Голубая кровь

Она хотела спросить, как его зовут, но он уже ушел.

По-стариковски согнутые плечи, казалось, не выдерживали веса дешевых кожаных доспехов с нашитыми бронзовыми бляхами. И девушка не осмелилась окликнуть его. Этого человека она не знала и ни разу в жизни не говорила с ним.

Он уходил в какую-то свою жизнь или смерть – неважно. И в этой жизни (смерти) ей не находилось места. Что было не просто правильно, но и единственно возможно.

Что-то закончилось этим днем. Уна переводила растерянный взгляд с отца на брата, с брата – на Руфа и не могла понять, что же оборвалось в ней с хорошо слышным звоном лопнувшей струны, что?!

Горбоносый человек с пронзительными глазами внимательно разглядывал людей, сидевших на вершине крепостной стены. Особенно привлекал его молодой атлет, похожий на хищного зверя.

Почему на зверя? Хотя бы потому, что в нем было мало человеческого. Очень мало.

– Не надейся, – сказал кто-то за его спиной. – Ты не сможешь этого сделать. Он не принадлежит тебе.

– Посмотрим, – отвечал горбоносый.

— Вот что, – молвил Килиан. – Вы, конечно, скажете, что я сошел с ума, но рискну предложить. Мы должны взять их в клещи: пока они отвлеклись на происходящее в тылу, нужно собрать всех солдат, которые еще в состоянии помыслить о том, чтобы двинуться с места, и напасть на них. Таким образом, мы наверняка победим.

– Ягма похитил твой разум, – с истовой убежденностью сказал Аддон. – А я, несчастный, так надеялся, что никто не предложит снова начинать сражение.

– Если бы этого не сделал Килиан, то, вероятно, пришлось говорить мне, – произнес Руф.

– То есть, иными словами, ты поддерживаешь его предложение? – едко осведомился Аддон.

– Да, владыка Кайнен. И даже буду настаивать на правоте командира Килиана.

– Понятно. Вот ты и командуй. Спускайся и сам скажи людям, что им нужно собирать свои несчастные кости воедино, садиться на коней и куда-то скакать. А я…

– А ты, отец, останешься с гарнизоном, – опередил его Килиан. – Мы же не бросим крепость без охраны. Наши женщины, старики, дети и раненые нуждаются в защитниках. Поделим войска пополам. Самые слабые останутся с тобой и получат хотя бы небольшую передышку, а те, кто посвежее, отправятся с нами.

– И возразил бы, да нечего, – признал Аддон после недолгих размышлений. – Вот ты и вырос, сынок.

Тот виновато пожал плечами.

Руфу удалось собрать шестьдесят семь пехотинцев и чуть больше сорока эстиантов.

Килиан забрался на коня и сразу почувствовал себя уверенней.

– Не унывай. – Он дернул У ну за спутанный локон. – Мы вернемся с победой. Что хочешь в подарок – голову Омагры или череп Даданху с этими яркими камушками?

– Ты невыносим! – вспыхнула девушка. – Отец! Пусть он едет, а не то я за себя не ручаюсь…

– Хорошо-хорошо, – торопливо заговорил Килиан. – Тогда я пригоню тебе десяток этих милых, совершенно ручных дензага-едлагов. Ой! Отец, а она дерется.

– Я только-только заметил вслух, что ты повзрослел, – поскреб Аддон многодневную жесткую щетину. – Так вот, это у меня случилось временное помрачение рассудка от усталости и жестоких боев. На самом деле все по-прежнему… – Лицо его посуровело, и он совершенно другим голосом продолжил: – Ну, езжайте. И возвращайтесь со славой.

