– Я не совсем понимаю отца и совершенно отказываюсь понимать царя Баадера, – сообщила Уна, перевязывая незнакомому воину руку. – Вот, – обратилась она уже к раненому, – до следующих праздников наверняка заживет.

Ей приходилось напрягать голос, потому что крики атакующих и торжествующие вопли воинов Кайнена, свист и гудение стрел, глухие удары топоров, стук дротиков, вонзающихся в плетеные щиты, – все это создавало мощнейший звуковой фон, на котором обычная речь просто терялась.

Кто-то стонал за ее спиной; кто-то заходился криком от жгучей боли. Крик был тонкий и тянулся на одной ноте, терзая и слух, и сознание. Отчего-то было противно.

– Я никогда не видел такой красивой девушки, как ты, – невпопад отвечал паренек, краснея. – И никогда не целовал такую девушку. И любую другую девушку тоже. Я бы не говорил об этом…

– Но идет сражение, и просто грех не воспользоваться привилегией того, кому уходить в бой? – уточнила У на. – Не смущайся. Тут пополам правды и какой-то нечестности. Это все знают. Это твое первое сражение?

– Да, – отвечал паренек, краснея еще больше.

Там, наверху, перекрыв шум битвы, раздался голос Килиана Кайнена. Он командовал своим воинам что-то очень толковое, командовал внятно и кратко, но… Лучше уж не слышать, что именно он кричал.

Если потом слово в слово повторить Килиану его речь, он умрет со стыда где-то на середине, не дослушав до самого интересного места. А если не умрет сразу, то после будет отрицать, что произносил такую гадость.

Либина даже ухом не повела. Ее сын был очень хорошим мальчиком, пожалуй даже слишком хорошим. Конечно, горяч, но куда ему до отца.

На мгновение все утонуло в реве разъяренного панон-тераваля: вот и Аддон Кайнен напомнил о себе своим подчиненным.

Там, на стенах, было очень жарко. . Палчелоры установили наконец биратор и принялись обстреливать Каин каменными снарядами. Несколько из них проломили деревянные настилы и ранили двух женщин, хотя и не слишком серьезно. Пострадавшими занялся Каббад.

А вот один из камней попал в надвратную башню и убил двух лучников. Либина даже не хотела знать кого. Потом. После. Главное, что на стенах в два голоса вопят самые близкие и родные ей мужчины. Голоса Руфа она не слышала, но будто чувствовала его всей поверхностью кожи.

– Тетиву натянуть! – раздалось чуть ли не над самой головой. – Стоять! Стрелять только по моему приказу!.. Вот, теперь давай!

Свистнули десятки стрел, и отозвались из-за стены разъяренным воем палчелоры.

– Руф убил инженеров! Руф подбил инженеров! – прокатилось по стенам.

Хвала Суфадонексе – на какое-то время биратор выведен из строя.

– Можешь поцеловать меня, пока командир Килиан не видит, – сказала девушка после паузы.

– Это твой жених? – спросил паренек, и Уна с изумлением услышала в его голосе ревнивые нотки.

– А ну марш на стену, – приказала она грозным голосом. – Никакого сладу нет: маленькая царапина, а ведет себя как смертельно раненный. Знаешь, – придержала она обиженного солдата за руку, – ни один поцелуй в мире не стоит жизни.

Это я тебе точно говорю.

/А вот командир Руф может сколько угодно видеть, как ты целуешь меня и как любой другой целует меня, но это не вызовет в нем ни гнева, ни ревности, ни… Ничего не вызовет. Он будет просто смотреть на меня своими нечеловеческими глазами – интересно, какого цвета они окажутся в тот миг, – и думать о чем-то своем. Потом выяснится, что о бабочках… или о том, чем варвары сшивают шкуры – жилами зверей или растительными волокнами. Или еще о чем-то таком же безумном…/

Юноша серьезно кивнул и стал взбираться наверх, в строй товарищей, которые с трудом сдерживали натиск мехолнов у северной башни.

– И чем же тебе отец не угодил? – спросила Либина, которая все это время молча возилась с тяжелораненым топорником. Дубинка мехолна разбила ему лоб и повредила правый глаз, которого теперь не было видно за большой сизой опухолью.

До тех пор пока в Каине будет хватать защитников, это ранение считается тяжелым, Но если (храни нас Суфадонекса от этого дня) варвары станут крепко наседать, то одноглазому придется идти на стены, махать своим милдедином.

