В дар погибшему эльфийскому королю они принесли самые прекрасные изумруды и хризолиты из своих шахт. Этими камнями они выложили весь могильный холм, наложив заклятие на драгоценности, чтобы их никто не похитил. Однако ни один из жителей Эль-Хассасина, приносивший свежие цветы на полыхающий зеленым огнем, похожим на пламя Истины, холм, не пострадал от действия этого заклятия, ибо не посмел взять ни одного, даже самого крохотного, камешка.
      И от этого шага их удерживал не страх перед колдовством гномов, но уважение и благодарность.
      Короли Эль-Хассасина – Меджадай Кройден и Рорайма Ретимнон, – присутствовавшие на похоронах, вынуждены были удалиться, чтобы подданные не видели их слез. Плачущих королей в этой стране никогда не было и не должно было быть.
      А еще через десять дней в Эль-Хассасин прибыл с неофициальным визитом наместник Хартума – герцог Талламор. Вместе с ним приехали четверо самых известных скульпторов и архитекторов Иманы. В несколько дней они разбили у могильного холма маленький парк. Даже не парк, а всего несколько аллей, вдоль которых сильваны и альсеиды высадили молоденькие дубы. В том месте, где эти аллеи пересекались, был поставлен круглый фонтан, в центре которого на зеленой стеклянной волне смеялся мраморный дельфин. Он не был точной копией того веселого своего собрата из Салмакиды, а выглядел так, как описывал его Рогмо.
      Это было самое меньшее, что добрый Банбери Вентоттен мог сделать для своего друга.
 

* * *

      Баяндай и Мадурай спустились вслед за Теконг Бессаром в темное, но сухое и чистое подземелье. Золотой шеид нес факел, освещая себе путь. Конечно, это было вовсе не похоже на него, но сюда Теконг Бессар не пускал слуг – он не настолько доверял им. Скорее наоборот – был уверен, что зрелище, которое предстанет перед их глазами, обязательно сведет их с ума. До какой-то степени он был прав.
      Даже невозмутимые лурды на несколько минут опешили и стояли неподвижно, оглядываясь в полном изумлении.
      Золото и камни были здесь повсюду: лежали в сундуках, кучами были насыпаны на мраморном полу, ровными штабелями высились у стен золотые и серебряные слитки. Золотые кувшины были доверху заполнены тяжелыми монетами, драгоценные ларцы из кости и металла были переполнены перстнями, цепями и браслетами. Одних корон и венцов тут было не меньше нескольких сотен.
      Тем более странными казались постороннему взгляду два огромных глиняных идола, полностью занимавшие правый дальний угол этого необъятного подземелья.
      Лурды несли в руках небольшой сундучок, окованный железом.
      – Вот, – сказал шеид, поводя рукой в широком жесте. – Выбирайте. Я настолько благодарен вам, что решил предоставить вам право самим взять свою плату. И, как оговорили, – то, что придется по душе.
      Действительно, договариваясь с Баяндаем три недели назад, Теконг Бессар пообещал уплатить за услуги лурдов полный сундук драгоценностей из своей казны на их усмотрение и, сверх того, недрагоценную вещь – буде она попадется на глаза Баяндаю, – давно и безуспешно разыскиваемую его народом.
      Спутники Золотого шеида уже окончательно взяли себя в руки и теперь деловито сгребали в сундук золотые монеты из первого попавшегося кувшина. Теконг Бессар с удивлением отметил, что их руки вовсе не трясутся от жадности, как было бы с любым попавшим в это сказочное место. Нет, все-таки лурды – люди особого толка. Они даже не стали разглядывать все остальное, удовольствовавшись тем, что первым попалось на глаза. Когда их сундучок был наполнен доверху, Мадурай запер его и обратился к Золотому шеиду:
      – Мы нашли оговоренное, но не знаем, отдашь ли ты нам эти вещи.
