Но они наконец дошли.

И теперь море людей плескалось и выходило из берегов, то и дело атакуя неприступные пока склоны холма.

Наступающие орали во весь голос.

Вот так: «Ааа-ааа-ааа!» – будто роженицы.

Они кричали, чтобы заглушить собственный ужас, страх смерти, боли и неизвестности, и карабкались на этот злополучный холм.

Передовые отряды пантафолтов были буквально погребены под шевелящейся массой исковерканных, окровавленных человеческих тел, и толпа наступающих в считанные минуты оказалась в нескольких шагах от Двурукого. Дальнейшее он помнил обрывками.

Заходящийся в крике воин в наброшенной на доспехи пятнистой шкуре эфпалу, на клочковатую грязную шерсть которой стекает кровь из его развороченной нижней челюсти…

ядовитое жало соратника, намертво застрявшее в щите с золотым изображением рычащего панон-тераваля, и отвратительный треск его ломающихся покровов…

четырехпалая, с отсутствующим средним пальцем, рука человека, впившаяся в крыло масаари-нинцае в предсмертной судороге…

воющий милделин с вытянутыми руками ковыляет в самую гущу битвы – верхняя часть его лица превращена в кровавое месиво одним ударом серповидной клешни, и его сминают и затаптывают свои же…

На правом фланге сошлись в смертельной схватке колесницы под командованием знаменитого на весь Рамор шэннанца Мегулинга и сотня голгоцер-нов Руфа Кайнена.

Искаженные яростью и страхом лица людей, сверкающие в лучах солнца

/кажется, что сами золотые руки светила обагрены кровью и теперь горят алым и голубым./

ножи, укрепленные на бешено вращающихся колесах и рассекающие даже несокрушимые панцири многоруких… фонтаны алой крови, бьющие из обезглавленных тел, что нелепо загребают руками, все еще пытаясь вцепиться в борта колесниц… треск ломающейся древесины и скрежет металла… крики изуродованных людей, тянущих к равнодушному небу обрубки рук… и все это, словно россыпью великолепных самоцветов, покрыто сверкающими ярко-голубыми каплями.

За спиной Руфа раздался страшный грохот – первые каменные снаряды ударили в стены Города.

Там, внизу, жаттероны крошили огромные бираторы и месгенеры – самоходные исполинские луки, а их самих крошили милделины и раллодены. И тем и другим даже в горячке боя было непривычно

/вдруг, вспышками, когда немного прояснялось затуманенное ненавистью, страхом., гневом и болью сознание/ , что топоры и мечи окрашены холодной лазурью.

Руф видит аухкана, пригвожденного к влажной земле длинным и тяжелым копьем, он извивается, пытаясь встать, и в последнем броске дотягивается до низенького человечка в кожаной броне с бронзовыми квадратными бляхами, – чавкающий звук, когда его клешня вонзается в спину солдата, выбивая в плоти глубокую кровавую яму…

пятеро или шестеро человек насели на масаари-нинцае, и один из них остервенело лупит его по черепу бронзовым молотом, у него (человека?) безумное лицо и выкатившиеся глаза давно мертвого существа…

Стены Города медленно, но все же рушились, и маленькие шетширо-циор поползли к проломам, чтобы закрыть их. Но раствору нужно было еще застыть, пусть это и занимало не слишком много времени. Но немного – это если исчислять мерками мирного существования. Если же мерить войной – то неизмеримо долго.

Камни, облитые горючей смесью, словно крохотные солнца врезались в стены, и разрушений становилось все больше, а строителей – все меньше. И они не успевали…

Многочисленный отряд панцирной пехоты зашел с тыла и уже не встретил сопротивления. Руф видел

/ не мог видеть, но все равно кто-то передавал ему каждую подробность этой страшной сцены, словно он обрел десятки глаз, как и его братья/ ,

как люди руками рвут на части мягкое тельце беззащитного шетширо-циор и из черных выпуклых глазок выкатываются мутные слезы – ведь Строители живучи, и умирают они долго и мучительно. Руф рванулся было на помощь, но его отбросили. Пехота наступала отовсюду, сомкнув высокие щиты и ощетинившись длинными мечами…

На вершине холма, воздев к равнодушному небу мощные секиры и совершенные мечи своих конечностей, возвышался Шигауханам – Великий Аухкан, прозванный в Раморе Мстителем.

