Жребий принцессы

- То придет янонец в килте и плаще, то южанин в штанах. Эта одежда помогает людям помнить, что я принадлежу не одному княжеству, а всем сразу. - Он жестом подозвал Хирела к себе. Пойдем пройдемся. Он явно не привык, чтобы ему отказывали. Когда Хирел двинулся с места, он подумал, что принял мудрое решение, сменив асанианские одеяния на штаны, какие носят на востоке. У императора была поступь пантеры, характерная для северян, и принцу пришлось постараться, чтобы догнать его. Пройдя совсем немного, они оказались в большом зале, где Хирел надеялся получить наконец аудиенцию. Это помещение было еще скромнее, чем остальные дворцовые залы. Здесь царил дух аскетизма: огромное высокое пространство с колоннами, пол, выложенный простыми белыми каменными плитами, на стенах - ни гобеленов, ни ковров. В глубине находилось возвышение из девяти высоких ступеней с широким креслом, высеченным из монолитного лунного камня. Высокая спинка Кресла переходила в огромный солнечный диск Аварьяна. Диск из чистого золота, как гласили легенды. Его лучи распространялись от стены до стены и устремлялись к высокому сводчатому потолку. Естественно, человек, сидящий под этим сияющим золотым светилом, казался карликом, муравьем, пылинкой в глазу божества. Из другого конца зала казалось, что трон мерцает в полумраке. На самом же деле здесь было темно, только солнечные лучи пробивались сквозь жалюзи в крыше и отбрасывали золотые тени на прозрачный камень трона. Однако когда Солнцерожденный подошел ближе, трон засветился гораздо ярче. Хирел сощурился, потому что свет слепил глаза. Сама Ясная Луна не была столь величественна даже в своей полной фазе. Но император решил не подниматься на возвышение. Он остановился на самой нижней ступеньке, глядя на сияющий трон. Его правая рука сжималась в кулак и разжималась. Лицо казалось застывшим, молодым и старым одновременно, лишенным возраста, как у настоящего бога. - Знаешь, - сказал он тихо, - когда я сижу здесь, то почти полностью освобождаюсь от боли. И еще руки императрицы дарят мне облегчение. Но оно никогда не бывает долгим. Если я задерживаюсь здесь, если моя гордыня возрастает, если я начинаю обдумывать все способы использования данной мне силы, боль возвращается и усиливается до такой степени, что я оказываюсь на краю безумия. Хирел ничего не сказал. Солнцерожденный повернулся к нему, сверкнув глазами. - Когда я сижу здесь, то часто думаю о моей силе. Я думаю о жизни и смерти, о тронах и империях. Не единожды я размышлял о путях разрешения нашей дилеммы. У твоего отца есть дочери, все они благородного происхождения, многие из них красивы, а некоторые - законные. У меня же есть сын Мы могли бы объединить наши империи, избежать войны и достичь мира для всех нас. Разве в моем предложении есть какой-либо изъян? - Мой отец тоже раздумывал над этой идеей. И, насколько мне известно, он до сих пор не отказался от нее, однако большой надежды на осуществление этого плана не питает. Твоя империя слишком молода, слишком энергична и слишком привержена своему богу. Подобный союз, бесспорно, пойдет на пользу Керувариону, а Асаниан падет совершенно так же, как и в случае войны. - Неужели это будет так ужасно? Хирел глянул на императора востока и вспомнил легенды Безродный выскочка, безжалостный воин и неумолимый завоеватель, слепой фанатик, направляемый своим богом. Его сын родился в то время, когда он покорял Девять Городов, родился прямо на поле битвы, посреди адского грохота, и рос, кочуя вместе с армией с севера на восток, на юг и потом, медленно, со многими остановками, на запад. Мирейн познал настоящий мир, только когда его сын стал юношей и когда империи пришли к беспокойному полуперемирию, словно два воина, которые обнаружили, что их силы равны, а бесконечный поединок не приносит выгоды ни тому, ни другому. Однако они маневрировали, они проверяли друг друга. В их распоряжении были шпионы, мятежники и маги, бандиты и лорды приграничных территории и даже охотники и пастухи, строившие небольшие сараи