Глава сорок шестая

На широкой автостраде Нью-Ингленд ярко-красный «корвет» с предательской легкостью делал 90 миль в час. И не успели они оглянуться, как оказались за Стамфордом, где свернули, полагаясь скорее на интуицию, и через несколько минут обнаружили нечто вроде гостиницы-мотеля. В огромной кровати из двух сдвинутых вместе они провели время до полуночи. И теперь Вирджиния настояла, чтобы назад в Нью-Йорк они ехали по более старому шоссе Меррит Паркуэй. Имеющее много светофоров, узкое и с более строгими ограничениями скорости, оно удлинило обратную поездку.

— Я тебе когда-нибудь говорила, что ненавижу спортивные машины? — спросила Вирджиния.

Палмер взглянул на стрелку спидометра и увидел, что она колеблется на 70 [Цифры на спидометре показывают мили, 1 миля равна 1603 м.]. Он отпустил акселератор. — Почему?

— Мужчину, ведущего спортивную машину, совершенно не интересуют женщины.

— Это факт?

— У него интимная близость с машиной, а не с сидящей рядом девушкой.

— Особый вид педерастии, так, что ли?

— А из-за этих чертовых сидений-люлек нельзя обниматься.

— Вот здесь ты права. — Палмер посмотрел на спидометр, скорость была пятьдесят пять. — Спортивные машины так послушны каждому движению водителя, что он должен концентрировать на них все свое внимание.

— А не на мне.

— Думаю, ты еще в состоянии вспомнить, что последние несколько часов на тебе концентрировалась вся моя энергия, если не сказать свирепость.

— Гм. Там ты был довольно-таки свирепым. Для такого пожилого человека, как ты.

— Спокойно. Не забывай, что я веду машину.

— Ты не дашь мне забыть это.

— Для пожилого человека я все-таки слишком молод, чтобы погибнуть в автомобильной катастрофе.

— Я просто пошутила.

— У меня и так сколько угодно больных мест.

Она начала поглаживать его бедро.

— Если хочешь, мы можем вернуться назад и побыть еще несколько часов в отеле, я бы сделала массаж.

— Перестань.

— Я неплохая массажистка.

— Не надо, черт побери.

— Это одно из больных мест?

— Ох, да.

— Именно здесь?

— Ну, пожалуйста!

— Оно, похоже, не больное, а просто безжизненное.

— Ты напоминаешь мне, — сказал Палмер, обнаружив, что ему трудно говорить нормальным тоном, — человека, который убил родителей, а затем потребовал особого обращения с ним, потому что он сирота. Прекрати.

— Я ошиблась. Это не умерло. Видишь?

— Через секунду я вывалюсь в траву.

— Не надо. Ты привлечешь полицейских.

Он вздрогнул.

— Боже мой, у тебя холодные руки. Прекрати.

Посмотри на спидометр, стрелка опять показывает 70. Я серьезно говорю, прекрати.

— Хорошо. — Она как можно дальше отодвинулась от него в своем сиденье-люльке. — Знаешь, что говорят о холодных руках?

— Я знаю, что говорят о подобных вещах в движущейся машине.

— Ты просто не можешь понять. — Она мягко рассмеялась и плотнее запахнула пальто. — Я пытаюсь наверстать двадцать лет за несколько недель.

— Ты хочешь сказать, что за двадцать лет ты не…

— Не совсем так, — прервала она. — Потому что были какието моменты, без особой охоты. Все было настолько плохо, что после я целыми месяцами избегала интимных отношений. Мог пройти даже целый год, и я решала, что я не просто холодная, а целиком замороженная. Но потом я брала себя в руки. Встречала когонибудь. Поразительно, насколько все это шаблонно — свидание днем за ленчем. Обеденное свидание. Свидание в ночном клубе или театре. Обед в его квартире. Попытка ухаживать. Какое-то «да». Какое-то «нет». Что-нибудь. Не имеет значения. Потому что иначе это плохо кончается. Или кончалось для меня. Теперь ты… Она долго молчала. — Можно включить радио? — наконец спросила она.

— Нет. Это не поможет. Лучше продолжай говорить.

