Аддону Кайнену, главе клана Кошеное,

хранителю Южного рубежа.

Дорогой и любимый оmец!

Надеюсь, что ты недолго будешь отсутствовать и мое послание не станет выглядеть как весть из твоего далекого прошлого.

Я очень скучаю по Каину и по тебе, но обстоятельства сложились таким образом, что я не могу ни на литал покинуть Газарру, – Ягма ее забери вместе со всеми жителями!

Что-то в последнее время новости у нас сплошь печальные. И мне жаль, что приходится сообщать тебе еще одну. Я даже сперва хотела поручить это своему советнику, но затем подумала, что негоже тебе принимать самые важные вести из чужих рук и с чужих слов. К тому же это наилегчайшая моя обязанность.

По приезде в Газарру царь Баадер Айехорн был убит заговорщиками, которые не желали, чтобы он объявил меня дочерью и наследницей трона. Их замысел мог бы увенчаться успехом, но оказалось, что еще накануне отъезда Баадер (никогда не смогу по-настоящему признать его своим отцом), предвидевший любые, даже самые отчаянные действия со стороны родственников своей последней жены, написал несколько указов и оповестил Совет Пяти о своих намерениях.

У Южных ворот нас приветствовала многочисленная толпа граждан. Баадер ехал во главе прогрессии, на колеснице, а меня везли следом за ним. Никто ничего не успел понять – ведь воины хорошо знали Ваона, брата жены царя, и не препятствовали ему, когда он бросился к колеснице.

Баадер был убит ударом раллодена в сердце.

Он, вероятно, даже не понял, что умирает, ибо в царство Ягмы отошел с улыбкой на лице и, кажется, счастливым. Это не самая худшая смерть, отец. Это я знаю наверняка.

Никому, кроме тебя, я не могу признаться, что скорблю по царю Баадеру Айехорну не больше, чем по любому другому человеку, которого лишили жизни во цвете лет, задолго до положенного срока.

Кровь Баадера окропила мой хонедим, вот это я запомню навсегда.

Сопровождающие нас воины подняли убийцу на копья, и он погиб в мучениях, выкрикивая проклятия в мой адрес. Однако жители Газарры, которые никогда не любили ардалитов, да и любых иных чужаков, неожиданно поддержали меня. И когда члены уилила (тайного Совета Пяти) зачитали на площади последнюю волю Баадера, народ приветствовал меня громкими криками.

Меня объявили царицей Газарры в тот же день, а на следующий были совершены все соответствующие обряды.

Тело твоего друга и царя я приказала забальзамировать в серебряном чане с медом, чтобы ты мог проститься с ним прежде, чем мы предадим его прах очищающему огню Ажданиоки.

Затем я объявила народу, что три дня он будет поминать убитого владыку, и с этой целью из царских стад были выданы горожанам быки, овцы, а также выкачены из подвалов бочки вина.

Затем, отец, я распустила Совет Пяти. Не хочу, чтобы кто-то вмешивался в мое правление так же, как они вмешались в дела государства, возведя меня на престол. Члены Совета были казнены по обвинению в государственной измене и за союз с заговорщиками. Мой добрый народ очень радовался по этому поводу. Всех пятерых сбросили со скалы в море над затонувшим городом. И жрецы разных богов дружно объявили добрым знаком внезапное появление трех необычайной величины эрлаксимов, которых не видели в здешних местах вот уже двадцать или двадцать пять ритофо. Эрлаксимы пожрали несчастных и снова скрылись. Говорят, Улъкабал принял мою жертву.

Отец, догадываюсь, что сказал бы ты по этому поводу, но мне нужно удержать власть, а также усилить влияние Газарры в Раморе. Кроме того, члены Совета Пяти наверняка хотели использовать меня в своих целях и уже видели себя не только тайными советниками, но и тайными правителями Царя Городов.

Я люблю тебя, отец. И ты единственный человек, которому я доверяю. Не успею я ошибиться, споткнуться или – храни Ягма – упасть, как меня тут же затопчут многочисленные искатели царского венца. Но я не собираюсь им уступать.

Прошу тебя, отец, прибудь в Газарру так быстро, как только сможешь. И прими золотой раллоден таленара. Я не хочу, чтобы бездарный Тис-лен командовал всеми моими войсками. Армия, уверена, поддержит меня. Пока же тебя нет, я укрепляю войска. Я объявила своим воинам, что каждый из них – кто заслужит, конечно – получит надел земли и денежное содержание от казны. Кроме того, я заказала в Шэнне колесницы, а колесничих найдем своих.

