Банкир

— Вудс! — крикнул Элдер. — Хэлло, Вудс!

— Спасибо, Гарри.

— Это лишь приблизительная цифра.

— Понимаю.

— Может быть, я преувеличил ее процентов на двадцать пять.

— Однако картина в целом теперь мне ясна, — сказал со вздохом Палмер. — Даже если вы и преувеличили на двадцать пять процентов, «ДжетТех» все же составляет не менее пяти процентов всех наших деловых операций. Но если вы ошиблись в сторону уменьшения, то их доля составит уже десять процентов этих операций?

— Да, примерно таков объем наших с ними операций, — согласился Элдер.

— Другими словами, они самые крупные наши клиенты?

— Да, конечно.

— Еще раз благодарю, Гарри.

— Рад быть полезным.

Палмер некоторое время сидел неподвижно, пристально глядя на кнопки интеркома. Затем потянулся через стол, перебрал все нанизанные на иглу листки за вчерашний день и нашел записанный на листке номер телефона Лумиса. Это был номер прямого провода, так как у него в конце не было двух нолей. Палмер нажал на рычажок телефонного аппарата, который соединил его непосредственно с городом, и медленно набрал указанный номер. Лишь после четырех звонков Палмер услышал голос пожилого человека.

— Мистер Лумис? Говорит Вудс Палмер.

Голос пожилого человека ответил:— К сожалению, мистер Лумис уехал из города. Он вернется только в понедельник. Я его секретарь, мистер Палмер. Не хотели бы вы оставить какое-нибудь извещение для мистера Лумиса?

— Передайте мистеру Лумису, что я звонил.

— Непременно.

Закончив разговор и положив трубку, Палмер почувствовал, что ладонь у него стала влажной. Он старался успокоиться, испытывая одновременно чувство облегчения, потому что так получилось. В сущности, он и сам не знал, что, собственно, мог бы сказать старому Лумису. Палмер встал и медленно пошел к окну, стараясь тщательно разобраться в той обширной информации, которую сегодня получил. Что-то тут явно не вяжется, думал он. Лумис должен бы быть лоялен по отношению к тому банку, в котором хранятся его деньги, а не к сберегательному банку, в котором он не был заинтересован материально. Стоя у окна, Палмер смотрел на вереницу кэбов около гостиницы «Плаза». На его глазах все они продвинулись немного вперед, когда молодой человек и девушка подошли, сели в первый из них и уехали. На девушке был красный костюм, у нее были черные волосы. Палмеру пришло в голову, что это могла быть Вирджиния Клэри. Но он тут же отверг эту мысль.

Глава семнадцатая

Пожилой официант убирал со стола посуду после обеда. Откинувшись в кресле, Палмер наблюдал за тем, как он увозил на бесшумной тележке грязные тарелки и серебряные купола крышек для горячих блюд. Уже не в первый раз Палмер спрашивал себя, почему эта цыганская кочевая жизнь раздражает его гораздо больше, чем жену. Он закурил сигарету и, скрываясь за ее огоньком и дымом, наблюдал за Эдис, разливавшей кофе.

У нее, как всегда, был деловитый вид, хотя на этот раз она выглядела так, как если бы была «на людях», и это придавало ее внешности безупречно законченный характер: из миловидной блондинки с естественным цветом лица и волос она превратилась в холодный манекен, украшающий страницы модного журнала «Вог». Каждый волосок в прическе был приглажен. Она сильнее, чем обычно, подвела глаза, и они стали казаться больше и выразительней. Кожа на лице стала матовой и бархатистой. Разглядывая сейчас Эдис, Палмер вспомнил, как дурно обошелся с ней сегодня утром, когда она предстала перед ним в своем домашнем обличье.

В чем же дело? — думал он. Почему он всегда недоволен? Почему, что бы она ни делала, все было ему не по душе? Может быть, он слишком хорошо ее знал? Она уже не могла больше быть для него загадкой, и ничто в ней не могло теперь заменить эту утраченную тайну. Однако почему же вообще он нуждался в каких-то заменах?