— Как хочешь. — Она хотела поджать под себя ноги, но сиденье не позволило. — Ну, ладно, во всяком случае, теперь появился ты. Я как сейчас помню первый вечер в квартире Мака.

Это было первое импульсивное действие, которое я когда-либо совершала. Я правильно сказала? Какую-то минуту я лихорадочно размышляла; старый мозг Вирджинии Клэри, как всегда, настраивал меня против мужчины. В следующую минуту я перестала думать и мы уже обнимались, и ты знаешь, какие «русские горы» начались с того дня. И позже, когда щелкнув, мой мозг вновь включился, первой моей мыслью было — как здорово, когда не думаешь.

— Короче, ты ссылаешься на временное безумие.

— О, ты совершенно ничего не понял. Раньше, в баре, ты это понял. Ты сказал, что я слишком умна, чтобы легко проводить время с мужчинами. Не знаю, как насчет ума. Но я знаю, что множество вечеров я испортила тем, что сидела и думала. Это не принято делать в обществе представителя противоположного пола, разве что на работе и в тому подобных местах. Но когда вас только двое, тогда от вас ждут эмоциональной реакции: принимать его сигналы, передавать какие-то свои собственные. Пусть жизнь идет своим чередом.

— Ты так и поступаешь.

— Так тебе кажется.

— Очень даже кажется.

— Потому что я способна отвечать таким образом тебе. Ты первый за…— меня уже тошнит повторять — двадцать лет. Все очень странно. — Она достала из сумки две сигареты, закурила обе и протянула одну ему.

Палмер приоткрыл окно со своей стороны, чтобы дым выходил из их маленькой машины. Холодный ветер дунул ему в левое ухо.

— Почему странно? — спросил он.

— Потому что обычно так не бывает. Ведь можно подумать, что только эмоционально свободный человек способен разморозить меня. А ты совершенно не такой человек. Ты — мой двойник. Только ты был заморожен еще больше.

— В течение сорока пяти лет.

— Приятно, что ты так решительно в этом признаешься.

— Это правда. Я уже говорил тебе, помнишь?

— Я не поверила, — сказала она, — мне и сейчас трудно в это поверить. Почему именно ты должен был растопить меня? А вообще-то все очень просто. Мы ценим друг друга, потому что никто из нас не делает из нашей связи проблемы. Мы не доигрываем потому, что не умеем целиком отдаваться чувству. И это даже лучше для нас обоих, спокойнее.

— Ты говоришь об этом, как о театральной постановке.

Она энергично кивнула:

— Так оно и есть. Мы оба играли всю нашу жизнь, лгали себе, играли фальшивые роли в обществе.

— По-твоему, я играю фальшивую роль в обществе?

— Три, о которых я знаю.

— Да ну?

— Одна — роль банкира, другая — мужа и отца, третья — любовника. Они все разные. И ни в одной из них ты не играешь самого себя.

— Мы сегодня забрались довольно далеко, а?

— Небольшое выяснение отношений? — спросила она. — Мы с тобой так редко бываем серьезны друг с другом. Проще, конечно, делать вид, что ничего особенного не происходит.

Стрелка спидометра опять поползла вверх, Палмер снял ногу с акселератора, и машина сбавила скорость до 55 миль. — Ладно, — сказал он, — значит, у меня три лица, из которых ни одно не настоящее. Скажи, кто же я на самом деле?

— Гм. — Изогнувшись в своем сиденье-люльке, она посмотрела на Палмера. — Ты считаешь себя очень вероломным, просто злодеем, правда?

— Я? Ну уж только не я.

— Ты именно так и думаешь о себе. Очень хладнокровный, очень расчетливый.

— Ты не права. Я считаю себя наблюдателем, человеком слушающим и ожидающим, заговорщиком.

— Вот ты и начал, — заметила она, — превращать все в легкий разговор. Настоящий Макиавелли. Улыбающийся, праздный мастер светской беседы и все же осторожный, небрежный и всякий раз полностью вооруженный.

— Я не обладаю ни одним из этих качеств.

— Этими и еще несколькими. Ты вынашиваешь в уме сложнейшие планы. Я тебя знаю. Сейчас, например, ты планируешь… завладеть банком.

