Под голубой луной

Задыхаясь от ярости, Джессалин выбежала из гостиной и устремилась в свою спальню. Она быстро переоделась, намеренно выбрав поношенное кашемировое платье и видавший виды короткий шерстяной жакет. На рукаве жакета красовалось чернильное пятно, а цвет ткани напоминал о жидкой грязи, скапливающейся в лондонских канавах после дождя. Джессалин уже не помнила, откуда у нее это жуткое платье, но оно идеально подходило для ее сегодняшней цели. Чем хуже она будет выглядеть, тем лучше. Может быть, он наконец поймет, что ей совершенно безразлично, что он о ней думает. Кроме того, в таком виде ей будет легче объяснить ему, куда именно он может засунуть эти чертовы деньги!

Не став утруждать себя сооружением прически, Джессалин нацепила поверх сбившихся волос самую безобразную шляпку из всех, которые нашлись в ее гардеробе. И уже через десять минут сидела в портшезе, направляясь к дому графа на Сейнт-Джейм-стрит.

Едва свернув с Пикадилли, портшез вдруг резко дернулся и тяжело грохнулся на землю. Послышались громкие крики и топот множества ног. Вдруг что-то очень большое врезалось в портшез, едва не опрокинув его набок. Джессалин осторожно приподняла занавеску и выглянула наружу.

Угольный фургон врезался в огромную телегу, доверху груженную ящиками с курами. И теперь по улице, усеянной черными брикетами, носились кудахтавшие, перепуганные птицы. Вокруг толпились зеваки, к которым присоединились и носильщики Джессалин. Все они живо обсуждали забавное происшествие.

Быстро оценив ситуацию, Джессалин решила проделать остаток пути пешком. В воздухе оседали тучи перьев, а угольная пыль, смешавшись с туманом, забивалась в нос и мешала дышать. Глаза слезились, на зубах скрипело, и Джессалин казалось, что ее завернули в плотное, отвратительно пахнущее покрывало.

Наконец она все-таки добралась до цели своего путешествия. Однако путь к заветной двери преграждала группка разодетых юнцов, лениво подпиравших каменные тумбы, отделяющие тротуар от мостовой. Заметив Джессалин, они как по команде повернулись к ней и принялись бесцеремонно разглядывать.

Джессалин знала, что единственный выход – это держаться так, будто наглецов вообще не существует. Но не тут-то было. Один из бездельников тростью преградил ей дорогу, второй зацепил шпорой ее юбку, и Джессалин пришлось резко дернуть ветхую ткань, которая, естественно, треснула. К тому времени, как она добралась до входной двери, ее ладони были мокры от пота, а колени дрожали крупной дрожью.

Открывший ей дверь незнакомый слуга был невероятно, потрясающе красив. Золотые кудри обрамляли безупречно очерченное лицо с огромными золотисто-карими глазами. Он был одет в одну рубаху, а обтягивающие кожаные штаны подчеркивали великолепные мускулы, напоминавшие якорные цепи. Отлитая с этого молодого человека статуя сделала бы честь любому музею. Джессалин поймала себя на том, что рассматривает это чудо, разинув рот от изумления.

– Добрый день, мисс Летти. – Его голос вполне соответствовал внешнему облику – бархатистый, с легким и певучим шотландским акцентом.

– Это дом лорда Сирхэя? – спросила Джессалин, удивленная тем, что он обратился к ней по имени. – Он что, ждет меня.

– Прошу прощения, мисс, но граф сказал следующее: примерно через час после того, как я доставлю письмо, вы примчитесь сюда, разъяренная, как собака, к хвосту которой привязали жестянку. Простите меня, но именно так его сиятельство изволил выразиться. Если вы соблаговолите подождать, я сейчас пойду разбужу его.

– Что же, граф Сирхэй всегда спит до вечера? – ехидно поинтересовалась Джессалин, входя в небольшой вестибюль. – Или его лордство переутомился прошлой ночью?

