Голубая кровь

Раненых было не слишком много. И это искренне радовало женщин.

– Что с тобой? – испугалась Уна, увидев Килиана, ковыляющего по направлению к ней.

– Стрелой зацепило, царапина. Мелочь, но мешает.

Он сел, вытянул поврежденную ногу.

– С ума сошел! – забеспокоилась Уна, придвигая поближе светильник и оглядывая его ранение. – Кровь так и хлещет, я он говорит – царапина.

Молодой человек устало улыбнулся и… погрузился не то в дрему, не то в полубессознательное состояние.

Аддон Кайнен не заметил отсутствия сына. Все его внимание было поглощено сечей. Он вымещал на враге свою боль, и ужас потери, и страх грядущего одиночества, и невозможность обнаружить свои чувства. Его клинок лунным лучом скользил в темноте, и веер кровавых брызг плыл за ним в теплом ночном воздухе. Лицо Кайнена было забрызгано чужой кровью, он ощущал ее пьянящий запах и, словно дикий зверь, широко раздувал ноздри, вдыхая его. Отчего-то сейчас тошнотворно-пряный аромат крови казался ему самым изысканным на свете.

На вершине скалы, недалеко от осажденной цитадели, стоял воин в золотом шлеме и длинном черном плаще. В одной руке он крепко сжимал обнаженный раллоден, на лезвии которого плясали отсветы звездных огней, а в другой держал кубок, полный густой, темной и пряной жидкости. Время от времени он припадал к кубку и с жадностью поглощал его содержимое.

Красноглазый великан в припадке неистового гнева крушил своих врагов, но они наступали и наступали на него и казалось, им не будет конца.

Три воина с уродливыми головами – косматого человека, нулагана-кровососа и остроухого падальщика – в страхе пятились от зыбких клешнеруких теней.

Горбоносый высокий мужчина с пронзительным взглядом крепко, до боли, сжимал плечо слепого юноши, не давая тому двинуться с места.

И в глубокой тьме, которая царит по ту сторону жизни, проявлялся силуэт существа, чьего имени никто не знал.

Стройные ряды войск маршировали на север…

Тот год выдался необычайно жарким. Сезон дождей дождями почти не порадовал, отчего глубокие речки изрядно обмелели, а мелкие почти пересохли, превратившись в коричневатые грязевые потоки, где задыхалась полусонная рыба.

Небо, которому было просто некуда спрятаться от палящего, почти добела раскаленного солнца, выгорало буквально на глазах. Оно поблекло, сжалось и выглядело так, будто бы любой ветер мог развеять его, словно тонкий слой бесцветной пыли.

Пожухла трава.

– Долго они не продержатся, – сказал Каббад, утирая мокрый лоб рукавом еще недавнего белого одеяния. – Иногда мне кажется, что Ажданиока заглянул в Каин, чтобы полюбопытствовать, как идет сражение.

– Похоже на то, – лениво откликнулся Аддон.

Его мысли были заняты не причиной жестокой жары

/Ажданиока или любой другой из взбесившихся

бессмертных – какая теперь разница. Главное, кто сдастся первым: варвары или мы. Им нужно кормить своих гороподобных дензага-едлагов и пить нужно, но мы в еще более опасном положении…/

а ее последствиями.

Свирепое солнце плодило не только выжженные пустоши, но и полчища живых существ, для которых это тяжелое для иных время было временем их величия и власти. Мириады жирных блестящих мух гудели в раскаленном воздухе, и от этого можно было сойти с ума.

Раны заживали с трудом, кровь даже из незначительных царапин текла обильно, и остановить ее было очень сложно. А мухи, чувствуя поживу, были уже тут как тут. Они изнуряли раненых, мешая им отдыхать, они проникали во все щели, преодолевая любые преграды, и никакие пологи и занавеси не спасали от их назойливого присутствия.

Люди изнывали от жажды, а воду нужно было беречь.

Источник с чистейшей водой, который всегда спасал Каин во время осады, хоть и не иссяк, но угас, как гаснет огонь, когда в очаге больше нет дров. Про пламя говорят, что оно едва тлеет. А про воду?

Каббад тревожно оглянулся на тоненькие струйки воды, стекавшие в каменный бассейн, вырубленный в скале.