– Не столько отец, сколько царь, – жестко сказала У на. – У него мощное войско, у него – принято считать во всяком случае – много союзников. Он номинально правит Ирруаном, его теперешняя жена – царевна Ардалы. Неужели нельзя собрать мощную армию и пойти в степи, чтобы раз и навсегда извести варварское племя?

Выбив фонтанчик белой пыли из пористой поверхности камня, в стену здания ударились сразу несколько стрел. Одна сломалась, а несколько отскочили и упали на плиты. Мальчишка – племянник старого Микхи – кинулся их подбирать и укладывать в корзину. Локти и колени у него были ободраны до крови, но он не обращал на это внимания.

– Меня пугает то, что ты говоришь, – прошептала Либина.

– Отчего же, мама? – Девушка искренне недоумевала. – Я бы уничтожила их всех до единого. Отчего ни Баадер, ни отец, ни любой другой правитель Рамора не захотел уничтожить Омагру, стереть его в пыль? А теперь мы снова переживаем нашествие этих полу зверей.

– Я понимаю, что ты чувствуешь, доченька, – осторожно заговорила мать, – но то, что ты говоришь, – это страшно. Они тоже люди. Жестокие, кровожадные, неразумные, но – люди. Не забывай об этом. А ты предлагаешь взять и…

– Истребить! – звонко сказала Уна. Как отрубила. – Ты, мама, вообще слишком мягкосердечная. Под стать Каббаду. Вы с ним отговариваете отца от славных походов, потому что не понимаете, как это восхитительно – когда враг не просто убит, но семя его уничтожено, дом сожжен, а поля вытоптаны. Тогда, и только тогда можно спать спокойно!

– Уна! – пролепетала бедная женщина. – Что ты говоришь?

– Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная, – сердито молвила девушка. – Ты не хочешь слушать меня. Ты никого не хочешь слушать. Ты и твой любимчик Руф – вы из одного теста: равнодушные, холодные, спокойные – как статуи. А люди, они что-то чувствуют и думают, им больно и страшно, и они не умеют жалеть тех, кто убивает их близких.

И Уна трясущимися от негодования руками принялась делать перевязку седобородому копейщику, которого двое товарищей внесли под навес на импровизированных носилках из шестов и плащей.

У воина был основательно разодран бок: по нему явно прошлась изо всей силы шипастая кидеми. Наверняка некоторые ребра были поломаны, и девушка стала аккуратно накладывать мягкую, пропитанную маслом и крепким травяным настоем ткань, а поверх нее – деревянную шину.

Либина побледнела, хотя руки ее с прежней ловкостью перевязывали, меняли повязки, подносили к пересохшим губам раненых кубки со свежей водой, подкрашенной красным вином.

– Прости меня, – произнесла У на спустя мучительно долгие мгновения. – Я действительно не понимаю, отчего мы не можем уничтожить врагов и спокойно жить в нашем милом Каине. – Она подошла поближе к матери и жалобно попросила: – Обними меня. Сама не знаю, что на меня нашло.

– Он ничего тебе не сказал? – спросила Либина тихо.

– Руф? Нет, ничего. Будто мне все приснилось.

– Терпи, – обняла ее женщина, – терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что – однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло где-то в таком далеке, откуда ты его никогда не дождешься.

После Уна никогда не могла простить себе, что так произошло.

Они, конечно, помирились.

Они даже не ссорились, потому что ее мать /потому что Либина/ была самой доброй и мудрой женщиной на свете. И она сразу простила свое неразумное дитя за те жестокие и глупые слова, которые были сказаны в отчаянии и гневе.

Уна это понимала.

Но ей все равно было горько, и тошно, и душу выкручивало, словно ее растягивали дикими конями. «Кто меня тянул за язык? Кто нашептывал эти сердитые фразы? Да нет, нечего перекладывать свою вину на плечи каких-то неведомых существ, пусть даже они и есть на самом деле. Почему-то маму они не подчинили своей воле…»

Как несправедливо все сложилось! И именно в тот день, когда Уна внезапно повзрослела и поняла, какая ее мать удивительная и неповторимая. Она бы сказала это в ту же секунду, как ощутила горячую волну любви к Либине, но ей показалось, что это будет выглядеть попыткой подлизаться, загладить вину. И она отложила разговор на вечер, когда затихнет атака.

