Сидорчук немного смутился:

– Та ни, я цим не хвораю.

А в покинутой избушке действительно нашлись продукты: ржаной хлеб, какие-то квашеные овощи, целый венок лука и даже горшочек сметаны. К величайшему огорчению бойцов партизанского отряда, ни соли, ни алкоголя не обнаружилось. Но и напуганная женщина безвозвратно канула в чаще – и погони слышно не было. Сидорчук и Перукарников прихватили еще один топор и странного вида пилу и, нагруженные добычей, бегом отправились обратно.

Партизанская жизнь – это не только истребление врага, организация диверсий и всякие прочие хлопоты. Это еще и единение с природой, что прекрасно в летнее время и совершенно не радует холодной зимой. К счастью для бойцов отряда, в Уппертале как раз был самый разгар лета.

Цвело, благоухало и пело все, что могло петь, цвести и благоухать. Лес был полон всякой живности, и по этой причине человек, вооруженный снайперской винтовкой с оптическим прицелом, просто не мог остаться голодным. Как не мог остаться голодным и человек, у которого всегда есть в подкладке шапки пара рыболовных крючков и лесочка на всякий случай.

Жабодыщенко относился как раз к таким запасливым людям; и едва только обнаружилось довольно большое и глубокое озеро с кристально чистой водой, обнаружились и снасти. А буквально через полчаса в пейзаж органично вписался и сам Микола с импровизированной удочкой в руках. При первом же взгляде, брошенном на его неподвижную фигуру, становилось ясно, что он был здесь всегда, и Господь, когда задумывал этот мир, и представить себе не мог, что на берегу водоема не будет удачливого рыболова Жабодыщенко.

Поплавок, сделанный из найденного на берегу птичьего пера, вел себя просто исключительно, радуя главного кормильца отряда. Он то и дело резко уходил под воду, и удочка изгибалась крутой дугой. Десятка два рыб приличного размера влажно блестели в густой траве за спиной Миколы.

Да, мы забыли уточнить: утро-то раннее-раннее. Это только Жабодыщенко ради хорошего клева может подняться ни свет ни заря, а остальные лишь начинают шевелиться.

Сонный Салонюк наблюдает за тем, как его боец ловит рыбу. Сидорчук вообще досматривает самый сладкий рассветный сон. А вот Перукарникову не до того.

Дело в том, что партизан Маметов сушит у костра свои сапоги. И сапоги – как бы поаккуратнее выразиться? – не только хорошо видны, но и очень хорошо слышны на большом расстоянии всем, у кого нет жесточайшего насморка (к глубокому их сожалению).

Учеными давно установлено, что разные запахи воздействуют на людей по-разному. Скажем, мускус делает мужчин невероятно привлекательными для особ противоположного пола; апельсин бодрит, а лаванда, напротив, расслабляет. Вне всякого сомнения, сапоги Маметова вполне могли совершить переворот в ароматерапии. И заодно заинтересовать создателей безотказного химического оружия.

Первое, о чем подумал Перукарников, – что однажды он собственными руками придушит несчастного узбека, а затем уж будет оправдываться перед товарищами по оружию. Второе – ЭТО же запрещено Женевской конвенцией. Разумеется, что вторая мысль была не об убийстве, а исключительно о сапогах.

Ухватив двумя пальцами за голенище влажный от росы предмет, Перукарников швырнул его прямо в Маметова:

– Ты ничего лучше придумать не мог? Забери у меня из-под носа эту гадость! Башка на плечах есть?

Маметов попытался оправдаться:

– Моя у костра сушить, моя не виновата, что твоя рядом лежать!

Перукарников осатанел:

– Смотреть надо, кто у костра лежать! А потом уже что-то делать. Я ж тебя однажды угроблю, и суд меня оправдает.

Жабодыщенко прошипел:

– Тихише, хлопци, бо вся рыба втэче.