/Едва теплится, как жизнь в столетнем старце. Еще никогда не бывало, чтобы он полностью высох. Но если все же воды не станет?/

Осажденные старались не говорить об этом вслух и особенно избегали этой темы, если видели где-то невдалеке управителя Микхи. Никто уже не верил, что Хималю удалось добраться до Газарры и передать просьбу о помощи. Молодой человек скорее всего пал от руки вражеских лазутчиков, или стал жертвой свирепых горных хищников, или разбился в каком-то ущелье… Что-то наверняка произошло, ибо в противном случае газарратские полки были бы уже на подходе.

– Запасов продовольствия хватит надолго, – продолжал Аддон. – Если источник не иссякнет, мы сможем выдерживать осаду столько, сколько будет нужно. В конечном итоге их твари просто взбесятся от голода: посмотри, что за несколько последних дней стало с травой.

– Тогда что тебя беспокоит?

– Вода. И то, что Омагра не хуже моего все это понимает. И все же что-то удерживает его у стен Каина. Он хороший воин, для варвара – вообще отличный. Он наверняка должен учитывать, что я мог послать за подмогой. Даже если это его люди… – тут Аддон запнулся, не желая произносить слово «убили», – Хималя, то все равно у него нет никаких гарантий, что гонец был один.

В любое мгновение на горизонте могут показаться войска Баадера Айехорна, а Омагра все равно чего-то ждет. Как будто его красноглазый урод твердо обещал ему все головы защитников Каина. Кстати, Каббад, Суфадонекса ничего не обещал тебе?

– К сожалению…

– Да нет, пустое. Я, знаешь ли, и не рассчитывал.

– Что будешь делать?

– Смотря по обстоятельствам.

– Обстоятельства не в нашу пользу. Правда?

– Их слишком много, Каббад. Их никогда не было так много. Остается надеяться на помощь наших богов. А вдруг Данн вытянет нам счастливый жребий?

– Аддон, – тихо, но твердо молвил Каббад, кладя руку на плечо Кайнену, – ты знаешь, я очень плохой прорицатель, и мне, вероятно, не следовало бы говорить об этом вслух. Однако я рискну: никогда не стоит рассчитывать на помощь бессмертных, потому что им абсолютно все равно, кто из нас погибнет, а кто останется жив. А от бедняги Данна ничего не зависит: он только тянет эти проклятые жребии и даже не знает, что выпало на сей раз – радость или беда, жизнь или смерть. Я бы никому никогда в этом не признался, но мы вместе с тобой прошли слишком долгий путь. И мне невыносимо больно обманывать тебя.

– Ты самый отвратительный прорицатель, которого я только знаю, – улыбнулся Аддон. – И почему я этому рад? Либина всегда говорит… говорила, что самое удивительная твоя черта – это то, что ты любишь и уважаешь людей, ради которых служишь богам, а не богов, ради которых служишь людям.

– Это она так говорила? – изумился Каббад.

– Да.

– Мне не хватает ее, – признался старик. – Я понимаю, что это кощунственно звучит: прежде всего в ней нуждаешься ты, Килиан, У на, а уже потом все остальные. Но поверь, друг мой, мне отчаянно не хватает Либины.

– Что-то они долго отдыхают, – сказал Кайнен. – Пора бы уже атаковать.

– Может, они все-таки решили оставить нас в покое?

– Нет. Дело в другом. И боюсь, я знаю, в чем именно.

Каббад вопросительно поглядел на собеседника.

– Они готовятся к решающему штурму, – пояснил Аддон и заорал что было сил: – Килиан! Руф! Немедленно идите ко мне!

Пользуясь литалами затишья, Уна старалась хотя бы немного привести оебя в порядок.

Постоянное пребывание под палящим солнцем высушило ее волосы, они выгорели и стали почти рыжими. Веснушки были видны даже на загорелой коже. Руки огрубели и потрескались.

Она втирала в зудящие, покрытые царапинками ладони целебную мазь; расчесывалась, умащивала тело маслом, но мысли ее были далеко отсюда – и она почти не осознавала, что делает.

