Всё это было утомительно. Я переслал письмо Баумгарту в Лондон и вернулся к своему Моцарту. Но на следующий день меня замучили угрызения совести, и я взялся за оставшуюся почту. Тут же мне попалось письмо от Карла Шейделя — человека, с которым сожительствовал Баумгарт (он был гомосексуалистом) — который сообщал, что у Баумгарта случилось нервное расстройство, и сейчас он находится со своей семьёй в Германии.
      Это означало, что задача по разбору и публикации бумаг Карела возлагалась теперь всецело на меня. С величайшей неохотой я открыл первую посылку. Она весила около сорока фунтов и состояла исключительно из результатов тестов, проведённых над сотней служащих с целью установить их реакцию на изменение цвета. Я содрогнулся и вновь вернулся к "Волшебной Флейте" .
      В тот вечер ко мне с бутылкой вина заглянул молодой иранский администратор, с которым я недавно подружился. Я чувствовал себя немного одиноко и был рад с ним поболтать. Даже тема раскопок перестала вызывать у меня отвращение, и я с удовольствием рассказал ему о "тайной стороне" нашей работы. Покидая меня, он заметил ящики и спросил, не связаны ли они с раскопками. Я рассказал ему о самоубийстве Вейсмана и признался, что одна лишь мысль заняться этими посылками вызывает у меня скуку, близкую к физической боли. В своей бодрой и добросердечной манере он предложил вернуться завтра и открыть их для меня, и, если все бумаги окажутся рутинными тестами, он пришлёт своего секретаря упаковать их и отправить прямо в Северо-Западный Университет. Я знал, что он предложил свою помощь в качестве ответной любезности за мою откровенность, и сердечно её принял.
      Следующим утром, как раз когда я закончил принимать ванну, он уже завершил просмотр бумаг. Пять посылок из шести содержали исследовательские работы, шестая же, сказал он, по-видимому включала заметки более "философского характера", и он думает, что я мог бы взглянуть на этот материал. С этим мы расстались, и вскоре пришел его секретарь, чтобы избавить меня от огромной кучи больших жёлтых листов посередине моей гостиной.
      Оставшиеся заметки — отпечатанные и скреплённые металлическими кольцами — были в аккуратных синих папках, на каждой из которых стояла пометка от руки "Исторические размышления". Все они были запечатаны цветной липкой лентой, и я решил — правильно, как выяснилось позже — что они не открывались с самой смерти Карела. Я так никогда и не выяснил, что заставило Баумгарта отослать их в "Стандард Моторс энд Энжиниринг", и могу только предположить, что он отложил их для меня, но каким-то образом всё-таки упаковал с остальным материалом, связанным с промышленными исследованиями.
      Папки не были пронумерованы. Я вскрыл первую и быстро обнаружил, что эти "исторические размышления" относились только к двум последним столетиям — к периоду, к которому я никогда не испытывал особого интереса. Я хотел было и их не просматривая отослать в Северо-Западный Университет, но совесть снова взяла надо мной верх. Я отправился спать, захватив с собой штук с пять этих папок.
      На это раз я совершенно случайно начал с правильного места. Первое предложение открытой папки гласило: "За последние несколько месяцев я пришёл к убеждению, что человечество поражено чем-то вроде рака разума".
      Весьма примечательная фраза. Я подумал: "Ах, какое замечательное начало для книги сочинений Карела... Рак разума, ещё одно название невроза или анхедонии — полного равнодушия к радостям жизни, — духовной болезни двадцатого века..." Я совершенно не воспринял это буквально и продолжал читать дальше: странная проблема возрастающего числа самоубийств... Широкое распространение детоубийств в современных семьях... Постоянная опасность ядерной войны, рост наркомании. Все это казалось вполне знакомым. Я зевнул и перевернул страницу.
      Несколькими минутами позже я читал более внимательно. Не потому, что прочитанное поразило меня своей вескостью, но потому, что у меня внезапно появилось подозрение, что Карел действительно сошёл с ума. В молодости я читал книги Чарльза Форта о гигантах, эльфах и затонувших континентах, но у Форта его удивительная смесь здравого смысла и абсурда просто создавала атмосферу юмористического преувеличения. Идеи Карела Вейсмана звучали так же безумно, как и Форта, но они явно выдвигались с полнейшей серьёзностью. Похоже, он либо пополнял ряды знаменитых эксцентричных учёных, либо был совершенным безумцем. В свете его самоубийства я склонялся к последнему.
