Это — христианская Йога. Ее цель — не «радикальное освобождение» ( мукти), т. е. состояние сознания без дыхания и без отражения, а скорее «крещение Водой и Духом», которое являет собой полный и совершенный ответ божественному действию. Эти два вида крещения ведут к воссоединению обеих составляющих сознания — активной и пассивной, без которых сознание отсутствует, а подавление этой двойственности с помощью какого-либо практического метода (например, того, который предполагается идеалом единства, или не-двойственности — адвайта) неминуемо приведет к угасанию не бытия, но самого сознания, причем это будет не новым его рождением, а всего лишь возвращениемв дородовое, эмбриональное космическое состояние.
      С другой стороны, относительно двойственности в основе всех форм и каждого уровня сознания (в нашем случае — относительно активного начала и его отражения) вот что говорит Плотин:
      «...когда есть зеркало, возникает отражение , но если зеркала нет или оно кривое, то, что могло бы в нем отразиться, в действительности [все равно] наличествует. Сходным образом, если говорить о душе, когда не потревожено в нас то, что отражает образы мышления и ума, мы видим их и познаем как в чувственном восприятии, зная, что и оно есть результат деятельности мышления и ума. Но когда вследствие расстройства гармонии тела такое восприятие нарушается, тогда мышление и ум действуют без отражения и мыслительная деятельность осуществляется без мысленного образа » (110:1. IV. 10; pp. 199,201).
      Эта платонистская концепция сознания заслуживает пристального внимания, поскольку она может быть использована в качестве предварительного комментария к ночной беседе Христа с Никодимом, где речь идет о восстановлении целостности сознания, что и составляет цель христианской Йоги.
      Христианская Йога имеет целью не единство как таковое, но, скорее, единство двоих. Это очень важно для понимания предлагаемой точки зрения относительно ключевой проблемы единства и двойственности, поскольку сама эта проблема может открыть для нас двери к подлинным божественным таинствам, божественным мистериям, но может и закрыть... возможно, навсегда. Все зависит от того, как ее понимать. Мы свободны принять решение в пользу монизма и сказать себе, что может существовать лишь одна-единственная сущность, одно-единственное бытие. Мы можем также, опираясь на внушительный исторический и личный опыт, принять решение в пользу дуализма и сказать себе, что в мире существуют два начала — добро и зло, дух и материя, — и что эту двойственность, хотя она в корне совершенно непостижима, следует принять как неоспоримый факт. И наконец, мы можем решить в пользу еще одного воззрения, полагающего во главу угла любовькак космическое начало, которое предполагает двойственность и постулирует ее не субстанциальное, но сущностноеединство.
      Эти три точки зрения лежат, соответственно, в основе Веданты ( адвайта) и учения Спинозы (монизм); манихейства и некоторых гностических школ (дуализм); и наконец, в основе иудеохристианской традиции (любовь).
      Чтобы достичь в рассмотрении этой проблемы большей ясности и глубины, возьмем в качестве отправной точки сказанное относительно числа два в книге Луи-Клода де Сен-Мартена «О числах».
      «Теперь, чтобы показать, как связаны они [числа] с основой их деятельности, начнем с рассмотрения того, как действуют единствои число два. — Когда мы созерцаем важную истину, такую как универсальная сила Творца, Его величие, Его любовь, Его бездонный свет и тому подобные атрибуты, мы целиком переносимся к этой высшей модели всех вещей; все наши способности прилагаются к тому, чтобы исполниться Им, и в действительности мы лишь становимся единым с Ним целым. — Таков активный образ единства, и число одинв наших языках является выражением этого единства, или незримого единения, которое, существуя сокровенно во всех его атрибутах, равным образом должно существовать между единством и всеми созданными им творениями. Но если, вознеся все наши способности созерцания к этому универсальному источнику, мы обратим свой взор к самим себе и исполнимся собственным самосозерцанием таким образом, что именно самих себя будем рассматривать в качестве этого источника внутреннего света или приносимого им удовлетворения, то с этого момента мы создаем два центра созерцания, два раздельных и враждующих принципа, две основы, которые между собой не связаны; и в конечном итоге мы создаем два единства— с тем различием, что одно из них подлинное, а другое — мнимое. ...Разделить существо — значит разделить его на две части; значит проследовать от целого к свойству части или половины, — и именно здесь источник беззаконной двойственности... Этого примера достаточно, чтобы показать рождение числа два— показать корень зла...» (118: pp. 2—3).