/Царевна. Как это странно и непривычно – вдруг узнать, что ты не просто дочь Кайнена, но царевна Великой Газарры. Наверное, я еще совсем ребенок, если это слово услаждает мой слух и тешит самолюбие. Но я не совсем испорченный ребенок. Это ведь все равно ничего не значит. Аддон был и остается моим любимым отцом, а мама…

«Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная…» – почему я выпалила эту чушь? Я же никогда ничего подобного на самом деле не думала. Я просто злилась на Руфа. Мама, милая, хорошая – ты же самая мудрая, ты все понимаешь. Я ничего такого не хотела сказать. Я только твоя дочь и дочь хранителя Южного рубежа. Никакой Баадер нам и даром не нужен. Пусть он пропадет пропадом со своим царством и…/

– Уна, позволишь к тебе на тексель? – Килиан осторожно протиснулся в узкий проем.

Он никогда не понимал, почему строители не учитывают, что у человека может быть нестандартная ширина плеч – у них с Руфом из-за этого

постоянные проблемы.

– Заходи, братец, – ответила она приветливее, чем следовало бы.

Брат поморщился. Ему явно не нравилось, что она напоминает об их кровном родстве.

/Что ты с ним будешь делать? Дайте-ка я угадаю с трех раз, зачем он пожаловал…/

– Нам надо очень серьезно поговорить, – сообщил Килиан, устраиваясь поудобнее в кресле и вытягивая раненую ногу. От этой жары рана рубцевалась плохо и все время ныла. Терпеть, конечно, можно, но все равно противно.

– Опять? Килиан, миленький, не нужно. Я не в состоянии говорить ни о чем после… Ну ты понимаешь. Я устала, измотана, у меня просто нет сил говорить о чем-то серьезном. Не требуй от меня невозможного.

– Придется тебе потерпеть, маленькая, – сказал он необычно суровым голосом.

/А он повзрослел за последние дни. Странно, как я этого не заметила? Правда, я почти и не видела его: они с отцом и Руфом все время на стенах. Вчера, кажется, даже не спускались. Или позавчера? А ведь я почти не думаю о Руфе – и даже не замечаю этого./

– Ты повзрослел за последние дни. – И У на тонким пальцем провела по вертикальной морщине, прорезавшей лоб Килиана. – Я ее не помню. Наверное, это случилось только что.

– Что там?

– Морщина.

– Пустяки это. Морщины не шрамы. Особенно не шрамы на сердце. Уна, тебе очень тяжело, я чувствую это и понимаю, как жестоко заставлять тебя испытывать еще что-то, требовать выслушать меня. Поверь, я не настолько слеп и не настолько влюблен в себя, чтобы ради простой прихоти мучить мою милую девочку. Но когда мамы не стало, я вдруг понял, как внезапно и нелепо все может закончиться. В любой миг. И это ни от кого не зависит, даже от богов: проси их или не проси, ничего не изменится. И ничего не успеешь – ни рассказать, как любишь, ни сделать что-то очень важное, главное то, для чего родился на свет.

Я вдруг понял, что каждый приходит в этот мир не просто, не случайно, а для чего-то. Вот мама, она делала так, что всем вокруг нее было светло, будто факел горел в темноте. А отец защищает всех не только от врагов, но и от их собственных трусливых и подлых мыслей, от страха и от неверия в собственные силы. Ведь у нашего отца нет плохих воинов, даже если это зеленые новобранцы, которые ничего острее иглы в жизни не видели.

Я не очень глупо объясняю?

– Ты никогда так хорошо не говорил, Килиан, – прошептала она.

– Только не плачь, милая моя, а то я и сам расплачусь. Я же видел: когда мама поговорила с тобой, она хотела сказать что-то и мне, но уже не успела. И мне стало так горько, так… Я приревновал к тебе, не сердись. Мне даже показалось, что тебя она любила больше, только скрывала всю жизнь, а напоследок это проявилось!

– Килиан, честное слово, это произошло только потому, что… Я не могу рассказать тебе почему. Это огромная мамина тайна, и она не говорила, что ее можно знать кому-то еще – даже тебе. Это дело чести. Я не имею права выдать мамину тайну, но она никак не затрагивает тебя. Думаю, что у мамы были все причины любить тебя даже больше, чем меня. Просто она умела любить всех одинаково сильно.

– Теперь-то я понимаю, что был ужасным глупцом, пусть даже и несколько текселей. Но я не хочу, чтобы тебе пришлось корить меня за то, что я не сказал или не сделал то, что обязан сделать. Одним словом, выходи за меня замуж. Я не наш отец, и довольно часто допускаю ошибки, и иногда говорю несусветную чушь, но никто в целом свете не будет любить тебя так сильно, как я. Кроме наших, конечно, но они же не в счет?