Эдис почувствовала, что он ее разглядывает. Она подняла глаза, и их взгляды встретились. — Тебе кофе? — спросила она и протянула ему наполненную до краев чашку. — О чем ты сейчас думал?

Палмер напряженно сжал губы:— Да так, ни о чем.

— А я и не предполагала, что «ни о чем» может иметь такую глубину, — сказала Эдис.

— Я подумал, — сказал Палмер, пытаясь быть хотя бы отчасти правдивым, — как хорошо ты сегодня выглядишь.

Светло-карие глаза Эдис широко раскрылись. В искусственном освещении комнаты они казались почти серыми.

— Только не выдумывай, пожалуйста, дорогой, — сказала она. — Ты просто давал оценку моему «официальному», как ты называешь, виду и удивлялся, зачем мне это понадобилось.

— Нет, — ответил Палмер.

— Тогда ты, наверно, удивлялся, как это я нашла время для того, чтобы привести себя в порядок после целого дня хлопот со строителями и целого вечера, ушедшего на то, чтобы пораньше уложить спать детей.

— И это как-то не приходило мне в голову.

— Что ж, если хочешь знать, изволь: сегодня первый вечер, который мы проводим вместе дома. Впервые за всю неделю, кажется? Вот я и постаралась.

— Я очень рад, — сказал Палмер, гадая про себя, примет ли она и эту ложь.

— Ну, ладно, пей кофе. — Она немного помолчала, а потом тихо проговорила:— Сегодня утром у меня на глазах произошла ужасная вещь: один из наших рабочих упал с лесов.

— Сильно расшибся?

— Переломов нет, однако мастер отправил его домой. Я настаивала, чтобы его осмотрел врач, и мастер обещал позаботиться. Но как я могу это проверить?

— Он же застрахован.

— Да я не о том, Вудс, — возразила она. — Раньше я думала, что такие случаи бывают только на больших стройках, там, где возводятся небоскребы или мосты. Но когда это случается у тебя в доме, как-то теряешься.

— Несчастные случаи могут быть где угодно.

Эдис нетерпеливо вздохнула, и ее рука потянулась к сигаретам Палмера. — Не в том дело, дорогой, — проговорила она. — Не могу толком объяснить, в чем тут суть, но я все еще никак не приду в себя. Палмер зажег спичку и поднес ее к сигарете Эдис. — Не принимай это близко к сердцу, рано или поздно мы ко всему привыкаем. Тебе ведь не больней, чем рабочему, который сорвался сегодня с лесов, или кому-то другому, кого переехала машина, или девушке, которую изнасиловали в Сентрал-парке.

Эдис поморщилась и устремила взгляд на тлеющий огонек своей сигареты. — Знаешь, я хотела бы жить так, чтобы не видеть вокруг себя такого грубого насилия. Здесь, в Нью-Йорке, с ним сталкиваешься повсюду.

— Ты думаешь, в других городах иначе?

Эдис махнула своей длинной узкой рукой, как бы отвергая его мысль. — Я говорю не только о себе, меня тревожит, как это повлияет на детей.

— Ну, они-то недурно приспособились ко всем переменам, — сказал Палмер с легкой усмешкой. Затем решил продолжить свою мысль:— А вот ты все никак не привыкнешь…

К его удивлению, она утвердительно кивнула в ответ:— Да, пока еще не привыкла. Со временем все, наверно, пройдет, но признаюсь, меня это ничуть не радует. Мне ведь не одиннадцать лет, как Джерри, а сорок. В этом возрасте нелегко привыкать к неожиданным переменам.

— К счастью, тебе не дашь больше ну, скажем, тридцати… трех, не так ли?

— Что-то не похоже, судя по тому, как ты разглядывал меня сегодня утром.

— Когда тебе приходит охота по-своему истолковывать чужие мысли, я…

— Как бы то ни было, — прервала его Эдис, — очень плохо то, что мы никого не знаем в Нью-Йорке, а перспектива заводить новые знакомства меня не привлекает.

