8

Утром я чувствовала себя совершенно разбитой и решила все же не возвращаться в школу. Какое мне дело, в конце концов, до мистера Рэксбери и его рисования? Он, конечно, разговаривал со мной очень мило, зато все остальные просто издевались. Зачем подвергать себя таким испытаниям?

Я могу дойти до школы вместе с Грейс, а потом свернуть в город. Денег у меня не было, но можно просто поглазеть на витрины, или зайти в библиотеку, или погулять в парке.

Я собрала портфель, положив туда альбом для рисования, карандаши и потрепанный экземпляр «Джейн Эйр», чтобы было чем заняться целый день.

– Вы сейчас проходите «Джейн Эйр»? – спросила Грейс. – Здорово, это же твоя любимая книжка! Ты наверняка будешь отличницей по литературе и по рисованию, и по всему остальному тоже. Я там, кажется, из самых худших, но зато папа не узнает и не будет на меня орать. Ижка с Фижкой вообще-то тоже не особо сообразительные. Фижка вчера на математике все время отвечала неправильно, но она нисколько не расстраивается из-за этого, только смеется. – Грейс тоже рассмеялась.

Я слушала болтовню сестры и помалкивала о своих планах, понимая, что она будет нервничать и трепыхаться. Не хватало только, чтобы Грейс невольно выдала меня маме.

Но когда мы были уже у самой школы, за нашей спиной раздался автомобильный сигнал. Я оглянулась – мистер Рэксбери помахал мне рукой,

– А, это учитель рисования? – сказала Грейс, как будто его можно с кем-нибудь спутать.

– Да!

– Он очень милый, – рассеянно сказала Грейс, озираясь по сторонам, и вдруг заулыбалась до ушей, по-дурацки замахала двумя ладошками и понеслась вперед на своих коротеньких толстых ножках.

У калитки стояли Ижка и Фижка, улыбаясь и махая в ответ.

Я сказала себе, что сейчас самое время незаметно свернуть за угол школьной ограды. Грейс так занята своими подружками, что ничего не заметит. Однако ноги в потертых красных босоножках почему-то несли меня прямо на школьный двор.

Придется идти. Мистер Рэксбери будет меня искать. Наверное, он не пойдет на меня ябедничать, если я не приду, но он может забеспокоиться, что со мной случилось. Не хочется подводить человека, который так приветливо со мной обошелся. Если у меня было в Вентворте что-то похожее на дружбу, то только с ним, хотя он учитель, а не ученик.

Я не знала, куда себя девать. Не хотелось стоять рядом с Грейс и наблюдать Ижку и Фижку. Школьный двор оглушал криком, руганью, толкотней и суматохой. Я решила пробраться в класс и тихонько почитать «Джейн Эйр» до начала урока, но тут же заблудилась в бесконечных коридорах. Когда я наконец нашла свой класс, все уже собрались, и не было никакой надежды незаметно проскользнуть за парту и уткнуться в книжку.

Все девчонки собрались вокруг меня. Я их пока не различала, кроме высокой Маргарет с кудрявой шевелюрой и улыбчивой Сары с симптомами умственной отсталости. Но они все меня, конечно, узнали.

– Ага, наша крутая Пру опять в своей красно-белой скатерти!

– Фу! – Одна из девочек зажала нос. – Не выношу, когда ходят в грязной вчерашней одежде!

– Она слишком крутая, чтобы стирать! – хихикнул кто-то.

Мне и в голову не приходило, что одежду принято менять каждый день. У мамы мы всегда ходили в одном платье неделю, если только не проливали на него что-нибудь. Стиральная машина у нас давно сломалась, и маме приходилось либо таскать большие тюки с бельем в прачечную, либо стирать руками.

Я решила не обращать внимания на издевки, села за парту, открыла книжку и попыталась читать. Слова кружились у меня перед глазами и не складывались во фразы. Глаза защипало. Только бы не расплакаться!