возле самых границ империй. Военачальник Керувариона оставался главой армии даже в наряде южного князя, жилистый, жесткий и острый как лезвие бритвы. К тому же Хирел наблюдал его людей. За пределами Эндроса простой народ наслаждался миром. Но в самом городе у каждого господина и у каждого слуги взгляд выражал нечто такое, чему Хирел только сейчас нашел определение. Это был взгляд сокола, смелого, яростного, готового убивать. - Такова воля бога, - не без сожаления сказал повелитель этих гордых людей. - Асаниан - древняя и все еще сильная империя, но ее мощь большей частью зиждется на развращении. Вы забыли своих богов. Ваш народ готов воспринять самое заурядное суеверие. Великие мужи Асаниана остаются верны холодному безумию логики или вообще ничем не занимаются, кроме собственных удовольствий. Во имя богов, или удовольствия, или этой новой софистики, которую они называют наукой, насаждается страх. Жизнь, по их мнению, ничто; свет - это иллюзия; мрак ждет, призывает и сулит наслаждения в отчаянии. Да, подумал Хирел, он фанатик. Он говорит как сумасшедший на торжище: <Горе, горе пришло в Золотую империю! Червь гложет ее сердце. Скоро оно высохнет и рассыплется в прах>. Вот уже тысячу лет безумцы кричат об этом. Кому-то удавалось поднимать целые армии, некоторых даже объявляли божьими посланцами. Но все они исчезли, а Асаниан по-прежнему процветает. Он поглотил их, как поглотит и этого величайшего из королейразбойников. Солнцерожденный расхохотался. Его радость казалась совершенно неподдельной и неомраченной. Он легко взбежал по ступенькам и обернулся. За его спиной сиял трон, но Мирейн затмевал это сияние. Он блистал, он пламенел, превосходя даже образ своего отца. Сев на трон, он оказался обычным темнокожим человеком, невысоким и не особенно красивым. И все же, как Хирел ни старался, он не мог оторвать от него глаз. Трон, на котором сидел император, Солнце, сияющее за его спиной, - все это казалось лишь оправой для его царственности. Хирел выпятил подбородок и попытался понять, в чем секрет очарования этого человека. Да, нельзя не признать, что в нем есть величие. А еще физическая и духовная сила, представительный внешний вид, сочетание ума и интуиции, которому позавидовал бы любой придворный из Кундри'джа. Как легко уступить ему, склониться перед ним, почитать этого короля, рожденного от бога. И пусть его армии прокатятся по вялому, пресытившемуся Асаниану очистительной волной, пусть обновят его по образу и подобию Аварьяна. Пусть будет царство света, где нет рабов, где люди живут в мире и благополучии, лорды правят мудро и справедливо, а все боги стали единым богом, который послал своего сына править этим миром. - Нет, - сказал Хирел. - Война есть война, даже если она священная. А завоевание остается завоеванием. Ты тянешь руки к тому, на что не имеешь права. - Я имею то право, которое дает мне мой отец. - А у нас есть право нашей древней независимости. Когда ты был молод и дерзок, тебе удалось нанести нам глубокую рану: ты разрушил наши южные границы и захватил половину наших северных провинций. Ты наносил удары там, где мы были слабее всего, и продолжалось это до тех пор, пока отец моего отца, утомленный войной и жестокими годами, не попросил мира. Почему ты согласился на него? Солнцерожденный ответил охотно, словно взрослый, который помогает ребенку разобраться в чем-то непонятном: - Я слишком устал, мои воины тосковали по родным краям, а моя империя нуждалась в повелителе, который не всегда участвует в военных походах. Смерть старого императора и возложение маски на Зиад-Илариоса продлили мир и сделали его прочнее. Это усилило и мою империю. - А теперь перемирие нарушено. Я много слышу о том, что мой отец угрожает Керувариону. Но я не знаю, почему он это делает. Ты собираешь свои армии и передвигаешь их. Твои шпионы сеют смуту даже в самом Кундри'дже. Наши рабы восстают с твоим именем на устах. Наконец, ты захватил еще одну северную провинцию. - Один из генералов злоупотребил своей властью. Его уже наказали. - Ну