Он все еще не мог поверить, что мир, в котором он родился и которому подарил столько прекрасных вещей, восстал против него. Он все еще надеялся на то, что бой закончится не так, как в прошлый раз. И пусть даже это сражение будет неизмеримо более кровопролитным и дорого обойдется обоим народам – но большая часть Рамора еще оставалась целой, и все еще могло начаться заново.

Шигауханам верил во вторую попытку…

Но они пришли сражаться с ним – ослепившие Данна, изгнавшие Каббадая и Эрби, уничтожившие кроткого Лафемоса и предавшие великого Аддоная. Они пришли, чтобы взять свое, не считаясь ни с чем.

Им было проще. В отличие от Шигауханама они не любили своих детей и не дорожили ими. Им было безразлично, сколько людей погибнет сегодня в битве у Города-на-Холме, и, даже если обезлюдеет весь мир, они не испытали бы боли.

Огненным смерчем обрушился Ажданиока на своего бессмертного противника, вздыбил землю и пробудил вулканы грозный Тетареоф, послал на твердь земную воды всех морей Улькабал.

Толпы павших некогда воинов гнал против Шигауханама яростный Суфадонекса, и наступал мрачный Ягма, выпивающий жизнь до дна, досуха, и поселяющий в опустевшем сосуде свое детище – Смерть…

А также наступали на холм сотни мелких и злобных божков, порожденных ими, – мороки, кровососы, хищные тени умерших, но неуспокоившихся. ..

Они окружили Шигауханама со всех сторон, но само сражение не успело начаться.

Ибо пролился на землю огненный дождь и исполинская крылатая тень закрыла собою небо.

– Я пришла за вами, – произнес вкрадчивый голос.

И боги Рамора похолодели.

Садраксиюшти…

Килиан старался не отставать от маленького воина на чалом коне, но это было почти невозможно сделать в суматохе сражения.

Грациозные и ловкие твари, щелкавшие челюстями

/щелк – и нет человека, щелк – и еще одна жизнь прервана…/

с невероятной скоростью, пронзавшие насквозь и панцири, и хрупкие тела, косящие серпами, хлещущие бронированными хвостами, наседали на его эстиантов и теснили их от холма, несмотря на то что многоруких было значительно меньше. Но прежде чем людям удавалось убить одного из них, он уносил десятки жизней.

Великолепный прыжок – и многорукий с длинными копьевидными

/руками?/

приземлился в самом центре кольца атакующих. Они кричат, кричат, кричат… вспоротые животы, скользкие внутренности, выпадающие между трясущихся пальцев, полные ужаса и доверия глаза – я же только что был жив… воин хватается за разорванное горло, пытаясь сжать так, чтобы остановить поток крови… шип третьей клешни чудовища, с хрустом вломившийся в низкий лоб под гривой желтых волос… воин с корявым шрамом поперек лица, повисший на обломке собственного копья…

В конце концов Килиану удалось собрать вокруг себя больше сотни эстиантов, и он повел их в атаку на холм. Только что рухнула часть стены, и там суетились какие-то отвратительные личинки исполинского размера. Впрочем, все аухканы поражали людей своей величиной.

Если удастся прорваться в тыл врага, развернуть эстиантов и ударить в спину войскам Руфа Кайнена…

/Он сражался там, на холме, – великолепный и мощный.

Тогда, ночью, в цитадели, Килиан не сумел как следует разглядеть брата, но теперь он мог наблюдать Руфа во всем блеске и величии. Двурукий воин во главе армии чудовищ, спину которого прикрывали двое аухканов (один из них возвышался над исполином Руфом, как скала, второй был только немного выше), напоминал скорее бога, нежели человека.

Килиан не знал, стал ли Руф Кайнен богом, но то, что он не остался человеком, было очевидно.

Длинный меч летал в могучих руках, черные доспехи оставались черными – алая кровь была на них почти не видна.

Когда-то, в прошлой жизни, Аддон Кайнен учил своего сына Килиана сражаться на мечах. И без устали повторял, что смотреть надо не на руки, а в глаза противника, ибо именно по глазам можно угадать следующее движение.