Уна обняла его за шею и все-таки заплакала. – Как бы я хотела забыть все и любить только тебя, – проговорила она сквозь слезы. – Не сомневаться, не ловить каждый взгляд, не угадывать – а любить тебя до самой смерти. И чтобы у нас были такие дети, как мы, и они так же нежно были друг к другу привязаны. Почему, почему я такая несчастная?!

/Терпи, терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло в таком далеке, откуда ты его уже никогда не дождешься…/

– Ты, – Килиан сглотнул тяжелый ком, – любишь Руфа?

Слово «любишь» далось ему с невероятным трудом, словно он объяснялся на каком-то диком варварском наречии.

– Я и тебя люблю, но тебя как-то привычно. Как маму или папу. Я об этом не думаю. Я по-настоящему осознала, что чувствую по отношению к маме, только теперь и только потому, что ее не стало, А о Руфе я думаю постоянно. Будто его все время нет. Впрочем, его и на самом деле почти все время нет. И мне очень плохо.

– Я так и думал, – сказал брат. – Но мне хотелось надеяться, что я все сочинил. Что я преувеличиваю значение твоих слов, обращенных к нему, твоих нежных взглядов. Я предпочитал убеждать себя, что очень сильно ревную и оттого вижу скрытый смысл там, где все до смешного просто.

Но оказалось, что я был прав… А что же Руф? Он любит тебя?

– Ты сам как думаешь? – всхлипнула Уна. Она смотрела на брата с такой надеждой, что ему было совестно разочаровывать ее.

– Наверное… Конечно да. Разве можно тебя не любить? Подожди, он что, ничего тебе не говорил?

– Нет. Он смотрит на меня, и я вижу, что он все понимает, но не станет облегчать мне жизнь. Он не говорит ни да, ни нет. Впрочем, отчего он должен говорить мне, что не любит и не женится?

– Тоже верно, – сказал Килиан.

У него подергивалась щека, будто он изо всех сил скрывал сильнейшую боль. Впрочем, так оно и было на самом деле.

– Хочешь, я поговорю с ним на правах твоего родственника? – предложил юноша, когда ему показалось, что он сможет совладать с собственным голосом. – Спрошу его, что он собирается предпринимать? Когда объяснится с тобой?

– Нет! Только не это! – чуть ли не закричала Уна. – А вдруг окажется, что он не… Глупо, конечно, но я не хочу этого знать. Я буду ждать столько, сколько нужно.

– Это у нас семейное, – с кривой улыбкой выдавил Килиан. – Терпение и еще раз терпение, так и мама учила. Я ведь тоже готов ждать столько, сколько ты скажешь. Или сколько придется. Учти это на будущее. —

В комнате повисла тяжелая и неловкая пауза:

И когда раздался громкий крик Аддона, призывающего своих детей, они оба почувствовали невероятное облегчение…

Омагра знал, что это его последний шанс взять неприступную крепость, и гнал своих воинов на смерть, не считаясь с потерями.

Орда палчелоров больше не могла оставаться в выжженной солнцем, знойной долине. Она должна была прорваться к Газарре, чего бы ей это ни стоило. И с отчаянием обреченных варвары раз за разом бросались на стены Каина.

Это было похоже на наводнение. Толпы людей подкатывались к цитадели и откатывались назад, словно свирепые бушующие валы, оставляя за собой изуродованные трупы и корчащихся, едва живых калек.

Крики, вопли, звон оружия.

Мир кружился перед глазами, и небо становилось похожим на водоворот, который затягивает в себя абсолютно все.

Воины Омагры шли по трупам своих соплеменников. На месте одного убитого вставали двое живых и продолжали кровавую сечу. Палчелоров действительно было во много крат больше, и вскоре у Аддона не осталось людей в резерве. Все, кто мог держать в руках оружие, стояли на стенах, отбиваясь из последних сил, а враги прибывали и прибывали.

Вождь варваров поставил своих лучников прямо напротив главной башни, откуда их расстреливали тезасиу Кайнена, однако теперь и палчелоры наносили защитникам крепости серьезный урон. Стрелы летели так часто и с такой плотностью, что были похожи на темное гудящее облако, которое отчего-то занесло в долину.

Солдаты Аддона падали один за другим. Вот схватился за грудь молодой человек, показавшийся смутно знакомым.

Нилтон!