Огромные глаза слуги и правда напоминали цветом старый бренди. Но их выражение было немного грустным и каким-то всепрощающим, словно у пастора, сокрушающегося о грехах своей паствы.

– Ах, мисс, мне, конечно не пристало обсуждать ночные привычки его милости. Он до самого утра сидел в каком-то притоне на Джермин-стрит, пил и играл в карты. Он говорит, что именно так должен вести себя нормальный граф.

– Именно так ведут себя графы Сирхэй. И нормальными их не назовешь, – не удержались от колкости Джессалин.

Слуга вздохнул с такой скорбью, что Джессалин невольно вспомнила звон похоронного колокола.

– Это кровь дает себя знать, мисс. Тут уж ничего не поделаешь. У благородных господ кровь часто становится слишком жидкой, а это вызывает всякие болезни и влияет на разум.

С этими словами, по-прежнему окутанный ореолом грусти, слуга начал подниматься по узкой лестнице в апартаменты своего господина. Джессалин последовала за ним, задаваясь вопросом, уж не издевается ли над ней этот фантастический красавец с неправдоподобно прекрасным лицом и своеобразной манерой говорить. Даже его шотландский акцент, приправленный типично лондонским жаргоном, казался немного театральным.

Поднявшись наверх, Джессалин оказалась в небольшой гостиной, выдержанной в такой жизнерадостно-зеленой гамме, что там было необыкновенно уютно даже в такой серый, туманный день. Со вкусом подобранная обстановка, резные сосновые панели на стенах. Но сразу бросалось в глаза и то, что здесь обитает мужчина – на полу рядом с креслом небрежно валялась пара сапог, на каминной доске лежали перчатки для верховой езды и кнут. Лампа мягко освещала разрезанный номер «Таймс» и «Журнал механика», лежавшие на письменном столе.

За спиной скрипнула дверь, и сердце Джессалин учащенно забилось. Но обернувшись, она снова увидела слугу. Он держал в руках поднос с ароматным кофе и сдобными булочками.

– Если вы пришли, чтобы вернуть деньги, мисс, – сказал он, ставя поднос на стол, – то, может быть, вы намекнете его милости, что неплохо бы немного подбросить мне. А то на моих чулках уже такие дыры, что в них спокойно проходит кулак. И напомните его милости, чтобы он не забыл выпить лекарство, – добавил он, показывая на стакан с мутноватой жидкостью, – я совсем не удивлюсь, если он проснется с адской головной болью.

Джессалин поняла, что стоит ей еще хотя бы минуту послушать этого уникального слугу, глядя при этом в его глаза, в которых, казалось, навечно застыла мировая скорбь, и она неминуемо расхохочется.

– А вы давно служите у лорда Сирхэя, мистер?..

– Обычно я отзываюсь на имя Дункан, хотя не стал бы утверждать, что именно так меня окрестили при рождении. – Джессалин готова была поклясться, что, говоря это, он ей подмигнул. – Я был денщиком его милости еще на войне. Вот и теперь занимаюсь почти тем же самым. Правда, на войне жизнь была гораздо проще, уж можете мне поверить. Тогда ему нужна была сухая койка да горячий обед, и он уже готов был урчать от удовольствия, как большой кот. А теперь? Теперь у него эта железная дорога, от которой одни неприятности. От такой жизни ни на каком пуховом матрасе не заснешь. Да еще брат оставил после себя титул, который ему совершенно не нужен, и кучу долгов, которые надо платить. Нет, поверьте мне, мисс, в армии было гораздо проще. – Бывший денщик примолк и испустил еще один скорбный вздох. – Тогда я заботился лишь о том, чтобы он хорошо еЛ и набирался сил перед очередным побоищем.

Джессалин ничего не сказала. Выслушивать доверительный рассказ о бедах Маккейди совсем не входило в ее планы. Он не хотела испытывать к этому человеку никаких чувств. Даже сострадания. Ибо, как подсказывал ей печальный опыт, подобные чувства слишком опасны для ее слабенького сердца.

Слуга вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Оставшись одна, Джессалин принялась разглядывать комнату.