      Я продолжал читать с какой-то нездоровой увлечённостью. После первых нескольких страниц Карел прекратил упоминать "рак разума" и занялся исследованием культурной истории двух последних веков, тщательно всё аргументируя и выражаясь при этом блестящим языком. Всё это воскрешало воспоминания о наших долгих беседах в Упсале. В полдень я всё ещё читал, а к часу дня уже знал, что ознакомился с тем, что заставит меня запомнить этот день на всю оставшуюся жизнь. Безумные или нет, но доводы Карела были ужасающе убедительными. Я хотел бы поверить, что всё это было лишь бредом сумасшедшего, но по мере дальнейшего чтения уверенности в этом у меня оставалось всё меньше. То, о чём он писал, было столь тревожным, что я нарушил свою многолетнюю привычку и выпил бутылку шампанского в обеденное время. Что до еды, то смог съесть лишь бутерброд с индейкой, да и то без особого аппетита. Несмотря на выпитое шампанское, я почувствовал себя ещё более трезвым и подавленным. К началу вечера я постиг потрясающую и кошмарную картину — мне казалось, что мой мозг вот-вот взорвётся. Если Карел Вейсман не был безумцем, человеческая раса столкнулась с величайшей опасностью за всю свою историю.
      Вряд ли можно точно объяснить, как Карел Вейсман пришёл к своей "философии истории". Это был результат работы всей его жизни. Но я могу, по меньшей мере, обрисовать те выводы, к которым он пришёл в своих "Исторических размышлениях".
      Самая замечательная способность человечества, говорит Вейсман, это его способность к самообновлению, или, по-другому, к творению. Простейший пример — восстановление сил человека, когда он спит. Уставший человек практически находится во власти смерти и безумия, и одна из самых выдающихся теорий Вейсмана — это отождествление безумия со сном. Человек здравствует, если полностью пробуждён. По мере же того, как он устаёт, он теряет способность одолевать сновидения и иллюзии, и, несомненно, его жизнь становится более хаотичной.
      Далее Вейсман доказывает, что эта способность к творению, или к самообновлению, совершенно очевидна в европейце начиная с Ренессанса и до восемнадцатого века. В этот период человеческая история полна жестокостей и ужасов, но, тем не менее, человек легко способен отбросить всё это — словно ребёнок, выспавшись, избавляется от усталости. Эпоха королевы Елизаветы обычно называется золотой эрой из-за присущей ей созидательности, но любой, изучавший её внимательно, ужасался царившей в ней бессердечностью и жестокостью. Люди подвергаются пыткам и сжигаются заживо, евреям отрезают уши, дети забиваются до смерти или умирают в отвратительных трущобах. И всё же оптимизм и способность к самообновлению человека столь велики, что этот хаос лишь стимулирует его новые произведения. Великие эпохи сменяют одна другую: эпоха Леонардо, эпоха Рабле, эпоха Чосера, Шекспира, Ньютона, Джонсона, Моцарта ... Нет ничего более очевидного, что человек того времени был богом, способным преодолеть любые препятствия.
      Но затем, к концу восемнадцатого столетия, с человечеством происходит странная перемена. Невероятной, бьющей ключом творческой энергии Моцарта противостоит кошмарная жестокость де Сада . И мы внезапно оказываемся в веке тьмы, где гении больше не творят подобно богам — вместо этого они бьются, словно находясь в объятьях невидимого спрута. Начинается современная история — век самоубийств, крушений и неврозов.