Килиан содрогался, представляя, что сейчас раллодены, ползшие на холм, отвоевывавшие его пядь за пядью, вынуждены смотреть в лишенные выражения черные, матово блестящие глаза аухкана, чей череп служил Руфу шлемом… /

Килиан мечтал хотя бы раз заглянуть в эти глаза.

Садеон понимал, что не успеет убежать. Куда там!

Он лихорадочно работал, заделывая брешь в стене и стараясь не думать о том, что раствор еще слишком мягкий и двурукие с легкостью пробьются сквозь него, если захотят.

Он исполнял свой долг так же, как масаари-нинцае, погибавшие один за другим там, за стенами Города.

Садеон то и дело слышал их мысли, и ему было страшно и горько. Впрочем, это ничего не меняло. Даже если бы Созидателю было где скрыться от врага, он не стал бы этого делать.

Соседняя часть стены рухнула, осыпав его пылью и обломками. Шетширо-циор поднялся – маленький, жалкий, похожий на мохнатый столбик с черными глазками…

Над ним нависала храпящая лошадиная морда. Всадник высоко занес истекающий голубым клинок.

Садеон охотно бы закрыл глаза, но аухканы не умеют этого делать…

– Отойди от него! – рявкнул Руф.

Килиан отшатнулся от гигантского волосатого червяка и обернулся к брату. Наконец-то они встретились при свете дня.

Несколько эстиантов неосмотрительно бросились на человека

/чудовище/ ,

угрожавшего их командиру, преодолевая страх перед ним, немыслимым, казавшимся порождением кошмара.

Он так легко, почти небрежно развернулся, что Килиан не сразу понял, что остался один на один с командиром вражеского войска.

/Такой шанс нельзя упускать. Я должен убить его… Я уже убил его однажды – это должно повториться!/

Четверо эстиантов лежали на земле, бессильно раскинув руки, и их глаза удивленно глядели на проплывающие там, в недоступной вышине, облака.

Другие сражались с охранниками Двурукого, и это сражение больше походило на побоище. Ни один эстиант не мог противостоять мощи пантафолта и нечеловеческой стремительности тагдаше. Кайнен не знал, как называются эти аухканы, но видел, что они принадлежат к разным родам войск…

/О чем я думаю? Идиот!/

Они обменялись с Руфом первыми ударами. /Действительно идиот! Я ни разу не мог его победить еще при жизни, что я хотел сделать с ним после смерти?!/

– Это Арзу бакан, – негромко произнес Руф. Или эти слова раздались прямо в разгоряченном сознании Килиана?

– Арзубакан из рода пантафолтов, – продолжал Двурукий, тесня брата.

Обычно всадник имеет преимущества перед пешим, но сейчас конь плясал и горячился, солнце слепило глаза, меч казался хрупким и ненадежным, а собственное тело – неповоротливым и до жути беззащитным.

– Зачем?! – выкрикнул Килиан, понимая, что Руф играет с ним, как сытый тисго гоняет по полю отчаявшуюся жертву, прежде чем вонзить в нее свои острые когти. – Зачем ты мне это говоришь?!

– Хочу, чтобы ты знал, кто убьет тебя. Сильнейший рывок сбросил Килиана с коня. Он грянулся оземь, приподнялся, мотая головой, оглушенный ударом. Последний выпад должен был последовать именно сейчас. Но…

– Мне некогда, – сказал Руф. – Уходи. Уходи с поля битвы – тебе тут не выжить. Ты слишком смел и слишком слаб, чтобы остаться в живых.

Он повернулся, покидая место сражения – этот участок Города снова перешел к аухканам. Отряд эстиантов был уничтожен, и шетширо-циор принялись восстанавливать стену.

Обстрел Города значительно ослаб, ибо жаттероны исправно выполняли поставленную перед ними задачу. Почти ни одной месгенеры не осталось в распоряжении таленара Аддона, и всего несколько бираторов еще могли наносить повреждения вражеской крепости. Возле них сейчас кипел отчаянный, яростный бой.

Килиан уперся обезумевшим взглядом в широкую спину, закрытую черным панцирем.

/Он не должен уйти.

Даже если я не имею права на этот поступок, если я вдвойне преступник, предатель и подлец – я все равно не могу отпустить его.

Если он умрет, таленару будет легче одолеть чудовищ…/

Ему было страшнее и отвратительнее, чем в прошлый раз. Страх он испытывал перед Руфом, отвращение – по отношению к себе. Неужели он не способен ни на что другое, кроме предательских ударов?