В углу стоял старинный дубовый стол, заваленный чертежами и рисунками. Часть свободной поверхности занимала миниатюрная модель железного коня, свободно ездившего по круговым рельсам. Локомотив был точной копией того, на котором она ехала рядом с ним в то далекое лето. Только паровой котел был более обтекаемой формы, а те штуки, которые он называл цилиндрами, уходили вверх под острыми углами, чем-то напоминая ноги кузнечика. К локомотиву крепились крохотные вагончики и платформы. Джессалин на миг представила, что когда-нибудь настоящий большой паровоз повезет людей и грузы из одного конца Англии в другой, и снова почувствовала восхищение невероятным изобретением Маккейди Трелони.

Безумием Маккейди Трелони. Ведь именно так все называли это чудо – Безумие Трелони. И хотя все пять лет Джессалин не могла простить пресыщенного, бессердечного лейтенанта, отвергнувшего ее любовь, каждый раз, читая в газете очередную язвительную статью, она чуть не плакала. От обиды за молодого человека с затаенным огнем, пылающим в темных глазах. Человека, который взял ее с собой в удивительную поездку на замечательном локомотиве.

Газеты цитировали экспертов, в один голос утверждавших, что дым испортит посевы, а летящие искры выжгут поля, что напуганный чудовищным шумом скот перестанет размножаться, что пассажиры, рискнувшие отправиться в путь на этом жутком изобретении, погибнут страшной смертью, а грузы никогда не попадут по назначению. Какой-то умник, вооружившись таблицами и диаграммами, пытался даже доказать, что дым и пар, из-рыгаемые этим механическим чудовищем, повлияют на приливы и поднимут огромную волну, которая поглотит всю Британию.

Газетные писаки смаковали и слова самого Трелони, якобы пообещавшего утопить этого горе-ученого в конском дерьме. Но Джессалин, читая эти пасквили, вспоминала совсем другое. Она вспоминала, с какой страстью он отстаивал свое изобретение тем летом, на приеме у Титвеллов, и как толпа невежд осмеяла его. В такие минуты сердце ее сжималось от боли и обиды за этого удивительного человека.

За все годы ей попалась только одна статья, автор которой положительно отзывался о возможности подобных перевозок. Он объективно анализировал изобретение Трелони. К сожалению, из-за обилия технических терминов Джессалин почти ничего не поняла. Ей было ясно только одно – Маккейди изобрел новый тип рельсов. Эти рельсы должны были крепиться на шпалах, что позволяло выдерживать огромный вес локомотива и не разлетаться на куски, как случилось тем летом в усадьбе Титвеллов. Теперь пассажирам не грозила опасность вылететь со своих мест и приземлиться в усеянные острыми шипами кусты.

Вспомнив о своем бесславном полете, Джессалин невольно улыбнулась. Но вдруг ее внимание привлекла мелькнувшая среди бумаг яркая блестка. Приподняв помятый, испещренный непонятными чертежами лист, она обнаружила под ним украшенную перьями маску с полуотклеившимся клювом. Ту самую, что скрывала ее лицо прошлой ночью. Джессалин взяла ее в руки и…

…услышала сзади знакомый голос:

– Добрый день, мисс Летти.

Она стояла к нему в профиль, и при свете свечей в настенном канделябре ее кожа казалась особенно мягкой и нежной. На голове у нее красовалась на редкость уродливая шляпка, но отдельные непослушные прядки волос, выбиваясь из-под нее, падали на щеки, словно миниатюрные язычки пламени. Пять лет он пытался забыть эту девушку, но достаточно было одного-единственного взгляда, и вот он уже снова хочет ее так, как никогда не хотел ни одну женщину на свете.

Услышав его голос, она с такой силой сжала маску, что лакированный картон треснул со звуком пистолетного выстрела. Джессалин повернулась к нему лицом, и Маккейди смог как следует рассмотреть ее. Под серыми глазами залегли темные тени, а нижняя губа казалась еще полнее, чем обычно. Облокотившись о косяк в тени дверного проема, Маккейди продолжал рассматривать гостью. В комнате повисла напряженная тишина.