Уна рванулась было в сторону Руфа, но он улыбнулся ей так отчужденно и безразлично, что она остановилась как вкопанная, бессильно уронив руки вдоль тела. И только ее взгляд умолял о последней милости, о прощальном поцелуе, хоть о чем-то…

/Неужели я настолько безразлична тебе, что ты не хочешь даже обнять меня напоследок?! Ну скажи что-нибудь. Не гляди на меня, как каменный истукан!/

Руф смотрел на нее свысока – сидел верхом на рыжем коне, а тот вертелся, плясал, застоявшись в стойле за мучительные дни осады, и, вероятно, поэтому девушка никак не могла поймать взгляд его седока. Наконец тот понял, что пауза слишком затянулась. Да и Аддон с Килианом явно ждут, что он попрощается с У ной, оттого и не командуют построение.

Молодой воин подъехал поближе к сестре, наклонился (не спрыгнул с коня – только наклонился) и легко приобнял ее за плечи.

– Ты молодчина. Ты прекрасно держалась все эти дни. Я горжусь тобой. Ну, до встречи, милая моя.

– Возвращайтесь скорее, – прошептала она, обвивая его шею руками.

Поцеловать Руфа Уна отчего-то не решилась – не то он был так отстранен, не то взгляд Килиана прожигал ей спину, не то слишком много глаз наблюдали за ними. Словом, не поцеловала.

И потом, долгое время спустя, отыскав в библиотеке таблички с изречениями какого-то древнего мудреца и вычитав у него, что лучше сделать и после сожалеть об этом, чем не сделать и об этом сожалеть, – рыдала в голос несколько литалов подряд, оплакивая и все свои потери, и этого давно умершего философа…

Воины построились ровными рядами, сомкнули строй и двинулись по направлению к лагерю палчелоров. Ворота пропустили длинную вереницу пехотинцев и всадников и снова захлопнулись. С тяжелым стуком упал окованный бронзой засов.

– Не печалься, девочка моя, – обратился к ней Аддон. – Они обязательно придут назад, и мы всегда будем вместе.

Уна подошла к отцу, уткнулась лицом в его широкую грудь (доспехи царапались, и она удивилась тому, что чувствует это, несмотря на адскую боль, которая терзает ее сердце) и пробормотала:

– Ты не волнуйся, я не плачу. Мне просто тоскливо, и боязно, и больно. Но это пройдет. Я, наверное, очень устала, поэтому мне чудятся всякие страшные вещи.

Прихрамывая, подошел Каббад. В отличие от остальных защитников Каина он не почернел на палящем солнце, а будто бы пожелтел, словно глиняная табличка. И черные глаза его неукротимо сверкали под выгоревшими бровями.

– Странное что-то творится в лагере варваров, – сказал он негромко.

Аддон жестом пригласил его подняться на стену. Это был величайший подвиг изо всех совершенных главой клана и прорицателем за истекшие дни, но они оказались способными и на это.

– Ты прав, друг мой, – согласился Кайнен, прислушиваясь к отчаянным, не затихавшим до сих пор крикам.

Толпы варваров бежали куда-то за шатры. Два обезумевших дензага-едлага, сорвавшиеся с привязи, носились вокруг шеста с красноглазым черепом, топча и круша все, что попадалось им под ноги, до тех пор, пока лучники не подстрелили их. Казалось, палчелоры совершенно забыли о том, что только что осаждали Каин, и сломя голову ринулись в какое-то другое сражение. Но кто был их врагом?

– Не могу понять, – продолжал Каббад настойчиво. – Они орут так, словно их пытают. Будто бы они смертельно напуганы чем-то или кем-то…

– Теоретически, – медленно произнес Аддон, наблюдая за тем, как стройные ряды воинов Каина неотвратимо приближаются к противнику, – даже армия Ардалы могла высадиться с кораблей в тылу нашего врага. – Он прищурился, вглядываясь в силуэты всадников, и ему показалось, что он видит и белого коня Килиана, и рыжего коня Руфа. – Но мне действительно непонятно, отчего они так голосят. И тут ты прав. От этого воя как-то не по себе. Что скажешь, Каббад?