Ирруан не признал решение уилилы и последнюю волю Баадера, требуя, чтобы я отказалась от трона в пользу второго брата первой жены умершего царя. Чересчур сложное построение, не правда ли? Мне это представляется ужасно забавным, и я много смеялась над речью их посла.

Но Ирруан должен быть сурово наказан – в назидание остальным.

Приезжай скорее, дорогой отец, , и помоги мне править государством, которое я хочу создать.

Килиана я своей властью назначаю на твое место; и пусть хранят его боги от тех врагов, что уничтожили армию Омагры. Мы же должны быть готовы дать им отпор в любой момент.

Я жду тебя с нетерпением, любовью и дочерним почтением.

Твоя маленькая Уна,

царица Великой Газарры и Ирруана.

Руф не знал, сколько времени просидел без движения среди обрывков своей «колыбели», пока к нему подполз Садеон в сопровождении существа, которое было бы его уменьшенной копией, если бы не мягкая длинная шерстка в разноцветные узоры. Новоприбывший более всего походил на скатанный в рулон тканый коврик на многочисленных ножках. Из шерстки выглядывали темно-синие выпуклые глаза вдвое большего размера, чем у Садеона.

Малыш шустро подобрался к прокушенной ладони и принялся опутывать рану тонкими клейкими нитями, которые выпускал из мягких отростков в нижней части туловища. Работал он очень быстро и при этом шуршал и попискивал.

Руф не сразу очнулся от тяжких раздумий, и малышу, видимо, несколько раз пришлось повторить, что он очень недоволен поведением Избранника: только-только зарастили самые большие его раны, как он снова принялся калечить себя.

– Это не похоже на действия разумного создания, – завершил пушистый крошка свой сердитый монолог.

– Его зовут… – Садеон долго-долго посылал странные звуки отрешенно сидящему Руфу. Наконец тот отреагировал:

– Не старайся, все равно не произнесу. Быть ему Вувахоном – это лучшее, на что я способен. И кто же ты, Вувахон?

Шетширо-циор внимательно разглядывал шевелящиеся губы человека.

– Какой напрасный расход энергии и сил… А Вувахон, как ты его называешь, – это вопоквая-артолу, который заплетал твои раны все время, пока ты покоился в пещере.

Кайнен чуть было не подумал, что ему плевать, кто эти раны стягивал, кто заплетал, если все равно он перестал быть человеком, но пушистые Созидатели так доверчиво и радостно

/все это игра воображения – ничего не отражается в огромных темных глазах, не знакомых этим хладнокровным – кровь-то на самом деле холодная, как родниковая вода, – тварям радость или печаль, любовь или ненависть. Они же не люди. Они… лечили и заботились о нем, не оставляли в одиночестве.

В конечном итоге они подарили ему жизнь. Им и невдомек, что эта жизнь может показаться человеку хуже смерти /

смотрели на него, что он успел загнать эту мысль во мрак небытия.

Масаари-нинцае бесшумно выросли за его спиной.

– Ты хотел знать, где ты. Ты хочешь знать, кем стал. Пойдем. Владыка призывает тебя.

Руф поднялся на ноги. Они тряслись и не желали слушаться. Правая рука непроизвольно подрагивала. Боль от укуса была значительно слабее, чем он мог предположить, и сердце, несмотря на всю бурю чувств, стучало равномерно и спокойно, как если бы он спал.

А вот ноги все равно не слушались.

– Подожди, – попросил вопоквая-артолу и подполз поближе. – Наклонись. Ты изорвал покровы и будешь расходовать больше тепла, чем нужно.

Повинуясь его распоряжению, человек опустился на землю, а маленький пряха деловито сновал вокруг него, окутывая слоями тут же производимой нити. Нить ложилась плотно и ровно, на глазах превращаясь в невесомое одеяние, которое облегало тело Руфа, словно вторая кожа.

Шетширо-циор присоединился к Вувахону немного позже: его работа была еще тоньше и сложнее, но в результате Кайнен почувствовал себя весьма странно – никогда ему не было в одежде более уютно и свободно. То, что получилось у аухканов, не стесняло движений, не ощущалось как инородная материя, не жало, не терло…

Человек поймал себя на мысли, что если он сумеет забыть, как выглядит, то здешнее существование придется ему по душе. Вот только забыть об этом сложно.