Обиженный Маметов принялся прилаживать несчастный сапог с другой стороны костра, где мирно спал Сидорчук, не подозревавший, что кто-то, кроме клятых гитлеровцев, может вот так, на рассвете, без объявления войны учинить красному партизану такую пакость. На происки врага боец Красной Армии и вообще советский человек отвечает сразу, не задумываясь, со всей силой народного гнева.

Нервно пошмыгав носом, Сидорчук проморгался и внимательно изучил сапог Маметова. В результате этого интернационалист в нем скоропостижно скончался, и Василь сразу припомнил, что каких-то семь веков назад такие, как Маметов, или очень на него похожие, топтали сапогами его родину. Со словами «у-у, Чингисхан» он швырнул бедную обувь прямо в озеро.

Сапог с шумом и брызгами хлопнулся в воду недалеко от Жабодыщенко.

Маметов захныкал:

– Зачем красноармейца обижать? Моя плавать не уметь, моя сапоги сушить вся ночь.

Сидорчук сердито буркнул:

– Зализ у чужу солому, ще и шелестыть.

Жабодыщенко расстроился:

– Ну що вы за люды, хиба так можно щось спиймать? Як уху поисты, то вси як одын груддю идуть на казанок. А як просыш помовчаты, так тильки товарищ командир примером служить.

Демонстративно свернув снасти, он начал нанизывать пойманную рыбу на гибкий прутик.

Маметов, трепетно прижав к груди второй сапог, чтобы его не постигла та же злая участь, бегал взад и вперед по берегу и высматривал в воде свою собственность:

– Ой, моя пропадать, ой, моя не можна без сапог!

За спиной Маметова дружно рассмеялись Перукарников и Сидорчук. От их богатырского хохота с Салонюка слетели остатки сна.

– Ну що вы з ранку рыгочете, бильш нема чого робыты?

Маметов подбежал к командиру и довел до его сведения:

– Моя пропадать, моя плавать не уметь!

– Знаю, вже выучив, – кротко отвечал Салонюк. – Не будеш плаваты.

– Моя пропадать, – настаивал сын солнечного юга.

– Та пропады ты пропадом, – обозлился Салонюк, – от вже причепився…

Перукарников философски заметил:

– Маметов, товарищ командир, у нас человек с приставкой НЕ: не может, не хочет, не умеет, не любит, не знает.

Он бы еще долго обличал своего боевого товарища и выпускал пар, однако внимание всех привлек радостный вопль Жабодыщенко, который в данный момент обнаружил совершенно необъяснимый феномен.

Рыба в буквальном смысле слова выпрыгивала из воды на берег, и ему оставалось только хватать ее и нанизывать на свой прутик. Точности ради следует заметить, что Жабодыщенко это явление феноменальным не считал и над его природой не задумывался. Он был человек практический – и изобилие еды его радовало.

– Ого! Це дило! Оце так рыбалка!

Но тут в месте, куда упал сапог, забурлила и вспенилась вода, и из нее одна за другой показались три гигантские головы со встопорщенными гребнями и оскаленными сверкающими клыками.

Старожилы Вольхолла сразу сказали бы, что на их памяти Великая Гидра Гельс-Дрих-Энн никогда не пребывала в такой ярости.

Руки у Маметова разжались, и он бессильно выронил второй сапог, Жабодыщенко торопливо перекрестился, а Сидорчук с Перукарниковым схватились за оружие.

Салонюк закричал на всю округу:

– Никому без мого дозволу вогню не видкрывать! Жабодыщенко, Маметов, а ну назад!

Сидорчук, машинально протирая левый глаз, осторожно уточнил у Перукарникова:

– Ваня, мы ж вчора горилки не пили, правда? Мы ж ее, кляту, и не знайшлы в той хате, правда? Откуда та змеюка?

Перукарников, не оборачиваясь, ответил:

– А еще говорят, что зеленого змея на самом деле не существует, что это просто выражение такое.