— Однако мы встречаемся со множеством всяких людей, я бы сказал, что их даже слишком много.

— Это не более чем официальные визиты, — ответила Эдис. — Нас приглашают, потому что… ну по разным причинам. Чаще всего через какихнибудь общих знакомых. Сейчас мы не приглашаем к себе только из-за того, что еще не готов наш дом. Но как только он будет закончен, начнутся ответные приглашения, эта перспектива меня просто удручает.

— Здешние люди, в сущности, не так уж отличаются от наших друзей в Чикаго.

Эдис вздохнула: — Друзья — это все же друзья, а людям, которых встречаешь впервые, далеко до друзей. Во всяком случае, я понимаю это так. Может быть, в Нью-Йорке случайные встречи и называют дружбой, я не знаю.

— А я и не подозревал, что тебе здесь так…

— Это пройдет, — вставая, прервала его Эдис. — Если ты допил кофе, давай обсудим сейчас наши планы.

Палмер посмотрел на свою полную до краев чашку и поднялся из-за стола, сказав:— Я возьму кофе с собой. Скажи мне лучше, почему ты так предубеждена против Нью-Йорка.

Эдис молча направилась в соседнюю небольшую комнату, которую администрации отеля угодно было величать библиотекой. Смахнув пыль с двух кресел, Эдис подвинула их к столу, убрала со стола ящик с книгами и развернула чертеж.

— Неужели мы снова будем обсуждать вопрос о несущих стенах и о том, что я должен буду делать в моем новом кабинете? — спросил Палмер. — Если так, то я…

— Этот вопрос я решила еще сегодня, в два часа дня все уже сделано, — резко оборвала его Эдис. — Завтра твой кабинет будут штукатурить.

— Хорошо. Какая же у нас повестка дня на сегодняшний вечер?

Эдис медленно опустилась на одно из кресел и некоторое время молча пристально разглядывала чертеж. Уголки рта у нее слегка опустились, будто она увидела что-то очень грустное.

— Вудс, — проговорила она, — присядь-ка.

Он сел и поставил чашку с блюдцем прямо на чертеж.

— Я не комический персонаж, — медленно проговорила Эдис, — и я не хочу, чтобы со мной обращались таким образом.

— А почему ты?..

— Я знаю, что такое быть посмешищем, — продолжала она, перебив Палмера. — Еще подростком мне пришлось испытать это, я была длинноногой верзилой, выше всех моих сверстников. Но с первого же года, когда я стала появляться в обществе, никто больше не находил меня смешной. И я решительно возражаю против такого со мной обращения.

— Я вовсе не считаю тебя смешной, — заверил ее Палмер.

— А твое язвительное замечание по поводу повестки дня? Не думай, что я не поняла. Я прекрасно вижу, что тебе не нравится, как я все организую. Но ведь если я не стану это делать, то тебе придется заниматься всем этим самому, а я не сомневаюсь, что это тоже тебе не понравится. Независимо от того, что я для тебя делаю или не делаю, все тебе не по душе. Не очень-то веселое положение, правда?

— Да, невеселое, при одном лишь условии: если я действительно ставил бы тебя в такое положение. Но дело в том, что ничего подобного нет.

— Такой невозмутимо спокойный вид, и вдруг такой необычайный комплекс внутренних противоречий, любопытно, не правда ли?

— Я охотно продолжу этот разговор, если ты соблаговолишь пояснить мне, что имеешь в виду, — холодно ответил Палмер.

Эдис отодвинула в сторону чашку с кофе и некоторое время разглядывала чертеж перекрытий дома.

— Намерен ли ты оставить скульптурную группу Ханны Керд у себя в кабинете? — спросила она. — Если нет, я помещу ее в тот угол. — Эдис обернулась к Палмеру и добавила:— Я спрашиваю совсем не для того, чтобы снова начать спор. Просто я бы тогда сделала выемку в потолке. Ведь на той неделе уже начнут прокладывать электрическую проводку.