/Если бы я мог сказать все, что предвижу, сколько боли я причинил бы тебе, друг Аддон. Да и не поймешь ты многого. Я и сам не понимаю и не помню… Одна надежда – мы вынесем это, как вынесли все остальное, потому что человек способен на невозможное.. Оттого-то боги приходят и уходят в небытие, а род человеческий остается./

– Нам предстоит столкнуться с чем-то необычным, – ответил прорицатель после долгой паузы. – Не спрашивай, с чем. Ты и сам догадываешься, просто не хочешь признаваться ни себе, ни окружающим.

Никогда еще наши враги не вели себя столь безрассудно, необъяснимо и нелепо. Тому наверняка есть причина. И боюсь, что сия причина не понравится и нам.

Победа давалась им в руки до такой степени легко, что у Килиана стали зарождаться неприятные подозрения.

После стольких дней кровопролитных боев; после того, как Суфадонекса вероломно и безжалостно уступил их жизни своему грозному брату; после того, как Ягма гостеприимно распахнул перед ними врата, ведущие в его мрачное царство, – все переменилось в считанные литалы.

В лагере варваров царили паника и хаос.

Что-то происходило там, далеко впереди, где дорога резко поднималась в гору и начинался лес. Где скалы были прорезаны глубокими ущельями и где пели хрустальные водопады. Там, у самой границы с территорией Шэнна, разыгрывалась кровавая трагедия.

Милделины медленно, но неотвратимо шагали впереди маленького войска Каина. Надежно защищенные бронзовыми нагрудниками, поножами и наручами, вооруженные двуручными топорами, в причудливых шлемах, делавших их похожими скорее на кровожадных демонов, нежели на обычных людей, – они сметали всех, кто оказывался у них на пути.

Подвижные, стремительные эстианты зачастую выгоняли на них перепуганных варваров, и топорники крушили врага, в слепой ярости похожие на степной пожар. За ними точно так же не оставалось ничего живого.

Большинство воинов Омагры были застигнуты врасплох. Вопящие, окровавленные, потерявшие ориентацию в пространстве, они метались по разоренному лагерю, среди упавших шатров и брыкающихся и ревущих дензага-ед лагов, между перевернутых барабанов и затоптанных в землю остатков еды… Топорники рубили их, не обращая внимания на то, что враги почти не сопротивлялись. Им было не до благородства, жалости и не до человеколюбия. Только утопив противника в его же крови, они могли гарантировать своему городу победу, а значит, жизнь.

Копейщики-дилорны защищали им спины. Ведь милделины тяжелы и неповоротливы, а их шлемы хоть прочны и надежны, но затрудняют видимость, и топорник не знает, что делается по сторонам. Эта армия шагает только вперед.

Ловкие же копейщики, конечно, не выдерживают прямой атаки колесниц или меченосцев-раллоденов, которых мощные милделины выкашивают будто траву, – зато справляются с конниками и охраняют топорников и лучников.

Справа и слева от милделинов постоянно находились раллодены Руфа Кайнена. Их доспехи были не так тяжелы, как у топорников, но и не такие легкие, как у дилорнов. В левой руке каждый меченосец держал круглый бронзовый щит, а вот клинки у них были железные, обоюдоострые – краса и гордость газарратских кузнецов. Эти мечи ценились на вес золота во всех городах-государствах Рамора, но купить их было очень сложно. Почти все оружие, выкованное газарратскими умельцами, отправляли в царские оружейные. Да и железо было труднодоступно.

Раллодены не щадили никого: они добивали раненых, атаковали с тыла, а один раз – им очень повезло – незамеченными подкрались к целому отряду палчелорских лучников, которые обстреливали кого-то с лихорадочной поспешностью, почти не целясь и пуская стрелы в одну сторону чуть ли не наугад. Меченосцы истребили их в считанные тексели: ведь лучник ничего не может поделать с пехотой или конницей в ближнем бою. Они, конечно, выхватили ножи и даже попытались сопротивляться, но какой жалкой оказалась эта попытка.