      Но почему всё это случилось так внезапно? Промышленная революция? Но ведь она не произошла вдруг и к тому же не затронула большую часть Европы, которая в основном так и осталась землёй лесов и крестьянских хозяйств. Как, спрашивал Вейсман, можем мы объяснить эту огромную разницу между гениями восемнадцатого и девятнадцатого веков, кроме как не предположением, что около 1800 года с человечеством произошла некая, до сих пор не различённая, катастрофическая перемена? Как промышленная революция может объяснить такое разительное отличие Моцарта от Бетховена — в то время как второй лишь на четырнадцать лет моложе первого? Почему мы входим в столетие, в котором половина гениев совершают самоубийства или умирают от туберкулёза? Шпенглер говорит, что цивилизации стареют, как растения, но здесь получается внезапный скачокот юности к старости. На человечество опускается непомерный пессимизм, и он отражается в живописи, музыке, литературе. Сказать, что человек неожиданно вырос — значит сказать слишком мало. Но что ещё гораздо важнее — это что он, кажется, потерял свою способность к самовосстановлению. Можем ли мы представить хоть одного великого человека восемнадцатого века, совершившего самоубийство? И это при том, что его жизнь была не легче жизни гения девятнадцатого столетия. Новый человек потерял веру в жизнь, он потерял веру в знание. Современный человек соглашается с Фаустом: когда всё сказано и сделано, мы всё равно ничего нового не узнаём .
      Далее Карел Вейсман был психологом, а не историком — всё-таки сфера, где он зарабатывал на жизнь, была промышленная психология. В своих "Исторических размышлениях" он пишет:
      "В 1990 году я начал работать в области промышленной психологии в качестве ассистента профессора Эмиса в "Трансволд Косметикс" и сразу же столкнулся с загадочной и пугающей ситуацией. Я знал, конечно же, что "промышленный невроз" стал серьёзной проблемой — такой значительной, что были даже организованы специальные промышленные суды для рассмотрения дел преступников, занимавшихся порчей оборудования и убивших или ранивших своих коллег. Но подлинный объём проблемы был известен лишь немногим. Уровень убийств на крупных заводах и подобных предприятиях возрос вдвоепо сравнению с остальным населением. Например, на одной табачной фабрике в Америке в течение года были убиты восемь мастеров участков и два высокопоставленных администратора, и в семи из этих случаев убийца сразу же после преступления совершал самоубийство.
      Исландская промышленная фирма "Пластикс Корпорейшн" как-то проводила эксперимент по организации завода "на открытом воздухе". Он занимал большую площадь, несколько гектаров, и вместо стен использовались энергетические поля, так что рабочие не испытывали никакого стеснения. Поначалу результаты были очень обнадёживающими, но за два года уровень промышленной преступности и неврозов на заводе снова вырос до среднего национального уровня.
      Эти цифры никогда не попадали в национальную прессу, ибо психологи полагали — не без оснований, — что их публикация лишь ухудшит положение вещей. Они также считали, что самое лучшее будет рассматривать каждый случай как обособленную вспышку.
      Чем больше я занимался этой проблемой, тем больше убеждался, что мы не знаем настоящих причин её возникновения. У моих коллег опускались руки перед этим, как признался мне профессор Эмис в мою первую же рабочую неделю в "Трансволд Косметикс". Он сказал, что достичь корня проблемы крайне сложно, поскольку, по-видимому, их слишком много: бурный рост населения, переполнение городов, чувство собственной незначительности и всё большей изолированности, недостаток приключений в современной жизни, отчуждение от религии и так далее. Он добавил, что не уверен, что в промышленности эта проблема рассматривается правильно: основные затраты идут на психиатров и улучшение условий труда — короче, рабочих заставляют чувствовать себя пациентами. Но, поскольку наши средства к существованию зависят от этой ошибки, едва ли мы осмелимся предложить какие-то изменения.
      И вот, в поисках ответов я обратился к истории. Когда же я нашёл их, то по-настоящему задумался о самоубийстве. Ибо, согласно истории, всё это было совершенно неизбежно: цивилизация достигла своего пика, и она была обязана пасть. Но одна вещь всё-таки не была учтена в этом приговоре — способность человека к самовосстановлению. Ведь, не будь её, Моцарт должен был совершить самоубийство, так как его жизнь была столь несчастна. Но он не сделал этого.
       Что уничтожило в человеке способность к самовосстановлению?
      Я не могу объяснить, как я понял, что этому может быть только одна причина. Это медленно доходило до моего сознания в течение многих лет, и во мне всё более и более росла уверенность, что цифры промышленных преступлений абсолютно не объясняются так называемыми "историческими причинами". Это можно сравнить с тем, как если бы я был главой фирмы и вдруг начал инстинктивно чувствовать, что мой бухгалтер подделывает отчётную документацию, хотя и понятия не имел бы, как он это делает.
      И однажды я заподозрил о существовании Вампиров разума. С тех пор буквально всё подтверждало мою догадку.