— Я хотел бы оставить эту скульптуру у себя в кабинете.

Эдис снова наклонилась над чертежами.

— Вдоль этой стены можно бы повесить картины современных художников, кроме натюрмортов. Согласен?

Палмер прищурил глаза, внимательно разглядывая чертеж.

— А это что такое, холл? — спросил он.

— Часть холла, — ответила Эдис. — А тут стена, отделяющая вестибюль.

Не возражаешь?

— Нет.

— Картина Констэбла — мамин подарок — будет висеть здесь, — продолжала она, — а Энгр на той стене. Вокруг этих картин образуется свободное пространство, так что ничто им не будет мешать. Мне бы не хотелось помещать полотна Эрнста рядом с другими художникамимодернистами. Что, если мы повесим его вот сюда?

— Отлично.

— Натюрморты будут висеть в столовой. Хорошо?

— Хорошо.

— Гравюры предназначаются для других комнат. А Фраскони и Пирса можно, например, разместить в комнатах для гостей.

— Кроме гравюры «Рыбная ловля», которую я хотел бы взять к себе в кабинет, — заметил Палмер.

Эдис снова обернулась к нему:— В чем я опять провинилась? Чем-то тебя задела? До этого у меня было совершенно определенное впечатление, что все это тебе безумно наскучило.

Палмер встал. — Эдис, я не знаю, что кроется за всем этим, — проговорил он,-моту только сказать, что с меня хватит.

Невидящим взглядом она уставилась в темный угол комнаты. Наблюдая за ней, Палмер подумал, что Эдис в отличие от него, наверно, сейчас не перебирает в уме только что сказанное, анализируя какие-то отдельные моменты. Вместо этого она будто прислушивается к тому, о чем ни один из них ничего не сказал, будто хочет уловить звучание обертонов, недоступных обычному слуху.

Она задумчиво покачала головой: — Да, ты прав, Вудс. — И, посмотрев на него снизу вверх, добавила:— Вудс, я тоже не знаю, что кроется за всем этим. Посиди со мной и помоги мне еще немного, хорошо? Я больше не буду. Палмер снова сел и стал пить кофе. Висящая над их головами одинокая электрическая лампочка бросала на стол и на пол круглое пятно света. В чашке с кофе заплясала маленькая желтая искра, а светлая копна волос Эдис совсем затемнила ей лицо.

— Что ты имела в виду, когда говорила о комплексе внутренних противоречий у меня? — спросил Палмер, стараясь, чтобы голос его звучал ровно и миролюбиво.

Эдис чуть заметно пожала плечами.

— Просто у меня создалось такое впечатление, — ответила она ему в тон, — что ты в действительности гораздо сложнее, чем тебе кажется. Я же, наоборот, гораздо проще, чем мне бы хотелось признать. Ты обладаешь способностью жонглировать всякого рода противоречиями, не давая им коснуться земли. А я не умею этого делать.

— Какими противоречиями?-настойчиво допытывался Палмер.

— Ах! — Она опустила глаза на руки, разглядывая манжеты своей блузки. Голубоватый свет маленького драгоценного камня на запонке метнул искру в глаза Палмеру.

— Когда мы обручились, ты казался совсем другим, — сказала Эдис таким тихим голосом, что у Палмера вдруг мелькнула мысль, что она и не хочет, чтобы он услышал. Он подался вперед на своем стуле.

— Ты всегда немного отличался от других юношей, которых я знала. Держался более непринужденно, не важничал. Высмеивал то, над чем они никогда не смеялись. К тому же у тебя была ужасная репутация: ты сменил три колледжа. Рассказывали о какой-то истории с девушкой, которая у тебя была, когда ты жил на Восточном побережье.

Эдис умолкла и, будто гипнотизер, поворачивала руку то в одну, то в другую сторону, и камешек в запонке снова вспыхивал и сверкал.

— Но, несмотря на это, ты все же не казался мне сложной натурой, — вновь заговорила она. — Я даже склонна думать, что ты и не был тогда таким сложным… Потом погиб Хэнли.