Варвары ведь тоже не железные.

Захлебнувшись в собственной крови и кипятке, они откатятся обратно к лагерю, чтобы там зализать сегодняшние раны и подготовиться к завтрашнему сражению.

Даже если Омагра прикажет атаковать ночью, то несколько литалов тишины и покоя у защитников Каина все же есть. Вот тогда и побеседуем.

– Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная…

/Прости, мама, милая, единственная. Родная, родная, родная. Самая родная на свете. Как же я теперь, что же мне делать, когда мне уже ничего не кажется?/

Несмотря на все старания варваров, на хорошо организованное наступление и неплохую идею – пустить тупых мехолнов вперед, – первая победа осталась за защитниками цитадели.

Раненых было немало, но все больше царапины. Подчиненные Аддона пострадали несильно, особенно если сравнивать с потерями, которые понесли воины Омагры. И это несмотря на то, что вокруг кола с красноглазым черепом все время, пока шел бой, скакали и прыгали, кружили и носились, словно в припадке диковинной болезни, пять или шесть фигур в живописных лохмотьях. Это были известные на весь Рамор хиштру – служители Даданху и трех его сыновей.

Варвары отступили.

И Аддон Кайнен уже спускался во двор, хрипя что-то сорванным во время боя голосом. Раненый его собеседник озабоченно разглядывал поврежденную руку. Его тонкая сухая кисть пострадала не слишком сильно, но он был лучником высочайшего класса и берег руки, как никто другой. Теперь он вертел ее перед глазами, пытаясь разобрать под запекшейся кровавой коркой, насколько это серьезно.

Его жена бежала навстречу, торопясь помочь мужу. И Либина тоже вышла из-под навеса быстрым шагом, бережно прижимая к груди большой ковш, полный прохладной воды. Она улыбалась мужу, сыну, и Руфу, и всем остальным.

Откуда он взялся – этот растрепанный, ошалевший от боли мехолн?

Его левая рука была изуродована ударом топора и висела только на полоске кожи. Взгляд блуждал. Побелевшее лицо выражало только растерянность – ни ненависти, ни ярости, ни того особого неистовства, в которое впадают иные воины на поле боя.

Только растерянность. И еще муку, что было вполне понятно с его-то раной..

Он крепко сжимал в здоровой руке, пожалуй даже не руке, а ручище – подумала У на, – тяжелый дротик с затупившимся наконечником. Никто не успел ничего толком сообразить, когда мехолн все с тем же растерянным, чуть ли даже не виноватым, выражением лица изо всех оставшихся сил ткнул свой дротик куда-то под ковш, который несла Либина.

Аддон закричал, как зверь, падающий в яму с кольями. Его крик ввинчивался в мозги окружающих, заставляя их понять, что случилось нечто непоправимое, такое, отчего изменится вся грядущая жизнь.

Килиан рванулся к матери, расталкивая своих бойцов, размахивая руками. С другой стороны к Либине, оседающей на нагретые солнцем плиты, бежала еще не до конца осознавшая весь ужас случившегося Уна. И огромным прыжком, на какой способен только панон-тераваль, слетел с самого верха, с крепостной стены, Руф Кайнен, приземлившись на согнутые ноги за спиной убийцы. Его блестящий раллоден коротко свистнул в воздухе и глухо и влажно чавкнул, встретив на пути преграду человеческой плоти и шкур.

Мехолн рухнул у ног раненой женщины.

А она сползла по стене маленького зданьица, в котором в мирные дни управитель Микхи что-то записывал в бесконечных своих табличках, и села, вытянув ноги. Вода расплескалась и стекала на ее одежду и на светлые плиты двора красновато-розовым потоком, и его цвет становился все интенсивнее и гуще. Дротик мехолна нелепым и страшным отростком торчал из-под ковша, который она по-прежнему прижимала к груди.

– Мама! – взвыл Килиан. – Мама!

– Мне не больно, не больно, – торопливо заговорила Либина.

В ее широко раскрытых глазах плескалась такая же невыносимая мука, как и у варвара. Она видела его глаза. Она почти ощутила, как ему было больно и страшно. И она совершенно не понимала, за что он ударил ее.