      – Что же это? – спросил шеид, про себя приготовившись соглашаться без раздумий. Он высоко оценил услугу, оказанную ему лурдами. И реально смотрел на вещи: если он сейчас нарушит соглашение, то от Тиладуматти в течение суток не останется камня на камне – он уже видел, что произошло с унгараттами, и вовсе не хотел разделить их горькую судьбу.
      – Вон те идолы, – указал Мадурай на две бесформенные груды, теряющиеся в темноте. – Они когда-то были вывезены с Варда твоими подданными; это домашние божества наших предков – мы их любим и хотели бы забрать с собой. Здесь им все равно не находится дела.
      Теконг Бессар весьма удивился. Сколько он себя помнил, идолы стояли в углу. Он когда-то пытался расковырять одного из них, чтобы узнать, что там, под слоем глины, но отец запретил ему это делать, сказав, что если это изображения каких-то неведомых духов, то они вполне могут обидеться на такое неуважительное отношение. Сняли их с какого-то из разбившихся о рифы и затонувших в море Сейбо кораблей. Из соображений безопасности – проще говоря, на всякий случай – спрятали в царской сокровищнице. Во всяком случае так объяснял их происхождение отец Теконг Бессара. А как оно было на самом деле, знали, пожалуй, только сами идолы. Ценности в них было ни на грош, а если и была, то шеид о ней не подозревал. И поскольку был человеком разумным, то сразу согласился на просьбу лурдов, не задавая глупых вопросов о том, что делали их домашние божества на Варде – то есть весьма далеко от пылающего Гобира.
      – Берите, конечно берите. Если хотите чего-то еще, то я буду рад исполнить вашу просьбу.
      – Спасибо, шеид, – ответил Баяндай. – Но сверх уговора нам ничего не нужно. Мы же дали тебе слово.
      Теконг Бессар с любопытством следил, как эти диковинные люди станут выносить из подземелья золото и идолов – ведь и то и другое весило немало. Скорее всего человек десять нужно было для того, чтобы справиться с этой тяжестью. Но братья долго не мешкали. Один подхватил полный сундук золотых монет, а второй поднял на плечи обе глиняные фигуры.
      Теконг-Бессар точно знал, что внутри они отнюдь не полые.
      Так лурды еще раз удивили его – уже на прощание. Вечером того же дня корабль лурдов отчалил от пристани. Прощаясь, Баяндай пообещал шеиду, что будет продолжать следить за тем, как развиваются события на Имане. И непременно придет на помощь, если Теконг Бессару потребуются его услуги. О цене они договорятся потом.
      Когда берега Тиладуматти скрылись за горизонтом, Мадурай и Баяндай зашли в просторную каюту, которую занимали вдвоем. Правда, теперь в этом помещении было тесно, потому что большую часть места занимали два огромных глиняных идола.
      Теконг Бессар весьма удивился бы, если бы знал, что братья как по команде подняли тяжелые топоры и с размаха вонзили их в глину. Когда первый слой был полностью сбит, под ним обнаружилось дерево. Его постигла та же судьба. В деревянных саркофагах, изрубленных в щепки, лурды нашли металлические сосуды, повторяющие форму больших изображений. С сосудами братья обращались гораздо более осторожно и вскрыли их только полчаса спустя.
      В этот миг каждый из них стал обладателем украшения – подвески из зеленого золота. Той самой платы, которую отдал Теконг Бессар за победу над унгараттами.
      В памятном сражении под Маягуаной было убито полторы сотни лурдов и несколько тысяч рыцарей ордена унгараттов.
      Несколько тысяч душ – вот цена, которую Баяндай и Мадурай заплатили за талисманы Джаганнатхи.
 

* * *

      Магнус и Астерион выглядели настоящими заговорщиками. Каэ только диву давалась, как они умудрились спеться за столь короткое время. Молодой чародей и прекрасный Бог Ветров проводили вместе все свободное время, а это значит – почти целый день плюс изрядный кусок того времени, когда приличные люди предпочитают отдыхать.
      С другой стороны, как откомментировал эти события Номмо, приличными людьми тут и не пахло. Магнус только пожал плечами в ответ на эту реплику – по идее полагалось бы оскорбиться, но ведь Хозяин Лесного Огня ничего предосудительного и не сказал, всего лишь чистую правду.