Палмер кивнул:— Ты правильно почувствовала значение этого события.

— Но и тогда перемена произошла не вдруг. Даже в армии, приезжая в отпуск и в командировки, ты во многом еще оставался почти таким же, как и прежде. Сколько времени ты пробыл в Европе? Два года?

— Полтора.

— Вот когда ты вернулся из Европы, я заметила происшедшие в тебе перемены. — Она взглянула на него:— Ничто не вынуждало тебя занять место Хэнли в банке. Твой отец не просил тебя об этом.

— У него не было необходимости просить меня.

— Итак, первое противоречие, — сказала Эдис. — Первое, за которым последовали многие другие. Вудс, в тебе есть что-то совсем особое. Я только сейчас начинаю понимать, насколько ты отличаешься от… Палмер, не дождавшись конца ее фразы, поспешил закончить сам:

— От нормальных людей?

Эдис криво усмехнулась:— Я ведь только пытаюсь ответить на твой вопрос. А это не так-то просто, особенно когда, в сущности, в этом нет нужды.

— Тогда лучше не надо, — предложил Палмер.

Эдис покачала головой:— В этом году все эти противоречия резко обострились. Мне, пожалуй, следовало ожидать, что так будет, когда ты после смерти отца продал банк. Но я не могла тогда предвидеть эту твою новую должность. Ты словно воскрешаешь своего отца и начинаешь все заново, на этот раз в Нью-Йорке.

Палмер откинулся в кресле, стараясь сдержать себя и не ответить. Можно было бы спокойно и разумно поговорить о личных делах. Но когда Эдис под личиной благожелательной разумной беседы так ожесточенно нападает на него, тут совсем другое дело. Однако вместо резкой отповеди Палмер заставил себя сказать:— Эдис, я не уверен, что понимаю тебя.

— Видишь ли, ты попадаешь в тот же круг взаимоотношений, — сказала она, — у Бэркхардта такой же властный и деспотичный нрав, как и у твоего отца. И здесь, в Нью-Йорке, ты снова так же несчастлив, как и в Чикаго. Палмер опять сдержался. — Почему ты думаешь, что я здесь несчастлив? — спросил он почти безразличным тоном.

— Я могу судить об этом только по тому, что ты говоришь и как себя держишь. — Эдис, глядя на него, коснулась холодным кончиком пальца его щеки. — Не сердись, дорогой, я ведь не…— Она отвела взгляд от его лица. — Но ты, наверно, думаешь…— Ее голос звучал неровно и глухо. — Ты думаешь, что я все это со зла, чтобы задеть тебя. — Она умолкла, ожидая его ответа. — Ведь так?

Палмер провел языком по пересохшей нижней губе и попытался освободиться от сковывающего его напряжения. — А тебе никогда не приходило в голову, что человек может быть несчастлив по причинам, которые не имеют никакого отношения к его работе? — спросил он самым спокойным тоном, на какой был способен.

— Приходило, — ответила Эдис, взяв его чашку с кофе и отхлебнув из нее немного. — Может быть, причина этому — наш нелепый отель. А может быть, и этот город, хотя ты никогда в этом не признаешься, наконец, неудобства, вызванные ломкой привычного образа жизни. Тут могут быть повинны и специфические особенности твоей новой работы, которая имеет весьма отдаленное отношение к банковскому делу. Как видишь, недостатка в причинах нет.

— Однако из всех ты выбрала наиболее отдаленные и фрейдистские, — сказал Палмер.

— А ты, кажется, считаешь эти слова синонимами? — отпарировала Эдис.

— Нет, я просто считаю, что это ты мыслишь какими-то окольными путями и пытаешься истолковать все по Фрейду. Видимо, это дань моей пресловутой сложности, — добавил Палмер.

— А не пытаешься ли ты замаскироваться под простачка? — спросила Эдис.