– Эй, крутая Пру, мы с тобой разговариваем!

Одна девчонка ткнула меня длинным острым ногтем, другая схватила за юбку и стала ее задирать.

– Прекрати! – крикнула я.

– Да мы только хотим посмотреть – ты сегодня опять в развратном белье?

– Отцепитесь! Оставьте меня в покое! – кричала я.

Мне не пришло в голову сменить платье, но белье с кружевами я все-таки догадалась оставить дома. Но я прекрасно понимала, что над серо-белыми мешковатыми трусами, которые были на мне теперь, они будут смеяться точно так же. Я твердо решила, что они их не увидят, хотя уже четыре или пять девчонок дергали меня за подол, пытаясь задрать юбку.

– Господи, тут же мальчики! – завизжала я.

Девчонки попадали от смеха, глупо воркуя, как взбесившиеся голубки. Один из мальчишек сидел, болтая ногами, на учительском столе и смотрел на нас оттуда.

– Девчонки, отвяжитесь от нее, – сказал он.

Они тут же отступили, хихикая и ухмыляясь. Я с удивлением поглядела на него. Это был единственный хоть сколько-то симпатичный мальчик в классе: высокий, худой, с довольно длинными светлыми волосами. Школьную форму он носил по-своему: рубашка навыпуск, рукава закатаны и шикарные ботинки с острыми носами, а не обшарпанные кроссовки, как у других парней. Было заметно, что всем девчонкам, которые надо мной издевались, он до смерти нравится.

– А почему мы должны от нее отвязаться? – спросила самая ретивая и самая хорошенькая из моих мучительниц, с тщательно уложенными темными локонами и густо подведенными глазами, как у Клеопатры. – Думаешь, ты и без нас сумеешь поглядеть на ее развратное белье, а, Тоби?

– Отстань, Рита, – ответил он со смехом.

Его зовут Тоби! Он и впрямь немного походил на моего Товию, но только это был обычный грубоватый парень, а не бесплотный юноша, прогуливающийся под руку с ангелом. Я застенчиво кивнула ему. Он помахал в ответ и продолжал болтать с товарищами. Я понимала, что он просто пожалел меня. Я была новенькая и к тому же выглядела так уродливо и дико в своем платье домашнего пошива. Он, наверное, подумал, что я из того же разряда, что улыбчивая Сара, и поэтому сразу вступился за меня без всякой задней мысли.

Похоже, Рита была другого мнения.

– Ты, потаскуха безмозглая, – прошипела она мне в лицо, – не смей тут строить глазки моему Тоби.

– Да я и не думаю, – сказала я, снова погружаясь в «Джейн Эйр».

Руки у меня дрожали. Оставалось надеяться, что этого никто не заметит. Я закрыла книжку и стала искать свое расписание. Мне хотелось знать, когда будет рисование. После обеда. До этого казалось далеко, как до Рождества. Сперва меня ожидало еще бог знает сколько чудовищных уроков и дополнительное занятие в Лаборатории Успеха. Это было то самое помещение, где мы писали тесты. Было сразу ясно, что сюда попадают только те, кому пока никакой успех не светит. В основном это были беженцы, с трудом объяснявшиеся на совершенно чужом языке. И тем не менее с основами математики и физики они справлялись куда лучше меня.

На компьютерных занятиях я была худшей ученицей во всей параллели. Я даже приблизительно не могла объяснить, в чем разница между компьютером и телевизором. Когда учитель, мистер Уиднес, увидел, как я сижу перед телевизором и тщетно пытаюсь его включить, он решил, что я просто над ним издеваюсь.

– Слушай, мисс Дубинушка, кончай кривляться, – сказал он со вздохом и тут увидел выражение моего лица. – Ладно, предположим, в компьютерах ты не разбираешься. Но телевизор-то у тебя дома есть.

– Нету, – сказала я жалобно.

И не по моей вине. Мы с Грейс много лет умоляли отца купить телевизор. Мама все настаивала на том, какие там замечательные образовательные программы об искусстве и природе.