Но как бы ни были партизаны ошеломлены и потрясены увиденным, отступили они организованно. Как один. И только Колбажан Маметов так и остался сиротливо стоять прямо перед драконом, тараща на него глаза, которые от удивления стали почти круглыми.

– Маметов, – надрывался Салонюк, – ты що мене погано чуеш?!

Маметов, не в силах отвести глаз от диковинной гидры, завороженно отвечал:

– Моя никогда-никогда такой зверь не видеть. В Ташкенте в зоопарке быть, в Москве в зоопарке гулять – такой большой и красивый не видеть.

Салонюк напряженно вслушивался в этот лепет:

– Ну що вин там каже? Говорыть, як тры дни хлиба не ив.

Неизвестно, чем бы закончилась сия встреча. Возможно, что и ничем. Храбрость храбростью, но недаром изо всех русских полководцев Салонюк больше всего ценил Кутузова, за которым надо было еще хорошенько погоняться, чтобы вступить в смертельный бой. Командир как раз собирался отдать соответствующие приказы: миномет к бою, руки в ноги – и айда.

Зверушка-то не виновата, что она родилась и выросла в стане идеологического противника и смертельного врага. Она же тварь безмозглая. И связываться с ней недостойно коммуниста с многолетним стажем. Опять же, если сбежать, наверняка целее будешь.

Словом, вполне логично рассуждал Тарас Салонюк, прикидывая, как короче изложить план действий своим подчиненным.

Но тут, ко всеобщему изумлению, трехглавый дракон, жутко похожий по описаниям на тех, которые глотали добрых молодцев вместе с конями у Калиновых мостов и похищали красных девиц, вступил с партизанами в контакт. Он наполовину высунулся из воды, учинив на озере жесточайшее волнение, и людям пришлось задрать головы, чтобы как следует его рассмотреть. Гидра была великолепна. Всем хороша.

Только вот в передней правой лапе держала она сапог бойца Маметова и трясла им в воздухе. Центральная голова согнула длинную шею, приблизившись к оторопевшим бойцам, и вопросила на щирой украинской мове:

– Ну и хто зробыв цю гадость?!

Вторая, левая, голова эхом откликнулась:

– Хто кинув цю гыдоту до моей хаты?!

Правая прокурорским оком уставилась прямо на Маметова:

– Мабуть ты, вузькоглазый, тут браконьерством займаешься? Бачу, у тебе другый такий чобит е? 3 тых самых часив, як вы хлынулы из своих монгольских степив, нема спокою…

Маметов попятился:

– Моя не рыбак, моя охотник!

Голова Дрих сердито рявкнула:

– Что, нельзя по-людски рыбу ловить, обязательно надо западло устроить? Эх, не зря знающие люди говорят: «Вывести бы вас в чистое поле, поставить лицом к стенке да пустить пулю в лоб!»

Дракон раздраженно швырнул мокрый сапог на берег, и его левая голова – Гельс – снова произнесла по-украински:

– Ты його хресты, ты його святы, а воно в болото лизе!

Голова Энн укоризненно заметила:

– Разве можно такую отраву в воду бросать? Рыба вон вся наутек кинулась, в озере чистого глотка воды не осталось! Люди вы, в конце концов, или не люди?!

Жабодыщенко, Перукарников и Сидорчук ответили дружным хором:

– Люди!

Салонюк же знал, что перед такими монстрами нужно расшаркиваться и вести себя совершенно иначе:

– Звыняйте, ваше высокоблагородие, – вкрадчиво сказал он, – бильше такого не повторыться!

Голова Дрих грозно всмотрелась в командира партизанского отряда:

– А, это ты, Салонюк? А тебя, товарищ Салонюк, надо на партийном собрании как следует проработать за головотяпство и недостойное коммуниста халатное отношение к важному делу организации партизанского движения. Распустил отряд – хуже борделя, понимаешь!

– В борделе как раз был порядок, – вставила голова Гельс.

– Тем более.

Голова Энн внесла свое предложение:

– Может, его партбилета лишить?