— Уже имел один. Не понравилось.

— Ты не хотел брать тот банк, его тебе всучили. Всю жизнь ты мечтал получить что-нибудь с помощью интриги, перехитрив весь мир.

— Абсолютная чепуха.

— Нет, — сказала она. — Где-то внутри ты веришь этому. Ты видишь себя крадучись, по-кошачьи пробирающимся по опасному пути — настороженный, дерзновенный человек, с которым вынуждены считаться.

— Разве не все люди так?

— Только ты так и не перешагнул через это. Ну скажи, что я права. Пожалуйста. — Она надавила на его бедро. — Скажи.

— Да! Ты права! Отпусти!

— Я знала, что ты в конце концов сознаешься. — Она повернулась и стала смотреть вперед. — Но правда, Вудс, пожалуйста, скажи честно, какой ты. Я не имею в виду, какой ты в действительности. Никто не знает этого о себе. И пожалуй, я не смогла бы выдержать такого открытия. Просто… ну, что ты хочешь, к чему стремишься.

Палмер сбавил скорость, порылся в кармане, ища мелочь.

— Я знаю, чего я хочу, — пробормотал он. — Просто не могу никого найти, кто бы это понял. — Он остановил машину, заплатил за проезд по шоссе и снова повел машину через границу штата в НьюЙорк.

— Нарушил закон Манна, — бодро заявил он.

— Федеральное обвинение, — сказала Вирджиния. — Но кроме того, ты совершил несколько уголовных преступлений.

— Ха!

— Прелюбодеяние и многословие.

Теперь Палмер вел машину по автостраде Хатчинсон Ривер, следя за знаками, указывающими, как проехать через Уэстчестер в Манхэттен.

— Я не стараюсь говорить много, — заявил он, — но все же буду говорить.

— Ты совершенно спокойно отнесся к другому обвинению.

— Ну, знаешь, закон чести джентльмена и все прочее.

— Мне хотелось бы иметь друга, которому я могла бы рассказать обо всем, — задумчиво произнесла она. — Кому-то, кто не будет осуждать и не будет шокирован. — Кому-то, кто получит удовольствие от деталей. Можно, я расскажу тебе? В этом мотеле была такая замечательная, большая, просто громадная постель. Две кровати, сдвинутые вместе. И он…

— С точки зрения постели в Сиракузах была лучше.

— Ковер Мака Бернса побивает любую из них.

— Да. Ты права. — Он коротко вздохнул. — Кто теперь превращает все в легкий разговор?

— Но ведь над такими отношениями только и можно что смеяться. Ничто не испортит их, если они хорошие. По-моему, единственный способ испортить их — это относиться к ним серьезно. Ты думаешь, Мак подозревает? Прости. Я перебиваю тебя, ты хотел говорить.

— Может быть, и подозревает, — ответил Палмер, вспоминая намеки Бернса в Олбани. — По правде говоря, мне это совершенно безразлично.

— Ух! Это и есть часть твоей игры. Конечно же, тебе не безразлично.

— Ты не поняла. Если бы он смог доказать что-нибудь, мне было бы не безразлично. Очень даже не безразлично. Но он может зачахнуть от подозрений, и меня это нисколько не будет волновать. Некоторое время она молчала, глядя вперед на дорогу. — Почему тебе не безразлично, если он сможет что-нибудь доказать? Я знаю почему, но хочу услышать это от тебя.

— Потому что в этом случае он получит огромную власть надо мной.

— Почему это тебя волнует? — спросила она. — Разве другие не имеют над тобой власти?

— Власть, которую я разрешаю им иметь. Бэркхардт может сказать мне, что делать, и я делаю, если захочу. Если же не захочу, я могу лишить его такой власти, просто уйдя из ЮБТК.

— А-а. Кому еще ты дал власть над собой?

— Многим. Бернсу. Моей семье. Калхэйну. Тебе.

— Но ты можешь забрать этот подарок, просто уйдя от них, — сказала она.

— Да.

— Ты собираешься уйти от меня?

— Мне не хотелось бы.

— Ушел бы ты от семьи?

— Нет.