Газарратский новобранец…

Мальчик, мальчик, как жаль. Но обернуться и проверить, погиб он или стрела попала в него на излете и доспехи защитили своего владельца, нельзя. Некогда. Отвлечешься на секунду, и тебе тут же снесут полчерепа тяжелой палицей.

Вот, желающие уже подошли вплотную! Аддон столкнул вниз одного из нападающих, изо всех сил ударив его щитом; а второго пронзил раллоденом, и варвар, рыча и плюясь кровью, скатился на деревянный настил, внутрь крепости. Вскоре оттуда донесся полу крик-полувизг, будто перерезали горло домашней скотине.

Справа от Аддона несколько палчелоров сумели спрыгнуть с приставных лестниц на каменную стену и теперь атаковали инженеров, которые суетились вокруг бираторов. Кайнен отдал короткую команду, и на помощь товарищам кинулись топорники. Однако, пока они добежали до камнеметов, одного из инженеров успели надеть на копье и «пришпилить» к деревянной конструкции. Он слабо дергался на древке, хрипя и булькая, похожий на огромную куклу из тряпок и соломы /окровавленных тряпок и красной соломы/ , и взгляд его был устремлен прямо на командира, будто это тот был виноват в страшной и мучительной гибели своего солдата. И Аддон ощутил бы свою вину, видят боги, – если бы только вообще был в состоянии что-то чувствовать.

Но душа Кайнена онемела и впала в оцепенение, будто ящерица в холодную пору. Ей было уже все равно, что творится вокруг, ибо существует некий предел страданий, которые могут выносить человеческие души. За этим рубежом для каждого начинается свой лимб.

Бираторы и инженеров защитить удалось, но тут Омагра подогнал к стенам стрелков, которые выпустили в сторону крепости положенные стрелы, обмотанные какими-то волокнами, пропитанными пахучей дрянью.

Гореть в каменной цитадели было почти нечему, но та смесь, что была на вражеских стрелах, давала едкий коричневый дым. От него слезились глаза и горло сдавливало костлявой рукой удушья.

Горящие стрелы тушили, окуная в чан с красным вином, забродившим на этой жаре. Кислый запах бродящего вина смешивался с запахом варварского состава, и защитникам с каждым мгновением становилось все труднее дышать.

Обливаясь потом, жадно ловя ртом воздух, чумазые, обезумевшие, воины Каина понимали, что еще несколько литалов этого неистового сражения – и они просто повалятся без сил, не в состоянии защитить ни себя, ни своих близких. И тогда остаткам палчелорской армии (жалким, но все так же смертельно опасным) нужно будет только добить их. Воды отчаянно не хватало. Драгоценные капли нацеживали в медные сосуды. В них вода приобретала неприятный металлический привкус, но глиняные могли разбиться, а жители крепости не имели права на такую роскошь, как потеря целого кувшина воды.

Под деревянными настилами стонали раненые. Их становилось все больше и больше, несмотря на то что оставались лежать здесь только те, кто находился в беспамятстве или просто не владел своим телом. Все прочие, получив первую помощь, наспех перевязанные, ковыляли обратно, чтобы встать в строй.

Многие воины просили прижечь раны горящей головешкой, чтобы остановить кровь, и, сцепив зубы, мужественно выносили эту мучительную процедуру. У управителя Микхи дрожали руки, когда он делал это, и вскоре его заменила Уна. Девушка сама не ожидала от себя такой выдержки. В какой-то миг ей показалось, что лучше бы это в ее плоть втыкалась раскаленная деревяшка, однако солдаты подбадривали ее:

– Ничего, не робей. Выживем – полечимся. А если нет, то и так сойдет. Все равно впереди погребальный костер: никто и не разберет…

Жутковатое утешение, но оно действовало. И Уна подносила мерцающий оранжевым конец головни к ране.

Взвыв, воин клял на чем свет стоит и Суфадонексу, и Даданху, и Омагру, и мать своей супруги, и еще кого-нибудь. Но тут появлялся Каббад, держа наготове горшочек с целебной мазью, которая хоть как-то умеряла боль, притупляя на время ощущения. И воин торопился к своим, прихрамывая, охая и ругаясь так, что небесам стало бы жарко, если бы они не были раскалены…

Один из милделинов-топорников стоял на стене как-то странно, боком. Килиан подумал, что ему неудобно замахиваться, сил уходит больше, – он что, не понимает этого? Правда, Килиан подумал об этом гораздо короче и резче. А потом он увидел, что топорник смотрит только одним глазом, а вместо второго у него красно-сизая опухоль в пол-лица.