      Смерть Рогмо потрясла всех обитателей Салмакиды.
      Каэтана не выходила из своих покоев несколько дней и никого к себе не впускала, за исключением Тиермеса, который старался не оставлять ее ни на час; а когда показалась на глаза друзьям, те только охнули. Похожая на скелет, изможденная, с черными кругами под глазами, она силилась выглядеть веселой. Она так и не уронила ни единой слезинки, и Нингишзида в один голос с остальными врачевателями душ твердил, что горькие слезы облегчили бы нестерпимые муки и унесли с собой большую часть боли. Однако никто в мире не мог заставить Каэтану заплакать. Мост тоже не пускал ее, и потому даже в запредельности не могла она найти избавления от своих страданий. Остальные выглядели не лучше: особенно альв, Куланн и молодой чародей, более других любившие полуэльфа. Маленький Номмо, с потускневшим взглядом и свалявшейся шерсткой, не мог найти себе занятия и все время застывал, задумавшись, в неудобной позе, пока его не окликали. Магнус тоже скорбел, однако все время продолжал работать.
      Спустя две недели после сообщения о смерти короля эльфов прибыл в Сонандан Манакор Гаронман, наделенный полномочиями принести Каэ присягу на верность и вечное служение от имени своего народа. Интагейя Сангасойя встретила его во всем блеске и величии, на которые только была способна. Она бы с радостью отказалась от эльфийского престола, но память о Мердоке ап-Фейдли и обещание, данное ею при расставании с самим Рогмо, обязывали. Манакор еще гостил в столице, когда явился к Каэтане посланец от хартумского наместника и известил ее, что у могильного холма отныне и навеки поставлен фонтан с веселым дельфином. Удивительно, но именно это письмо Банбери Вентоттена и вызвало наконец горькие слезы у непреклонной прежде богини; а со слезами на смену горю пришла тихая и светлая печаль.
      Так или иначе, жизнь постепенно вошла в прежнюю колею. А Каэ с ужасом и тревогой думала о том, какие еще потери придется пережить, прежде чем мир снова обретет покой и счастье.
      В тот ясный солнечный день – впрочем, именно такие дни чаще всего случались в Сонандане – Магнус и Астерион долго возились с каким-то чертежом, а затем скрылись с глаз долой и где-то пропадали до самого вечера. За множеством дел их отсутствие не было по-настоящему замечено. И задумались над этим незначительным происшествием немного позже.
      Каэтана проснулась оттого, что ее комнату заливал нестерпимо-яркий свет. Она протерла глаза, но оказалось, что смотреть просто невозможно. Тогда она прикрыла их рукой и так вышла на ступени храма. Со всех сторон уже бежали сюда жрецы, слуги, воины и все ее друзья. Интереснее всех было наблюдать за Нингишзидой. И хотя из-за слепящего света не было видно выражения его лица, сама его поза и энергичные жесты уже говорили о многом. Рядом с Каэ оказался вдруг Барнаба, хрустя коржиком, – ей иногда казалось, что толстяк воплотился вместе с этим лакомством и теперь оно никогда не закончится, будучи частью его тела.
      – И что это за пожар?
      – Кто его знает... Какое-то очередное явление, сейчас поймем.
      – Но хоть не враги?
      – Нет, злом тут и не пахнет. Просто что-то непонятное, хотя и до боли знакомое.
      – Кажется, я узнаю! – взвизгнул Барнаба.
      – Ну...
      – Э-э-э, нет. Ты сама узнай, – пропел толстяк. – Тут главное – получить море удовольствия.
      Каэтана собиралась продолжить эту поучительную беседу, но не вышло. Свет вспыхнул с новой силой, и громовой голос потряс все окрестности:
      – Придите и внемлите! Я явился на эту темную и тусклую землю, дабы даровать вам свет! Падите же к моим ногам и трепещите!