— Я пытаюсь…— начал было Палмер и вдруг почувствовал всю нелепость их спора. — Пойми меня, пожалуйста, правильно, я просто хочу както сохранить остатки достоинства перед лицом жены, которая у меня на глазах превращается в психоаналитика. Если бы я сейчас на минуту закрыл глаза, то, наверно, вообразил бы тебя с большой накладной бородой. Эдис продолжала отхлебывать кофе маленькими глотками.

— Ладно, пусть будет по-твоему, — проговорила она наконец, — но только ответь мне на один вопрос. Не потому, что я имею какое-то право знать это, нет. Но ради всего святого скажи: зачем тебе понадобилась эта работа? Палмер собрался было ответить, но помедлил, чтобы сообразить, как лучше растолковать все это Эдис, чтобы его доводы показались ей достаточно разумными и ясными. Но были ли они такими в действительности? Он тихонько вздохнул.

— Я бы начал вот с чего. В течение пяти лет я исподволь, незаметно старался, чтобы Бэркхардт заинтересовался мною. Я знал, что отец умирает и что мне надо быть готовым действовать самостоятельно, как только я стану свободным. Результаты тебе известны.

Эдис, казалось, застыла с чашкой кофе, которую собиралась поднести ко рту. Когда он кончил, она едва заметно улыбнулась:

— О, да.

— Теперь проследуем в обратном направлении, вернемся к послевоенным годам, когда я решил, что должен работать в банке, пока отец жив. Если пройти еще немного назад, то это уже будет военная служба. К этому времени мне стало ясно, что, освободившись из-под власти отца, я стал нравиться себе гораздо больше. Ты видишь в этом связь?

Эдис утвердительно кивнула. Но чашка, застывшая у нее в руках, не дрогнула.

— Если тебе это понятно, тогда ты должна понять и то, почему я принял предложение Бэркхардта. Или почему я заранее наметил план, как заполучить эту работу, если тебе так больше нравится.

— Нет, этого я не понимаю, — сказала Эдис.

Палмер взглянул на чашку, которую она все еще держала в руке, и увидел, что кофе в чашке даже не шелохнется.

— Ты объяснил лишь, как это сделал, но не сказал, зачем тебе это понадобилось.

Рука Палмера устремилась к ней словно в немом призыве. Неужели человек не может объяснить своих поступков другому человеку? Неужели общение между людьми дается с таким трудом?

— Ну хорошо,-сказал он. — Давай по-другому: я не хочу и никогда не стремился стать копией своего отца Вудса Палмера. Он был ограниченным человеком с узким кругозором. Если у него был какой-то девиз в жизни, то это, несомненно, было лишь слово «нет». Он считал, что в течение целого дня может превосходно обходиться одним этим словом. Он говорил его жене, сыновьям, дружбе и, пожалуй, даже самой жизни. Ненавидеть отца было невозможно, так как ненависть все же чувство. Можно было только пережить его. Был еще и другой исход, при условии, что у человека имеется определенная склонность к такому исходу. Исход, который избрал Хэнли, не вернувшийся со своим самолетом. У меня таких наклонностей не было. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Эдис еле слышно откашлялась.

— Да.

— Для того чтобы пережить отца, надо было иметь какой-то очень сильный стимул, который поддерживал бы человека все время. Это не мог быть стимул негативного характера, цель должна непременно быть положительной. До войны у меня такой цели еще не было, я все еще оставался его сынком. Во время войны я обнаружил, что могу стать независимой личностью и обладаю всеми необходимыми для этого способностями.

Палмер умолк, пытаясь взвесить свои слова, проверить их действие. Взгляд Эдис, который все это время был прикован к кофейной чашке, вдруг устремился на Палмера.

— Что же это была за цель? — спросила она.

Палмер сделал вдох и, задержав дыхание, проговорил:— Быть полезным. Просто приносить пользу.

Тонкие светлые брови Эдис слегка сдвинулись. — Сейчас я уже не понимаю тебя, — призналась она.