– Какое там образование, в задницу? – отвечал отец (употребляя более грубое слово). – Они будут смотреть мультики и всякую дрянь, а тебя не оторвешь от дурацких сериалов.

Поэтому мы так и жили без телевизора и, соответственно, в полном отрыве от современного мира. Мистер Уиднес подумал, видимо, что наша семья живет в невообразимой нищете, и отныне всегда обращался со мной очень мягко. Мне с трудом давались даже самые простые вещи, и даже с мышкой я долго не могла управиться. Надо думать, его терпение подвергалось жестокому испытанию.

Из Лаборатории Успеха я с облегчением вырвалась на обеденный перерыв, но впереди была еще литература с миссис Годфри.

– Где твое домашнее задание, Пруденс Кинг? – спросила она.

– Я его еще не сделала, миссис Годфри. Я вчера забыла взять домой учебники.

Я не забыла вставить ее дурацкое имя и говорила самым вежливым голосом. Но она все равно пришла в ярость.

– Это не называется «забыла», Пруденс Кинг. Домашние задания в нашей школе – обязанность. Завтра ты принесешь мне два задания по литературе, ясно? Одно со страницы тридцать первой, другое со страницы тридцать третьей. Будь любезна найти меня утром перед уроками и сдать оба упражнения, а то у тебя будут очень серьезные неприятности.

Я попыталась представить себе эти серьезные неприятности. Мне вспомнилась Джейн Эйр, которую в Ловуде заставили стоять на стуле перед всем классом с табличкой на шее. Я была бы, наверное, даже рада постоять в ореоле мученичества, глядя поверх всех этих голов. Глаза у меня расширились, приняв подобающее мученице выражение.

– Ты опять сознательно грубишь мне, Пруденс? – Миссис Годфри пошла красными пятнами.

– Нет, миссис Годфри, – ответила я, потупив глаза, хотя на этот раз так оно и было.

Она это понимала, я это понимала, и весь класс это понимал. Ребята похулиганистее посмотрели на меня даже с некоторым уважением.

Миссис Годфри это заметила и разоралась не на шутку. Она поинтересовалась, кем я себя воображаю, сказала, что ее тошнит от моего поведения, заявила, что не так начинают учебу в новой школе, и прочее, и прочее. По сравнению с тирадами, которые мы выслушивали от отца, это было жалкое блеяние. Я никак не могла понять, чем я ее так раздражаю, но решила, что это даже хорошо. Было бы просто ужасно нравиться такой мелочной, злобной и несправедливой тетке.

Я прибегла к уловке, которая всегда помогала мне пережить приступы отцовского гнева, – представила себя в полном рыцарском вооружении с закрывающим лицо забралом. В непробиваемом панцире я чувствовала себя непобедимой. Никто не мог до меня добраться, обидеть меня или причинить мне боль.

Весь урок литературы я просидела в доспехах и бряцала ими еще следующую перемену. Наконец прозвенел звонок на урок рисования.

Рисование проходило в специальном домике, стоявшем в дальнем углу школьного двора. Я добиралась туда довольно долго, с трудом переставляя ноги, как будто на мне и правда были тяжелые доспехи.

По дороге я с тоской покосилась на калитку. Если я сейчас убегу, никто не заметит. Странно. Я только для того и мучилась весь свой второй школьный день, чтобы не пропустить урок мистера Рэксбери, но сейчас мне не хотелось туда идти. Я чувствовала себя неловкой и глупой.