Наконец Созидатели пришли к выводу, что теперь он может предстать перед их таинственным владыкой. И когда Руф последовал за Шрутархом и Шанаданхой, поползли следом. Кажется, они искренне беспокоились

/Не тешь себя иллюзиями: они не могут беспокоиться либо быть спокойными. Они всегда одинаковы. Посмотри: один явился на свет пряхой, второй – строителем и врачевателем. Они не мыслят себя иначе. Можно сказать, они вообще не мыслят в человеческом понимании этого слова…/ о Двуруком.

Они долго шли, петляя длинными едва освещенными тоннелями, и чем глубже уходили под землю, тем диковиннее было все вокруг.

Постепенно обычный коридор, вырубленный в скале, превратился в настоящий архитектурный шедевр: через каждые несколько шагов высокие колонны, сделанные из того же странного материала, что и давешняя площадка, поддерживали высокие крутые своды. Колонны были украшены изображениями масаари-нинцае и самых великих сражений аухканов, а также жанровыми сценками с участием Созидателей. Все барельефы выглядели так, словно были одним целым с поверхностью колонн. Создавалось впечатление, что их лепили из камня, как лепят обычно из мягкой глины.

Подсвеченные призрачным голубоватым, зеленоватым и желтым сиянием, фигуры казались живыми. Все пропорции были соблюдены в точности и чудесным образом передавали не только смысл событий, но и настроение.

/После одного этого можно усомниться в их . бесчеловечности. Они нелюди. Точнее – не люди. , Но это не делает их хуже. Они просто другие…/

Затем Руф отвлекся от созерцания колонн и обратил внимание на то, как мягко и бесшумно ступают по гладкой поверхности пола его ноги, оплетенные «паутиной» вопоквая-артолу. При этом подошва явно была прочной и плотной. Он убедился в этом, специально наступив на какой-то выступ, торчавший в цоколе колонны. Ни в одной кожаной сандалии не было ему столь легко и безопасно.

Если бы Созидатели могли улыбаться, они наверняка бы улыбнулись, глядя на выходки человека.

Впрочем, нечто подобное светлой улыбке он уловил в виде мысли. Эта мысль, пришедшая от шетширо-циор, разлилась по его телу блаженным теплом и мягкостью, будто нагретая солнцем вода.

– Хорошие лапы получились, Рруффф? – уточнил Вувахон.

– Очень хорошие, – отвечал он.

/Безумие. Невозможный Я уже пол-литала иду по невозможному коридору в сопровождении невозможных существ. И они ведут меня к тому, кого явно не может вообразить мой слабый человеческий ум. И при этом я озабочен своей новой обувью!/

Он не совсем разобрал, что именно хотели сказать ему Шрутарх и Шанаданха, однако их мысли были ободряющими и дружескими. Видимо, подумал Руф, мы приближаемся к обители их божества.

Отчего ему пришло в голову назвать здешнего владыку божеством, он не знал. Однако, пройдя несколько шагов, он был твердо уверен в том, что сейчас предстанет перед Создателем всех этих существ. И это свершилось.

Руфа ввели в необъятный зал, своды которого терялись во мраке, а стен не было видно за лесом стройных лепных колонн. Здесь находилось множество существ и предметов, которые были совершенно незнакомы человеку. Впрочем, по поводу живых тварей он мог сказать одно: все они были аухканами.

По отполированному до блеска каменному полу ползали пушистые Созидатели – шетширо-циор, вопоквая-артолу и гладкокожие существа с большими головами, неразвитым туловищем и длинным отростком в хвостовой части («такивах-ниан – садовник» , – подсказал кто-то из спутников Руфа; он еще не научился различать их «голоса»). Рядом с этими малышами, едва доходившими Руфу до колена, масаари-нинцае выглядели настоящими исполинами.

Среди десятков воинов Кайнен увидел много похожих на тагдаше и пантафолтов, уже знакомых человеку, однако большинство он видел впервые. Их оружие поражало воображение: кем бы они ни были, они были великолепны.

Внезапно все существа замерли. Затем Созидатели поднялись вертикально, а масаари-нинцае распахнули четыре верхние конечности и раскрыли крылья,

/Как же хороши эти жесткие крылья с проявляющимся рисунком. Тоже ведь оружие, если разобраться…/ которые моментально окрасились в ярко-красный цвет.