      Впервые это случилось, когда я обдумывал применение мескалина и лизергиновой кислоты для лечения промышленных неврозов. В принципе, действие этих наркотиков не отличается от действия алкоголя или табака: они расслабляют нас. Человек, вынужденный работать слишком много, привыкает постоянно находиться в напряжении и не может избавиться от него простым желанием, а рюмка виски или сигарета воздействуют на его движущие уровни и снимают это напряжение.
      Но человек имеет и гораздо более укоренившиеся привычки, нежели перенапряжение — за миллионы лет эволюции он развил все типы привычек для выживания. И если одна из них выходит из-под контроля, то развивается психическое заболевание. Например, у человека есть привычка быть готовым к столкновению с врагами — позволь он ей довлеть над ним, и это превратит его параноика.
      Но одна из самых укоренившихся привычек человека — постоянно быть начеку перед внешними опасностями и трудностями, в следствие чего он вынужден отказываться от исследования своего собственного разума — оторвать взгляд от окружающего мира он просто не смеет. По этой же причине человек не замечает красоты, так как предпочитает сосредотачиваться на практических вопросах. И эти привычки въелись столь глубоко, что от них не могут освободить ни алкоголь, ни табак. Но мескалин может, так как он может оказать воздействие на глубинные атавистические уровни человека и снять с него бессознательные напряжения, делающие человека рабом собственной скуки и окружающего мира.
      Должен признаться, что поначалу я был склонен винить именно эти атавистические привычки за рост числа самоубийств и промышленных преступлений. Человек должен научиться отдыхать; иначе, переутомившись, он становится опасным. Он должен научиться контактировать со своими глубочайшими уровнями, чтобы возбуждать свое сознание. Поэтому мне и казалось, что наркотики мескалиновой группы разрешат эту проблему.
      До сих пор, по вполне понятной причине, эти наркотики не использовались в промышленной психологии: мескалин высвобождает человека до такой степени, что дальнейшая работа с ним становится просто невозможной. Он не хочет делать ничего, кроме созерцания красот мира и тайн своего разума.
      Я считал, что доходить до этого совсем необязательно. Небольшое, правильно подобранное количество мескалина может высвободить творческие силы человека без погружения в наркотический ступор. В конце концов, человеческие предки два миллиона лет назад практически не различали цветов, поскольку имели подсознательную привычку игнорировать их. Жизнь была так сложна и опасна, что им было просто не до этого. А современный человек сумел избавиться от цветовой слепоты без всякой потери своей энергии и живости. Все дело заключается в соблюдении равновесия.
      Итак, я начал серию экспериментов с наркотиками мескалиновой группы. И первые же мои результаты были столь катастрофичными, что мой контракт с "Трансволд Косметикс" был немедленно расторгнут. В течение нескольких дней покончили с собой пятеро из десяти моих подопытных, двое сошли с ума и были помещены в психиатрическую больницу.
      Я был потрясён. Во время учёбы в университете я экспериментировал с мескалином на самом себе, но счёл результаты неинтересными. Развлечение с мескалином очень приятная вещь, но всё зависит от того, насколько вы получаете от этого удовольствие. Я — не очень, так как считаю, что работа гораздо интереснее.
      Но результаты эксперимента заставили меня снова употребить наркотик. Я принял полграмма. Итог был столь ужасен, что я до сих пор покрываюсь испариной, вспоминая его действие.
      Поначалу было обычное приятное состояние: пятна света, вращающиеся и медленно разрастающиеся. Затем наступило непередаваемое чувство мира и спокойствия, проблеск буддистской нирваны, тихое и прекрасное созерцание Вселенной, отстранённой и одновременно бесконечно раскрытой. Приблизительно через час я вывел себя из этого состояния, и мне так и не удалось выяснить, что же послужило причиной самоубийств. Тогда я попытался обратить своё внимание внутрь, определить точное состояние своих ощущений и эмоций. Результат был весьма странен: я как будто смотрел в телескоп, а кто-то намеренно закрывал рукой другой его конец. Все попытки заглянуть внутрь себя проваливались. С невероятным усилием, я постарался всё-таки пробиться сквозь эту завесу тьмы — и тут же ясно почувствовал, как нечто живое и чуждоестремительно скрывается из поля моего зрения. Я, конечно же, говорю не о физическом зрении, это было исключительно чувство. Но какой-то миг оно имело такую печать реальности, что я чуть не сошёл с ума от ужаса. Можно убежать от очевидной физической угрозы, но от этого бежать было некуда, потому что оно было внутри меня.