Я сама себя не понимала. Я действительно хорошо рисую. Мистер Рэксбери точно не станет издеваться надо мной, как эта мерзкая миссис Годфри. Он добрый и вообще не похож на других учителей. Он не изображал из себя учителя – не высмеивал, не поучал, не говорил покровительственным тоном. Он был добрым, забавным, искренним, самокритичным и деликатным. Я могла бы добавить еще целую страницу эпитетов, хотя разговаривала с ним совсем недолго. Я могла бы написать о нем целое сочинение. На одно описание его внешности у меня ушло бы несколько страниц. Я могла бы написать его портрет, передав характерный легкий наклон головы, морщинки в углах глаз, мягкость бледной кожи, контрастирующую с темной упругостью бородки, бриллиантовую серьгу в мочке красиво очерченного уха…

Я очень живо представляла себе его образ, но встреча с настоящим мистером Рэксбери меня пугала. Я приглаживала разлохматившиеся волосы, оправляла уродливое платье. Приложив руку к щекам, я убедилась, что они горят. Будем надеяться, что хоть нос не блестит. Жаль, что я не умею краситься, как другие девчонки.

Потом я подумала, что надо бы вернуться в школу, зайти в туалетную комнату для девочек и привести себя в порядок перед зеркалом. Но я и так уже опаздывала на урок на пять минут.

Я стояла и тряслась, недоумевая, что за нелепость со мной творится. Потом сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, и решительно сказала себе: «Вперед!»

Я представила, что мне на плечи легли руки великана и подталкивают к рисовальному корпусу. Спотыкаясь, я наконец добралась до него, но не могла заставить себя войти.

Минута шла за минутой, а я все стояла перед дверью. Изнутри доносился голос мистера Рэксбери, но слов было не разобрать. Класс время от времени отвечал ему громким гулом. Потом все расхохотались. Мне очень хотелось войти и принять во всем этом участие, но я не могла тронуться с места. Я не понимала, что со мной. Со стиснутыми зубами и сжатыми кулаками я пыталась справиться с собой, но ноги словно приросли к земле.

Тут дверь распахнулась, оттуда пулей вылетела Маргарет и прямо врезалась в меня.

– Ты что тут прячешься? – Она внимательно посмотрела на меня.

Я постаралась расслабить лицо, но опоздала.

– У тебя что-то болит? – спросила Маргарет.

Я пробормотала что-то невнятное.

– У тебя что, месячные? – В голосе Маргарет прозвучало сочувствие.

Я залилась краской, хотя понимала, что это глупо. У нас дома это слово вообще никогда не произносилось. Мама в свое время пробормотала что-то о ежемесячных кровотечениях и прокладках, а дальше уж мне пришлось разбираться самой. Это считалось стыдной тайной. Если мама замечала, что я массирую живот или принимаю аспирин, она могла шепнуть: «У тебя что, это?…» – но самого слова никогда не договаривала. Поэтому я совсем растерялась от прямого вопроса Маргарет.

– Сказать Рэксу, что тебе нехорошо?

– Не надо! – У меня все внутри оборвалось при мысли, что Маргарет будет обсуждать с Рэксом мои якобы болезненные месячные.

– Тогда лучше заходи в класс. Мы рисуем натюрморт. Я хочу нарисовать маргаритку – как мое имя, понимаешь? Рэкс говорит, что маленьких белых маргариток я сейчас не найду, но в саду у нас есть такие крупные, лиловые. Он говорит, что ничего не случится, если я сорву парочку.

Маргарет побежала мимо меня в сад, а я так и стояла столбом.

– Заходи в класс, Пруденс, – сказала она, оборачиваясь. – Не бойся! Рэкс не будет ругаться за опоздание. Он вообще клевый чувак и никогда ни на кого не злится.

Я кивнула, набрала в грудь побольше воздуху и зашла в класс. Там царила веселая суматоха. Ребята сновали по кабинету в развевающихся халатах, собирали себе натюрморты, кто какой хотел, болтали друг с другом и окликали мистера Рэксбери.

Они называли его Рэкс прямо в лицо, но он не обижался. Он переходил от одного стола к другому, давал советы, ловко составлял красивые натюрморты из цветочных горшков, книг и украшений и смеялся, слушая болтовню Риты. Он даже не заметил, что меня нет. Ему не было до меня дела.

