:

— И это тоже всем известно?

Она кивнула:

— Вы и не представляете, как быстро подобные пустяки передаются из уст в уста.

— Что же это?.. — Палмер снова помедлил. — И ктонибудь?.. — Он запнулся и облизнул губы. — Что ж, это постоянно практикуется в отделах по связи с общественностью?

Неожиданная кривая усмешка Кесслера столкнула массу пепла с его сигареты прямо к нему в рот.

— Большой город вас приветствует, ребята!

— Нет, не постоянно, — сказала Вирджиния. — От случая к случаю.

В течение нескольких долгих секунд фоторепортер глядел на Палмера, потом заметил:

— Вы меня просто удивляете, папаша. Как же иначе сукин сын, вроде Бернса, может убедить журналистов напечатать то, что ему нужно?

Палмер коротко кивнул. Надел шляпу, взглянул на Вирджинию:

— Поедемте обратно в контору. Мне надо позвонить в Олбани.

Кесслер ткнул пальцем в направлении небольшой приемной.

— Будьте моим гостем.

— Разговор будет не для печати, — предупредил Палмер.

— Я просто хочу послушать, как Мэкки Нож сам окажется под ножом.

Фоторепортер поднял телефонную трубку в приемной и попросил оператора «Стар» связать его с Олбани.

— Это Кесслер, — сказал он через минуту. — Не притаился ли там где-нибудь Мак Бернс? — С блаженной улыбкой он вручил телефонную трубку Палмеру.

— Алло! — Палмер слышал сумятицу звуков на другом конце провода. Потом:

— Дорогуша? Это Мак. Wie geht's?

— Machts nichts gut [Так себе (нем.)], — сказал Палмер.

— Кто это? — Только что звучавшая в голосе Бернса приветливость иссякла, подобно сливной струе в унитазе, когда отпускают цепочку. — Кесслер?

— Это Палмер. Я в редакции «Стар». Мы только что прочли на телетайпе результат голосования по поправке.

— Вуди, деточка? — Пауза. Потом: — Дружище, я в таком же унынии, как и ты. — Голос Бернса явно силился зазвучать в более низком, более подходящем ключе, нежели его первые веселые приветствия. — Свалилось на меня, как тонна кирпича.

— Как тонна кое-чего еще, Мак. Я позвонил, чтобы услышать ваше объяснение. Давайте покороче. Я должен зачитать вам заявление.

— Какое еще?..

— Сначала объяснение.

— Ну что я могу тебе сказать? У меня были все основания ожидать победы, деточка. Ты это знаешь. Но три республиканца с периферийных районов штата вели с нами двойную игру.

— Те самые, которых вы посетили, объезжая эти районы?

— Вуди? Клянусь богом, я не знаю, как…

— Мак, вы закончили ваше объяснение?

— Какого черта можно объяснить в таких случаях? Будь рассудительным, Вуди. Три штрейкбрехера, которые должны были голосовать на стороне коммерческих банков, решили проголосовать со сберегательными банками.

— И доказать всему миру нашу слабость.

— Дорогой мой, от этого мир не развалится. Ты же умеешь смотреть на вещи шире. Эта маленькая поправка — всего лишь куриный помёт.

— Объяснение закончено?

— Да.

— Мак, у меня есть заявление. — Сейчас Палмер держал перед собой свободную руку ладонью вверх так, словно зачитывал документ. — Итак, слушайте: отношения между первой стороной, «Юнайтед бэнк энд траст компани», и второй стороной, Маком Бернсом, настоящим прекращены. Вторая сторона не является больше советником по общественным связям первой стороны. Подписано двенадцатым числом февраля, Вудсом Палмером-мл., вице-президентом — исполнителем. Вы меня слышали?

— Я не пони…

— Вы уволены, Мак. Рассчитаны. Выгнаны. Вы больше не мой сотрудник. Я больше не ваш клиент. Это ясно?

— Знает ли Бэркх?..

— И я теперь свободен делать все, что в моих силах, чтобы возместить ущерб, нанесенный ЮБТК — за ее же деньги, — вашими фокусами, вашим предательством и отъявленным и полным вероломством.

— Вы сказали об этом Бэрк?..

— Люди, с которыми я едва знаком, — снова прервал Палмер, — спрашивают меня, почему вообще с самого начала я доверял вам. И я вынужден спросить самого себя, почему, понимая вашу игру, я позволил вам нанести ЮБТК такой ущерб.

— Вуди, знает ли Бэр?..

— Возможно, я в обоих случаях так и не найду ответа, Мак, но по крайней мере я не должен буду больше выслушивать вопросы. До свидания.

— Вы будете?..

Палмер с чрезвычайной осторожностью положил телефонную трубку на аппарат.

Повернулся к Кесслеру:

— Совершенно конфиденциально, разумеется.

— Разумеется. — Кесслер зажег новую сигарету, и она снова повисла над самой серединой нижней губы.

— Спасибо за предоставленную возможность использовать вашу приемную.

— Был рад услужить.

Палмер взглянул на Вирджинию, указывая жестом на выход:

— Пойдемте! — Они кивнули фоторепортеру и оставили его в приемной осыпать пеплом свой довольно тучный живот.

Внизу, как только они вышли на свежий ветер Сорок седьмой улицы, Вирджиния взяла Палмера под руку.

— Неважный из тебя актер, — пробормотала она.

— Но ведь я не переиграл, как ты считаешь?

— Уволить ответственное лицо с 50-тысячным окладом по междугородному телефону из «Нью-Йорк стар»! Переиграть — не то слово.

— Разве такой разговор подслушивают?

— Только на обоих концах провода.

Они дошли до Бродвея, где вихрь пыли заставил их на мгновение зажмуриться.

— Смех да и только, — сказал Палмер.

— Истерика.

— Нет, смешно то, что я, в сущности, не был рассержен, когда услышал насчет поправки. И даже тогда, когда начал говорить с Бернсом.

— Но сейчас ты действительно взбешен? — спросила она.

— Да.

Она прижала к себе его руку.

— Тебе надо выпить.

— В одиннадцать утра?

— Я тоже выпью рюмку.

Палмер огляделся. Обычная для позднего утра толчея Таймс Скуэр.

— Не здесь.

— Дома у Мака.

Он хмуро усмехнулся:

— Пожалуй, я не составлю сейчас хорошей компании.

Она посмотрела на него снизу вверх:

— На что и на кого именно ты злишься, Вудс?

— На самого себя.

— За то, что не выкинул Мака раньше?

Он покачал головой:

— Хуже.

— За что же тогда?

— За то, что держался так, как если бы я был посторонним. За то, что делал вид, будто на мне нет никакой ответственности. За то, что подсознательно надеялся на успех его двойной игры с ЮБТК. — Палмер усмехнулся невесело, одними губами. — За то, что в известном смысле желал его победы. За бoльшую ненависть к тому, что делает Бэркхардт, чем к тому, что делает Мак.