/Рука Омагры погрозила ему, но он не внял предостережению мерзкого окровавленного обрубка. / .

Впрочем, мысли эти – вернее, обрывки мыслей – пронеслись молниеносно. Он знал одно: Двурукий – предводитель вражеского войска – может быть побежден и уничтожен и нельзя упускать такой шанс.

Килиан вскочил на ноги и бросился на брата.

Его расширенные глаза столкнулись с безразличным взглядом черных немигающих глаз. Что-то острое и беспощадное, круша ребра и хребет, проникало в него, обжигая жидким огнем. Боль вспыхнула сразу в нескольких точках мгновенно ослабевшего тела.

– Что это?

– Арзубакан из рода пантафолтов, – четко сказал Руф. – Я не имею права умереть…

Он легко выдернул меч из раны, и оттуда неостановимым потоком хлынула темная кровь.

– Должен был… я… – прохрипел Килиан, вонзая скрюченные пальцы в свой панцирь и пытаясь разодрать металл. С пальцев сдиралась кожа, но он их не чувствовал. Боль растекалась по его телу так стремительно, что в сознании не укладывалось: как это можно терпеть?

– Понимаю, – сказал Руф, обнимая его. – И я должен.

Килиан запрокинул голову: над ним танцевало пьяное небо цвета чужой крови.

– Глаза… какие…

Руф снял шлем.

И последнее, что видел хранитель Южного рубежа, – это темные фиолетовые глаза с золотыми искрами…

Тряслась земля. Небо внезапно потемнело, и его прочерчивали алые и золотые всполохи. Казалось, сам воздух ревел смертельно раненным зверем.

Те, кто столкнулся у Города-на-Холме, не знали да и не хотели знать, что сейчас рушится весь мир Рамора. ;

Океанские волны, похожие на лазоревые горы с белопенными вершинами, хлынули на берега, и уходила в кипящую от ярости воду непокорная Ар-дала. Трещали, стонали и разбивались о несокрушимые скалы гордые ее корабли под желтыми парусами.

Обрушился в изумрудную бездну дворец газарратских царей, и статуя Магона Айехорна упала на дно недалеко от статуи какого-то древнего правителя…

Рухнул храм Эрби в Ирруане, похоронив под развалинами двух стариков, которые возносили молитвы своей богине, моля ее защитить таленара Аддона и прорицателя Каббада, а также всех, кто участвует в сражении с аухканами.

Там, где был Ирруан, теперь проходила страшная рана на теле земли, и оттуда хлестала огненная кровь…

Лежавший у подножия хребта Чегушхе вольный Шэнн был залит кипящей лавой и засыпан пеплом.

Неистовый смерч снес Леронгу, унеся с собой жизни нескольких тысяч мирных граждан…

Груды дымящихся обломков остались на месте гордого и неприступного Каина. Старенького Микхи засыпало камнями в тот момент, когда он лихорадочно записывал на табличках все, что происходит с людьми, надеясь на то, что будет кому это прочитать…

В маленьком – в несколько домишек – селении Мозар, придавленная тяжелой деревянной балкой, умирала девочка Лекса. Крохотные побелевшие пальчики цеплялись за ковер из шелковистой шерсти, на котором был выткан вопоквая-артолу с букетом цветов.

Перед самой смертью ей чудились прекрасные города, где каждый дом не был похож на другой, где шумели рукотворные водопады и росли чудесные растения. Где ждал ее Руф Кайнен и его друзья.

Над гибнущим в воде и пламени Рамором парила всемогущая Садраксиюгити.

Один из ее мечей был отсечен в кровавой схватке с Суфадонексой, но сам воин извивался всем телом, и в его широко открытых золотых глазах плескался ужас. За вечность, что была отведена Суфадонексе, он впервые испытывал боль.

Перерубленный пополам клешней могущественной богини войны, он не мог умереть, хотя и не мог длить это страдание.

– Смерти! – кричал он. – Это слишком больно! И равнодушно глядели на него белые бельма.

– Я обещал, что ты узнаешь, каково это, – прошелестел бог Судьбы.

– Смерти!