      Двойственность, следовательно, означает создание двух центров созерцания, двух раздельных и враждующих принципов: одного — реального и другого — мнимого, — и в этом корень зла, к каковому и сводится «беззаконная», неправомерная двойственность. Однако является ли такое толкование двойственности, раздвоенности, самого числа два единственновозможным? Разве не существует правомерная двойственность? Раздвоенность, которая означала бы не умаление, но, скорее, количественное приращение, обогащение единства?
      Возвращаясь к высказанной Сен-Мартеном концепции «двух центров созерцания», которые суть «два раздельных и враждующих принципами», можно спросить, необходимоли они раздельны и враждебны? Разве само слово «созерцание», как им пользуется Сен-Мартен, не наводит на мысль о двух центрах, которые созерцают одновременно (как, например, видели бы два глаза, расположенные на вертикальной оси) две стороны действительности, феноменальную и ноуменальную? И, может быть, именно благодаря этим двум центрам (или «глазам») мы сознаем — или можем осознать — «то, что вверху, и то, что внизу»? Доступно ли было бы формулированию, например, основное положение Изумрудной Скрижали, если бы вместо двух имелся лишь один «глаз», один центр созерцания?
      В «Сефер Иецире» об этом говорится:
      «Два — это дыхание, которое исходит от Духа, и обрели форму в нем двадцать два звука... но Дух прежде и превыше их» (126:I, 10; р. 16).
      Или, иными словами, два — это божественное Дыхание и его Отражение; это источник «Книги Откровения», каковая суть и мир, и Святое Писание. Два — число со-знания дыхания Духа и его «обретших форму» (запечатленных) букв. Это число восстановления целостности сознания, о котором как о девственной Воде и Дыхании Святого Духа упоминал Христос в беседе с Никодимом.
      Однако этим значение числа «два» еще не исчерпывается. Оно не только не есть всего лишь «беззаконная раздвоенность» (говоря языком Сен-Мартена), — оно также — и прежде всего — число любви, или основное условие любви, необходимо этим числом предполагаемой и полагаемой... ибо любовь немыслима без Любящего и Возлюбленного, без «Я» и «ТЫ», без Одного и Другого.
      Если бы Бог был только Один и если бы Он не создал Мир, Он не был бы Богом, явившимся в образе Христа, Тем Богом, о Котором Св. Иоанн говорит:
      «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1 Ин.4:16).
      Такой Бог не любил бы никого, кроме Себя Самого. Поскольку же для Бога, «Который есть Любовь», это невозможно, то человеческому сознанию Он явлен в откровении как предвечная Троица — Любящий, Который любит, Возлюбленный, Который любит, и Их Любовь, Которая любит Их: Отец, Сын и Святой Дух.
      Разве сами вы, дорогой неизвестный друг, не испытываете смутного неудовлетворения всякий раз, когда сталкиваетесь с формулой, в которой высшие атрибуты Святой Троицы определяются как «Сила, Мудрость, Любовь» или «Бытие, Сознание, Блаженство» ( сат-чит-ананда)? Лично я его испытывал всегда, и лишь по истечении многих лет понял причину. «Бог есть любовь», потому Он не терпит сравнений и все превосходит — силу, мудрость и самоё бытие. Чтобы уловить различие между Ипостасями, или Лицами Святой Троицы, можно, если угодно, говорить о «силе любви», «мудрости любви», «жизни любви», но нельзя сводить к одному уровню любовь с одной стороны и мудрость, силу и бытие — с другой. Ибо если «Бог есть любовь» (а это несомненно так), то Он именно любовь и только любовь, самим своим присутствием оправдывающая и наделяющая ценностью и смыслом силу и мудрость, и само бытие. Ибо бытиебез любви — ничто. Бытие без любви — ведь это самая ужасная пытка — это подлинный Ад!