– Штраф взять за хулиганские выходки, – подбросил идею Дрих.

Гельс охотно поддержал коллегу и родственника:

– И в штрафную роту отправить.

Салонюк и глазам, и ушам своим уже не верил. И от изумления просто утратил дар речи. Великий немой – это очень верно подмечено, как раз про товарища Тараса.

Перукарников выступил вперед со своим верным автоматом:

– Не позволю с товарищем Салонюком так обращаться, он не виноват, он спал… то есть отдыхал после тяжелого ратного труда. А в том, что маметовский сапог в озеро попал, виноват я!

Сидорчук перебил друга:

– Ваня, та не ходы вокруг да около, кажи ему, як е. Кажи, що цей чобит я у воду кинув… Та хто вин такий, що тут указуе?!

Голова Дрих недовольно зашипела:

– Чья бы корова мычала, а твоя, Сидорчук, молчала. Кто каждый год с кумом на ставке рыбу динамитом глушил?

Энн недовольно добавил:

– У меня до сих пор правое ухо ничего не слышит!

Гельс кровожадно улыбнулся:

– Я тебя еще два года назад мог сожрать, когда ты через речку по ночам к соседской жене плавал! От удивления ожил Салонюк:

– Жинка Тимофея – твоя полюбовныця?

Сидорчук стал красным, как вареный рак:

– Та ни, бреше усе вин.

Салонюк взялся за голову:

– Який страх, а я завжды думав, що ты до Маруси залыцяешься.

Сидорчук был уже не красным, а багровым:

– Та кому вона нужна, твоя Маруся, вона ничого не умие, даже корову доить. За ней усе маты робыть!

Разбушевался и Салонюк:

– Маруся – гарна дивчина, чого ты так разлютывся?

Сидорчук жестко блюл свои интересы, забыв и о гидре, и о войне, и о немцах. Вопрос был поставлен животрепещущий:

– Гарна-то гарна, та на що вона мени здалась?

Гельс-Дрих-Энн понял, что о женщинах мужчины в лесу могут беседовать практически вечно. Три головы в унисон грянули:

– Эй, там на берегу, оставьте Марусю в покое!

Маметов тем временем храбро ухватил из-под носа у дракона свои сапоги и отбежал в сторону, торопливо натягивая их на бегу.

– Однако моя сапоги одевать. Красивый зверя, командир. Можна его домой, до мама брать?

– О-ее, – только и вымолвил Салонюк.

– Дома тепло, дыня, чай, – принялся перечислять Маметов все соблазны.

Гельс-Дрих-Энн от такой наглости сначала несколько оторопел, а затем грозно зарычал:

– А ты, урюк-башка, еще раз в сапогах в воде окажешься, к маме в Ташкент не попадешь.

Маметов обиделся на неблагодарного зверя, которого уже собирался угощать дынями и чаем, и храбро заявил:

– Моя так не сдаваться, моя биться будет!

– Ой-ой-ой, как страшно! – не выдержав, захохотал дракон. Затем головы Гельс и Дрих, переглянувшись, дружно изрекли: – Сейчас ты умрешь, но до того Маметов та сорок его бегемотив споють свою останню писню!

– Сорок не сорок, – встрял неугомонный Перукарников, – а нашего узбека мы в обиду не дадим!

Набычился и Сидорчук:

– Який не е, даже в ядовитых чоботах, все одно вин наш!

Салонюк выдвинулся на шаг вперед:

– А ось хто ты такий, це треба ще выяснить!

Чего-чего, а такого поворота мудрый дракон никак не ожидал. Он привык к тому, что является персоной номер один не только во всех волшебных сказках и легендах, но и в многочисленных исторических опусах. Не узнать его в лицо могли только законченные невежды.

Голова Дрих широко распахнула глаза:

– То есть как кто такой?!

– Зверя. Из зоопарка бежать, однако, – убежденно сказал Маметов. И поделился доверчиво: – Моя зоопарк сильно любить.