Несколько эстиантов подожгли повозки, стоявшие на западной стороне варварского лагеря. Огонь занялся мгновенно, и острые языки пламени при полном безветрии копьями вонзались в белое, изможденное небо.

Войско Каина продвигалось довольно медленно, зато позади оставалась их земля, полностью свободная от захватчиков.

Руф подъехал к Килиану и наклонился к самому уху брата:

– Там, впереди, что-то странное. Не стоит вести туда наших людей.

– Почему?

– Если там сражаются наши союзники, то рано или поздно они подойдут к стенам Каина. Если же это кто-то неведомый, то нельзя рисковать бойцами. Они и так измучены донельзя.

Килиан огляделся.

Вокруг виднелись следы кровавого побоища: тела, тела, тела – одни убитые палчелоры. Руф прав, больше никого не видно. И молодой Кайнен внезапно вспомнил разоренное стойбище палчелоров.

Там тоже были только тела погибших варваров – и больше никаких следов.

Один из раллоденов прикончил последнего оставшегося в живых хиштру и одним махом перерубил кол с насаженным на него красноглазым черепом.

Оскалившееся в свирепой ухмылке воплощение Даданху покатилось под ноги какому-то из топорников. Милделин занес свое оружие, но другой воин удержал его за плечо:

– Погоди, разрубить всегда успеешь. Давай отнесем его Каббаду.

Милделин согласно кивнул. Они подняли с земли какой-то меховой мешок, отряхнули с него пыль и небрежно затолкали жуткую свою добычу внутрь. Даже такая ноша казалась утомленным воинам чересчур тяжелой, и они пристроили поклажу на коня.

– Что это? – спросил кто-то из копейщиков, тревожно оглядываясь.

– Крики смолкли, – буркнул раллоден – седобородый, со свежим рубцом через всю правую половину лица. – Кажется, нашествию конец.

Он тут же сгорбился, обмяк.

– Не расслабляйтесь, – скомандовал Руф жестко. – Стать в кольцо, держать оборону.

– Посреди пустого-то лагеря? – изумился Килиан, но солдаты уже выполняли приказ командира. Они точно знали, что он всегда прав.

– Скажи своим эстиантам разделиться на две группы и прочесать западную и восточную часть долины. Если найдут живого палчелора, пусть возьмут в плен, а не добивают. Нам нужен свидетель происшедшего.

Килиан признал, что Руф снова оказался дальновиднее и разумнее, и слово в слово повторил его распоряжение своим конникам. Те поспешили исполнять.

– Сам-то ты как? – неожиданно спросил Руф.

– Держусь пока, – честно отвечал Килиан.

– Я бы не хотел, чтобы наши солдаты прежде времени испугались, а поэтому предлагаю проехаться вперед только вдвоем.

– Это слишком опасно. Нужно взять с собой еще кого-нибудь.

– Там полегла целая орда палчелоров, – сухо и отрывисто бросил Руф через плечо. – Наши жалкие отряды не смогут противостоять этому неизвестному противнику, если он все еще там.

– А вдруг это союзник? – неуверенно предположил Килиан.

– Где он в таком случае? – И Руф развернул коня на юг. – Там нет людей, иначе бы мы их услышали и увидели. Поедем, брат, посмотрим, что случилось.

– А Омагра, куда делся Омагра?

– И это узнаем.

Сообщив бойцам, что их командиры отправляются на разведку, и посоветовав перейти в тень уцелевших шатров, двое всадников тронулись в путь.

Спустя несколько текселей Килиан возблагодарил богов, что не стал противоречить Руфу и согласился с его предложением.

То, что творилось на южной стороне лагеря варваров, не поддавалось ни осмыслению, ни описанию. Здесь валялись выпотрошенные, разодранные, До неузнаваемости изувеченные тела, будто все демоны Даданху обрели плоть и восстали против несчастных людей.