      Почти всю следующую неделю я был охвачен самым малодушным страхом и находился на грани безумия, как ещё никогда в жизни. Хотя я и был в обычном физическом мире, но в безопасности себя не чувствовал. Возвращаясь к будничным делам, я чувствовал себя страусом, прячущим голову в песок — ведь это означало, что я всего лишь не видел угрожающей опасности.
      К счастью, я тогда не работал, да и всё равно это было бы невозможно. Спустя ещё одну неделю я вдруг подумал: "Ну и чего же ты боишься? Ведь тебе ничто не причинило вреда," — и сразу почувствовал себя бодрее. Через несколько дней "Стандард Моторс энд Энжиниринг" предложили мне пост начальника медицинской службы, и я принял его, сразу же окунувшись в работу огромной и сложной организации. Долгое время занятость не позволяла мне размышлять о произошедшем или придумывать новые эксперименты, да и когда бы я не возвращался в мыслях к своему опыту с мескалином, я чувствовал такое сильное отвращение, что всегда находил благовидный предлог, чтобы заняться другим.
      Шесть месяцев назад я наконец-то вернулся к рассмотрению этой проблемы, на этот раз уже под несколько другим углом. Мой друг Руперт Хэддон из Принстонского Университета рассказал мне о своих очень удачных экспериментах по реабилитации сексуальных преступников с использованием ЛСД. Объясняя свою теорию, он широко использовал терминологию философа Гуссерля. Я тут же понял, что феноменология есть лишь другое название самоисследования, которое я пытался провести под мескалином, и когда Гуссерль говорил о "раскрытии структуры сознания", он имел в виду именно спуск в эти царства психических привычек, о которых я и упоминал. Гуссерль ясно понимал, что, в то время как мы имеем географические карты, показывающие практически каждый дюйм нашей планеты, у нас до сих пор нет атласа нашего внутреннего мира.
      Чтение Гуссерля подняло мой дух. Мысль о повторном употреблении мескалина ужасала меня, но феноменология начинается с обычного сознания, и я снова стал делать заметки о загадках внутреннего мира человека и географии его сознания.
      Почти сразу же я ощутил, что какие-то внутренние силыпрепятствуют моим исследованиям. Стоило мне лишь начать размышлять об этих проблемах, как у меня разыгрывалась мигрень и подступала тошнота. Каждое утро я просыпался в глубокой депрессии. Одно из моих увлечений — математика, также я хорошо играю в шахматы, и вскоре я обнаружил, что моё состояние улучшается, если я обращаюсь к математике или шахматам. Но стоило мне опять подумать о вопросах разума, как депрессия снова возвращалась.
      Моя слабость стала бесить меня, и я дал себе слово, что превзойду её любой ценой. Я попросил своих работодателей предоставить мне двухмесячный отпуск и предупредил жену, что тяжело заболею. И вот я сознательно обратил все свои мысли к проблемам феноменологии. Результат был в точности такой, как я и ожидал: в течение нескольких дней я чувствовал себя измотанным и подавленным, затем появились сильные головные боли и ломота по всему телу, и, наконец, мой желудок начал извергать наружу всё, что я ел. Я слёг в постель и попытался внутренне исследовать свою болезнь, используя методы анализа, предложенные Гуссерлем. Моя жена понятия не имела, что со мной происходит, и её тревога ещё более усугубляла положение. К счастью, у нас нет детей, иначе мне точно пришлось бы сдаться.
      Через две недели я был столь истощён, что едва мог проглотить чайную ложку молока. Неимоверным усилием я собрал все свои силы и достиг глубиннейших инстинктивных уровней сознания, где сразу же и обнаружил своих врагов — как будто, спустившись ко дну моря, вдруг замечаешь, что со всех сторон окружён акулами. Конечно, я не "видел" их в обычном смысле, но я чувствовалих присутствие так же ясно, как можно чувствовать зубную боль. Они были внизу, на том уровне моего существования, куда мое сознание никогда ещё не проникало.