      В таком случае следует вывод, что любовь превосходит бытие? — Можно ли сомневаться в этой истине после девятнадцати веков ее откровения в Мистерии Голгофы? «То, что внизу, подобно тому, что вверху», — и разве жертвоприношение Его жизни, Его земного бытия, Богом Вочеловечившимся совершенное из любви, не является доказательством ее превосходства любви над бытием? И разве Воскресение не есть проявление другой стороны этого превосходства, согласно которому любовь не только выше бытия, но и порождает и возрождает его?
      Проблема главенства, изначальности бытия или любви восходит еще к античной эпохе. Этой проблемы касался Платон, когда говорил:
      «Солнце, скажешь ты, доставляет видимым предметам не только, думаю, способность быть видимыми, но и рождение, и возрастание, и пищу, а само оно не рождается... Так и благо, надобно сказать, доставляет познаваемым предметам не только способность быть познаваемыми, но и существовать и получать от него сущность, тогда как благо не есть сущность, но по достоинству и силе стоит выше пределов сущности» (11:509 В).
      А через семь столетий после Платона Саллюстий, приближенный императора Юлиана, говорил:
      «Итак, если бы Первопричиной была душа, все было бы оживлено душой; если бы разум — все было бы разумным; если бы бытие — все было бы ему причастно. Некоторые в самом деле, видя, что все вещи обладают бытием, решили, что бытие и есть Первопричина. Это было бы так, если бы вещи, которые существуют в бытии, существовали только благодаря бытию, не будучи благом. Если, однако, вещи, которые существуют, существуют по причине того, что причастны благу и разделяют благо, тогда то, что первое, должно быть выше бытия и быть подлинным благом. Неоспоримым этому свидетельством служит то, что прекрасные души ради блага презирают бытие, когда они готовы подвергаться опасности ради отечества, ради ближних или ради добродетели» (120: р. 11).
      Примат блага (блага в смысле отвлеченного философского понятия любви как реальности) по отношению к бытию обсуждался также Плотином («Эннеады» VI, 7, 23—24; 108), Проклом («О теологии Платона» II, 4) и Дионисием Ареопагитом («О божественных именах», IV). Примат блага в толковании Платона и примат бытия, явленный Моисею в откровении — «Я есмь Сущий», «Я есмь Тот, Кто есть» (Исх. 3:14), — попытался примирить Св. Бонавентура (33: X, 10); аналогичные попытки предпринимались вначале Иоанном Дамаскином, а затем Фомой Аквинским, который утверждал, что среди всех имен Бога лишь одно соответствует Его подлинному величию, и это «Qui est» («Кто есть», «Сущий») — именно потому, что оно означает не что иное, как собственно бытие. Толкованиям Св. Фомы, Св. Иоанна Дамаскина и Моисея вторит Этьен Жильсон:
      «В этом принципе — неисчерпаемая плодотворность метафизики... Есть лишь Единый Бог, и этот Бог есть Бытие, — вот краеугольный камень всей христианской философии, и положен он не Платоном, и даже не Аристотелем, а Моисеем» (53: р.51).
      Каково же, однако, собственное значениеэтого утверждения примата бытия — а не блага, или (в понимании Св. Иоанна) любви?
      С этической точки зрения идея бытия является нейтральной. Чтобы прийти к 6лагу или красоте, нет нужды в их опыте. Этическую амбивалентность идеи бытия достаточно наглядно демонстрирует уже царство минералов: минерал есть. Это значит, что идея бытия объективна— т. е., в конечном счете, согласно этой идее в основе всего, всех явлений лежит нечто— некая неизменная субстанция.
      Попробуйте, дорогой неизвестный друг, закрыть глаза и мысленно представить себе точный образ, сопутствующий этой идее в вашем воображении. Не правда ли, это какое-то неопределенное вещество без цвета и формы, напоминающее воды морские?
      Что бы ни содержалось в субъективном представлении о бытии как таковом, сама идея бытия в нравственном отношении индифферентна и, следовательно, по сути натуралистична. В ней подразумевается нечто пассивное, т. е. данный или неизменный факт. Напротив, когда думаешь о любви в том смысле, который указан Св. Иоанном Богословом, или о Платоновой идее блага, перед мысленным взором возникает видение сущностной активности, которая не только не является нейтральной с точки зрения нравственной жизни, но есть само сердце человеческое, — сердце мира, сердце бытия. И образ, который сопутствует этому понятию чистой реальности, — это образ огня или солнца (Платон сравнивал идею блага с солнцем, а его свет — с истиной), а не образ бесконечной аморфной субстанции.