Я решила быстренько выскользнуть обратно, пока не поздно. Но как только я повернулась к двери, он окликнул меня:

– Пруденс!

Я замерла с бьющимся сердцем.

– Привет! – Он подошел ко мне.

Было очень странно видеть перед собой настоящего мистера Рэксбери, которого я только что так живо воображала. Он улыбался, приветливо глядя на меня и чуть склонив голову набок – в точности, как я его помнила.

– Ты что, заблудилась?

– Нет. То есть да. Что-то в этом роде, – глупо промямлила я.

– Ничего страшного. Мне понадобилась не одна неделя, чтобы тут разобраться. Знаешь что, я тебе нарисую карту.

Я решила, что он шутит, и улыбнулась.

– Ну что ж. Мы тут собираем натюрморты, стараясь сделать так, чтобы они выражали нашу личность, образ жизни, хобби – что угодно. – Он взглянул на меня. – Натюрморт – это такое выдуманное слово для обозначения собранных вместе предметов. Как на этих открытках с репродукциями, видишь?

Я вежливо перебирала открытки. Большинство этих картин я знала, но решила попридержать язык. Я уже поняла, что учителя будут считать тебя зазнайкой, если показывать слишком глубокие знания.

– Давай поищем в этом бедламе спокойное местечко. – Учитель оглядел класс и увидел свободное место рядом с Ритой.

Я почувствовала, что не выдержу этого, и поспешно сказала:

– Можно мне сесть вон туда?

Я показала в противоположный угол, где Сара весело размазывала краску по листу, высунув от усердия язык.

– Конечно. Составишь компанию Саре. Только, по-моему, тебе нужно что-нибудь надеть поверх платья. Сара бывает не очень аккуратна, когда увлекается.

– У меня ничего нет. – Я посмотрела на свое кошмарное платье. – Ничего, если я и заляпаю его краской, мне совершенно все равно.

Мистер Рэксбери приподнял брови, но спорить не стал. Он принес мне бумагу, несколько кисточек и шесть баночек с краской и сказал:

– Теперь дело за тобой.

Это было нетрудно. Я поставила перед собой баночки с краской, одну кисточку, несколько открыток и томик «Джейн Эйр» из моего портфеля, слегка смочила бумагу и принялась рисовать.

– Ты неправильно делаешь, – сказала Маргарет, подходя к нашей парте с букетом лиловых цветов. – Ты рисуешь банки с краской, а их не должно быть видно на картинке.

– А мне хочется, чтобы они были в моем натюрморте.

– Но это же глупо!

– Она не глупая, она очень умная, – сказала Сара, улыбаясь мне. – Нам разрешили рисовать, что хотим. Я рисую красное, много-много красного. Я обожаю красное. Мне так нравится твое платье!

– Ты единственный человек на свете, которому нравится мое платье, но все равно спасибо. Отлично, я тоже нарисую что-нибудь красное. Начну с баночки с красной краской.

– Чокнутые, – сказала Маргарет и пошла на свое место.

Мы с Сарой увлеченно рисовали. Она все время мурлыкала что-то без ритма и склада, но этот звук действовал на меня успокаивающе. Я полностью погрузилась в работу – мне очень хотелось произвести впечатление на мистера Рэксбери. Он ходил по классу, объясняя, подсказывая, переставляя предметы по-другому, стараясь, чтобы все занимались делом.

Он подошел к Саре, держа в руках красное яблоко, перец чили и ярко-красную фарфоровую чашку.

– Гляди, вот еще кое-что красное для твоего натюрморта. Давай-ка смешаем краски на палитре и попробуем получить разные оттенки красного. Сюда капельку желтого – отлично, теперь размешай его кисточкой, вот так. Отлично, видишь, перец в точности такого цвета.

Сара радостно засмеялась. Мне очень понравилось, как он с ней говорил. Некоторые учителя обращались с Сарой как с младенцем, другие полностью ее игнорировали, третьи явно смущались и не знали, как себя вести. Мистер Рэксбери обращался к Саре с уважительной добротой, и она платила ему за это откровенным обожанием.