      И когда я уже сдерживал вопль ужаса — ужаса человека, стоящего перед лицом неминуемого уничтожения, — я вдруг понял, что победил их. Мои глубинные жизненные силы объединились против них, и огромная мощь, об обладании которой я прежде даже и не догадывался, встала подобно гиганту. Она во много раз превосходила их силы, и они были вынуждены отступить. Внезапно я увидел, что их число увеличилось — их были целые тысячи, — но я уже знал, что они ничего не смогут мне сделать.
      И затем меня просто обожгло внезапно пришедшей догадкой — меня словно поразила молния. Да, всё стало ясным, отныне я знал всё. Я знал, почему для них было так важно, чтобы никто даже и не подозревал об их существовании. Человек обладает силой более чем достаточной, чтобы уничтожить их всех, но, поскольку он не знает о них, они могут питаться им, словно вампиры, высасывая его энергию.
      В спальню вошла моя жена и оторопела, увидев меня безумно смеющимся. На мгновение она подумала, что мой разум в конце концов не выдержал, но потом поняла, что я смеялся как здоровый человек.
      Я попросил её принести мне супу. Через сорок восемь часов я снова был на ногах, здоровый, как прежде — нет, здоровее, чем когда-либо в жизни. Сначала я пребывал в такой невыразимой эйфории по поводу своего открытия, что даже забыл об этих Вампирах разума. Затем понял, что такое поведение само по себе глупо. Они имеют огромное преимущество передо мной: они знают мой собственный разум гораздо лучше меня, и, если я не буду проявлять осторожность, они всё-таки смогут уничтожить меня.
      Но какое-то время я был в безопасности. Когда днём позже я почувствовал упорные и мучительные приступы депрессии, я вновь обратился к тому глубинному источнику внутренней силы и к своему оптимизму насчёт будущего человечества. Приступы тотчас же прекратились, и я снова принялся хохотать во всё горло. Прошло довольно много недель, прежде чем я научился контролировать этот смех после стычек с Паразитами.
      Моё открытие было, конечно же, столь фантастично, что неподготовленный ум просто не смог бы его воспринять, да и мне самому очень повезло, что я не сделал его шесть лет назад, когда работал в "Трансволд Косметикс". За это время мой разум медленно готовился к нему на подсознательном уровне. Однако за последние несколько месяцев я твёрдо уверился в том, что дело заключалось не только в везении. Я чувствовал, что существуют какие-то могущественные силы, действующие на стороне человечества, но у меня не было никакого представления об их природе. (Касательно этого замечания: нечто подобное я всегда чувствовал инстинктивно. — прим. Гилберта Остина.)
      Всё это означает следующее. Более чем два века человеческий разум был жертвой этих энергетических Вампиров. В некоторых случаях они даже могли полностью завладеть отдельным разумом и использовать его в собственных целях — например, я почти уверен, что де Сад был одним из этих "зомби", чей мозг контролировался Вампирами. Богохульная направленность и идиотизм его работ отнюдь не являются, как во многих случаях, проявлением демонической энергетики, доказательством чему служит то, что зрелость во всех отношениях у де Сада так никогда и не наступила, хотя он и дожил до семидесяти четырёх лет. Единственной целью его жизненной деятельности было усиление духовного хаоса в человечестве и намеренное извращение смысла секса.
      Как только я понял роль Вампиров, история последних двух столетий сразу стала для меня совершенно ясной. Примерно до 1780 года (приблизительной даты первого полномасштабного вторжения Вампиров разума на Землю) большинство искусств восхваляли жизнь — как музыка Гайдна или Моцарта. После же вторжения этот солнечный оптимизм для художников стал почти невозможен. Вампиры всегда выбирали особо одарённых людей в качестве своих орудий — ведь, в конечном счёте, именно они оказывают наибольшее влияние на человечество. Лишь немногие художники были достаточно сильны, чтобы отшвырнуть от себя Вампиров, и этим они получали ещё большую силу — как, например, Бетховен или Гёте .
