Утесы Страха работали по нехитрому принципу. Любой, кто оказывался в непосредственной близости от них, имел все шансы вновь пережить самый неприятный момент своей жизни, испытать животный ужас и услышать либо увидеть то, что его больше всего могло шокировать. Видения эти были бесплотны, но пугающе реальны, и многие слабонервные путешественники отправлялись отсюда прямиком в дом скорби.

Еще ходили по Вольхоллу слухи, что здесь-де обитают души погибших странников, но и эта версия не нашла подтверждения. На самом-то деле всем было абсолютно все равно, отчего около Утесов Страха творится такая чертовщина. Главное, что творится, а значит, надо держаться отсюда подальше. И держались, и близко не приближались, тщательно отмечая злосчастные утесы на картах ярким красным цветом.

Само собой, что доблестные бойцы партизанского отряда обо всем этом понятия не имели. И потому бодро выруливали прямо к утесам.

На плоту как раз закипел ожесточенный спор о том, есть ли поблизости немцы. Перукарников в их существование сегодня вообще не верил и еще немного – договорился бы до того, что и Германии нет и никогда не было. Что это за стих на него нашел, мы не знаем. Знаем только, что, поставив под сомнение факт присутствия немцев на данной территории, Иван предложил, входя в раж:

– А давайте мы это сейчас проверим! – И, сложив руки рупором, прокричал: – Коммен зи, битте!

Эхо негодующе откликнулось:

– Коммен зи, битте, коммен зи, битте!

Перукарников радостно оглянулся на товарищей, которые, замерев, вслушивались в эхо, и будто языки попроглатывали от неожиданности. Да и возможно ли себе представить, чтобы заслуженный партизан – не новичок зеленый – так вопиюще себя вел в тылу врага? Иван торжествующе посмотрел на друзей и снова завопил:

– Нихт шлиссен!

Эхо еще более недовольно ответило:

– Нихт шлиссен, нихт шлиссен…

Перукарников довольно улыбнулся:

– Вот видите, никого здесь нет, только мы и эхо. – И чтобы доказать свою правоту раз и навсегда, крикнул: – Их бин партизанен!

– Их бин партизанен, их бин партизанен… – не стало спорить эхо. Но потом на какое-то мгновение задумалось и громоподобно проревело: – Дас ист партизанен?!!! Аларм, аларм!!! Фойер!!!

Где-то вдалеке послышался топот ног, обутых в сапоги, и сухо затрещали автоматные очереди. Салонюк побелел как мел и по-черепашьи втянул голову в плечи. Сидорчук и Перукарников плюхнулись на животы, пытаясь удержаться на раскачивающемся плоту, Жабодыщенко истерично закрутился с пулеметом, пытаясь определить, где именно находится враг. Маметов тоже попытался заметаться, но вовремя вспомнил, что находится на плоту, и лишь крепче обхватил мешок с сапогами.

Словом, действительно аларм во всем великолепии и с вытекающими из него последствиями.

Салонюк трагически констатировал:

– Все, почалось.

Перукарников перевернулся на спину, крепко держа автомат:

– Едрит его в корень, ну кто же знал, ну кто же знал…

Жабодыщенко, прикладывая ладонь к уху, пытался уточнить направление:

– Та де ж вони е, нияк не зрозумию.

Прилип к мокрым бревнам Сидорчук – типичная камбала, которой не удается слиться с дном, на котором она лежит. Попросил жалобно:

– Ваня, ты так бильш не шуткуй, добре?

Плыл по одной малоизвестной вольхоллской речушке плот с советскими партизанами. В самом центре его сидел, словно памятник всем командирам, у которых были такие вот прибабахнутые подчиненные, скорбный Тарас Салонюк, которому услужливый Жабодыщенко соорудил нечто вроде сиденья – для большего удобства.

Теперь же, зажатый телами своих бойцов, которые ползали по сравнительно небольшому плоту, он даже не мог сдвинуться с места – и вспоминал основные вехи своей не слишком долгой жизни, сознавая, что является самой лучшей мишенью для гитлеровских снайперов.

А вокруг царил настоящий ад.

Там, наверху, внезапно раздался душераздирающий вой пикирующего бомбардировщика и засвистели в воздухе сброшенные бомбы. Звучали выстрелы, крики охрипших немецких солдат, ревели двигатели машин, и неслись со всех сторон короткие лающие команды.

Но вот что странно: все это было словно в кино. Хотя пули, судя по звуку, ложились буквально в сантиметрах от плота, на воде не было фонтанчиков брызг. И осколки также плюхались в воду, оставляя ее спокойной и невозмутимой.