Да, на войне убивают, и часто смерть бывает тяжелой и мучительной. Да, на войне калечат. И то и другое Килиан не раз проделывал с другими и не раз видел сам. Умирали его друзья и подчиненные. Погибали его враги. Но такого ему встречать не приходилось, за исключением страшной картины, которая только что предстала его взгляду в стойбище палчелоров.

Оторванные, вырванные с мясом человеческие конечности: скрюченные пальцы, лохмотья кожи и одежды; лужи загустевшей уже крови, пропитавшей сухую землю; перевернутая и раздавленная утварь; безголовые тела и головы, валяющиеся без туловищ; глаза, широко раскрытые глаза погибших палчелоров, в которых застыл смертельный ужас /так не может напугать враг, наскочивший на тебя в горячке и суматохе боя, – все происходит слишком быстро и неожиданно/ ; гладко срезанные куски плоти /словно одних людей кто-то рвал на части, а других рубил мечом, но меч такой остроты никогда не принадлежал смертным/ ; распахнутые в безмолвном крике рты; посиневшие лица, на губах – пена, словно эти отравлены; искромсанные куски темного мяса – то ли бывший человек, то ли животное…

Шатер Омагры покосился, но все же стоял. В плотных шкурах, из которых он был сшит, зияло отверстие – длинный разрез, словно сделанный исполинским раллоденом. Но ни Килиан, ни Руф не знали такого великана, который бы мог носить меч подобных размеров. Молодые люди внимательно разглядывали прореху: сидя на коне, можно было дотянуться клинком до верхней части шатра, но как тогда достать одним движением до самой земли?

То, что осталось от Омагры, все еще давало возможность узнать в нем варварского вождя.

Это была верхняя треть туловища. Золотой ошейник на толстой шее, пальцы, унизанные дорогими перстнями (у кого они были отняты совсем недавно?), искаженное мукой, побелевшее лицо с выкатившимися глазами, валяющийся в стороне островерхий головной убор – меха, золото, шлифованные камни. Символ верховной власти палчелоров. Правая рука все еще сжимала раллоден, лезвие которого было покрыто странной синеватой липкой жидкостью.

– Мне плохо, – признался Килиан. – Аж оторопь берет. Давай убираться отсюда поскорее и подальше. Я ничего не понимаю, но мне страшно. Нужно немедленно рассказать все отцу и Каббаду: дела, похоже, еще серьезнее, чем нам представлялось.

Руф спешился, зашел в шатер и поднял с земли островерхую шапку. Протянул добычу Килиану:

– Это стоит захватить с собой. И меч тоже. Мертвые пальцы не разжимались. Килиан предусмотрительно отвернулся, зная, что брат всегда найдет выход из положения. Раздался тихий свист раллодена, глухой стук. Затем голос Руфа:

– Так должна выглядеть кровь демона.

– Хотя бы заверни… это… в какую-нибудь ткань, – попросил Килиан.

– Нельзя, – отвечал молодой человек, привязывая меч Омагры со все еще висящей на нем, обрубленной у основания ладони кистью у себя за спиной. – Эта странная жидкость может впитаться в материю, и Каббаду будет сложно разобраться, что это такое.

/И моя прелестная, нежная У на любит человека, который способен отрубить руку изувеченному мертвецу только ради того, чтобы добыть его меч? И ехать с чужой кистью за плечами – и ему не страшно, не противно! О боги! Он прекрасный воин, но порой мне кажется, что он чересчур хорош, слишком хладнокровен – как не дано обыкновенному человеку. Он умен как безумец./

И Килиан похолодел от того, что он подумал сейчас о любимом брате. Захотелось загладить вину, пусть Руф о ней и не догадывался.

– Едем назад. Нужно оплакивать мертвых, праздновать победу, лечить раненых, посылать гонцов к Баадеру Айехорну… Отец будет гордиться тобой, – добавил он невпопад, для очистки собственной совести, заставляя себя признать необходимость жестокого поступка Руфа и тем самым становясь соучастником.

Видимо, дали знать о себе рана, жара и смертельная усталость, но, когда Килиан подумал о соучастии, тошнота подкатила к самому горлу.