Джессалин первой нарушила молчание:

– Каким образом вы узнали, что это была я? Я хочу сказать, вчера вечером…

Маккейди посмотрел на истерзанную маску, потом снова перевел взгляд на лицо Джессалин.

– Я бы узнал вас где угодно.

Это были самые сокровенные слова из всех, что она когда-либо от него слышала. Наверное, ему не стоило их говорить, но ведь, в конце концов, это были всего лишь слова. Джессалин положила маску обратно на стол, и он заметил, как сильно дрожит ее рука.

Оторвавшись от косяка, Маккейди направился прямо к столу мимо Джессалин. Он был одет только в рубашку и брюки для верховой езды. Побриться он тоже не удосужился. Но что поделаешь, сегодня он был явно не в настроении исполнять роль галантного кавалера.

Взяв с подноса стакан со снадобьем, приготовленным слугой, Маккейди поморщился и вылил мутную жидкость в горшок с каким-то чахлым растеньицем со скрюченными коричневыми листьями. Прискорбное состояние цветка объяснялось очень просто – в его горшке исчезали лекарства, изготовленные Дунканом. Однако слуга был уверен, что всему виной клещи, и все лето заботливо опрыскивал цветок каким-то эликсиром.

Чтобы снова не потерять контроль над собой, Маккейди избегал смотреть на Джессалин и уставился в окно. Туман оседал на стекле каплями, стекавшими вниз, сливаясь в миниатюрные ручейки. Мимо прошла прачка с полной корзиной грязного белья на голове. Ее деревянные башмаки гулко стучали по мощеному тротуару, заглушая тиканье позолоченных часов на каминной полке.

Наконец Маккейди отважился повернуться. Высокая и удивительно худенькая Джессалин стояла в самом центре пушистого турецкого ковра.

Она напялила на себя нечто совершенно невообразимое, будто специально выисканное в лавке старьевщика. И все равно больше всего на свете ему хотелось сжать ее в своих объятиях и целовать эти чувственные, яркие губы. За это он почти ненавидел ее. В жизни Маккейди Трелони не было места для Джессалин Летти. Он просто не мог себе позволить хотеть такую девушку.

Сузившимися, колючими глазами он оценивающе оглядел ее с головы до ног.

– Это платье просто на редкость безобразно.

– В самом деле? – Джессалин насмешливо улыбнулась. – А мне нравится. По-моему, очень миленькое.

Маккейди не смог удержаться от смеха, но тотчас же был наказан адской головной болью.

– О черт… Что же вы стоите, мисс Летти? Присаживайтесь.

Не дожидаясь, пока она воспользуется его приглашением, он рухнул в кресло возле стола, закрыл глаза и сжал руками свинцовую голову. В ушах шумело и звенело, как будто в голове кто-то дробил оловянную руду.

– О Боже. – Тяжело вздохнув, Маккейди разжал руки и поскреб колючий, заросший щетиной подбородок.

– Боюсь, мисс Летти, что у меня сегодня…

– Адская головная боль? – услужливо подсказала Джессалин.

Маккейди поднял на нее страдальческие, налитые кровью сухие глаза.

Джессалин не выдержала и весело рассмеялась.

– Такова плата за грехи, милорд. Жаль, что ее нельзя откладывать на банковский счет, не то вы были бы очень богатым человеком.

– Сядьте же наконец, – огрызнулся Маккейди. – И прекратите излучать самодовольство. Это совершенно невыносимо.

Джессалин деликатно присела на краешек стула, сложив на коленях руки, обтянутые тонкими лайковыми перчатками. Ее глаза были холодны, как предрассветное небо. Такое самообладание и удивляло, и раздражало Маккейди. Ему хотелось пробиться сквозь него, разорвать эту маску, точно тонкий носовой платок.

– Зачем пожаловали? – резко поинтересовался он. – Не считая, конечно, того, что, подобно похотливой судомойке, как всегда, напрашиваетесь на неприятности.

Предрассветное небо потемнело, предвещая грозу.