Аддон Кайнен опустился на колени возле жены, Его руки тряслись, большое тело ходило ходуном, челюсть прыгала, и он никак не мог собраться, чтобы что-то сказать или сделать. Он слишком хорошо понимал, что этот неостановимый темный уже поток – это приговор его жене, его маленькой Либине. Это ее скорый конец. И нужно благодарить Ягму, что скорый. Потому что долго терпеть такую боль невыносимо. А человек может все, даже невозможное, и это особенно страшно.

Подбежал к раненой женщине и прорицатель Каббад. Остановился в немом ужасе, не в силах понять, как могло случиться, .что в защищенной крепости, полной здоровых и сильных воинов, оказался враг. Как вообще это могло случиться?!

– Любимый, – прошептала Либина и попыталась погладить Аддона по руке. Это движение причинило ей невероятную боль. Она выронила ковш, и он, звеня, покатился в сторону, а остатки воды смешались с кровью, залив ее одежду. Теперь мокрая ткань облепила тело женщины, и Каббад с отвращением и страхом поймал себя на том, что думает о том, какие же у нее красивые и стройные ноги. Теперь рана Либины была видна. Кайнен поднял глаза на прорицателя:

– Может хоть что-то?..

Тот скорбно покачал головой.

/Если потянуть дротик, то она тут же умрет. И это будет очень больно. Если оставить оружие в ране, она умрет через несколько текселей. И это будет очень больно… Ягма! Я всегда говорил, что ты неимоверно жесток…/

Либина была почти счастлива – все ее родные и близкие остались живы и даже не ранены. Она волновалась только, что теперь может и не узнать, как у них будут дальше обстоять дела, но надеялась, что из царства Ягмы можно найти какой-то черный ход, чтобы хотя бы иногда навещать своих. Она слабо улыбнулась мужу, затем сыну.

Уна рыдала, уткнувшись ей в плечо.

Уна!

Она должна успеть это сделать, она должна сказать девочке… Сама сказать…

Либина сделала слабое движение рукой, словно отгоняла окружающих. Они поняли ее и безропотно выполнили волю умирающей. Только Аддона жена придержала за пальцы, и он стоял около нее на коленях и перебирал влажные длинные пряди, отбрасывая их с любимого лица.

– Девочка моя, – прошелестела Либина, удивляясь про себя, как она прежде не замечала, что говорить – это изнурительный, тяжкий труд. Слова ворочались во рту, как камни, и впивались раскаленными шипами в язык, нёбо и глотку. – Девочка…

Уна целовала холодные пальцы матери и приговаривала:

– Все будет хорошо, родная моя. Самая моя родная на свете. Все хорошо… будет… Потерпи немного.

– У Аддона была сестра, которую любил царь Баадер, – тихо и внятно сказала Либина.

Кайнен вздрогнул, понимая, что даже на краю смерти его возлюбленная берет на свои плечи самую тяжкую ношу, самое сложное дело, избавляя его от необходимости объяснять все Уне потом. Он видел, как ей тяжело, и потому стал тихонько мурлыкать себе под нос песенку.

Килиан наблюдал за происходящим, опустившись на корточки.

/Он, верно, сошел с ума. Поет в такое мгновение. Что это за песенка? Смутно-смутно знакомая, но я ее не знаю. Или знаю? Мама, что же ты прогнала меня в самый страшный час? Мне плохо, мне… Ты так нужна мне, что же ты меня прогнала? Неужели Уну ты любишь больше? Какие глупости лезут в голову, будто муравьи ползут по стволу дерева. Муравьи… при чем тут муравьи… Мама! Мама! Не умирай, пожалуйста!/ Девушка же, недоумевая, смотрела на мать. При чем тут Баадер, при чем тут давно умершая сестра отца? Ребенок – Руф? Но при чем сейчас Руф?

– Ребенок Сиринил – царских кровей, – продолжала Либина. – По обеим линиям, от… отцов… – Она надсадно закашлялась, захрипела, не справившись со словами, которые с каждой секундой становились все более обжигающими и мучительными, будто она держала во рту горячие уголья.

Замолчать бы и тихо-тихо уплыть на мерцающей серебристой ладье, что внезапно вынырнула из голубого тумана и теперь терпеливо ждет странницу. Ее. Но молчать нельзя, потому что ее любовь к Уне и дорогому мужу во сто крат сильнее боли. Нет таких страданий, которых бы она не вынесла ради своих близких.