      В воззрениях относительно «основы мира» расходились еще Фалес и Гераклит: для первого суть всего — вода, для второго — огонь. В нашем же случае — и это следует особо подчеркнуть — идея БЛАГА и его вершины — ЛЮБВИ — обусловлена концепцией мира как нравственногопроцесса, а идея БЫТИЯ и его вершины — Бога Сущего, «ТОГО, КТО ЕСТЬ», — обусловлена концепцией мира как факта Природы. Идея блага (или любви) по существу субъективна. Для ее постижения абсолютно необходимо обладать опытом жизни души и духовной жизни, жизни духа, тогда как идея бытия, опять-таки, будучи по существу объективной, предполагает лишь заведомо неполное знакомство с внешним миром — например, с царством минералов.
      Результат выбора между этими двумя «точками зрения» или, точнее, «складами души» предопределен тем, что лежит в самой основе внутренней природы опыта практического мистицизма, который, в свою очередь, определяется этим выбором. Избравший бытие будет стремиться к истинному бытию, а избравший любовь будет стремиться к любви; что посеешь, то и пожнешь. Жаждущий истинного бытия придет к опыту покояв бытии, и поскольку не может быть двухистинных видов бытия («беззаконная раздвоенность» по Сен-Мартену) или двух раздельных со-вечных субстанций, но только однобытие и одна субстанция, то «ложное бытие» ( ахамкара, иллюзия отдельного существования «себя» как отдельной субстанции) будет упразднено в самом его центре. Для этого мистического пути характерна утрата способности плакать. У последователя Йоги или Веданты глаза всегда будут сухими, тогда как мудрецы Каббалы, согласно «Зогару», плачут много и часто. О «слезном даре» как о благодати и особой милости Божьей говорится также в христианском мистицизме. Христос прослезился у гроба Лазаря. Таким образом, обладание «слезным даром» есть неотъемлемый, вполне согласуемый с самой сутью соответствующего мистического опыта признак избравших именно этот путь — избравших Бога любви. На этом пути союз с Божеством — не поглощение индивидуального бытия Божественным Бытием, но, скорее, опыт дыхания Божественной Любви, озарение ею, ее тепло. Душа, которая все это получает, испытывает нечто столь невыразимое, столь чудесное, что она плачет. В этом мистическом переживании огонь встречается с Огнем; и тогда в человеческой личности ничто не угасает — напротив, все воспламеняется. Таково испытание на собственном опыте «законной двойственности» — союза двух отдельных субстанцийв единой сущности. Субстанции остаются раздельными до тех пор, пока они лишены наивысшей ценности бытия — свободного союза в любви.
      Я говорил о «двух субстанциях» и «единой сущности». Здесь необходимо попытаться уловить подлинное значение этих двух терминов — substantia и essentia, четкое различие между которыми на сегодняшний день почти стерто. Однако некогда эти два термина обозначали две разные категории не только идей, но также бытия и самого сознания.
      Платон установил различие между ????? (бытием) и ????? (сущностью). Бытиев понимании Платона означает факт существования как такового, тогда как сущностьуказывает на существование благодаря Идеям.
      «Все сущее— т. е. обладающее существованием(existentia) — тем самым обладает сущностью(essentia) через свою причастность Идеям, которые сами суть сущности. Термин «сущность», таким образом, будет обозначать для нас не абстрактное существование, а реальность Идеи» (52: vol. II, pp. 106—7).
      Термином сущность(essentia, ?????) обозначается сам позитивный акт, посредством которого бытие есть(в Каббале речь бы шла об акте эманациипервой Сефиры — KETHER(Корона), которой соответствует божественное имя EHIEH, т. е. «Я ЕСМЬ», — из AIN-SOPH, Бесконечного)
      «...как если бы esseобразовало действительное причастие настоящего времени essens, откуда и произошло слово essentia» (53: р. 54).
      Таким образом, термин эссенция, «сущность», в собственном значении относится только к Самому Богу; все прочее охватывается категорией субстанции. Вот что говорит об этом один из Отцов Церкви, последователь Платона Св. Августин:
      «...теперь ясно, что Бога неверно называют «субстанцией» и что лучше называть Его более точным термином «сущность» (essentia), каковой термин является здесь особенно уместным и надлежащим — так что, поистине, только Бога возможно именовать сущностью» (21: VII, 5,10).