– Рэкс, я вас люблю, – сказала она, получив позволение откусить от красного яблока.

Ты славная девочка, Сара, – сказал он. – Но перец лучше не кусай, он слишком острый, а если ты вздумаешь откусить кусок чашки, то можешь обломать зубы.

Сара откликнулась на шутку счастливым хихиканьем.

Потом мистер Рэксбери подошел ко мне.

Он молча стоял и смотрел.

Я молча сидела и ждала.

Во рту у меня пересохло. Когда противная миссис Годфри обругала мое сочинение, это было ужасно, но все-таки выносимо. От мистера Рэксбери мне непременно нужно было одобрение. Очень нужно. Я не решалась поднять глаза на его лицо. Маргарет смотрела на нас:

– У нее неправильно, правда, Рэкс? Вы не говорили рисовать краски и кисточки, вы сказали составить свой натюрморт. Как мои маргаритки.

– Нет, у нее все совершенно правильно, – сказал Рэкс.

Я перевела дух.

– Твои лиловые маргаритки – это правильно для тебя, Маргарет. А Пруденс подходят принадлежности для рисования и книги.

– Тоска. – Маргарет скорчила рожу.

Я сглотнула и тихо спросила:

– Значит, это сойдет?

Поднять на него глаза я все еще не решалась.

– Как будто ты сама не знаешь! – Он помолчал и мягко добавил: – Ради таких, как ты, и стоит работать в школе.

9

Я начала привыкать к этой странной новой жизни. Я приходила в школу, кое-как брела сквозь туман уроков, добиралась до рисования у мистера Рэксбери, где мне сияло солнце, а вечером отправлялась в инсультное отделение и выдерживала бури папиного настроения.

Какая несправедливость! Разговаривать с ним все время приходилось мне. Мама ограничивалась тем, что меняла ему белье и приносила мягкую пищу – йогурт, мороженое, рисовый пудинг, – хотя его вставная челюсть была уже на месте и в полной боевой готовности.

Грейс вообще жалась к стенке палаты, словно пытаясь продавить сквозь нее ход в туалет. Если ее не спрашивали, она не произносила ни звука и время от времени тихонько помахивала ладошками, явно думая об Ижке, Фижке и Свинюшке.

Зато мне приходилось час или больше изображать учительницу – после долгого школьного дня, где меня заставляли изображать ученицу. Заранее подготовиться к занятию с папой было невозможно, поскольку все зависело от его настроения. Я попробовала нарисовать карточки с хорошо знакомыми ему предметами: книжная полка, рубашка, брюки, чашка чая, тарелка с картошкой и рыбой – и под каждой картинкой подписать четкими печатными буквами соответствующее слово. Когда я первый раз принесла карточки, отец был утомлен борьбой с физиотерапевтом. Он даже глядеть не захотел на мои картинки и сонно покачивал головой на все попытки вытянуть из него хоть слово.

– Ему это слишком трудно, бедняжке, – пробормотала мама.

По-моему, я просто не сумела его расшевелить. Мне захотелось нарисовать черное белье с розовыми кружевами и посмотреть, не развяжется ли у него язык.

На следующий день я снова достала карточки, но на этот раз реакция была слишком сильной. Он выхватил их у меня здоровой рукой и разбросал по полу.

– Ду-ра, ду-ра, ду-ра! – хрипел он. – Не мла-денец те-бе!

Что ж, он по крайней мере говорил, правда, не то, чего от него хотели. После этого я отказалась от карточек, хотя милая сестра Луч подобрала их с полу и попросила разрешения воспользоваться ими для других пациентов.

Я была страшно польщена и нарисовала еще целый набор для пожилых женщин – помаду, расческу, ночную сорочку, фотографию внуков и телевизор. Сестра Луч поцеловала меня в щеку и сказала, что я необыкновенно умный ангелочек.