– Цвет приветствия и почтения к Высшему, – шепнул в голове Руфа шелестящий голосок, который мог принадлежать только малышу Вувахону.

Затем Созидатели заскрежетали жвалами, а воины защелкали клешнями и застучали по каменному Полу мощными хвостами.

/Если бы под удар такого хвоста попал дензага-едлаг, его бы просто перешибло пополам./

Все твари развернулись в одну сторону, и Руф стал вглядываться в дальний конец огромного зала, где у стены возвышалась на постаменте исполинских размеров скульптура. По сравнению с этим изваянием любой масаари-нинцае выглядел таким же хрупким и маленьким, как Вувахон – рядом с пантафолтом Шанаданхой.

Человек как зачарованный вглядывался в изображение самого смертоносного и непобедимого существа, которое только может вообразить мыслящее создание.

В принципе неведомый ваятель не слишком отступил от замысла Творца, создававшего масаари-нинцае, однако усовершенствовал каждую часть многорукого тела, укрепил мышцы, уточнил пропорции – и сделал это столь безупречно, что у смотрящего просто дух захватывало.

/Это божественно и прекрасно. Это недоступно нашему уму и неуместно в нашем мире, однако – нужно отдать ему должное – он совершеннее самого совершенного человека. Ему принадлежит эта земля, потому что боги – если они существуют на самом деле – не могут противостоять такому творению. Интересно, кто здесь изображен?/

И в ответ на беспорядочные мысли человека раздалась Мысль. Эта мысль затопила весь зал, гигантской, всесокрушающей волной накрыла присутствующих и опрокинула слабый разум несчастного двурукого создания, ослепшего и оглохшего от того, что ему довелось лицезреть и почувствовать.

– Приветствую тебя, дитя моей крови, – сказало существо.

И Руф с ужасом и благоговением понял, что это не увеличенное многократно изображение величайшего из живущих, а сам Он во всем своем смертоносном великолепии.

– Приветствуй Шигауханама, – нестройным хором подсказали Кайнену взволнованные спутники. – Приветствуй Бога и Прародителя аухканов.

– Здравствуй, величайший, – сказал Руф в полный голос.

Он должен был сделать что-то, дабы не ощущать себя таким потерянным и ничтожным перед ликом божества. И звук собственного голоса, эхом прокатившийся под сводами зала, придал ему уверенности. Руф Кайнен – Человек – стоял с высоко поднятой головой.

– Подойди ближе. – Темная молния величественно проплыла перед глазами Двурукого. Шигауханам сделал приглашающий жест одной из своих конечностей.

/И это был царский меч./

Руф двинулся в бесконечный путь к трону великого бога.

Сперва он шел по каменным плитам, затем вступил на плотный многоцветный ковер, который, словно дорога, проложенная в пустыне, вел прямо к цели. Узоры на этой дивной ткани были ошеломляющими, и в какой-то миг Руф пожалел, что не может остановиться и как следует разглядеть, что же получалось в хитросплетении ломаных линий.

Наконец человек преодолел большую часть пространства, отделявшего его от Прародителя Аухканов, и подошел к возвышению, вылепленному из розового, зеленого и золотистого материала, ничем не отличающегося от камня. Разве только тем, что он таковым не являлся.

Трон, каскадом спускающийся в зал, был инкрустирован раковинами, причудливо искривленными фрагментами древесных корней, и

/ как же им удалось сохранить их в первозданной свежести и красоте? Как удалось не сломать, не разрушить, остановить краткое мгновение их жизни?/

живыми цветами и большими яркими бабочками. При этом и цветы, и бабочки составляли одно целое с массивом этого невероятного сооружения, сделанного под стать хозяину. Руф ни мгновения не сомневался в том, что сидеть на нем удобно и приятно.

Шигауханам покоился на толстом и мягком ковре размером с небольшой луг, уложенном на сиденье трона.

Его безупречное туловище сверкало и переливалось всеми цветами радуги. Но Руф откуда-то знал, что в тот миг, когда Шигауханам сражается с противником, его броня становится черной. Ни венца, ни украшений, ни каких-либо иных знаков верховной власти у Великого Аухкана не было. Впрочем, он в них и не нуждался.

Ведь если у человеческого владыки отобрать его роскошные одеяния, золотые украшения, венец и прочие атрибуты власти, то он станет одним из тысяч, таким же, как все. Именно поэтому люди так отчаянно цепляются за царские жезлы – единственное, что выделяет их из толпы подданных.