Река неторопливо струила свои воды, игнорируя бой, который, казалось, шел со всех сторон. В тумане на обоих берегах то и дело загорались огненные вспышки от взрывов и выстрелов; повеяло откуда-то дымом, обожженной землей и порохом, но чем дальше, тем неестественнее все это выглядело.

Совсем рядом с плотом даже попыталась всплыть подводная лодка с надписью U-344 на борту, но что-то не сложилось, и она снова ушла под воду, поморгав на прощание перископом. В довершение всего этого безобразия раздался вой корабельной сирены и из тумана донесся строгий и мужественный голос невидимого капитана, усиленный громкоговорителем:

– Внизу на плоту! Немедленно возьмите в сторону! В сторону! Освободите проход крейсеру «Отважный»!

Первым пришел в себя Салонюк, еще раз подтвердив, что не по прихоти судьбы, а исключительно благодаря выдающимся личным способностям он стал командиром.

– Спокийно, хлопци, – скомандовал он. – Це психическа атака, никому без мого дозволу вогню не видкрывать та не голосить на всю реку.

Жабодыщенко немцев никогда не боялся, потому что тевтонская немочь, которая сроду не ела сала, не представлялась ему серьезным противником. А вот с нечистой силой он дела иметь не любил и потому сразу засуетился:

– Це якась дьявольска западня, шо з нами буде?

Салонюк кипел праведным негодованием. Дьявольские козни его сейчас не трогали. Он мечтал добраться до того мерзавца, который подложил им эту свинью. Удушить бы его, стервеца, но за это можно схлопотать взыскание по партийной линии. Пришлось ограничиться малым:

– Перукарников, – свирепо прохрипел он. – За цю выходку три наряда вне очереди. Быстро взяв шест та почав веслувать! Сидорчук, шевелись, до тебе це теж видноситься!

Сидорчук виновато откликнулся:

– Не можу, товарищ Салонюк, мой шест уплыл!

– Та хоть руками греби!

Река уносила плот все дальше и дальше от яростного сражения, которое все еще шло в тумане. Перукарников молчал, чувствуя за собой вину, и быстро работал шестом. Сидорчук – мокрый и злой, что упустил шест, – плюхал по воде руками без особых результатов, но не осмеливался перечить яростному командиру. Жабодыщенко что-то бубнил себе под нос, прижимая к груди пулемет. Маметов, мало что понявший в происходящем, знал одно: сапоги нельзя выпускать из рук ни при каких условиях.

– Командира, моя еще не можна сапоги одевать? – робко спросил он, когда выстрелы и взрывы совершенно затихли.

Салонюк внимательно на него посмотрел:

– Маметов, видставить разговорчики, бо виддам юнгою на крейсер «Отважный».

Только дракон Гельс-Дрих-Энн наверняка знал, зачем партизаны плывут по незнакомой реке весь день и всю ночь, дежуря по очереди. Дело в том, что танк «Белый дракон» довольно сильно оторвался от своего антидракона, так что последнему нужно было наверстывать многие десятки километров. И нагнать его по реке было значительно удобнее, нежели по суше, к тому же пешком.

Пятерых бойцов во все эти хитросплетения не посвящали. Их просто смутно куда-то влекло, и они ни на минуту не задумывались, куда и зачем. Просто плыли себе по реке, а потом так же просто решили высадиться на берег.

На пару километров ниже по течению река внезапно расширялась, превращаясь в быстрый бурлящий поток, и еще через несколько сотен метров обрывалась с огромной высоты великолепным водопадом, в котором погибло множество доверчивых путешественников. Партизанам было не суждено когда-либо узнать об этом.

Они пристали к песчаному берегу, поросшему соснами, передохнули часок и снова двинулись в путь. Теплый летний вечер застал их на привале, который Салонюк объявил буквально за полминуты до того, как личный состав был готов поднять бунт против его тирании и деспотизма.

Все партизаны были заняты своими делами, только Маметов бродил неприкаянный и что-то бубнил под нос, размахивая руками. Но Тарас справедливо рассудил, что думать об этом будет немного погодя, потому что иначе скоро сам станет вести себя таким же образом.

Маметов тихо подошел к Сидорчуку и робко потрогал его за плечо:

– Моя стихи сочинять, твоя хотеть слушать?

Сидорчук деловито чистил пулемет, и его утомленная душа хотела только одного – покоя. Именно эту нехитрую мысль он и довел до сведения товарища по оружию:

– Маметов, дай мени спокою, отстань вид мене.

Маметов горестно вздохнул и направил свои стопы к Жабодыщенко, который сидел скрестив по-турецки ноги и что-то сосредоточенно латал. Этот бесконечный поход, во время которого они так сильно оторвались от своих и от линии фронта, плохо сказывался на личном имуществе Миколы – человека хозяйственного и аккуратного. Он как раз подсчитывал в уме убытки и повреждения, нанесенные ему немцами, и вскипал праведным гневом, который и поднимает наш миролюбивый народ на борьбу с захватчиками.