      Совершенно понятно, почему для Вампиров разума столь важно сохранять своё существование нераскрытым и втайне от человека высасывать его жизненные токи. Человек, победивший их, становится для них вдвойне опасным, поскольку восторжествовала его способность к самовосстановлению. В таких случаях Вампиры пытаются уничтожить его другим способом — настраивая против него других людей. Вспомним, например, что смерть настигла Бетховена потому, что он, покинув дом своей сестры после довольно странной ссоры, проехал несколько миль под дождём в открытой коляске. Во всяком случае, можно заметить, что именно в девятнадцатом веке великие художники впервые начинают жаловаться, что "весь мир против них". Напротив, Гайдн и Моцарт были хорошо поняты и очень ценились своими современниками . Как только артист умирает, пренебрежение к нему исчезает — Вампиры отпускают хватку человеческих умов, поскольку у них есть и другие личности, кем заняться.
      Во всей истории искусства и литературы с 1780 года прослеживаются результаты сражений с Вампирами разума. Художники, отказавшиеся проповедовать евангелие пессимизма и упадничества, были уничтожены, хулители же жизни зачастую доживали до глубокой старости. Интересно, например, сопоставить судьбы пессимиста Шопенгауэра и утверждавшего жизнь Ницше, сексуального дегенерата де Сада и сексуального мистика Лоуренса .
      Однако, кроме сопоставления этих очевидных фактов, я мало преуспел в изучении Вампиров. Полагаю, что малым числом они всегда присутствовали на Земле. Возможно, христианская идея дьявола основывается на смутной догадке о той роли, которую они играли в человеческой истории: захватывать разум человека и превращать его во врага жизни и всего человечества. Но, пожалуй, было бы ошибочно возлагать на Вампиров разума вину за все неудачи человеческой расы. Человек есть животное, пытающееся переродиться в Бога, и многие из его проблем являются неизбежным следствием этой борьбы.
      У меня есть теория, которую для полноты освещения своих исследований я здесь приведу. Я считаю, что во Вселенной существует множество рас, подобных нашей. На ранних стадиях эволюции целями любой расы в основном являются покорение окружающей среды, уничтожение врагов, обеспечение себя пропитанием. Но рано или поздно настаёт время, когда раса в своем развитии перерастает эту стадию и уже может обратить своё внимание внутрь, к наслаждениям разума. "Мой разум — моё царство", — сказал сэр Эдвард Дайэр . И когда человек осознаёт, что его разум есть великая неисследованная страна, его царство — в самом буквальном смысле, — он преодолевает границу, отделяющую животное от Бога.
      Эти Вампиры занимаются поисками рас, почти достигших такого уровня эволюции и находящихся в преддверии обладания новыми силами, а затем питаются ими до полного уничтожения. Уничтожение расы отнюдь не входит в намерения Вампиров, поскольку после этого они вынуждены искать другой источник своей пищи, и поэтому их цель — питаться огромными энергиями, вырабатываемыми эволюционной борьбой, как можно дольше. Для этого они не дают человеку исследовать его внутренние миры и заставляют его уделять всё свое внимание внешнему миру. На мой взгляд, войны двадцатого столетия несомненно являются плодами такой тактики Вампиров. Гитлер, как де Сад, наверняка был ещё одним их "зомби". Мировая война, способная уничтожить всю цивилизацию, может нарушить их планы, зато продолжительные региональные стычки подходят для них превосходно.
      Чем мог бы быть человек, если бы ему удалось уничтожить или прогнать этих Вампиров? Конечно же, первым результатом было бы чувство огромного душевного облегчения, исчезновение подавленности, всплеск энергии и оптимизма; с первым же приливом энергии произведения искусств начали бы создаваться целыми десятками. Человечество вело бы себя прямо как дети, отпущенные из школы в последний день учебного года. Затем энергия человека, подхватившего философское наследство Гуссерля, обратилась бы внутрь. (Крайне показательно, что именно Гитлер был ответственен за смерть Гуссерля, причём как раз тогда, когда его работа была на грани новых достижений.) Он внезапно понял бы, что обладает такими внутренними силами, по сравнению с которыми водородная бомба показалась бы простой свечкой. При помощи, возможно, наркотиков типа мескалина, человек впервые стал бы жителем мира разума, как сейчас он является жителем Земли. Он исследовал бы эти внутренние страны, как Ливингстон и Стэнли исследовали Африку, и открыл бы, что у него есть множество "я", и высшие из них это то, что его предки назвали бы богами.
      У меня есть ещё одна теория, но она столь абсурдна, что я едва отваживаюсь её здесь привести.