      Различие между субстанцией и сущностью, между реальным и идеальным, между бытием и любовью (идеей блага), или между Тем, Кто есть(«Сущим») и AIN-SOPHявляется, в частности, ключом к Евангелию от Иоанна:
      «Бога не видел никто никогда; единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин. 1:18).
      «Бога не виделникто никогда», т. е. никто не может созерцать Бога лицом к Лицу, сохранив при этом собственную личность. Ибо «видеть» означает «воспринимать перед лицом воспринимаемого». Без сомнения, Христу предшествовали — в лице «восхищенных Богом» (опыт пророков), или «погруженных в Бога» (опыт йогов или мистиков древности), или видевших мир как откровение Его трудов (опыт мудрецов и античных философов) — многочисленные примеры познания Бога, но никто никогда не виделЕго. Ибо ни вдохновение пророков, ни погруженность в Бога мистиков, ни созерцание Бога мудрецами в зеркале Творения не равноценно новому опыту «видения Бога» — «блаженному видению», в терминах христианского богословия. Это «видение» осуществляется в сфере сущности, которая превыше всякой субстанции; это не слияние, а встреча, «сретение» во владениях сущности, где человеческая личность (самосознание) не только остается нетронутой и не встречает препятствий, но и сама становится «тем, что есть», т. е. истинно самой собою — такой, какой она от века задумана Премудростью Божией. Только в этом смысле, уточняющем вышеприведенные слова Св. Иоанна, можно понять следующие затем слова Христа:
      «Все, сколько их не проходило предо Мною, суть воры и разбойники» (Ин. 10:8).
      В этих словах — глубочайшая тайна. В самом деле, как вообще они могут быть доступны пониманию, если явно противоречат многочисленным прочим высказыдваниям Христа о Моисее, Давиде и других пророках, бывших до Него?
      Так вот, речь здесь идет не о каком-либо воровстве или разбое в расхожем понимании, а о принципе посвящениядо и после Иисуса Христа. Жившие до Его Пришествия учителя и пророки учили познанию Бога за счет личности, долженствующей умаляться, когда она бывала «восхищена» Богом или «погружена» в Него. И как раз в этом смысле— в смысле убавления или прибавления «таланта» — меры золота, вверенного человечеству, а именно личности, которая есть «образ и подобие Божие» (как сказал Гёте: «Das hochste Gut der Erdenkinder ist doch die Personlichkeit». — «Величайшее сокровище детей земли — это, конечно, личностное начало»), — они были «воры и разбойники». Конечно, они свидетельствовали о Боге, но путь, на который они наставляли и которому следовали, был путь деперсонализации— самоотречения, что и делало их свидетелями («мучениками») Бога. Величие Будды было в той высокой степени самоотречения, которой он достиг. Овладевшие Йогой в совершенстве владеют способностью самоотречения, деперсонализации. Самоотречение практиковали и древние философы — те, которые действительно жили как «философы», что в первую очередь относится к стоикам.
      Вот почему каждый избравший путь самоотречения неспособен плакать, и глаза у него неизменно сухие. Ибо в человеке способна плакать только его личность: ей одной принадлежит «слезный дар». «Блаженны плачущие, ибо они утешатся» (Мф. 5:4).
      Итак, вот по крайней мере один аспект (к другому, более глубокому, я постараюсь вернуться в одном из последующих писем), согласно которому мы можем сказать, что таинственное изречение о «ворах и разбойниках» может стать источником ослепительного света. Когда в Евангелии говорится о тех, кто приходил до Христа, слово «до» означает не столько временную координату, сколько степень посвящения: предшественники Христа суть «воры и разбойники» в отношении личности, поскольку они проповедовали ее упразднение в человеке. В противоположность этому Христос также говорит: «Я пришел для того, чтобы [овцы] имели жизнь, и имели с избытком» (Иоанн. 10: 10); другими словами, Христос пришел, чтобы приумножить жизньтого, кто Ему дорог и кому угрожает опасность, т. е. одному из Его стада — «овце», символизирующей личность. Это выглядит особенно непостижимым, если вспомнить ницшеанский идеал личности — «сверхчеловека», или одиозные фигуры истории, такие как Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон... Или «выдающихся личностей» современности!