– Тебя в любом зоопарке примут как родного, – не удержался Гельс.

Жабодыщенко высунулся из-за спины Салонюка:

– Мабуть, ты фашиський прихвостень? – Тут он заглянул в глаза командиру, ища поддержки и одобрения. – Так я кажу, товарищ Салонюк?

Перукарникову пришлась по вкусу идея выяснить, кто таков незваный гость:

– По-нашему здорово чешешь, о нас кое-что знаешь, а на вид – одному черту известно, кто ты есть! Может, ты вообще вражеский шпион, переодетый в костюм… – Тут он запнулся, потому что не мог себе представить, что это за наряд на вражеском шпионе и на кой ляд он его напялил.

На помощь ему пришел Маметов, которому все как раз стало ясно:

– Чудо-Юдо, однако!

Гельс-Дрих-Энн оскорбился:

– Я не Чудо-Юдо, я Гельс-Дрих-Энн! И никакой я не вражеский шпион, а простой волшебник. Говорю на трех тысячах восьмистах пятнадцати языках и могу путешествовать по мирам и временам, поэтому меня каждая собака и каждый жильцутрик знает. Вот, к примеру, вы слышали сказку про Мурципайчик, где беспощадный злодей погибает от руки невинной принцессы?

Партизаны тревожно переглянулись и покачали головами. Физиономии у них были явно озадаченные.

Дракон заволновался:

– Ну как же? А историю про то, как добрый Язьдрембоп задушил своего дядю хвостом внучатой племянницы?

Все снова переглянулись, изобразив крайнюю степень непонимания.

– Ну тогда, может, вы помните изображение Фомы Вездесущего с вилами в правой руке и медным тазом – в левой?

Первым не выдержал все тот же Перукарников:

– Помню я Фому, не помню я Фому – а ты здесь при чем?

Гидра возликовала:

– Ну так он же на мне верхом сидит и бьет меня этим самым тазом по головам. В тысяча триста сорок втором году все разменные деньги выпустили с этим изображением, и они были в ходу вплоть до тысяча восемьсот семьдесят первого, а потом их изъял понтифик Сельжайский и заменил на привычные всем нам платиновые карточки какого-то там Утрастяпского банка.

Салонюк внимательно оглядел своих бойцов:

– Шо вин каже? Чи то я погано слухаю, чи то погано розумию?

Перукарников вспомнил, что лучшая защита – это нападение, и строго вопросил у гидры:

– Ты вот лучше расскажи, откуда ты взялся и почему у тебя три головы?

Гельс-Дрих-Энн охотно пустился в объяснения:

– Я не взялся, тут я тоже живу. А три головы у меня с самого рождения; почему именно три, а не другое число, наверняка не скажу. – Тут он стал что-то припоминать. – Вы про такую речку – Припять – слышали?

Подозрительный Перукарников прикинул, отвечать ли шпиону, но после недолгих колебаний все-таки признал:

– Положим, слышали, и что?

Дракон таинственным голосом:

– А то, что именно с теми местами связано происхождение моих трех голов.

– Это как такое может быть связано с обычной речкой?

Салонюк придержал Ивана за рукав:

– Погодь, хай розкаже.

Гельс-Дрих-Энн продолжил:

– Связано, конечно, не с самой речкой, а с теми местами, где обитали мои предки, – с болотами в районе Припяти. Там родилась моя прабабка, и у нее была одна голова, как у всех нормальных драконов, пока на землю не упала звезда Полынь.

Сидорчук заинтересовался:

– Яка зирка Полынь, що це за байка?

– Это не байка, – нравоучительным тоном произнес дракон, – это легенда, которую у нас в роду передают из поколения в поколение. Так как после того памятного события все мои родственники стали рождаться уже с тремя головами. С тех пор прошло очень много времени и многое изменилось, а я, так сказать, последний трехголовый из моего рода.

Перукарников – бывалый материалист, марксист и атеист – не мог оставить без внимания вопрос о ворожбе:

– Волшебник, говоришь, а как нам это доказать можешь?!