– Девочка, родилась прелестная девочка, которая станет самой великой царицей в роду Айехорнов. Я это знаю…

Уна с ужасом смотрела на мать.

– Главное, – голос умирающей просыпался сухим песком, сдирая в кровь кожу души, попадая в глаза и заставляя их истекать соленой влагой, – я люблю тебя, кровинушка моя. Самая родная. И никогда… не смей думать иначе.

Либина чувствовала, что прошагала сейчас по раскаленной лаве и теперь все тело ее сотрясается от боли и ужаса перед неизбежным. Но она сделала почти все, и это позволяло ей думать о смерти совершенно спокойно. Странно – тело боится, трепещет, воет дурным голосом, а разум безмятежен.

Серебристая ладья подплыла поближе, и стал виден ее изогнутый резной нос и узорчатые весла. Сесть бы в эту покачивающуюся на волнах ладью, зажмуриться под теплым солнцем, заснуть… Нельзя засыпать!

– Позови, – прошептала она Аддону. Он все понял и подозвал к себе остальных. Они столпились вокруг Либины, и, хотя взгляд ее туманился, она каким-то, иным, мысленным взором видела их слезы и то, что часть их души уходит вместе с ней. Ей было невыносимо жаль их, но и не так страшно отправляться в далекое плавание на этой дивной ладье.

Либина скорчилась от боли, как тогда, когда должен был родиться Килиан, и ей казалось, она не доживет до завтрашнего дня. Дротик впился в нее, словно умирающий во чреве ребенок, и она чувствовала, как легко вытекает из нее жизнь.

И как тогда, Аддон Кайнен гладил ее по мокрым, липнущим к лицу волосам тяжелой ладонью и пел

/Аддон! Милый! Это же рычание разъяренного зверя, тебе никто не говорил? Настоящий голос военачальника. Нет, ты все равно пой. Это, конечно, не пение, а какой-то рев и скрежет, но ничего лучше я в своей жизни не слышала и не услышу. Обещай, что будешь петь мне эту песенку, когда…/

старую колыбельную, которую уже почти никто и не помнил:

Она наконец позволила себе расслабиться, и ее измученная душа, только и ждавшая этого позволения, выскользнула из тела и стремительно побежала к голубому ручью, то и дело тревожно оглядываясь назад, – какая-то крохотная искорка все еще тлела в глазах умирающей, и без этой искорки нельзя было и думать трогаться в путь.

Там покачивалась на волнах самая красивая ладья, какую ей только приходилось видеть. На веслах сидел седобородый старик со светлыми и очень добрыми глазами. И Либина удивилась, потому что не ожидала, что в царстве Ягмы ее кто-то будет сопровождать и что этот кто-то окажется таким милым.

Старик кивнул ей, приглашая сесть в ладью. Доски были теплыми-теплыми и тонко пахли смолой и солнцем. Вода билась в крутые бока ладьи, и казалось, что десятки крохотных кулачков стучат, требуя, чтобы их тоже пустили прокатиться.

Старик улыбнулся и взмахнул веслом. Быстрое течение подхватило суденышко и стремительно понесло куда-то вдаль, где привиделся Либине яркий зеленый луг, усыпанный прекраснейшими цветами…

— Ладья, – сказала она.

Искорка погасла.

Аддон Кайнен на секунду оторвался от жены и взглянул на Каббада, желая узнать, что значит для ушедшей это видение и какую посмертную жизнь оно сулит.

Каббад плакал.

И только долгое время спустя, когда Уна уже могла думать о чем-то другом, кроме смерти Либины

/матери!/ ,

ее неприятно поразила вполне вроде бы естественная мысль: а кто такой Руф? Если ребенок Сиринил никогда в жизни не воспитывался в храме Ягмы, то откуда взялся этот странный юноша? И почему отец выдал его за близкого родича?

Простым решением, которое напрашивалось само собой, было обратиться за разъяснениями к Руфу либо к Аддону, однако – и Уна сама не понимала почему – ей было страшно, словно она могла узнать нечто такое, что навсегда отдалило бы ее от любимого. И она старательно делала вид, что ей даже в голову не приходило задаться этим вопросом и что она по-прежнему верит в сказку о том, что Руф – это один из племянников Кайнена.

И вообще не стоит говорить о подобных пустяках.

ГЛАВА 4