      Последнее слово как-то особенно раскатисто получилось у этого неизвестного оратора, и эхо еще долго перекатывало его по соседней роще.
      – С ума сойти, – сказала Каэтана. – Что это за чушь?
      – Это только начало, – ехидно заметил Барнаба, – цветочки, так сказать. А дальше будет веселее и занятнее.
      – Спасибо, вот уж утешил так утешил.
      – По мере скромных сил стараюсь, – потупил сразу четыре глаза разноцветный чудак.
      Свет немного потускнел, поутих, давая собравшимся возможность рассмотреть говорившего. Надо признать, что смотреть и впрямь было на что; сверкающая расплавленным золотом колесница стояла посреди храмовой площади. Она была запряжена столь же ослепительными золотыми грифонами – существами неземной красоты и грации. И колесница, и грифоны были больше нормального размера, но не гигантские. Даже речи не могло быть о том, чтобы сравнить их с Драконами или Змеем Земли.
      На колеснице возвышался юноша.
      Подобно Тиермесу, тело которого отливало ртутью, он был словно подсвечен изнутри солнцем. Кожа его янтарного цвета казалась теплой и шелковистой на ощупь. Волосы спускались ниже лопаток, так что с первого взгляда его можно было принять и за юную женщину, но это заблуждение тут же развеивалось, когда взгляд падал на его могучие плечи, мускулистые руки и узкие бедра. На юноше была золотистая, искрящаяся туника и высокие, по колено, сандалии. Он опирался на длинное копье с огненным наконечником. Голову украшал сияющий венец с семью высокими зубцами.
      – Падите ниц! – снова загрохотал он, видимо вдоволь насладившись произведенным эффектом. – Придите под мою длань, и стану я защитой и опорой вам, бедным и сирым! Вернулся я, услышав ваши моления...
      Тут ослепительный колесничий немного приутих, потому что не было что-то слышно восторженных криков толпы. Никто не бесновался от счастья и даже просто не радовался. На площади перед Храмом Истины царила гнетущая тишина, нарушаемая только шорохом золотых крыльев грифонов.
      И в этой звенящей тишине внезапно раздался насмешливый и не менее звучный, чем у колесничего, голос:
      – Совсем ошалел братец Кэбоалан! Одичал вдали от родины. Однако сколько величия!
 

* * *

      – Я вернулся, как только смог, – рассказывал Солнечный бог спустя несколько часов, сидя за накрытым. столом в резиденции татхагатхи.
      Тот уже и не удивлялся своим гостям, привычно говорил любезности и выяснял гастрономические предпочтения новоприбывшего бессмертного. Оказалось, что Аэ Кэбоалан вовсе не такой уж страшный и нелепый бог. Просто за много тысячелетий он отвык разговаривать со своими приверженцами; да, собственно говоря, тысячи лет назад все было совсем иначе. Каэтана ввела новые правила общения с людьми, и Солнцеликому пришлось быстро подстраиваться под них.
      После третьего бокала знаменитого зеленого, столь высоко ценимого Тиермесом, у него стало неплохо получаться.
      – Война, говоришь, – обратился он к Каэтане. – Печально. Но никуда не денешься. А что Барахой?
      – Нас не интересует, что думает по этому поводу Барахой, – прервал его Траэтаона.
      – Но ведь что-то он все равно думает, – лукаво заметила Каэ.
      – Дорогая! Ты уже простила его? – изумился Вечный Воин. – Вот уж не думал, что ты сможешь найти оправдание его поступку!
      – Так что, что он сделал? – вмешался Кэбоалан. – Вы учитывайте, пожалуйста, что я абсолютно не осведомлен в ваших делах. Кажется, я отсутствовал даже дольше, чем предполагал.
      – Наш драгоценный верховный владыка, все еще погруженный в мировую скорбь по себе, любимому, не придумал ничего лучшего, чем в канун войны поселиться в другом мире – более удобном, более дружелюбном и гораздо менее опасном, – сердито сказал Траэтаона. – Это предательство. Если он не знает, как это называется, то я ему объясню, – пре-да-тель-ство, – произнес он по слогам. – И мне странно, что Каэ говорит об этом так, словно простила его.