– А твоя стихи будет слушать? – с надеждой спросил Колбажан.

Жабодыщенко после войны вполне мог идти в профессиональные критики. Двухлетнее общение с партизаном Маметовым закалило его и сделало просто-таки незаменимым человеком для этого вида деятельности. Он сразу ухватывал самую суть и задавал единственно правильный вопрос. Вот и теперь Микола не ударил лицом в грязь:

– Про що, знов про Ташкент чи про маму?

Маметов гордо объявил:

– Моя партизанские стихи сочинять!

Жабодыщенко даже бровью не шевельнул. Повел бестрепетной рукой в сторону Салонюка и пояснил:

– Партизаньски – це до товарища Салонюка, а не до мене.

Эх, не знал про Миколу Жабодыщенко главный редактор литературного журнала «Заря Полтавщины», пятнадцать лет рыдавший над лирическими стихотворениями начинающих поэтов и многокилограммовыми рукописями будущих Толстых и Достоевских. Вот кто должен был писать рецензии и беседовать с молодыми авторами. Жаль, не состоялась их встреча, и «Заре Полтавщины» пришлось впоследствии напечатать многих желающих, что было гораздо проще, чем объяснить, почему это затруднительно сделать.

Нетерпеливый Маметов быстрой серной ринулся к командиру:

– Командира, моя, однако, стихи сочинять, сейчас твоя слушать.

Это было похоже на ультиматум, и Салонюк не стал уточнять, что его ждет в случае отказа. Опасаясь, чтобы его не прервали, Маметов затараторил:

Салонюк тоже был неслабый литературовед. По первой же строфе понимал и сюжет, и коллизии, и литературную ценность произведения. Он остановил подчиненного и крикнул:

– Так, Перукарников, возьми Маметова та давайте в дозор, бо хлопец без дила зовсем с ума сойдет. Который день ни одного нимця не убили – от ему и погано. Руки в ноги, идить и до вечери не повергайтесь!

Перукарников был страшно доволен поворотом событий:

– Есть до ужина, товарищ командир. Маметов, за мной бегом – арш!

Спустя несколько часов бесплодных шатаний по лесу фортуна сжалилась над нашими героями. Капризная, как и всякая дама, она внезапно решила подыграть им и вывела Перукарникова и Маметова к довольно широкой дороге. Судя по ее состоянию, этой дорогой пользовались часто, так что места оказались обитаемыми.

Партизаны обрадовались, потому что человеческая душа, хоть бы и вражеская, это гораздо лучше, чем всякие там Пульхерии Сиязбовны или трехглавый Гельс-Дрих-Энн, даже если ты о нем и не помнишь.

Они прошли по дороге совсем чуть-чуть и увидели вдалеке довольно приличное строение с вывеской. Бойцы шустро нырнули в лес и тихо прокрались поближе к зданию. Высунувшись из кустов, они внимательно изучили обстановку, а обстановка, надо сказать, была не слишком привычна советскому человеку, пусть даже и выросшему в Ташкенте.

Здание это оказалось обычной вольхоллской харчевней, носившей упоительное, хотя и странное для здешних мест название «Дви ковбасы». (Напомните нам, чтобы мы как-нибудь на досуге пояснили, откуда взялась такая вывеска.) На открытом воздухе за грубым дощатым столом сидели закованные в железо рыцари и увлеченно обедали. От дома неслись аппетитнейшие ароматы вина и копченого мяса.

Заведение общепита в этом строении признал даже Маметов. Он толкнул Перукарникова локтем в бок и прошептал возбужденно:

– Чайхана, однако.

– Это я понимаю, – отвечал Иван. – А вот что это за форма у фрицев такая, не понимаю. Когда ее только успели ввести? Неудобно же таскать на себе груду железа. Впрочем, скажу только большое спасибо. Такой бронированный фриц будет легкой добычей. Маметов!..

– Я!

– Есть какие-нибудь соображения по поводу данного заведения?

Маметов поднял на товарища мечтательные глаза:

– Лучше твоя послушать, какой моя партизанский песня сочинять, – и шепотом, каким поют обычно юные энтузиасты в застенках врага, затянул:

Перукарников строго указал:

– Нескладно, рифмы нет. Какие же это стихи?

– Зато правда, однако, – лаконично ответил акын лесов.

Судя по выражению лица Перукарникова, его посетила очередная гениальная идея. Однако боец Колбажан, на беду свою, был плохим физиономистом.