— Когда он умер, — продолжал Палмер слишком быстро для того, чтобы иметь возможность анализировать на ходу свою речь, как он это любил делать, — сотни его коллег банкиров, политиканов и дельцов с традиционной почтительностью похоронили его. Он посвятил свою жизнь служению долгу. Он был беззаветно предан своему делу и олицетворял собой образец гражданина. Ты все это слышала. Но задумывалась ли ты когда-нибудь над тем, почему такое множество мелких жуликов его превозносили? Похвала ничтожных людей хуже любого оскорбления.

— Но ведь и он приносил пользу? — возразила Эдис.

— Ты хочешь сказать, что он давал деньги, — возразил Палмер.

— Давать деньги нуждающимся — значить быть полезным…

— Давать деньги — это дешевый способ откупиться, — прервал ее Палмер. — В этом участвует не человек, а его чековая книжка. И это именно то, о чем я хотел сказать, — добавил он, повысив голос, увидев наконец возможность пояснить свою мысль.

Эдис слегка пожала плечами. — Теперь я уже ничего не понимаю, милый.

— Отец давал только деньги. — Палмер старался говорить медленней:— А чтобы приносить людям пользу, надо отдавать еще и частицу своего я, а не только чековую книжку.

— Значит, ты хочешь…— Эдис на мгновение запнулась, — отдавать частицу своего я?

— Я буду поступать так, как считаю правильным, — ответил он, — я, как частное лицо, как индивидуум, а не как сын банкира, который только тратит деньги. Вот что я имел в виду, когда говорил о своем желании приносить пользу. Вот о чем идет речь.

Наступила тишина. Никто из них не нарушал молчания. Лицо Эдис ничем не выдавало ее чувств.

— Ты понимаешь меня? — Палмер пытался проникнуть сквозь завесу этой маски. Он постучал пальцами по свертку лежавших на столе чертежей. Плотная бумага затрещала под его рукой, словно объятая пламенем.

— Ну, например, тот труд, который ты вкладываешь в перестройку и отделку дома, — продолжал Палмер. — Ты умеешь это делать, ты приносишь какую-то пользу, вкладываешь в это частицу своего я.

Эдис посмотрела ему в лицо.

— Вудс,-тихо сказала она.-Я…— На мгновение она задумалась. — В чем-то ты прав, конечно. Действительно, тут есть что-то полезное, и мне это доставляет удовольствие. Но дело совсем не в том. Удовольствие — это уже результат. Причина же, по которой я окунулась во все эти хлопоты с перестройкой дома, заключается в том, что я…— и она снова запнулась, — что мне просто больше нечего делать в этом враждебном и лицемерном городе.

— Эдис!

— Я никого здесь не знаю, — продолжала она приглушенным голосом. — И не хочу никого знать. Я для них ничто. Даже меньше, чем ничто, в их глазах. Но во мне достаточно самолюбия, и я помню о том, что в Чикаго я имела какойто вес. Там я была как бы лягушкой средней величины в пруду средней величины. Здесь же я…— И она сделала неопределенный жест. — Ах, черт возьми, — сказала она с досадой. — Я же поклялась себе, что никогда не заговорю с тобой об этом.

Палмер молчал, и Эдис решительно пододвинула к нему недопитую чашку кофе.

— Во всяком случае, — сказала она, — это временные трудности, и я справлюсь с ними. Когда мы начнем принимать у себя, все наладится. Я достаточно зрелый человек для того, чтобы понимать, что все это со временем пройдет. — Эдис замолчала, ожидая его ответа.

Но он молчал, и тогда она снова заговорила:— Но к сожалению, то, что происходит с тобой, дорогой, носит уже не временный характер.

Палмер нахмурился:— Что ты хочешь этим сказать?

Оба молча посмотрели друг на друга. Верхний свет люстры освещал только кончики ее ресниц, и Палмер не мог заглянуть ей в глаза. Он почувствовал себя неловко в этом невыгодном для него положении. Ей было лучше видно, что происходило у него в душе.