      – Не то чтобы простила, но думаю, что кое-что изменилось. Не у меня, не у нас – у него...
      – Ты что-то скрываешь?
      – Нет, нет, совсем ничего. – Она подняла руки ладонями вверх, словно сдавалась. – Да и вообще речь сейчас о нашем Солнцеликом.
      Аэ Кэбоалан пристально разглядывал Богиню Истины, хмурился.
      – А ты совсем-совсем другая. Так изменилась, что я бы тебя, наверное, и не узнал. Даже если бы встретил. У тебя изменилась сущность, внешность, взгляд...
      – И... – подбодрила его Каэтана.
      – И знаешь, так мне нравится больше.
      – Так это же прекрасно!
      Солнцеликий некоторое время хмурился и морщился, стараясь уложить в памяти все новости, лавиной обрушившиеся на него после столь продолжительного отсутствия. Наконец в путанице мыслей, одолевавших его, ухватил одну ниточку.
      – Каэ, дорогая, – обратился он к Богине Истины. – Если тебе не трудно, покажи мне этот великий талисман, ради которого ты совершила такое далекое путешествие и потратила столько сил.
      Справедливости ради нужно отметить, что Каэтана не успела предупредить Кэбоалана о том, что талисман ей достался не просто говорящий, но и весьма разговорчивый – что не одно и то же.
      – Наконец! – скрипучим голосом заявил Ниппи, не дожидаясь, пока его представят. – Я уж думал, все, конец. Все обо мне забыли, всем на меня чихать. Но нет! Нашлась светлая личность, и я с радостью говорю ей: «Привет! «, «Как дела? « А с вами всеми я не говорю, потому что вы меня игнорируете. И хоть имеете на это право, но я возмущен и подавлен...
      – Стой! – рявкнул Аэ Кэбоалан, невольно поднося ладонь к лицу. – Молчи! Молчи, говорю тебе! Каэ? – обернулся он к ней. – Неужели ты все время обречена слушать это маленькое чудовище?
      – Не все время, – рассмеялась богиня. – Теперь он просто онемел. Ты его раньше не слышал.
      – Какое счастье! – искренне молвил Солнцеликий. Несколько раз глубоко вдохнул и обратился к Ниппи:
      – Внимай, безделушка! Сейчас я стану спрашивать, а ты – отвечать на мои вопросы и при этом будешь воздерживаться от комментариев, жалоб, поучений и всего остального, что придет тебе на ум.
      – Мои поучения было бы не грех послушать, – взвился Ниппи, сверкая ослепительно-алым. – Некоторым просто необходимо поучиться хорошим манерам.
      – Ниппи! – Каэ легонько щелкнула по перстню.
      – Подчиняюсь давлению всемогущих существ, но не склоняюсь покорно!
      Тиермес и га-Мавет перевели взгляд на ошарашенного Солнцеликого, затем на непроницаемое лицо Тхагаледжи и беззвучно захохотали.
      – Итак, что сейчас творится с талисманами Джаганнатхи?
      Похоже, это была единственная тема, способная привести перстень в чувство и заставить его говорить по существу.
      – Плохое творится, – негромко отвечал он. – Очень плохое. Госпожа Каэтана быстро расправилась с большим их числом, и теперь эти магические предметы крайне обеспокоены. Я уже говорил, что талисманы Джаганнатхи следует воспринимать как настоящие, живые существа. Я и себя не считаю предметом, а они и подавно перешагнули ту грань, которая отделяет предмет от существа одушевленного. Они не просто наделены чрезвычайным могуществом, но и сами могут им воспользоваться, хотя бы частично. Да, им нужен хранитель, и хранитель не всякий, а тот единственный, кто сможет, подчиняясь воле повелителя Мелькарта, все же выдерживать смертельные силы этого предмета. Сейчас же, встревоженные и обеспокоенные гибелью себе подобных, те из них, что сумели вырваться на свободу, стали гораздо агрессивнее. И при этом – сильнее. Каждый из них питается силами того существа, которому принадлежит. Собравшись вместе, они являются такой мощью, одолеть которую будет почти невозможно.