– Не потрудитесь ли объяснить мне, что вы имеете в виду, милорд.

– Я имею в виду то, мисс Летти, что юные леди не ходят в гости к холостым мужчинам без сопровождения взрослых. Если кто-нибудь случайно видел, как вы входили в эту дверь, то за вашу репутацию в обществе я не дам и ломаного гроша.

К немалому удивлению Джессалин, ей удалось мило улыбнуться.

– Зато вы никак не оправдываете вашу репутацию, граф. С каких это пор всем известный повеса и развратник стал так беспокоиться о мнении общества? Но я пришла сюда не для того, чтобы играть словами. Я хотела…

– …Чтобы вас соблазнили.

Джессалин еще прямее села в кресле, как будто гордая осанка могла придать ей уверенности в себе.

– То есть?

– А зачем же еще одинокой женщине приходить к холостому мужчине? Причина может быть только одна – она хочет, чтобы ее соблазнили.

Открыв потрепанный сафьяновый ридикюль, Джессалин извлекла оттуда сложенные банкноты, те самые, что он прислал ей утром. Глядя на ее лицо, Маккейди был почти уверен, что она сейчас швырнет их ему в физиономию. Но вместо этого Джессалин спокойно встала и, неторопливо подойдя к столу, положила деньги перед его носом. После этого так же неторопливо она вернулась на прежнее место.

– Я не собираюсь быть вашей содержанкой. Маккейди улыбнулся и откинулся на спинку кресла, вытянув длинные ноги и закинув руки за голову. От этого движения рубашка на груди распахнулась, и он почувствовал пристальный взгляд Джессалин на своей обнаженной коже.

В его низком голосе зазвучали бархатистые обертона.

– Ну почему же, Джессалин? Ведь это может быть так приятно.

Глубоко вздохнув, чтобы сглотнуть комок, застрявший в горле, Джессалин сказала:

– Я уже не наивная девочка. И на меня не так легко произвести впечатление. Так, например, вы, граф Сирхэй, меня совершенно не впечатляете.

– Я потрясен. Унижен. Раздавлен. – С этими словами Маккейди встал с кресла и начал приближаться к ней, пока не уперся в теплые острые коленки. – Ведь я до сих пор испытываю слабость… – Его палец нежно поглаживал ее губы. – …Слабость к длинноногим рыжеволосым девочкам. – Губы Джессалин приоткрылись и стали мягкими и податливыми. Казалось, она боялась даже дышать, чтобы не нарушить волшебство момента. Горячее дыхание Трелони обжигало губы, ее веки слегка затрепетали.

Маккейди снял перышко, прилипшее к корсажу омерзительного грязно-коричневого платья. И тотчас же заметил еще одно – оно застряло за лентой уродливой черной шляпки.

Щекоча перышками губы Джессалин, Маккейди ехидно поинтересовался:

– Вы сегодня чистили курятник, мисс Летти? Почему же вы забыли переодеться?

Джессалин застыла. Она не могла заставить себя шевельнуться.

Перышки продолжали скользить по ее губам, и она глухо застонала. Ее запах. Запах примулы, цветочного мыла и женщины сводил Маккейди с ума и пьянил сильнее любого бренди. Соблазн. Он так хотел соблазнить эту девушку… в результате соблазнили его.

– Я хочу тебя, – прошептал он, отбросив перышки и проводя пальцем вдоль выпуклой линии губ. Ее рот… Тот, кто хоть раз попробовал его, был обречен на всю жизнь испытывать голод. – Я хочу, чтобы ты лежала в постели рядом со мной, Джессалин. И ты хочешь того же.

Кровь отхлынула от ее губ и прилила к щекам. Но все же Джессалин нашла в себе силы отрицательно покачать головой.

– Нет.

– Да, Джессалин.

Она дышала прерывисто и часто. Глаза потемнели и напоминали теперь осеннее небо перед грозой. Джессалин попыталась встать, и в ту же секунду ее подхватили сильные руки. Ридикюль упал на пол, но ни Джессалин, ни Маккейди этого не заметили. Потому что в этот момент их губы соприкоснулись.