– Я бы предпочел доехать до ущелья, а затем уже разворачивать коней, – сказал Руф. – Могу сделать это сам, а ты езжай к отрядам и забирай их в Каин. Ты ранен и выглядишь усталым.

– А ты?

– У меня несколько царапин. Я в состоянии двигаться дальше, а если придется, то и сражаться.

/Он что, хочет сказать, что я слабее? Издевается? После стольких дней боев не выдержит даже камень. Или Руф намекает, что он достоин Уны, а я нет?../

– Вместе уехали, вместе и приедем, – сказал Килиан бесцветным голосом. – Что ты еще хочешь рассмотреть в подробностях?

Руф ехал на полкорпуса коня впереди, и взгляд Килиана невольно упирался в его широкую спину, где поверх доспехов висела Проклятая окровавленная кисть, судорожно вцепившаяся в рукоять раллодена. Она постоянно подпрыгивала и колотилась о панцирь, словно мертвец стучал, требуя, чтобы Руф вернул его собственность.

Наверное, следовало отвести глаза и не смотреть на руку Омагры; наверняка гораздо более разумным было оглядываться по сторонам, чтобы не стать жертвой внезапного нападения тех исчадий, которые в считанные литалы распотрошили и искромсали в клочья целое войско. Но Килиан словно завороженный вглядывался в этот ужасающий обрубок.

/Он жесток и непреклонен, это делает его великим воином и, возможно, талантливым полководцем. Он равнодушен к собственным страданиям и боли, но ему не жаль и других. Он просто не понимает, что у людей есть сердце и душа, что они боятся и сомневаются, ненавидят и любят… Любят. Как же она любит его, как смотрит. А он?/

– Руф, – сказал он неуверенно, – я давно хотел поговорить с тобой, да все не было подходящего случая.

Плечи Руфа изобразили внимание и вопрос. Ему как-то легко, без труда, удавалось разговаривать всем телом и быть правильно понятым.

– Как ты относишься к Уне?

– Хорошо, – раздался в ответ спокойный голос. Ни волнения, ни даже легкой дрожи.

Руф был собран и предельно сосредоточен. Он ехал по территории врага, и Килиан – словно вспышкой озарило тьму ночи – осознал, что для его брата сейчас не существует ничего более важного. И Уна всего лишь тень воспоминания, ее нет в том мире, где Руф Кайнен ведет разведку, заставляя своего коня идти по узкой тропинке над обрывом. Весь мир стал тенью – и погибшая Либина, и сходящий с ума от неизвестности Аддон, и он, Килиан, потому что едет позади.

И еще Килиан понял, что ему никогда не стать таким безупречным воином.

Возможно, все сложилось бы иначе, если бы не долгие дни осады.

Все это время сын Кайнена видел вокруг себя только кровь и смерть. И он – хотя сам того и не подозревал – сделался таким же равнодушным к чужой смерти, как и его брат. Почти таким же равнодушным.

Ревность, усталость, тоска по матери, неистовое стремление во что бы то ни стало добиться Уны и внезапное, острое отвращение к Руфу – все это в одночасье обрушилось на несчастного юношу.

В сущности, он был веселым и добрым человеком, немного ленивым, немного наивным и по-своему талантливым – но ему никогда не позволяли оставаться самим собой. Сколько Килиан себя помнил, его готовили к карьере военного. Он постоянно упражнялся с мечом и копьем – сперва маленькими деревянными подобиями настоящего оружия, а после уже со своими собственными раллоденом и дилорном, добытыми в бою.

Первого человека он убил в тринадцать. Правда, тогда он стрелял из лука, с крепостной стены, и потому не видел лица убитого. А в пятнадцать ритофо ему случилось заглянуть в глаза тому, кого он только что неумело рассек мечом…

После этого в Килиане что-то сломалось.