Но Смерть, нанизанная на лезвие, которым завершался хвост Шигауханама, тряпичной куклой висела на нем, и крохотные ручки и ножки грозного божества болтались, будто кукловод напился и вытворял со своей игрушкой нечто несусветное.

Садраксиюшти сомкнула клыки на теле Ажданиоки, и ее яд погасил пламя. Огненный бог взвыл от боли и попытался послать в сторону противницы волну пламени, но оно больше не повиновалось бессмертному. Оно боязливо жалось где-то за его спиной, а яд тек с распахнутых клыков, и каждая его капля убивала силу бога…

Кричал Улькабал, пытаясь убежать от неистового Шигауханама, но голубая кровь многорукого бога была холоднее, чем даже лед, которым он повелевал. И тело Улькабала замерзало, застывало. Погибало..

Это была невыносимая боль: он мечтал только о том, чтобы она прекратилась.

Тускло блестящие кривые клыки распахнулись – и это было похоже на улыбку Смерти, но он уже не чувствовал страха. Высшим милосердием представлялся ему последний удар.

На месте правого бока и руки зияла отвратительная рана, и дико болели не существующие уже пальцы, оставшиеся где-то там, внизу, вместе с верным раллоденом.

Ни одного выжившего из всего отряда, который вместе с ним карабкался на злополучный холм…

Он не знал, что творилось с этим несчастным миром. Но вокруг были только тела, тела, тела. Изувеченные, обезглавленные, перекушенные пополам исполинскими клешнями, утыканные шипами… И другие – черные, темно-синие, зеленоватые, многорукие, бронированные. Эта броня была пробита во многих местах, живые секиры и мечи отрублены, оторваны, разбиты; хвосты покалечены. Голубая кровь, всюду голубая кровь смешивалась с алой. И они превращались в какое-то божественное вино сиреневого цвета.

Это был напиток, который пили боги обоих миров…

/Что же он медлит?!/

Кайнен рубил, колол, крошил, уворачивался и уклонялся от клыков и серпов, свистящих иногда на волосок от его головы, он вонзал верный раллоден в черные равнодушные глаза и обрубал конечности, стараясь не обращать внимание на жгучую боль в тех местах, куда попал яд. Но так не могло продолжаться слишком долго. Он и без того был удивлен своей удачливостью…

Он лез на холм во главе отряда милделинов и раллоденов, которых с каждым шагом становилось все меньше. Они прокладывали путь к Городу, устилая его собственными телами.

Таленар еще успел поразить аухкана, на которого насели сразу двое его воинов. Видимо, ему удалось попасть в какую-то жизненно важную точку, потому что движения чудовища замедлились, и вскоре он скрылся под грудой человеческих тел…

А потом перед таленаром вырос гигантский воин врага. Аддон окинул его взглядом и понял, что этого монстра ему не одолеть – не то он слишком устал, не то просто человеку не под силу такой подвиг.

Монстр совершил странное движение верхними конечностями, и таленар с ужасом обнаружил, что у него нет правого плеча и руки…

Это была невыносимая боль и невыносимый страх. Он заслонил лицо левой рукой, чтобы не видеть свирепого противника, и луч заходящего солнца, отразившись от алого камня знаменитого перстня, еще одной кровавой каплей скользнул по черной броне.

/Ну же!/ Но клешнерукий внезапно сомкнул клыки и осторожно опустил его на землю.

И прямо над ним – он уже почти ничего не мог разглядеть за кровавым маревом – глаза в глаза…

– Руф!!! Сын мой!

Ледяная ладонь ложится на лицо. , На серо-синей коже руки отчетливо выделяется перстень с резным алым камнем. Крохотный огонек, словно свеча в ночи, по которой все заблудившиеся могут найти дорогу домой.

/Твое желание будет исполнено, смертный…/

Что-то гибкое, скользкое и милосердное забирается ему в сердце и устраивается там, убаюкивая и утешая.

/Серебряная ладья выплывает из кровавого тумана, и в ней он видит Либину – улыбающуюся, красивую, единственную женщину на свете.

– Спасибо, сынок, – шепчет Либина, обвивая его шею руками…/

Их оставалась жалкая горстка, державшая оборону у развалин крепости, в которой умирал Шигауханам.

Оборванные, грязные, потерявшие человеческий облик люди шли на приступ бывшей твердыни аухканов. И им, людям, было уже все равно, какой ценой достанется победа.