И весь окружающий мир перестал существовать. Желание пронзило Маккейди так сильно, что он покачнулся и, чтобы не упасть, уцепился за жесткую ткань жакета. Ее губы… ее рот… На этом свете не было ничего слаще Джессалин… Сладкой Джессы…

Застонав, он прижал ее к себе, осязая каждую линию ее тела, каждую точку мягкого живота. Ее руки, жадно гладившие его спину, казалось, оставляли за собой огненные следы.

Наконец Джессалин нашла в себе силы оторваться от его губ и пробормотала:

– Маккейди, пожалуйста… мы должны остановиться. – Судорожно вцепившись в его рубаху, она, вместо того чтобы оттолкнуть, еще сильнее привлекла его к себе. – Я слишком сильно люблю тебя… Я…

Каждая мышца тела Маккейди напряглась и одеревенела. Отшатнувшись, он прошептал:

– Не говори так. Пожалуйста, никогда больше не говори так.

Джессалин и не собиралась этого говорить. Просто, как всегда, слова вырвались раньше, чем она успела подумать. И теперь, зажав ладонью рот, она смотрела на него огромными серыми глазами. Глазами, в которых отражалось больше, чем способны выразить слова.

Но вот, отняв руку ото рта, Джессалин гордо выпрямилась и вздернула упрямый подбородок. Эта по-детски воинственная поза была настолько трогательной и забавной, что, будь Маккейди способен соображать, он непременно рассмеялся бы.

– Я ничего не могу с собой поделать, – сказала она. – Я действительно люблю тебя.

Голова Маккейди дернулась, как от удара.

– Не говори об этом, Джессалин. Не смей даже думать об этом. – Он пятился до тех пор, пока не уперся в острый угол стола. Кровь шумела в ушах, и Маккейди тряхнул головой, чтобы избавиться от этого наваждения. – Того чувства, о котором ты говоришь, просто не существует. То, что ты называешь любовью, – не более чем товар, который продается в Ковент-Гардене наравне с салатом, капустой и апельсинами. И приблизительно по той же цене. – Маккейди сглотнул комок, застрявший в горле, пытаясь избавиться от странного стеснения в груди. – Джессалин… Я не могу тебе дать то, чего ты хочешь.

Слегка склонив голову набок, Джессалин пристально и очень серьезно посмотрела на него.

– И чего же, по твоему мнению, я хочу, Маккейди?

– Того же, чего хотят все женщины. Обещаний вечного счастья, которых еще ни одному мужчине не удавалось сдержать. – «Любви», – подумал он про себя, но вслух не произнес, по той простой причине, что не видел в этом слове никакого смысла, ибо не верил в существование подобного понятия. Никогда, ни одной женщине он не говорил, что любит ее. – Тебе нужны муж и семья. – Джессалин хотела, что-то возразить, но Маккейди не дал ей раскрыть рта.

– Этого я тебе дать не смогу, даже если очень захочу. Мой брат оставил мне огромный долг чести, который я должен выплатить, хотя у меня нет ни гроша. Мой План строительства железной дороги стал общенациональным посмешищем, и я того и гляди угожу в долговую тюрьму. Короче говоря, единственное, что может меня спасти, – это богатая жена.

На губах Джессалин заиграла загадочная улыбка.

– А у меня по-прежнему нет даже двух фасолин, чтобы сварить суп.

Она стояла перед ним очень прямо и оттого казалась еще стройнее. Она спокойно и пристально изучала его лицо. Это была уже не та Джессалин, которая несколько лет назад на том далеком берегу умоляла его не покидать ее. И эту новую Джессалин он хотел еще сильнее, чем прежнюю. Хотел каждой клеточкой своего тела.

– Ну что ж, – проговорила наконец Джессалин. – Ты не можешь любить меня и не можешь на мне жениться. Что же ты можешь мне предложить в таком случае?