Он по-прежнему гордился тем, что клан Кайненов из поколения в поколение защищает Южный рубеж Рамора. Но случалось, глаза убитого им человека заглядывали в его сны, и юноша просыпался в холодном поту, силясь понять, чем же он прогневил богов. Отчего именно он испытывает такие страдания? Килиан заговаривал об этом с отцом, а после и с Руфом. Но если отец нехотя, а все же признавался, что и он задумывается над тем, сколько человеческих жизней погубил

/Варвары безмозглые еще туда-сюда, во всяком случае утешаю себя тем, что они уничтожали бы всех нас. А вот когда случается воевать с Шэнном или Ардалой… Твоя мать из Шэнна, и я всегда думаю, что кто-то из воинов вполне может быть ее братом, племянником или просто именно тем человеком, с которым она любила в детстве бегать к морю и собирать раковины. И что дома его ждет такая же Либина… /

/Мы их сюда не звали. Они знали, на что шли, объявляя нам войну. Чем меньше врагов выберется живыми из-под стен Каина сегодня, тем дольше они не вернутся; и еще много раз подумают, прежде чем снова решат воевать…/ .

Возможно, Килиан был плохим воином, так же как Каббад был плохим прорицателем?

Юноша тронул коня, понукая его догнать едущего впереди всадника.

– Ты сказал «хорошо», и это все?

– А что бы ты хотел услышать?

– Мне всегда казалось, что у вас с Уной какие-то особенные отношения, что никакой третий человек вам не нужен. Что, находясь рядом, вы испытываете нечто такое, что понятно только двоим и чего нельзя пережить одному.

– Ты очень хороший наездник, – ответил Руф негромко. (Килиану показалось, что он ослышался. При чем тут «наездник»?) – Ты отличный воин, но я бы еще не рискнул доверять тебе командование целым отрядом. И вот почему: мы находимся на территории врага, мы видели то, что должно заставить нас призадуматься о будущем, о том, что станет с Каином и со всем Рамором, если этот неведомый враг решится напасть. А тебя интересует Уна и мои к ней чувства.

Не будет ни тебя, ни Уны, ни меня, ни чувств, если из этих зарослей появится некто, так ловко перерубивший Омагру. Ты обратил внимание, каким гладким был срез?

Килиан содрогнулся.

Руф прав. Сто раз прав. Отчего же он так ненавидел его?

– Здесь нет никого состоящего из плоти, – продолжал тот бесстрастно. – Но ты-то откуда об этом знаешь? Или ты всецело полагаешься на меня? Это не меньшая ошибка, чем думать об отвлеченных предметах.

– А отчего ты не допускаешь, что наши боги выступили на защиту своих детей и покарали варваров? В конце концов, только Суфадонекса мог устроить такую резню, чтобы потом не взять ни дорогих вещей, ни оружия, ни даже венец Омагры.

– Если бы ты меньше мечтал о прелестной Уне, – шелестящим голосом сказал Руф, – то, возможно, обратил бы внимание на странные следы у крайнего камня и обломанные ветви, на которых повис обрывок шкуры дензага-едлага. Кое-что твой неведомый бог все-таки унес из лагеря. Правда, я всегда полагал, что бессмертные не оставляют следов.

На краю тропы стояли двое: воин и горбоносый.

– Он оскорбляет богов? – изумился горбоносый. – И не страшится их гнева? И потом, что это за намеки на отсутствие тех, кто состоит из плоти? Бесплотных он тоже чувствует?

– Он стал каким-то странным, – сказал воин с золотой чашей. – Пожалуй, я не уверен, что он будет нам полезен.

– Хочешь переиграть?

– Пока не поздно.

– А ты не торопишься? Не предвосхищаешь ли события? Не страх ли руководит тобой? – вкрадчиво заговорил горбоносый.

– Даже если и страх, то я имею право поступать так, как мне заблагорассудится.

– Не ошибись.

– Я найду ему замену.

– Времени не осталось, – сказал горбоносый. – Не забывай об этом.