В начале осады такая рана считалась бы тяжелой, но сегодня на нее уже никто не обращает внимания. И даже повязку солдат снял, потому что сползет, не ровен час, в самый неподходящий момент.

Крайняя правая башня и часть стены на две длины меча вокруг нее были недоступны атакующим. Там когда-то белые камни побурели от пролитой на них крови, там громоздились тела, и когда они не давали защитнику этого участка сдвинуться с места, он сбрасывал их на головы палчелорам, которые карабкались наверх с упорством безумцев.

Руф был страшен. Его и прежде бронзовая кожа за несколько последних дней потемнела, и многочисленные шрамы и рубцы теперь выделялись на общем фоне светло-желтыми полосами. Весь он был в потеках грязи, пота и в красно-бурых пятнах. Особенно страшным было лицо, на котором своя и чужая кровь запеклась коркой и образовала жуткую маску с глубокими прорезями морщин. Только бело-голубые белки сверкали на ней, и солнце плескалось в его непонятных глазах, приобретших в этот день цвет темного пламени.

В одной руке Руф держал топор, а в другой – раллоден. Он орудовал обеими руками так, словно они были обе правые и принадлежали разным людям.

Вот он с размаха всадил топор в спину палчелора, перевалившегося через стену и на короткий миг оставшегося незащищенным, а другой рукой проткнул живот воину, подходящему справа. Третьего Руф тут же ударил ногой в челюсть, и сила удара была столь велика, что плохо установленная шаткая лестница вздрогнула и пошла назад, увлекаемая тяжестью падающего тела.

На какое-то мгновение Кайнен остался один и тут же со звериной стремительностью прижался к боку башни. Мимо просвистели несколько стрел, выпущенных почти наверняка. Другой бы уже лежал пронзенный ими, но Руф только прикрыл на секунду глаза…

Почти раздетый варвар напал на него, будучи уверен в том, что этот воин сейчас ничего не видит – веки-то опущены. Но клинок раллодена рассек его тело наискось – от плеча до бедра.

/Врага нужно чувствовать на расстоянии и с закрытыми глазами. Ты этого не понимаешь. А если не понимаешь, то долго не проживешь. Вот, я же тебе говорил… /

– Отец! – заорал Килиан, отбиваясь от двух наседающих врагов. – Отец! Троих!..

– Где же я возьму троих?! – проскрежетал Кайнен себе под нос, насаживая палчелора на короткий дротик.

Варвар повалился под стены цитадели, унося такое драгоценное оружие. Аддон выхватил из-за спины топор и оглушил следующего нападающего обухом, не успев даже развернуть оружие как надо.

Глава клана видел, что сыну приходится тугона его участке осталось всего два здоровых солдата и трое легкораненых. Все – эстианты, то бишь конники, не привыкшие с утра до ночи махать мечами на стенах. Да и у самого Килиана с ногой становилось все хуже и хуже. Он старался не опираться на нее лишний раз, но разве убережешься в этой свалке?

И тут внезапно стало полегче.

Откуда подоспела помощь?

Несколько женщин, надев доспехи убитых или тяжелораненых солдат, ухватив покрепче копья и топоры, поднялись на стены, желая поддержать своих мужей и братьев. Если погибать, так с песней.

Ну и что с того, что она не слышна?

Вот отчаянно заорал варвар, которого изо всей силы огрели по пальцам увесистой палкой. Он не смог удержаться на лестнице и повис, цепляясь за каменный выступ. Второй удар – и враг с диким воем полетел вниз. А Ченьюр бросилась дальше, разыскивая в гуще сражения своего мужа, милделина Олькоя. Того самого, которого не раз колотила вот этой палкой.

Любила и ревновала она его безумно, и Аддону десятки раз приходилось выслушивать жалобы своего солдата.

Несколько стрел одновременно воткнулись в маленькую фигурку женщины с противным стуком, она нелепо взмахнула руками, упустила свою палку, зачем-то попыталась ее подхватить… Лицо Ченьюр приобрело удивленное и какое-то детское выражение, и она

/конечно упала, что же еще. Но Аддон Кайнен этого не увидел, потому что уже сражался с новым противником. А видел только миг, когда она развела руки, с которых крыльями стекали тонкие ткани ее голубого хонедима, и оторвалась от края стены/ полетела.