да, - сказал Хирел, - назначив губернатором твоей новой провинции. - Нет, его казнили, - с силой произнес Солнцерожденный. - Но провинцию мы удержали за собой. Вам от нее не было никакой пользы, разве что питать ваши рынки рабов. - Но это были наши земли. - Были, - сказал Мирейн Ан-Ш'Эндор. - Полтысячи лет назад вашими были и Сто Царств. А теперь и то и другое принадлежит мне, и их жители довольны этим. - Ну конечно. Они не осмеливаются признаться, что думают иначе. - Я знал бы об этом. Хирел поднял на него глаза и подумал, что ему страшно. - Зачем ты позвал меня? Чтобы унизить? Чтобы запретить мне уехать? - Ни то ни другое. - Император поднялся со своего трона и сошел вниз. Хирел пристально глядел на него. Солнцерожденный улыбнулся без какоголибо намека на напряжение. - Я в огромном долгу перед тобой; я обязан тебе так, как ни один человек еще не был обязан другому. И я отплачу как смогу, хотя в конечном счете мы должны быть врагами. Я приложу все усилия, чтобы облегчить тебе путь через наши земли; я не накладываю на тебя никаких ограничений и не ставлю никаких условий. Я даже не стану просить, чтобы ты до отъезда отобедал с нами. Если, конечно, ты сам не захочешь этого. - У вас здесь нет тех, кто пробует кушанья, - сказал Хирел. - Говорят, твоей магии достаточно, чтобы обойтись без них. Яд превращается в мед прямо в кубке. - Он помедлил и внезапно улыбнулся: - Мне очень нравится медовое вино. Пожалуй, я пообедаю с вами. Солнцерожденный рассмеялся. - Будет и медовое вино, и прекрасное общество, и, пусть хотя бы ненадолго, честная дружба. Что бы ни случилось потом.
      Часть вторая САРЕВАДИН ХАЛЕНАН КУРЕЛИАН МИРАНИОН ИВАРЬЯН
      ГЛАВА 10
      Сареван не считал себя провидцем. Этим даром обладала его мать и в меньшей степени - его отец. Они могли вызвать свою силу по желанию или по необходимости, и иногда она покорялась их воле. А у него такого дара не было. Ему лишь часто снился один сон, который казался удивительно реальным. Он мог несколько изменяться, но его суть оставалась одной и той же. Все начиналось спокойно. Тихий зеленый край, залитый солнцем, мирный и благодатный. Но мало-помалу Сареван начинал понимать, что эта безмятежность - иллюзия и мираж. Зелень увядала, земля ссыхалась, а прекрасное, благосклонное и не знающее усталости небесное светило убивало все вокруг. Ни одна тучка не осмеливалась затмить его лик. <Смотри, - пело солнце, - как я прекрасно, как я великолепно и как милостиво. Ночь никогда не придет сюда, чтобы мучить мой народ. Холод никогда не опустошит мои земли>. Солнце пело, день не знал конца, беспрерывная жара сжигала все до самых корней, весь мир погибал. Этот сон преследовал Саревана с той поры, когда он превратился в мужчину. Этот сон мучил его и сводил с ума. Время и учеба подарили ему если не умение побеждать свой страх, то по крайней мере способность стойко переносить невзгоды. Но от этого острота его зрения не притупилась, и то, что было скрыто, проступало еще яснее. То, что началось как просто ночной кошмар, превратилось в яркое пламя пророчества. Солнце принимало облик его отца, а неведомый край превращался в его родной Керуварион. Сареван видел разрушенные города, убитых жителей, стервятников, кружащих над опустошенными владениями. А его отец возвышался над мертвым краем и улыбался, простирая свою руку. Он смотрел на запад, где садилось солнце, где царил мир, пусть и неправедный, и где был смертный человек в золотой маске, пожилой и непреклонный. Такое искажение правды о существующем мире сводило Саревана с ума. Мир в краю потаскухи Асаниан вместе с тысячей ее лживых божков невозможен; руки Солнцерожденного не созданы для разрушения. Даже находясь на пороге смерти, Сареван видел этот сон. Он прятался от кошмара, он спасался бегством, но повсюду обнаруживал лицо своего отца и отшатывался в безумном страхе. Вовсе не Мирейн выиграл битву за его жизнь, и не Вадин, подаривший ему свое имя и свою любовь, и даже не Элиан, объединявшая души их обоих. Его вернул назад Красный князь