Головы о чем-то пошептались, и голова Дрих изрекла:

– Смотрите внимательно: сейчас у вас в отряде командует один Салонюк, а теперь… – Дракон произнес заклинание: – Баххара, мамара ютонта, мучачес! – И два Салонюка разбежались в стороны, тревожно оглядывая друг друга с ног до головы.

Бойцы недовольно зашумели: два Салонюка – это было уже чересчур.

Даже Перукарников испугался:

– Ладно, ладно, мы тебе верим, а теперь сделай все, как было!

Дрих пробурчал:

– Ты забыл сказать – пожалуйста.

– Трижды пожалуйста!

Голова Гельс тихо пожаловалась голове Энн:

– Эх, если бы не красотка Аферта и не долг перед обществом, эти троглодиты уже на все сто были бы моим завтраком.

Гельс-Дрих-Энн сделал легкий пасс лапами, и Салонюк вновь обрел свою индивидуальность. Он тяжело дышал и бросал на дракона грозные и одновременно обиженные взгляды.

– Надеюсь, – процедила гидра великосветским тоном, – мы уладили все формальности, официальная часть закончена и теперь можно переходить к делу?

Салонюк заволновался:

– Яке дило? Маметов все зрозумив и никогда не пиде в воду у чоботах, так я кажу, Маметов?!

Маметов утвердительно закивал.

Гельс-Дрих-Энн задумался о чем-то своем, будто красна девица в высоком тереме; голова Энн предложила остальным:

– Надо постановить, что они несъедобные, так будет лучше для дела – не отвлекает. Ставим на голосование. Кто за? Кто против? Кто воздержался? Воздержавшихся нет – принято единогласно.

Сидорчук выдвинулся вперед:

– До речи, це я кинув сапог, ось тоби хрест, бильше таке не повторыться!

Гидра медленно вылезла на берег, показавшись во всей своей красе. Партизаны тихо охнули. А Гельс-Дрих-Энн, оглянувшись на озеро, тяжко вздохнул. Голова Дрих тихо произнесла:

– Придется на пару недель куда-нибудь переселиться.

Гельс добавил:

– Надо не забыть всех предупредить, перед тем как исчезнем, чтобы сюда не лазили.

Энн времени зря не терял:

– Сделаем так.

По его велению на берегу через каждые двадцать метров замаячили щиты с надписью: «Водоем закрыт по техническим причинам. Купаться, ловить рыбу и пить воду строго воспрещается! За нарушение штраф – 18 баранов или 2 быка. С уважением, администрация пляжа. Подпись: Гельс-Дрих-Энн».

Перукарников удивился:

– Ото, как серьезно! То-то я смотрю, меня пробрало до костей. Маметов, ты что, снова портянки из сапог не вынимал?!

Гидра даже покачнулась, вцепившись когтями в берег.

– Ладно, хватит, проехали! А то этот кошмар будет по ночам сниться. Теперь к делу. Вы, стало быть, немцев ищете? – Партизаны выразили живейшее одобрение и интерес к словам Гельс-Дрих-Энна. – Замечательно! – И уже себе под нос добавил: – А они ищут вас. Как говорится, кто ищет, тот всегда найдет! Продолжайте в том же духе, товарищи, и победа мирового коммунизма вам обеспечена! Последнего, правда, не обещаю.

Гельс-Дрих-Энн приподнялся на лапах, закачался из стороны в сторону, все три его головы, глядя в глаза партизан, заговорили монотонными голосами, гипнотизируя бойцов:

– Слушайте меня внимательно и повторяйте: все нормально, все нормально, вы меня не видели, вы уже забыли, кто я такой. Вы слышите только мой голос, все как обычно, вы дома, вы у себя на родине, делаете свое дело… вы обязаны выполнять волю партии и народа, не расслабляйтесь, продолжайте борьбу, теперь я ваша направляющая сила…

Вдруг среди общего молчаливого внимания и повиновения раздался бесцветный полусонный голос Салонюка:

– А чому ты?..