А стрелы сыпались, сыпались, сыпались – смертоносный колючий дождь. Впрочем, очень красивый: красный, желтый, голубой, зеленый – палче-лоры не жалели красок на оперение.

Те же стрелы летели в обратном направлении. Свои были израсходованы еще пару дней назад, равно как и вся партия новехоньких, только что сработанных гарнизонным оружейником Ансеном. Только что – это значит два дня назад. А вчера Ансен был убит случайно залетевшей «гостьей».

Несколько пареньков, ходивших у оружейника в подмастерьях, пытались заменить его в этом деле, но после объявили Аддону, что с них будет больше проку, если они станут собирать вражьи стрелы. Потому что так ловко и быстро работать, как старый мастер, они еще не умеют. И Кайнен был вынужден с ними согласиться.

Мальчишки привязали на спины большие щиты пехотинцев и, похожие на черепах, полусогнутые, перебегали с места на место, набирая полные охапки столь необходимых…

– Полу… – размахнулся Аддон и закончил, погружая топор в податливую плоть, – чи!

Но в этот миг солдат, сражавшийся рядом с ним, медленно отступил на полшага, затем лег и свесился с края стены. По всему его правому боку расплывалось и расплывалось пятно.

Кайнен внезапно и очень отчетливо понял, что это – конец.

Не придут на помощь газарратские полки.

Не врубится с правого фланга лихая конница таленара Тислена. Не ворвутся на поле боя двуконные колесницы, ссаживая пехотинцев в самой гуще сражения.

Ничего этого не случится.

/Успеть бы только добраться до девочки. Она смелая, но сама не сможет… И на Каббада надежды мало: он ведь еще ни разу в жизни не поднимал руку на человека…/

В этот момент там, внизу, под залитыми кровью стенами погибающего Каина, раздался многоголосый истошный крик.

Кричали издалека.

Кричали так, как бывает только в кошмарном сне, когда живое существо захлебывается, исходит собственным ужасом, а ужас длится и длится – до бесконечности.

Еще так кричат иногда рожающие женщины, переходя на недоступные человеческому голосу тона, утопая во мраке боли и пытаясь вытолкнуть ее из себя этим жутким ором.

И – о чудо! – впервые за долгие литалы не обрушилась на защитников новая волна врагов.

– Что у них там происходит?

Килиан выталкивал из себя слова, а они были угловатыми и жесткими, и их шершавые тельца цеплялись за горло и язык – распухшие, чужие, начинающие наливаться огнем.

– Паника, – сказал Руф, подходя поближе и помогая брату присесть на широкий зубец крепостной стены.

Надо бы спуститься вниз, но сил нет. Нужно хоть немного передохнуть, пока палчелоры отвлеклись на какие-то свои проблемы.

– Это понятно, – просипел Аддон.

Уна поднесла ему глиняный кувшин, почти наполовину заполненный теплой водой, и он сделал один большой глоток. Затем передал кувшин Килиану, и дочь невольно восхитилась – даже намека на сожаление или жадность не было в этом царском жесте.

Отдать глоток воды после такой сечи и во время такого зноя – все равно что просто так расстаться со своим царством.

/Разве Баадер Айехорн способен на подобный поступок? Сомневаюсь. Нет, не он, а мой отец – вот подлинно великий человек. Царский же венец… что венец? Это всего лишь знак, а не признак настоящего величия./

– Не понимаю, – сказал Килиан. – На них напали сзади, а Тислен должен был ударить справа. Ему больше неоткуда подойти.

– Он мог зайти с тыла, – предположила Уна.

– Каким образом? – воззрился на нее брат. Тяжело волочащий уставшее тело воин – она помнила, что где-то видела его, – потрепал ее по волосам рукой (повязка грязная, заскорузлая, затвердевшая – ему, должно быть, очень больно) и улыбнулся. У него было еще нестарое лицо, но скорбно опущенные уголки безупречно вылепленного рта и седая прядь над ухом указывали на возраст. И вдруг Уна вспомнила:

/ – Я никогда не видел такой красивой девушки, как ты. И никогда не целовал такую красивую девушку. И любую другую тоже… Я бы не заговорил об этом, если бы не…

– Ни один поцелуй в мире не стоит жизни. Это я тебе точно говорю…/