А Шигауханам в любом случае оставался Шигауханамом.

И ни под одним небом, ни в одном из миров не было того, кто мог бы занять его место.

Он был уже мертв, когда Килиан сбрасывал его в пропасть, чтобы тело убитого брата не было обнаружено разведчиками Аддона Кайнена и чтобы не пришлось отвечать на многие неудобные вопросы. Ведь ответов все равно не было.

Он был мертв, когда его безвольное тело достигло дна ущелья и разбилось о камни, перестав существовать как единое целое.

Он перестал быть похожим на человека и являлся всего лишь грудой плоти, из которой вытекла почти вся кровь. Целых костей тоже оказалось маловато.

За этим-то изувеченным и неодушевленным «нечто» и спускались с отвесных скал Шрутарх и Шанаданха, выполняя волю своего божества.

Аухканы доставили тело Руфа в обитель Шигауханама, и тогда бог воссоздал человека, влив в его жилы голубую кровь своего народа.

– Не понимаю, – спросил Кайнен. – Зачем тогда они столько лечили меня? Ты же бог – ты мог просто оживить.

– Ни один из моих воинов или созидателей не задает вопросы. Они рождаются и умирают, безропотно принимая свою участь. А ты горд, сын мой! Но мне это нравится – таким я и видел Избранника.

– Ты ответишь мне? – упрямо повторил Руф.

И внезапно обратил внимание на то, что вокруг стало слишком тихо и голос его носится в необъятной пустоте. Он оглянулся и с изумлением обнаружил, что они остались только вдвоем – человек /человек ли?/ и бог.

Приветствовав своего владыку, аухканы занялись повседневными делами. Они не покинули необъятный зал, однако и не стояли почтительными и безмолвными рядами. Созидатели осматривали стены и колонны, задерживаясь возле некоторых немного дольше (очевидно, те требовали ремонта); воины гвардии застыли у входа и погрузились в промежуточное состояние между сном и бодрствованием.

Руф заметил, что дети голубой крови предпочитают накапливать силы для нужных моментов и никогда не совершают лишних движений, а уж тем более – действий.

И все же человек был совершенно потрясен тем, насколько свободно чувствовали себя подданные Шигауханама в его присутствии.

Если многорукое божество и услышало его мысли, то не пожелало на них отвечать. Оно беседовало с человеком совсем о другом:

– Мне не нужней был несовершенный аухкан, каким ты мог стать, вдохни я в тебя и душу, и жизненную силу. Я воспользовался своей властью над жизнью и смертью, чтобы предоставить тебе право сделать выбор. Я всего лишь дал тебе возможность (согласись, это тоже немало) – а уж вернуться в этот мир ты решил сам.

Я дал тебе единственный шанс – помни это. Жизнь ценна лишь в том случае, если ее необходимо сохранять. Бессмертие очень часто заставляет забыть о том, как драгоценен и хрупок сосуд, в котором зарождается искорка живого. Боги Рамора давно не помнят этого, но я не понимаю, отчего смертные люди столь же кровожадны и злы. Они преступают ими же установленные законы, убивают и разрушают с такой легкостью, будто впереди у них вечность, чтобы исправить содеянное.

Они не думают о том, какую память по себе оставят, они не стыдятся и не сомневаются. Они уверены, что если сейчас с них не спрашивают, то не придется отвечать вообще никогда. А так не бывает, сын мой.

Души ваши гораздо мудрее, нежели вы сами, но у них очень тихий голос, а вы глухи к их мольбам и советам. Все Двурукие странно устроены: они не умеют слышать даже себя – что уж тут надеяться, что они смогут услышать иных.

Ты единственный из ныне живущих, кто способен понимать и нас, и своих бывших соплеменников. И ты сам принял это решение, Руф.

– И кто же я теперь?

– А кем ты был?

– Руфом Кайненом…

/Он прав – я не знаю, кем был. Храм Ягмы? Детство? Да полно, зачем притворяться? Смерть стерла эту память и не дала иной.

Уна… Да, я любил ее. Но любил так, как умел, а не как ей было нужно, и поэтому я не имею права говорить, что я был человеком, который любил. Хотя это, пожалуй, единственное, к чему я хотел бы вернуться.

Мать. Женщина, которая называла меня мальчик мой, – вот и все, что я о ней. знаю. И меня это не тревожит. И боли больше не причиняет.