Дракон все так же спокойно:

– А тому, що пооткусываю головы к чертовой матери. Еще вопросы есть? Нет? Тогда я исчезаю, исчезаю, идти за мной не надо, бежать и ползти тоже… исчезаю, просто растворяюсь, ауфвидерзейн.

Последние слова еще звучали в воздухе, а дракон уже исчез в плотном облаке тумана, которое взялось неведомо откуда. Туман вел себя словно живой, расползаясь над озером, предупредительными щитами и замершими на месте партизанами.

Вскоре он поглотил все вокруг, и люди растаяли в серой дымке.

Протрясясь весь день в танке и одурев от бесконечной езды, экипаж «Белого дракона» к вечеру мечтал только об одном – размяться, выпрямиться, а если получится, то и выспаться как следует на ровной, желательно мягкой поверхности. Уставшие мышцы ныли и взывали об отдыхе, в глазах (как говаривал классик) скакали эдакие… междометия, и потому проблема поиска Белохаток уже не беспокоила наших героев.

– Эх, посидеть бы у костра в каком-нибудь уютном местечке, – мечтательно выдохнул Генрих.

– Может, и выйдет по-твоему, – неопределенно пообещал Дитрих, разглядывая что-то в бинокль.

Оказалось, что в стороне от того, что Хруммса называл дорогой, в скале, поросшей мхом и пышным зеленым кустарником, командир различил уютный провал пещеры.

– Стоит осмотреть вон то местечко, – призвал майор. – Если там не слишком сыро, то эту ночь мы проведем с комфортом.

– Конечно, это не опочивальня в Дартском замке… – вставил Хруммса.

Дитрих вспомнил замок, безумную фрау, танцевальный вечер на десять мифических персон и содрогнулся. Опочивальни, конечно, грех было хаять, но все остальное отчего-то не вызывало ностальгических воспоминаний.

– На войне, – веско обронил он, – солдат мечтает не о мягких кроватях, а о такой вот пещере.

– Не стал бы утверждать с непоколебимой уверенностью, что мечтаю о пещере… – не удержался Вальтер.

– Ладно-ладно, будет вам, – сказал Морунген, предвидя длинную дискуссию с собственным экипажем. – Нужно сходить на разведку, пока солнце не село. Значит, так. Ганс и Генрих идут со мной, остальные остаются в машине!

Хруммса задрал голову, пытаясь заглянуть ему в лицо:

– А я?

Дитрих мысленно пересчитал всю сотню овечек, которых пасла на лугу девочка Марта, и почувствовал, что ему уже не так остро хочется удушить маленького переводчика.

– А ты относишься к остальным.

Хруммса обиделся:

– Я так не хочу. И это неправильно со стратегической точки зрения.

Морунген уже в сотый раз давал себе слово немецкого офицера не встревать в споры с проводником, но снова не сдержался:

– Отчего же это неправильно?

Хруммса охотно пустился в объяснения:

– Видите ли, майор, за пределами мощной брони вашего танка вы можете встретить любые формы жизни. И как вы с ними собираетесь общаться без моей помощи – на чистом немецком или как получится?

Майор взялся за голову:

– Любые формы жизни в этих краях, мой дорогой, могут быть двух видов: либо русские, либо русские, но не очень.

– НЕ ОЧЕНЬ в данном случае имеет большое значение, – заметил человечек. – К тому же меня назначили вашим проводником вышестоящие инстанции. Я за вас отвечаю, так что без меня вам никуда идти нельзя.

И Хруммса начал слезать с танка.

Морунген подумал, что тут следует или сразу соглашаться, или расстреливать на месте по законам военного времени, третьего не дано. Потому что никакого трепета сиреневому карлику он не внушает и, очевидно, внушить не сможет.

– Идем, – обреченно согласился майор, – но если в пути отстанешь – пеняй на себя. Мы ждать не будем.