Воин с чашей подошел к чему-то, что темным холмом возвышалось за спиной его собеседника. Небрежно толкнул ногой.

Мертвец безвольно перекатился на спину. Белые глаза нулагана-кровососа вперились в белое небо.

– Даданху захочет отомстить за своих сыновей. Теперь с ним можно будет договориться.

Слепой юноша вытянул раскрытую ладонь наугад, туда, где раздавались голоса. Горбоносый бросил быстрый взгляд на маленький предмет, лежавший на этой дрожащей ладони, и скривился, . И они ушли, не оставляя следов. Стройные ряды войск маршировали на север. Победоносная армия возвращалась в свою страну, .

И величайший из ныне живущих объявил своим подданным, что их время пришло.

Руф не мог избавиться от навязчивой мысли о том, что он все ближе и ближе к реальности. Образы родных и близких истончались и рассеивались в его памяти и вскоре поплыли по ветру тонкими странствующими паутинками. Собственное прошлое казалось не более чем сном малознакомого человека, который, утомившись скучной и длинной дорогой, стал назойливо рассказывать его во всех подробностях. И подробности эти против воли осели в сознании, ничего, впрочем, не изменив.

Вставали перед глазами картины недавнего сражения: варвары заполонили долину и идут на приступ… Нет, это тысячи, десятки тысяч пауков, раскрыв матово-блестящие клыки, приближаются к нему…

Молодой человек яростно потер лоб. Неужели он так устал, что сознание изменяет ему и он уплывает в сон? Тогда нужно немедленно возвращаться. Руф смутно ощущал приближение опасности, смертельной и неотвратимой, но им овладело странное оцепенение – и совершенно не хотелось противостоять ей. Самый неукротимый из воинов Аддона Кайнена, самый выносливый и живучий, дорожащий каждым мгновением своего бытия, сейчас чувствовал только одно: он хотел, чтобы все наконец решилось. Так или иначе, но решилось, ибо неведомо даже, конец это или начало.

Килиан совершил последнюю, самую отчаянную попытку совладать с собой. С тем темным и страшным, что удушливой волной поднималось с самого дна его души. Оказалось, что душа глубока, как океан, и там, во мраке и безмолвии, обитают такие чудовища, о которых боятся говорить в мире солнца. Теперь Килиан понимал почему…

– Руф, а кто так поработал над твоим ухом? – поинтересовался он, стараясь, чтобы голос звучал естественно. – Похоже, что его долго и упорно жевал какой-нибудь изголодавшийся тераваль.

В самом деле, правое ухо Руфа Кайнена, прикрытое обычно прядью длинных волос, было изуродовано рубцами и шрамами.

/Обернись! Посмотри мне в глаза! Тогда у меня не подымется рука… Я должен убедиться, что ты человек, но ты ведешь себя не по-людски. Да помоги же мне! /

– Не помню. Давно, наверное, случилось.

Руф так и не обернулся.

Килиан вздохнул. Поднял к небу страдающий взгляд. Небо было целиком и полностью поглощено собой и на крошечного человека где-то внизу не обратило ровным счетом никакого внимания.

/Ну что же./

Рука Омагры пригрозила зажатым в ней мечом. Кстати, странная жидкость на лезвии загустела еще больше и стала приобретать отчетливый зеленоватый оттенок. Но Килиана Кайнена это не заинтересовало.

Он вытащил из ножен раллоден и положил его поперек холки своего коня. Подождал. Руф славился звериным чутьем, и Килиан втайне надеялся на то, что обостренное восприятие не подведет брата и спасет их обоих.

Руф в этот миг думал: что же они тянут? Когда случится страшное и неизбежное, что отворит двери, ведущие из страны грез в реальность? А еще он думал о том, что сочинил песенку, завершил ее, но записать так и не успел. Это единственное, о чем стоит сожалеть.

Килиан почувствовал внезапный прилив сил – он мог горы своротить, не то что исполнить задуманное. Он поднял раллоден