Я решила, что не буду больше возиться с папиным обучением, потому что это пустая трата времени.

Когда мы пришли в следующий раз, отец лежал на подушках неподвижно, с серым, изможденным лицом и лиловыми кругами под глазами. Я думала, что он будет еще раздражительнее обычного, но он взял меня за руку, а по щекам у него текли слезы, скатываясь вбок, к ушам. Я не могла понять, слезятся у него глаза от изнеможения или он действительно плачет. Мне было неуютно и неловко, и в то же время я чувствовала нежность. Я присела на краешек кровати и стала рассказывать, что он скоро поправится, что ему совсем уже недолго осталось лежать в больнице, что скоро он снова будет учить нас и возить на экскурсии. Я стала вспоминать все места, куда он нас возил, и папа пытался повторить за мной «Национальная галерея», «Хэмптон-Корт», «Виндзорский замок», «Гастингс» и «Боксхилл». Слова звучали почти неузнаваемо, и все же с моей помощью он мог сказать, в каком из этих мест собраны картины, какое принадлежало прежде королю из династии Тюдоров, какое знаменито битвой в стародавние времена и где нужно подыматься на высокий холм по узкой обрывистой тропке.

Нелегко было затрачивать столько усилий на отца, а потом, вернувшись домой, садиться за уроки. Я усвоила, кто из учителей только поворчит немного из-за несделанного задания, а кто будет тебя преследовать и мучить. Главной преследовательницей и мучительницей была миссис Годфри. Я нарисовала ее в виде амазонки с одной грудью, влекущей за своей колесницей повергнутых в прах окровавленных учеников.

У меня не было группы поддержки, как у Грейс с ее Ижкой и Фижкой. Мне приходилось бороться в одиночку. Задания по литературе были нередко до смешного легкими, французский, история, религиоведение и ОБЖ почти всегда были полной ерундой, зато с физикой, программированием и математикой я никак не могла справиться. Вот если бы у нас были домашние задания по рисованию! Но у нас был только сдвоенный урок раз в неделю – почти ничего!

Я очень старательно работала над своим натюрмортом. Я добавила еще несколько своих любимых книг: «Под стеклянным колпаком», «Над пропастью во ржи», «Тесс из рода д'Эрбервиллей», «Франкенштейн» и «Коконы», откровенно стараясь произвести впечатление на мистера Рэксбери.

Он кивал головой, читая названия, а потом улыбнулся мне:

– Миссис Годфри будет тобой гордиться.

– Миссис Годфри меня ненавидит.

– Ну что ты, нет, конечно.

– Она меня ненавидит, ее раздражает каждое мое слово. Она меня постоянно унижает и наказывает. Не знаю почему. Я по-настоящему стараюсь по литературе. То есть раньше старалась. Больше не буду.

– Продолжай стараться, Пру. Ты ее, видимо, сбиваешь с толку. Она не привыкла к таким девочкам, как ты.

– А я не привыкла к таким теткам, как она! – Помолчав, я добавила: – Вот если бы все учителя были такими как вы, мистер Рэксбери!

– Бесстыдная лесть в глаза – лучший способ завоевать учителей, – сказал он со смехом. Потом посмотрел на меня уже серьезнее и спросил: – Тебе тут нелегко приходится?

– Не очень, – осторожно сказала я.

Вот уж действительно – мало сказано!

– Я слышал краем уха в учительской, что у тебя болен папа?

– У него был инсульт. Сейчас ему немного лучше, но он все еще почти не может двигаться и говорит только отдельные слова. – Голос у меня дрогнул.

Мистер Рэксбери тепло и внимательно посмотрел на меня.

– Да, тебе сейчас тяжело. Если что, можешь использовать кабинет рисования как отдушину. Живопись помогает отвлечься. А это тебе, чтобы ты не заблудилась.