      – Я просил не заниматься прогнозами, а сказать, что ты видишь, – прервал Ниппи бессмертный, но прервал не зло и не резко, а скорее нетерпеливо.
      – Я вижу еще два никем не найденных талисмана, – быстро ответил перстень. – Один находится на Шеоле, а второй – на Алане, во льдах.
      – В таком случае, – Солнцеликий откинулся в глубоком кресле, – и я вам пригожусь. – И на вопросительный взгляд Каэтаны пояснил:
      – На Алан доставить тебя могу я и только я.
      – Он прав, – подтвердил Траэтаона. – Во льдах и снегах Алана можно остаться живым только благодаря Солнцеликому.
      После прибытия Аэ Кэбоалана не прошло и нескольких дней, когда случилось новое событие.
      С северных отрогов Онодонги примчался взмыленный гонец с сообщением о том, что внезапно проснулся и заработал вулкан Тай, спавший мирным сном с незапамятных времен. Люди, жившие у подножия этого вулкана, остались без крова, и потому они в скором времени прибудут в Салмакиду, чтобы татхагатха мог позаботиться о них, как и положено могущественному правителю Сонандана.
      Татхагатха развил бурную деятельность, в результате которой всем нашлась работа. На окраине Салмакиды срочно строили новый квартал, достаточно большой для того, чтобы принять около четырех сотен семей. Тут же разбивали сады, поскольку пострадавшие были в основном земледельцами и садоводами.
      Джоу Лахатал с братьями, прибывший, чтобы встретиться с Аэ Кэбоаланом, внес свою лепту в это доброе дело, выворотив и перенеся от самых гор груду камней, достаточных для того, чтобы выстроить вокруг нового квартала крепостную стену. Когда домики были закончены, трое бессмертных в один день возвели ее, украсив надвратной башенкой.
      А спустя еще день вулкан взорвался. Это диковинное зрелище можно было увидеть издалека. Накануне он сильно дымился, и темные облака, пахнущие гарью, неслись к Салмакиде, подгоняемые свежим ветром. Затем в воздух поднялись огромные тучи пепла – тут уж пришлось постараться Астериону, чтобы отогнать их на безопасное расстояние от человеческого жилья, а также обогнуть заповедные леса племени йаш чан и Демавенд – обиталище драконов.
      Потом земля заворчала недовольно и сердито, заворочалась, и наконец раздался оглушительный хлопок, после чего в небо взметнулся сноп оранжевого и красного огня.
      Все столпились на смотровой площадке дозорной башни и во все глаза глядели на то, как расцветает в небе изумительной красоты цветок, обнимая своими лепестками все большее и большее пространство. Вулкан утих только к вечеру.
      Вечером же и появился у ворот Салмакиды еще один бессмертный, задумчиво прошагав сначала по Шангайской равнине, а затем и по водам Охи, видимо не обратив внимания, где идет. Потому что лицо его было озабоченное и рассеянное.
      Небесный кузнец Курдалагон остановился возле стены, потрогал ее раскрытой ладонью, толкнул, похоже проверяя на прочность. Может, толщина стены его удовлетворила, а может, он увидал слишком много знакомых лиц, чтобы и дальше интересоваться деталями, но только поторопился зайти в гостеприимно распахнутые ворота.
      И Каэ, подпрыгнув, как в детстве, повисла на его шее.
 

* * *

      Вернувшись с ошеломительной победой из рейда к Сарконовым островам, шаммемм Дженнин Эльваган приобрел совершенно иной статус. Теперь он был самым прославленным на весь Хадрамаут флотоводцем. Рассказы о его походе передавались из уст в уста; действительно, удачные морские баталии были для хаанухов не в диковинку, но, чтобы ни один корабль в эскадре не получил сколько-нибудь серьезного повреждения, чтобы практически все матросы и воины вернулись домой живыми и невредимыми, такого еще не было. И по логике событий, не могло быть вообще.