      Нет, дорогой неизвестный друг, одержимостьжаждой власти или славы не создает ни личности, ни ее величия. «Овцы» на языке Христа — на языке любви — не означают ни «выдающейся», ни «ничтожной личности», а попросту каждую живую душу. Христос желает, чтобы жизнь этой души была безопасной и настолько полной, насколько это ей уготовано Богом. «Овца» — это живое существо, которое окружают опасности и которое является объектом божественного попечения. Разве этого недостаточно? Или здесь слишком мало блеска и славы? Или же этот образ слишком жалок, скажем, для мага, вызывающего добрых или злых духов?
      В данном случае следует обратить особое внимание на одну знаменательную деталь. Язык Христа —это язык любви, а не язык психологии, философии или науки. Могущественный маг, гениальный художник, мудрый мыслитель и лучащийся светом тайны мистик, конечно, заслуживают всех этих положительных определений-эпитетов — может быть, даже лучших, — но Бог нелицеприятен. В глазах Бога они лишь возлюбленная Им паства; в Своей заботе о ней Бог желает, чтобы паства никогда не сбилась с пути, — чтобы «овцы имели жизнь» долгую: вечную.
      Прежде чем завершить наши размышления над проблемой числа два, проблемой «законной и беззаконной» двойственности, мне хотелось бы воздать должное пытливому уму Сент-Ива д'Альвейдра, которому открылась в этой проблеме особая глубина. Центральной мыслью его сочинения «Миссия иудеев» является сравнение полногоИмени Бога (« ЙОД-ХЕ-ВАУ-ХЕ», или Тетраграмматон ) с неполным(« ХЕ-ВАУ-ХЕ»), В первом случае функцию высшего иерархического начала выполняет ЙОД— сущность; во втором она переходит к ХЕ— субстанции, которая и становится таким образом первичной. Именно вторым толкованием объясняется происхождение спиритуализма и натурализма — со всеми вытекающими последствиями, которые прослеживаются в сферах религиозной, философской, научной и социальной. Благодаря д'Альвейдру проблема получила замечательно точную и четкую формулировку, на что я и обращаю ваше внимание. Вместе с тем должен сказать, что его дальнейшее толкование этой формулы достаточно сомнительно. В частности, д'Альвейдр утверждает, что начало (или принцип) чистого разума — это ЙОД, а ХЕ-ВАУ-ХЕ, т. е. конкретное содержание, он определяет как начало любви и души, или «страстное начало». Таким образом, отдавая приоритет разуму как мужскому, духовному началу, он подчиняет ему любовь как начало женское, психическое. Но ведь Христос учил, что Отец есть Любовь. Значит, разум, как отражение — или свет — огненного начала любви, может быть только женским началом, Софией, — той Премудростью, которая содействуетТворцу в процессе Творения, как сказано в Ветхом Завете. О Софии как о женском начале учили также гностики. Чистый разум — это то, что отражает, любовь — то, что действует.
      Тот факт, что мужчина обычно более рационалистичен, «более разумен», чем женщина, не означает, что разум является мужским началом. Скорее напротив: мужчина, будучи мужественным физически, с психической точки зрения женствен, тогда как женщина, будучи физически женственной, в душе мужественна (активна). Следовательно, разум — это женская часть души, тогда как оплодотворяющая фантазия — мужское начало. Разум, не оплодотворенный воображением, которое руководится сердцем, бесплоден. Все зависит от импульсов, которые он получает от сердца с помощью воображения.
      Что же касается третьего начала. Духа, то это не разум и не воображение, — это Любовь-Мудрость, т. е. в принципеДух андрогинен, хотя на практике это не всегда так.
      Вот, как мне кажется, все, что следовало сказать в отношении проблемы числа два и его значения — проблемы, решение которой является ключом ко Второму Аркану, Жрице. Ибо это аркан двойственности, которая лежит в основе сознания — спонтанной активности и ее отражения; это аркан трансформации чистого акта в представление, из представления — в образы памяти, из образов памяти — в слово и из слова—в его начертание, или книгу.