Он сунул мне в портфель скатанный в трубочку лист бумаги. Я не стала в него заглядывать в школе, при всех, подождала до дому, до того момента, когда мама с Грейс устроились на кухне пить чай. Свернутый листок был перевязан красной ленточкой. Я ее развязала, приложила к горящей щеке, а потом намотала на палец, как толстое шелковое кольцо. И стала медленно разворачивать листок.

Это была обещанная карта – трехмерный рисунок, изображавший школу в разрезе; в каждом кабинете по учителю – в виде злых карикатур. Странные существа сновали по гардеробу и вгрызались в пиццу в столовой. На школьном дворе бесилась огромная стая этих двухголовых, когтистых и хвостатых тварей. Меня он нарисовал в красно-белом клетчатом платье, съежившейся от ужаса. Я стояла в начале тоненькой красной тропинки. Ведя по ней пальцем, я попала через школьный двор прямо к корпусу рисования, где стоял перед мольбертом мистер Рэксбери.

Я поцеловала кончик своего пальца и осторожно прижала его к маленькой фигурке с кистью в руке.

Я не стала брать карту с собой в школу. Я так часто смотрела на нее, что могла бы нарисовать с закрытыми глазами. Осторожно скатав, я спрятала ее в свой ящик вместе с кружевным бельем, которое решила никогда больше не надевать.

Это белье, господи ты боже мой! Девочки, видимо, рассказали мальчикам, и они страшно этим заинтересовались.

– Эй, Пру, ну покажи нам свое развратное белье! – орали они мне вслед.

Они ползали за мной, пытаясь заглянуть под юбку, дергали сквозь платье за бретельки лифчика и пытались задрать подол. Меня трясло от прикосновения их горячих потных рук. Я знала, что нужно оставаться презрительно-невозмутимой, но вместо этого взвизгивала и била их по рукам, выставляя себя на посмешище. Тогда они начинали меня передразнивать и говорить гадости, пока не доводили до слез. Рита и ее шайка, Эми, Меган и Джесс, наблюдали за всем этим с довольной улыбкой.

Однажды во время такой сцены по коридору проходил мистер Рэксбери.

– Эй, ребята, пропустите педагога! – крикнул он собравшейся толпе.

Они вразвалочку отошли, не слишком беспокоясь о том, видел он что-нибудь или нет, потому что старину Рэкса никто не боялся.

Мистер Рэксбери остановился возле нас, делая вид, будто читает что-то на доске объявлений. Он стоял ко мне спиной, но, когда я собралась потихоньку смыться, обернулся и подошел ко мне.

– Они тебя обижают? – спросил он.

– Нет-нет! – Я покраснела до ушей.

Мысль, что я буду ему жаловаться, да еще, не дай бог, придется упомянуть о белье, была невыносима. Мистер Рэксбери, конечно, понял, что я вру, но молча кивнул и сменил тему. Он шел со мной по коридору и рассказывал о телепередаче по искусству, которую будут показывать сегодня вечером.

– Это по кабельному телевидению. У тебя оно есть? Если нет, могу записать на видео.

– Спасибо, мистер Рэксбери, это очень любезно с вашей стороны, но у нас вообще нет телевизора, и видеомагнитофона тоже нет.

Я ожидала, что он недоуменно покачает головой, как будто перед ним существо с другой планеты, но он снова понимающе кивнул:

– Так вот почему ты успеваешь так много читать! Мне бы тоже следовало избавиться от телевизора. Мой сынишка без конца смотрит эти ужасные мультики, я уверен, что это вредно. Может быть, поэтому он все норовит стукнуть свою младшую сестру.

– У вас есть дети! – Голос не слушался меня. Как будто кто-то сдавил мне горло.

Это был настоящий шок. Я понимала, что ему не меньше двадцати пяти и что в этом возрасте у людей уже бывают дети. Я догадывалась, что у него, наверное, есть какая-нибудь женщина… Впрочем, я особенно над этим не раздумывала. Для меня он был мистер Рэксбери – мой учитель рисования, а не мистер Рэксбери – отец семейства, с женой и двумя детьми.