Прямота этого вопроса слегка шокировала Маккейди, но он не замешкался с ответом. Тем более, что эти самые слова ему множество раз приходилось говорить десяткам других женщин.

– Удовольствие. До тех пор, пока оно будет взаимным.

И снова на губах Джессалин появилась загадочная улыбка.

– Другими словами, ты хочешь, чтобы я была твоей любовницей, пока не надоем тебе.

– Боюсь, что я надоем тебе гораздо раньше, – цинично ухмыльнулся Маккейди.

Повернувшись к нему спиной, Джессалин подошла к окну и отодвинула темно-красную парчовую портьеру. На фоне темной тяжелой ткани ее рука казалась особенно тоненькой и хрупкой. Маккейди видел отражение Джессалин в мутном оконном стекле, но не мог рассмотреть выражения ее лица. Кровь бешено стучала у него в висках, а тело налилось тяжестью и горело от желания.

– Я хочу тебя, Джессалин, – повторил он и увидел, как по стройной, узкой спине пробежала легкая дрожь. – Я хочу целовать твои губы. Я хочу трогать твою обнаженную грудь. Я хочу лежать с тобой в постели и входить в тебя снова и снова. Я хочу, чтобы ты была моей.

Джессалин вздрагивала от каждого его слова, но продолжала стоять лицом к окну, не поворачиваясь. Маккейди отчетливо представлял себе, как подойдет к ней и сожмет в объятиях. Он понимал, что стоит ему это сделать, и она уже не сможет сопротивляться той страсти, которая охватывала их, когда они оставались наедине. И тем не менее он медлил. Мешала странная, непонятно откуда взявшаяся потребность оберегать и защищать, ее. Эта потребность всегда возникала в нем, когда он думал о Джессалин, и Маккейди не умел, да и не хотел с ней бороться.

Молчание затянулось. В гулкой тишине комнаты слышалось лишь равномерное тиканье часов. Наконец Джессалин обернулась.

– Я заслуживаю большего, Маккейди. И ты тоже. Присев на корточки, Джессалин принялась собирать высыпавшиеся из ридикюля вещицы. Ее согнутая, напряженная спина напоминала туго натянутый лук. Но он не собирался умолять ее. Он ни разу в своей жизни ни о чем не просил женщину и не собирался менять свои привычки.

Джессалин выпрямилась и направилась к двери.

– Джессалин!

Она повернулась, и в свете канделябра в глазах предательски блеснули старательно спрятанные слезы.

Маккейди взял со стола банкноты и протянул ей. Джессалин молча, но решительно покачала головой.

– Возьмите эти деньги, мисс Летти. Ведь если вы не возьмете, мне придется переговорить с моим слишком правильным кузеном. Вряд ли ему понравится новость, что его невеста находится в столь стесненных обстоятельствах, что вынуждена скакать на лошади в воксхолльской ротонде в расшитом блестками трико.

– Ты не посмеешь сказать Кларенсу. Это низко и подло.

– Для человека, уже падшего так низко, как я, подлостью больше, подлостью меньше – особого значения не имеет. – Он взял ее за руку и вложил хрустящие бумажки в горячую ладонь. – Возьми эти деньги.

Джессалин разжала кулак, и банкноты медленно спланировали на пол.

– Если желаешь причинять мне боль, можешь сказать Кларенсу все, что угодно. Но этих денег я не возьму. Я бы не взяла у тебя денег, даже если бы была твоей любовницей. Мило-орд.

Маккейди выпустил ее кисть и сухо кивнул.

– Дункан проводит тебя домой в экипаже. Дункан появился в ту же минуту. На красивом лице застыло привычное мрачное выражение.

– Экипаж уже ждет, мисс. Хлыщи, которые приставали к вам, все еще торчат на улице. Этим бездельникам больше заняться нечем, кроме как… – Заметив выражение лица Маккейди, Дункан осекся. – И нечего бросать на меня такие убийственные взгляды, сэр. Убийство – это вам не долговая тюрьма, так и до виселицы недалеко. И не волнуйтесь, я доставлю мисс домой в целости и сохранности.