– Маметов, – радостно зашептал Иван, – ты у нас теперь будешь поэтом-партизаном, товарищем Джань Хуньямом из братского монгольского движения освобождения.

Маметов, в принципе готовый ко всему, уточнил:

– А кого моя освобождать надо?

Перукарников неопределенно пожал плечами:

– Кого угодно, например те «Дви ковбасы» от мнимых японских захватчиков.

Акын степей и лесов проявил неожиданную рассудительность:

– Почему мнимых, однако?

Но у Ивана был готов самый верный и аргументированный ответ:

– Потому что они еще не знают, что они японские захватчики.

– Моя готова, – молвил храбрый Маметов.

– Значит, поступаем так: я даю тебе гранату, – стал набрасывать Перукарников свой гениальный план, – уже без кольца. Ты держи ее крепко, можешь двумя руками, только смотри не отпусти раньше времени. И быстро беги вон к тем придуркам за крайним столиком. Подбегаешь и спрашиваешь: водка или жизнь?

Маметов жалобно прошептал:

– Они над моя смеяться, моя водка не пить.

Перукарников воззрился на непонятливого узбека с некоторой даже жалостью:

– Пить не надо, надо со стола бутылку схватить и бегом в кусты.

Маметов знал, какой ценный продукт водка, хотя сам никогда не мог этого понять. Он попытался образумить Ивана:

– Захватчики больно драться, моя не хотеть бежать за водка.

Перукарников убедительно заговорил:

– На этот случай у тебя и есть граната, драться не придется. Просто положи им ее прямо на стол и ныряй под заборчик, а я тебя, если что, прикрою отсюда из автомата.

Маметов тоном человека, который сотнями разносил гранаты вместе с заказами к столикам посетителей кафе, столовых и ресторанов, произнес:

– Моя не дурак, сама знать, как надо, – и побежал в сторону харчевни.

Перукарников закричал вслед:

– Только не забудь сначала водку взять!

Маметов, подбежав к столику (опешившие рыцари слова не могли вымолвить при виде этого явления партизана вольхоллскому народу и только тихо помыкивали), автоматическим движением положил на стол гранату, а затем пояснил присутствующим:

– Моя водка брать!

Он ухватил бутыль и по-хозяйски потянулся к гранате, чтобы не транжирить боеприпасы почем зря, но заметил, что предохранительная дуга уже отлетела, а со стороны запала идет дымок. Какую-то секунду он растерянно метался взад-вперед, а потом с истошным криком:

– Ложись! Граната, однако! – упал на землю и быстро пополз вдоль забора.

Тем вечером в харчевне «Дви ковбасы» обедали на редкость сообразительные рыцари. Ни гранат, ни Маметова они до сего дня не видели ни разу в жизни, однако не потратили лишнего мгновения на выяснение подробностей. Дружно брякнулись кто куда – и только лязг пошел, словно рухнули жестяные бочки с горючим.

Несколько секунд спустя раздался грохот взрыва и в небо взмыли доски, камни, осколки посуды и разнообразный мусор. Недалеко от Перукарникова тяжело шлепнулась на землю копченая курица. Он хищным коршуном кинулся на нее, не веря глазам:

– Молодец Маметов, настоящий герой, прямо вылитый товарищ Джань Хуньям. – Смахнув с курицы землю, он спрятал ее в мешок. – Водичкой малость пошуруем, и будет как новая.

Из ближайших кустов ползком выбрался Маметов, таща в руках увесистую бутыль с прозрачной жидкостью:

– Зачем такой громкий граната давать? Моя уши болеть, ничего не слышать! Как теперь воевать, однако?

Перукарников поспешно отобрал у Маметова драгоценный сосуд:

– Извиняйте, товарищ Джань Хуньям, других не было.

Маметов недовольно пробурчал:

– Моя больше так глупо не делать.

Перукарников уже успел откупорить бутылку и теперь вдумчиво изучал ее содержимое:

– Спиртяга, у-ух ты! Просто замечательно. От лица нашего партизанского отряда выражаю тебе, Маметов, сердечную благодарность.

Маметов даже благодарности не обрадовался и огорченно поделился с Иваном своими мыслями:

– Нехорошо выходит: товарищ японский захватчик теперь о Маметове плохо думать.

Перукарников, принявший на грудь пару глотков, расцветал буквально на глазах:

– Забудь о захватчиках, Колбажанчик! У нас сегодня в отряде праздник, – и он торжествующе потряс пухлой копченой птицей. – Гляди, чего нам с неба упало.

Маметов кисло заметил:

– Моя плохо слышать, теперь кто хотеть к Маметову красться.

Иван подбадривающе похлопал его по спине:

– Ладно, хватит хныкать. Айда в лагерь, к нашим.