      На голове у Жрицы трехъярусная тиара; в руках — раскрытая книга. Тиара, усыпанная драгоценными каменьями, указывает на то, что чистый акт вначале проходит три этапа конденсации через три высших невидимых уровня, прежде чем он достигает четвертого, завершающего, — книги. Таким образом, тиара символизируется отражение, память, словои начертание, или, иначе говоря, откровениеи традицию , устную и письменную; а точнее, если это выразить, наконец, одним словом, ГНОЗИС (именно это название использовано в качестве заголовка ко второй главе книги Элифаса Леви «Учение и ритуал высшей магии»).
      Второй Аркан имеет отношение к познанию, а вовсе не к науке, поскольку именно гнозис, познание символизирует — как в целом, так и в деталях — изображенная на карте Жрица: познание как нисхождениеоткровения (чистого акта или сущности, отраженной субстанцией) вплоть до завершающего этапа — «книги». Наука, напротив, начинает с фактов («букв» в книге Природы) и восходит от фактов к законам, а от законов к принципам. Гнозис —это отражение «того, что вверху»; наука — наоборот, есть интерпретация «того, что внизу». Мир фактов — это последний этап гнозиса, где он сам становится фактом, фактом как таковым, — т. е. «книгой». Для науки же мир фактов — это первый этап, где она «вычитывает» законы и принципы.
      Поскольку карта символизирует гнозис (т. е. отрефлексированный мистицизм), то на ней представлено изображение не ученого или доктора, а жрицы, Верховной Жрицы, — священного стража Книги Откровения. Поскольку Жрица символизирует этапы нисхождения откровения — с самого малого, венчающего тиару яруса вплоть до раскрытой книги на коленях, — этим объясняется и сама ее поза: она восседает, что в данном случае означает соотношение между вертикалью и горизонталью в соответствии с задачей внешней проекции (горизонталь, книга) нисходящего откровения (вертикаль, тиара). Эта поза указывает на практический метод гнозиса, так же как стоящий Маг указывает на практический метод мистицизма. Маг смеет— и потому стоит. Жрица знает— и потому сидит. Различием между позой Мага и позой Жрицы выражается переход от «дерзания» ( сметь) к знанию.
      Суть чистого мистицизма — творческая активность. Мистиком становится тот, кто смеет вознестись, т. е. «распрямиться» вплоть до возвышения над всем тварным бытием и достижения самой сущности Бытия нетварного — божественного творящего огня. «Концентрация без усилия» — это пламя, горящее ровным светом, без дыма и искр. Человеческое стремление к высшей Реальности — это акт бесстрашного дерзновения, который достигает цели лишь тогда, когда в душе и теле царит покой, когда, фигурально выражаясь, нет ни дыма, ни треска, ни искр.
      Суть чистого гнозиса — отраженный мистицизм. Гнозис — это высшее знаниекак орудие и результат преображения того, что происходит в сфере мистицизма; или, иначе говоря, это мистицизм, познавший себя посредством отражения: это мистический опыт, трансформированный в высшее знание.
      Как уже было сказано, эта трансформация мистического опыта в знание происходит поэтапно. Первый этап — это чистое отражение, или своего рода воображаемое повторение опыта. Второй этап — проникновение опыта в память. Третий этап — его ассимиляция посредством мысли и чувства, где он становится своего рода «сообщением», или внутренним словом. И, наконец, на четвертом этапе мистический опыт претворяется в вербализованный символ — «писание», или «книгу»: т. е. он сформулирован.
      В чистом отражении мистический опыт лишен образа и слова. Это движениев чистом виде, движение как таковое, сообщаемое сознанию благодаря непосредственному контакту с тем, что выше сознания и ему трансцендентно, — с транс-субъективным. Опыт такого рода настолько же очевиден, насколько очевиден опыт, связанный с чувством осязанияв физическом мире, и в то же время настолько же лишен формы, цвета и звука, насколько их лишено чувство осязания. Этим оправдано наше сравнение его с чувством осязания, т. е. такой опыт можно обозначить как «духовное осязание» или «интуиция», и хотя это обозначение не вполне адекватно, оно по крайней мере выражает характер непосредственного контакта, свойственного первому этапу отражения того или иного акта в сфере мистического опыта. При этом мистический опыт и гнозис все еще неразделимы и составляют единое целое.