Она потушила сигарету в расположенной в приборной доске пепельнице. Очень долго ее глубоко посаженные темные глаза смотрели прямо перед собой. По обеим сторонам над автострадой неясно вырисовывались огромные многоквартирные дома. Впереди с левой стороны блеск люминесцентных ламп крупного торгового центра освещал ночь. Набирая скорость, машина понеслась вниз по длинному уклону.

— Спасибо, — сказала она наконец.

— Ты ведь говорила, что знаешь.

— Я знала. Но спасибо за то, что ты достаточно честен, чтобы подтвердить это. — Она дотянулась до пепельницы и придавила более тщательно слегка дымившийся окурок.

— При этом, — заметила она, — ты не оставляешь мне никакого выхода.

— Это неправда. Знаешь старый анекдот? Выход всегда есть.

— Только не в этом случае. У меня нет абсолютно никаких оснований, чтобы видеть тебя где-нибудь еще, кроме работы, и у меня есть все основания просить тебя забыть нашу связь, будто она никогда не существовала.

— Правильно, — согласился он. — Но ведь это основания, а не выход. Позволь мне объяснить тебе, что я имею в виду.

— Пожалуйста, не надо.

— Ты понимаешь, не так ли, что, если бы ты решила бросить меня, перед тобой встала бы цепь выходов.

— Да. Пожалуйста, давай кончим этот разговор, — попросила она.

— Еще одну минуту. — Он повел машину по широкой дуге выезда с автострады на юг, на шоссе к Манхэттену.

— Людей смущает неопределенность жизни. Чем человек логичнее, тем шире у него возможность выбора. Чем беднее интеллект, тем более положительный выбор можно сделать. Твоя беда, как я уже, по-моему, говорил, в том, что ты слишком умна.

— Нет. — Ее дыхание стало прерывистым. Он искоса посмотрел на нее и увидел, что она отвернулась.

— Правду говорят, — произнес он, — что глупые люди всегда могут быть положительными. Они настолько неспособны сделать выбор, что никогда не узнают того, что потеряли. И поэтому они счастливы.

— Но это не… моя беда, — ответила она. Слова вырывались с трудом. Спустя момент он увидел, что она выпрямилась на своем сиденье.

— Тогда что же?

— Ох, ничего грустного.

— Скажи.

— Моя беда, — проговорила она очень быстро, — в том, что я тебя люблю.

Шоссе, перешедшее теперь в Мейджер Диген Экспрессуэй, вело на юг через Бронкс к мосту Трайборо. Они проехали стадион «Янки», на темном неосвещенном корпусе слева от них электрические цифры показали сначала время — 12.27, затем температуру воздуха — 28° [По Фаренгейту, ок. -2°С]. Палмер обогнал какую-то машину и помчался вперед. Вскоре он увидел, что спидометр опять показывает 70. Тяжело откинувшись на спинку сиденья, он снизил скорость.

— Боже, — сказал он наконец.

— Дьявол. Это его штучки.

— Его цена довольно-таки высока.

— Грех велик, — ответила она. — Протестанты когда-нибудь влюбляются в людей, в которых им нельзя влюбляться?

— Ответа не будет.

— Я всегда могу спросить какого-нибудь другого протестанта.

— В Нью-Йорке их больше нет.

— Я забыла, — ответила она. — Ну, я просто должна буду…— Она резко махнула рукой. — Я жалею, что сказала тебе. Это потворствование своим желаниям эгоистично. Обычно считают, что влюбленные должны давать, давать, давать. Это не так. Они хватают и тайно накапливают.

Палмер еще раз заплатил за проезд по мосту. И вскоре они ехали по автостраде Ист Ривер.

— Я могу отвезти тебя домой, а потом вернуть машину. Или наоборот.

— Наоборот. Я хочу хватать и хранить еще несколько минут. — Она опять закурила. — Видишь, каким альтруистом делает человека любовь? А, ты поморщился. Это слово заставляет тебя морщиться. Любовь. Боже мой. Мне кажется, я терплю аварию. — Она потушила сигарету. — Я смущена, расстроена и совершенно разбита. Почему ты поморщился при слове «любовь»? Почему я подстрекаю тебя? Ты ведь, без сомнения, так же как и я, ужасно смущен. Я верю, я… мой ум расстроился. Но ты не должен морщиться при слове из шести букв. Может быть, я пьяна? Я придираюсь. Молчу. — Она сложила руки и уставилась в боковое окно.