      Поэтому звезда Дженнина Эльвагана поднялась на недосягаемую высоту.
      По Хадрамауту поползли разговоры, вкратце сводящиеся к тому, что правлению Дайнити Нерая пора положить конец и возвести на престол молодого и блестящего шаммемма, чтобы он упрочил и умножил могущество и славу страны. И таких разговоров было великое множество.
      В конце концов начальник Тайной службы встревожился настолько, что направился с докладом к самому понтифику Дайнити Нераю, чтобы ознакомить его с положением дел в государстве.
      Понтифик принял его сразу, как только сановник доложил о своем прибытии, и даже, выслушав, отчаянно старался изобрести средство, чтобы пресечь подобные слухи. Сын Океана и Муж Моря ужасно боялся молодого шаммемма, но показывать этот страх подданным считал ниже своего достоинства да и понимал, что его боязнь обернется против него – вот и весь результат. Никаких толковых распоряжений он не дал, а начальник Тайной службы не предложил ничего конкретного, потому что с упомянутым докладом явился исключительно из соображений собственной безопасности и волновался только за свою шкуру.
      Рассудил он довольно здраво: если понтифику донесут о том, что творится в стране, то Нерай не сможет упрекнуть его в том, что он утаил что-то. Ежели все останется на своих местах – ему это только на руку. Втайне практически все придворные Дайнити Нерая уже согласились с его скорой и неизбежной гибелью, а также с воцарением на престоле Хадрамаута основателя новой династии – потомка древнего и славного рода Эльваганов. Без своего верного Вегонабы Лина понтифик был столь беспомощен, а многочисленные придворные так отчаянно интриговали, что было просто опасно оставлять государство в этом состоянии на неопределенный отрезок времени. Даже талисман Джаганнатхи не мог бы добиться лучших результатов. Можно, конечно, объяснить происходившее тогда в Хадрамауте и влиянием темных сил, но не к чему. Дайнити Нерай просто пожинал плоды своего безразличия и лени.
      И когда шаммемм наконец явился с докладом о результатах своего славного похода к понтифику, никто не сомневался в том, что неизбежно должно было произойти в дальних покоях дворца Да Зоджи.
      Стражники сами отдали себе приказ покинуть свой пост – во избежание недоразумений. Не могли же они стоять у дверей, затыкая себе уши. А так всегда могли отговориться тем, что ничего не слышали. И даже клятву принести.
      Сановники, слуги и челядь тоже нашли себе массу дел подальше от покоев понтифика. Кто отправился в винные погреба, кто – на кухню, находившуюся в полуподвальном помещении. Кто вообще с важнейшим поручением вышел в город.
      Тих был дворец Да Зоджи и пуст.
      Дайнити Нерай почувствовал свое одиночество кожей, и приближающуюся смерть тоже почувствовал. Он лихорадочно шарил в памяти, стараясь вспомнить, что нужно делать в подобных случаях. Но мудрый Вегонаба не предвидел такого ужасного развития событий, а потому никаких наставлений на сей счет не давал. Когда шаги приближающегося шаммемма гулко прозвучали на мраморных ступенях, понтифик внезапно хлопнул себя по лбу, встал со своего любимого кресла и проковылял в соседнюю комнату, где на стене висел фамильный меч Нераев – старый и в потрепанных ножнах, свидетельство былой славы старинного рода. Встав на цыпочки, Нерай, пыхтя и обливаясь потом, вытащил его. Меч был затупившийся и тусклый. Первое время, в дни юности понтифика, его еще чистили и точили, однако с годами стали забывать об этом, и теперь клинок пошел пятнами ржавчины.
      Когда, прогрохотав каблуками по мраморным плитам абсолютно пустого дворца, шаммемм Дженнин Эльваган рывком распахнул двери в покои Дайнити Нерая, тот поднялся ему навстречу с клинком в руках.