Глава восемнадцатая

Человек, сидящий справа от него, за все время обеда не проронил ни слова, и Палмер был ему за это благодарен. Когда официант услужливо склонился, ставя перед Палмером вазочку с мороженым, он слегка обернулся к своему молчаливому соседу полюбопытствовать, уж не уснул ли тот. Палмера это не удивило бы — обед был нестерпимо скучный.

Здесь, в Нью-Йорке, за короткое время, заполненное деловыми встречами, Палмеру пришлось посетить по крайней мере дюжину таких обедов. Их можно было подразделить на две-три категории. Так называемые политические обеды устраивались для сбора средств, а также для привлечения внимания к тем, кто вносил свою лепту. Своим личным присутствием на таких обедах эти люди демонстрировали свою лояльность. Однако, поскольку на обедах республиканской партии присутствовали, за редким исключением, почти те же дельцы, что и на обедах демократической партии, Палмер не преминул отметить про себя, что эти люди демонстрируют не столько свою лояльность, сколько свою предусмотрительность. Что касается торжественных юбилейных обедов, то на них, разумеется, чествовалась и восхвалялась деятельность какого-нибудь видного лица, однако Палмер очень скоро убедился, что они обычно затевались с какой-то другой целью, чаще всего — для сбора денег. Все же благотворительные обеды тоже неизбежно переплетались с какими-то иными целями, обычно с религиозными, но не протестантскими, а католическими. Разумеется, и протестанты тоже где-то собирали нужные им средства, однако в Нью-Йорке вся благотворительная деятельность религиозного характера предназначалась главным образом для помощи католическим церквам или еврейским религиозным организациям: то с целью создания какого-нибудь фонда, то для постройки больницы или организации детского летнего лагеря.

И сегодняшний обед был тоже благотворительным. Палмер сидел и задумчиво поглядывал на стоящую перед ним вазочку с мороженым. На собственном опыте он уже убедился, что по цвету мороженого нельзя определить, каким оно окажется на вкус: сливочным, кофейным или фруктовым. Впрочем, сейчас он размышлял не об этом, его озадачивало, почему, чем чаще он бывал на нью-йоркских приемах и обедах, тем трудней ему было определить, к какой категории их следует отнести.

Взять хотя бы этот обед. Формально он организован для сбора средств в пользу приходской школы в одном из самых захудалых кварталов Ист Сайда. Школу содержали монахи из какого-то ордена, какого именно — об этом Палмер не имел ни малейшего представления. Мак Бернс сообщил ему о том, что, хотя Вик Калхэйн сам никогда не учился в этой школе, она находилась на его территории и было известно, что он ей покровительствует. После чего Палмер понял, что от всей этой затеи, несмотря на попытку преподнести ее как религиозно-благотворительное мероприятие, сильно отдавало политиканским душком. И поскольку почетным гостем обеда был некто учившийся когда-то в этой школе, а затем наживший кругленький капиталец на подрядах по асфальтированию улиц, весь этот обед действительно скорее напоминал церемонию чествования сего почетного гостя, чем благотворительную кампанию.

Пока Палмер распутывал весь этот запутанный клубок и пытался установить, какая же из нитей ведет к центру лабиринта, официант в великолепной коричневой, расшитой золотом ливрее низко склонился над ним и вылил целую ложку темно-коричневого сиропа крайне неаппетитного вида на уже подтаявшее мороженое, которое впитало его, как перегревшийся подшипник поглощает очередную порцию масляной смазки. На этот раз Палмер не поддался на обман. Темно-коричневый шоколадный цвет отнюдь не служил доказательством того, что сироп был шоколадный: в этом городе можно ожидать любого подвоха. Это могла быть кофейная гуща или варево из корицы, мускатного ореха и других специй, как будто с помощью окраски можно скрыть, что это обычная неудобоваримая бурда.

Палмер выбрал одну из четырех десертных ложечек, единственное, что сохранилось из целой коллекции столового серебра у его прибора к концу обеда, и, сделав над собою усилие, зачерпнул сгусток мороженого с застывшей на нем капелькой сиропа. Попробовав, он кивком головы подтвердил собственную догадку.