Брат. Хм…

Аддон Кайнен. Безусловно, он заслуживает счастья. И я никогда не посмею – тем более после смерти Либины – заставлять его выбирать между мной и собственным сыном. Его сын существует во плоти, он настоящий, а не то чудовище, каким явлюсь к Аддону я, если вдруг явлюсь. Нет, ему будет легче думать, что я умер, нежели видеть, как я живу.

Вот и нет у меня Аддона.

Ни-че-го у меня нет./

Ты прав, великий Шигауханам. Я не знаю, кем был. Но ответ наверняка существует, если я все же вернулся в мир живых. Никто не рождается под этим небом просто так – это я твердо усвоил, – и, значит, есть во всем случившемся смысл и высокая цель, пусть даже я не помню об этом.

Я не стану тебя благодарить, бог, ибо за то, что ты со мной сделал, не благодарят. В каком-то смысле ты убил меня вернее и надежнее, чем мой бедный брат Килиан, вонзивший клинок мне в спину.

Но я не стану и проклинать тебя. Не из страха или трепета перед твоим могуществом, а потому, что дело уже сделано. И теперь мне придется учиться быть сыном и братом аухканов, как некогда в крепости Каин я учился быть Руфом Кайненом…

Что значит эта твоя мысль, бог?

– Я улыбаюсь, – отвечал Шигауханам. – Это ведь так называется, Руф? Подойди поближе, я расскажу тебе, зачем я пришел в этот мир. Тебе будет интересно.

Расколотые статуи ирруанских героев, бассейн с застоявшейся вонючей водой, в котором плавает кверху лицом раздутый посиневший труп со стрелой в груди, зарево пожара там, где когда-то возвышался царский дворец с расписными колоннами, напуганные и отчаявшиеся горожане мечутся между разрушенных и горящих домов…

На подворье маленького храма врывается всадник на взмыленном жеребце, и копыта коня выбивают звонкую дробь по каменным плитам.

– Таленар Аддон! – доложил запыхавшийся гонец. – Турнага схватили.

Турнаг, наместник покойного Баадера Айехорна в Ирруане, не признал наследницей погибшего его дочь от Сиринил из рода Кайненов и самовольно объявил себя орфом – правителем города.

Это случилось почти одновременно с прибытием Аддона Кайнена в Великую Газарру, к трону новой царицы Аммаласуны. Он едва успел принять из ее рук золотой раллоден таленара – верховного военачальника Газарры – и поприсутствовать при обрядах и жертвоприношениях, которые совершали в храмах всех почитаемых в государстве богов.

Конечно, самую щедрую жертву новоиспеченный таленар принес кровожадному Суфадонексе, хотя многочисленные сопровождающие отметили странное выражение лица Аддона – ни трепета, ни счастья, ни торжества, то есть чувств вполне понятных и объяснимых при данных обстоятельствах, а лишь какая-то веселая злость, азарт и… как будто что-то еще.

Это нечто не поддавалось объяснению. Кайнен вел себя так, словно бросал вызов всем богам Рамора; словно зашел в храм повидать старого и не самого доброго знакомого, но – как равный к равному.

И когда верховный жрец Суфадонексы, влиятельнейший человек по имени Сенакси, попросил (вернее, потребовал по привычке), чтобы военачальник пожертвовал храму бога войны свой знаменитый перстень – и даже пальцем потыкал в алый камень с затейливой резьбой, – то получил резкий отказ.

Человек вел себя в обители бога дерзко и непокорно. Но, глядя в глаза Аддона Кайнена, бывшего хранителя Южного рубежа, а ныне второго человека в Газарре, никто не осмелился сказать ему об этом.

Правда, это мог сделать прорицатель Каббад, которого царица Аммаласуна также пригласила в столицу. Аддон настоял на том, чтобы приглашение было принято, и со старым другом почти не расставался. Однако Каббад менее всего желал вмешиваться в отношения таленара и богов. Он ведь был очень плохим прорицателем.

Из храма Суфадонексы Аддон Кайнен направился к Северным воротам, за которыми уже выстроилось его победоносное войско. .

Три сотни милделинов в сверкающих шлемах, полностью закрывавших лицо железными масками; с прорезями для глаз, стояли первыми. Гребни на шлемах были сделаны из жестких грив нулаганов. Наручи и поножи топорников сверкали на солнце, а тяжелые секиры висели за спинами, поверх синих плащей.