Маккейди наконец разжал стиснутые кулаки. Желание избить кого-нибудь, все равно кого, постепенно проходило. С Дунканом Джессалин будет в полной безопасности. Ему очень не хотелось отпускать ее, но каждый изгиб ее тела, казалось, кричал о том, что ей хочется как можно скорее оказаться подальше от него.

Проводив взглядом ее напряженную спину, Маккейди подошел к окну. Джессалин остановилась у дверцы экипажа, и профиль к окну, и ждала, пока извозчик опустит ступеньки. В тумане ее лицо казалось матово-бледным, и лишь непослушная прядь волос горела на щеке, как солнечный луч.

Маккейди судорожно вцепился в портьеру, словно бо* ялся упасть. Он так сильно хотел эту девушку, что даже дышал с трудом.

Наконец извозчик захлопнул дверцу, и экипаж тронулся. Желтый туман тотчас же поглотил его, а вскоре затих п стук колес по мостовой. Джессалин уехала.

Стиснув кулаки, Маккейди запрокинул голову, так что жилы на его шее вздулись, как канаты, и во весь голос крикнул:

– Джессалин!

От сильного удара кулака стекло со звоном разлетелось. Но Маккейди не заметил этого, как не замечал и крови, капавшей из порезанной руки. Она ушла, оставив после себя ничем не восполнимую пустоту. Сердце паровым молотом гулко стучало в груди.

Он хотел ее, хотел ее, хотел.

Глава 16

В богато обставленной гостиной Алоизия Гамильтона на брюссельском ковре горкой громоздились двести замшевых мешочков.

– Неплохое зрелище, правда? – поинтересовался торговец зерном. Взвесив на крупной ладони один из мешочков, он бросил его на пол. Падая, тот издал мелодичный звон. – Двадцать тысяч фунтов чистым золотом. Вы ведь не станете их пересчитывать, верно? – И он раскатисто захохотал, хотя сидевший рядом человек даже не улыбнулся.

– Вы уверены, что не хотите вместо всего этого простой вексель? – Алоизий считал себя обязанным задать такой вопрос, хотя ему очень не хотелось этого делать. Превращение двадцати тысяч фунтов в золотые соверены смутило даже его ко всему привычную торгашескую натуру. Весь прошлый вечер он, запыхавшись, бегал по знакомым ростовщикам, ежесекундно опасаясь, что из этой сомнительной сделки извлекут прибыль одни только лондонские воры. И теперь ему была нестерпима даже сама мысль о том, что все эти хлопоты могут оказаться напрасными.

Однако сидевший перед ним аристократ, казалось, ни в малейшей степени не оценил усилий Алоизия Гамильтона.

Во взгляде, обращенном на кучу замшевых мешочков, застыло высокомерное презрение.

– Итак, продолжим наши переговоры, – наконец произнес он.

Алоизий пригласил гостя в дальний конец комнаты, где у изящного стола орехового дерева стояли два кресла. На языке торговца давно вертелся вопрос, почему его титулованный гость хромает, но, видя, что тот пребывает в более чем мрачном настроении, он решил отложить расспросы до другого случая. После того как оба удобно расположились в креслах, Алоизий достал документ, скрепленный ленточкой и испещренный множеством печатей.

– Все, что от вас требуется, милорд, – поставить подпись на последней странице, сразу под моей.

Немного поколебавшись, граф потянулся за увесистым документом.

– Если вы не возражаете, я хотел бы еще раз перечитать.

– Конечно, конечно. Читайте сколько угодно. Это ваше право.

На несколько минут в комнате воцарилась абсолютная тишина. Алоизий, поигрывая золотыми брелоками на цепочке от часов, подкручивал усы. Зря жена настаивает, чтобы он их сбрил, – говорит, что усы в этом сезоне вышли из моды. Алоизий Гамильтон скорее вошел бы в Английский банк с голой задницей, чем с голой верхней губой. Тем более, что он никогда не гнался за модой. Торговля была у него в крови: все, что ему требовалось – вещи либо положение в обществе, он просто покупал.