      С первого же взгляда было ясно, что меч понтифика такой же старый и несчастный, как и его владелец. И все же Эльваган сумел оценить этот жест по достоинству. Ведь именно о достоинстве и шла здесь речь.
      Носитель талисмана Джаганнатхи сильно изменился – и жестокость, мрачность и ненависть, а также жажда славы и власти стали основными его чертами; но все же...
      Все же он отдал салют грузному и нелепому понтифику, прежде чем скрестить с ним свой клинок.
 

* * *

      Самаэль двинул свои войска на Бали.
      Это было одной из главных новостей последних дней, и даже внезапная смерть понтифика Хадрамаута Дайнити Нерая и воцарение нового владыки – Дженнина Эльвагана прошли почти незамеченными в свете этого события.
      Бали сопротивлялось отчаянно. Армии Урукура и Эреду шли на помощь с такой скоростью, какая только была возможна. Однако саракоям нужно было пересечь необозримое пространство пустыни, отделявшее Урукур от Бали и служившее естественной границей, а в Эреду стояло только два полка тхаухудов, и, естественно, выступить по первому зову союзников мог лишь один из них – а этого было крайне мало.
      Зу-Л-Карнайн прекрасно понимал, насколько этого мало, но его в железные тиски взяли Джералан и Мерроэ.
      Аджа Экапад вернулся в Кайембу абсолютно неожиданно, когда все уже считали его без вести пропавшим. Гуахайока Гейерред успел оплакать старого своего друга – графа Коннлайха – и две сотни отборных рыцарей; король уже назначил пенсии семьям погибших солдат, и жизнь в королевстве постепенно вошла в свою колею. Возвращение мага принесло всем не облегчение, а только горе и боль.
      Аджа Экапад ни много ни мало обвинил аиту Зу-Л-Карнайна в том, что его люди напали на отряд рыцарей Мерроэ и безжалостно истребили их всех до единого. Ему же, магу, чудом удалось выжить; долгое время он прятался и залечивал раны, пока не набрался сил настолько, чтобы вернуться в столицу, к своему королю, и поведать ему правду об этом печальном событии. Экапад выступил перед королевским советом с обвинительной речью, и голос его звенел и срывался, когда он описывал последние минуты жизни доблестных воинов.
      В королевском совете было много друзей и ровесников Коннлайха, и никто из них не остался равнодушным к рассказу Аджи Экапада. А внешний вид мага заставил их поверить и в перенесенные им страдания: отощавший, весь покрытый свежими струпьями и рубцами, оборванный, с лицом изборожденным морщинами, он казался старше лет на сто. Уже потом, спустя долгое время, члены совета недоумевали, как же получилось, что они оказались настолько легковерными и бездумными; как забыли, что имеют дело с одним из самых могущественных чародеев мира и что ему ничего не стоит околдовать их или принять какой угодно жалкий и измученный облик?
      Никто из тридцати вельмож и военачальников, в том числе и гуахайока Гейерред, не знали о существовании талисмана Джаганнатхи и о его невероятных возможностях. Они не подозревали, что Аджа Экапад, столь гневно и пламенно говоривший перед ними, носит на груди украшение, в котором заключены страшные силы, – и этому кусочку золота ничего не стоило подчинить себе разум окружающих. Маг говорил, а все остальные верили, ибо так хотел талисман Джаганнатхи волею своего господина Мелькарта.
      Взбешенный Колумелла тут же объявил войну империи Зу-Л-Карнайна, как-то не задумавшись над тем, что это является самым настоящим самоубийством. Любопытно, что королевский совет полностью поддержал его. И только гуахайока отчаянно протестовал против такого решения. Да, Гейерред тоже поверил магу; он тоже скорбел о горестной участи своих рыцарей, однако он прекрасно понимал, насколько безумным было решение воевать с аитой. Армии тхаухудов сотрут Мерроэ с лица земли в наикратчайший срок, залив эту несчастную землю потоками крови. И он требовал, просил, умолял прислушаться к нему. Тщетно. Все тщетно. Уже через несколько часов после окончания королевского совета армия Мерроэ готовилась к выступлению в поход.