Выбитый из равновесия, Палмер поехал не по той дороге и вскоре понял, что очутился на Шестидесятых улицах, в стороне от станции проката, где он брал машину. Он свернул налево по Лексингтон-авеню, затем еще раз налево и поехал по старому кварталу довольно запущенных домов из коричневого камня; то там, то здесь однообразие улицы нарушали более высокие и более фешенебельные новые здания. Остановившись перед светофором на Второй авеню, он услышал позади машины быстрые шаги. В боковое зеркало он увидел молодую женщину, в длинном светлом пальто, бегущую посередине мостовой, за ней бежал маленький ребенок с собачкой на поводке.

— Что там случилось, черт побери? — спросил он, поворачиваясь, чтобы как следует разглядеть их. Вирджиния тоже повернулась узнать, что случилось.

Женщина в распахнутом холодным ветром пальто добежала до машины и постучала в окно. Собака радостно залаяла, а ребенок, держащий ее, с трудом переводил дух. Палмер опустил стекло.

— Вы не могли бы подтолкнуть меня? — тяжело дыша, спросила женщина.

— Я? Гм. Это ведь легкая машина.

— У меня «фольксваген». Пожалуйста. То есть я думала, вы могли бы…— Ее голос сделался тише, и она замолчала, тяжело дыша. Собака встала на задние лапы и оперлась передними о ее пальто. — Это всего полквартала отсюда. Видите?

Палмер обернулся и увидел маленькую машину во втором ряду от тротуара.

— Ладно, — ответил он. Переключив скорость, он повел машину задним ходом. Молодая женщина, собака и ребенок — кажется, девочка лет семи — следовали за его «корветом». Женщина держала руку на крыле машины, как бы направляя ее.

— Никто не хотел остановиться, — произнесла она. — С вашей стороны это очень любезно.

— Что случилось с вашей машиной? — спросил Палмер, сделав вид, что не слышал ее слов; ведь на самом деле он остановился не для нее.

— Аккумулятор.

— Вы знаете, что надо делать? Поставить на вторую скорость, включить зажигание и выжать сцепление.

— О да, я знаю.

— И после того, как я наберу скорость, вы медленно отпустите сцепление, — продолжал он. — Медленно.

— Я знаю. Аккумулятор уже выходил из строя.

Палмер осторожно объехал «фольксваген». Женщина все еще следовала за ним.

— Садитесь в машину, вы оба, — велела она ребенку и собаке.

— Еще раз спасибо, — обратилась она к Палмеру. — Вы не знаете, что делать с этим аккумулятором?

— Здесь в районе есть ночные гаражи. Там его зарядят за доллар или два.

— А какой-нибудь другой способ?

— Ехать довольно долго, чтобы он зарядился от генератора. Но это может не выйти. Вы рискуете получить короткое замыкание. Лучше обратиться в гараж.

— Слишком дорого. Я на мели. Осталось 30 центов до конца недели.

— Что?

Она улыбнулась и кивнула головой. Потом села в машину. Палмер уткнул «корвет» носом в «фольксваген» и включил малую скорость. Он медленно повел машину вперед, постепенно набирая скорость. Раздался слабый лязг амортизаторов, и «фольксваген» рванулся с места. Женщина резко просигналила четыре раза и на красный свет завернула за угол на Вторую авеню. Когда Палмер доехал до угла, «фольксваген» уже скрылся.

— Ты слышала? — спросил он.

Вирджиния кивнула.

— Они с ребенком, очевидно, собираются спать в машине, если найдут место на стоянке.

— Но сейчас холодно.

— Может быть, чек придет в понедельник утром.

— Какой чек?

— Алименты или помощь.

— Откуда ты зн…

— Хватит об этом, — прервала она, ее голос звучал скучно и ровно. — У нее кризис. Она молода. В худшем случае она может продать машину, конечно, если она ее собственная.