Хруммса оскалился в своей душераздирающей улыбке:

– Еще посмотрим, кто из нас отстанет.

В пещере было совершенно темно, но на редкость сухо и просторно. Пол ровный, усыпанный песком, так что о лучшем месте для ночлега и мечтать не приходилось. Правда, оказалось, что здесь есть множество разветвленных проходов, которые танкисты решили осмотреть на всякий случай. Они осторожно передвигались в узких коридорах, освещая себе путь самодельными факелами, которые отбрасывали на стены причудливые танцующие тени. Хруммса, чьи желтые кошачьи глаза прекрасно видели в темноте, сразу вырвался вперед и теперь шустро семенил где-то вдалеке. До слуха танкистов доносился только топот его маленьких ножек, усиленный эхом.

Морунген с досадой подумал, что полиглот снова оказался прав.

Вскоре они обнаружили, что стены пещеры сплошь покрыты странными надписями и рисунками, изображавшими каких-то невиданных животных. Наверняка это были следы неизвестной древней культуры, и немцы с восторгом глазели по сторонам, жалея, что у них нет ни времени, ни возможности вплотную заняться изучением этого феномена. Они отдавали себе отчет в том, какую ценность представляют найденные ими рисунки, и в этот момент совершенно искренне забыли и о войне, и о Белохатках, и даже о собственном танке.

– Какая непосредственность и какая легкость! – восхитился Генрих, разглядывая изображение какого-то зверя. – Сколько тонких деталей. Несомненно, автор делал этот рисунок с натуры, а не фантазировал. Положительно, Россия – страна чудес…

– Сплошные темы для диссертаций, – согласился Морунген. – Эх, если бы не воинская дисциплина!

Из-за поворота вынырнул Хруммса:

– Ну что, майор, тут вполне можно заночевать. Огонь можно развести недалеко от входа. Пыльно немного, но это не беда. Я здесь раньше бывал, тут безопасно. Кстати, видите ту надпись под потолком? Это я оставил, для потомков.

– Какое кощунство! – воскликнул Морунген, задирая голову и пытаясь разглядеть, на что указал ему маленький полиглот. Но света оказалось недостаточно, свод пещеры исчезал во мраке, и он ничего не увидел. В конце концов Дитрих решил, что оно и к лучшему: ему трудно было представить, что Хруммса позволил себе такую хулиганскую выходку – оставил надпись на памятнике древней культуры.

Впрочем, культуру пришлось отложить до лучших времен.

– Хорошо, – согласился майор. – Остановимся здесь. Ганс, Генрих, несите сюда вещи и зовите остальных, пора браться за дело. Да не забудьте кого-нибудь оставить на часах.

(СПРАВКА: впоследствии выяснилось, что Хруммса, не утративший надежды на спасение, повсюду оставлял тексты на родном языке, дабы соотечественники могли его отыскать. Обнаруженная немцами пещера была одним из мест, куда часто заглядывали экспедиции Союза наблюдателей.)

— Не ожидал от вас, – укорил Морунген маленького полиглота. – Просто варварство какое-то…

– Бросьте, господин Морунген. Здесь многие пишут, это такая традиция.

Хруммса добыл из кармана комбинезончика некий странный прибор и с его помощью усеял светящимися знаками около двух квадратных метров каменной поверхности. Морунген широко открытыми глазами взирал на происходящее, стесняясь признаться, что не может идентифицировать этот прибор. Внимательно изучив Хруммсины каракули-иероглифы и не сумев определить, как это надо читать, майор окончательно расстроился и то ли в знак протеста, то ли из-за солидарности подобрал с пола уголек и написал рядом большими буквами: veni, vidi, vici. Затем отошел на два шага и с гордостью оглядел дело рук своих.

Хруммса тоже отошел шага на два от стены и с видом знатока, попавшего на выставку современного искусства, полюбовался надписью. Затем упрекнул немца:

– Майор, так нечестно. Кто-то из нас должен писать на родном языке читателя.