ХанГилена, заново научивший его терпеть боль предвидения. Но прежде князя Орсана был кто-то другой. Он не помнил его лица, не знал, как звучит его голос; но этот кто-то боролся, не давая беспамятству овладеть Сареваном. Эта воля без имени и без лица заставила принца повернуться к свету, толкнула его в раскрытые объятия Мирейна. Всего он вспомнить не мог. Он боролся. Он обрушил на отца всю свою ненависть. Он обозвал его лжецом, убийцей и еще похлеще. Он в полной мере раскрыл свое видение - и был побежден. Мирейн оказался сильнее. - Я не допущу этого, - клятвенно заверил Солнцерожденный. - Не допущу. Я принесу народам мир и процветание и одержу победу над древним мраком. - А как же Асаниан? - Асаниан мудра, она признает мою правоту. Она не слепа от рождения, а ослеплена. Но я подарю ей ясность моего видения. Это обещание было истинным. Сареван жаждал его. В своем стремлении поверить он уступил доводам отца и наконец погрузился в исцеляющий сон. И снова пришло видение. На этот раз Сареван не испытывал ужаса, но все же сон был зловещим и слишком похожим на воспоминание. Нечто столь же ясное, как пророчество, привело его в заросли кустарника на границе Карманлиоса, где он нашел раненого ребенка, который по воле судьбы, по рождению и по необходимости должен был стать его величайшим врагом. И тем не менее прежде всего это был ребенок, к тому же опасно раненный. Хирел так никогда и не узнает, как близко он подошел к смерти и какой трудной оказалась борьба за жизнь его тела и разума. В нем не было магии, однако он обладал упорно сопротивлявшейся волей или силой, имени которой Сареван не знал. Эта неведомая сила каким-то образом вмешалась в исцеление Саревана и помогла ему. Кажется, Хирел умел распоряжаться ею. В ней сплетались жестокость, безрассудство, дерзость и в то же время мягкость. Эта сила не знала и не заботилась о том, куда направлены ее удары, но обладала умением мгновенно залечивать ею же нанесенные раны, хотя бы ради собственного спокойствия. Она оформилась перед глазами Саревана в лицо молодого человека, возможно, лицо Хирела, избавившееся от юношеской нежности. В этом лице крылось больше силы, чем Сареван мог ожидать, в нем были королевское величие и гордость. Саревану оно не нравилось, он не мог доверять ему. Но вот любить - да, полюбить его было нетрудно. Точно так же Сареван не знал, нравится ли ему его отец и можно ли ему доверять. Мирейн стоял выше подобной простоты. Золотые глаза открылись, подбородок приподнялся. О, конечно, это был Хирел. Никто другой не обладал таким пылким нравом. - Я ключ, - сказало видение. Голос был низкий и все же бесспорно принадлежал Хирелу. - Я ключ к тайне или к миру Запомни это. - Вероятно, ты никогда не избавишься от своей самонадеянности, заметил Сареван. В ответ на его легкомысленные слова видение нахмурилось - Я не заложник. Я - загадка. Запомни. Запомни. Запомни.
      - Запомни! Пробуждение Саревана было внезапным. Его разум помутился. Он отчаянно цеплялся за ясность. За память. Лицо Хирела пропало. Сны и пророчества с их ложью и безумием растворились в свете ясного дня. Принц видел свою собственную кровать и свою комнату с высоким потолком, ощущал свое полуизлечившееся тело. Его сила... Ничто. Молчание. Пустота, граничащая со страданием. Как бы ни был ужасен его сон, но все-таки в нем он полностью владел своей силой. Сареван с трудом поднялся и, шатаясь, подошел к восточному окну, в котором пылала утренняя заря. Перед ним простирался город его отца, его собственный город. Над его крышами, на другом берегу Сувиена, неясно вырисовывалась скала, подарившая этому городу имя: Эндрос Аварьян, Трон Солнца. На ее вершине возвышалась башня, которую Солнцерожденный возвел при помощи песни и силы и которая принадлежала ему, его императрице и его побратиму. При свете миллионов звезд они стояли лицом к лицу и взывали к Аварьяну, накрыв город сверкающим куполом магии. Всю ночь скала была окутана облаком света, а когда встало солнце, его лучи осветили настоящее чудо. Высокий холм казался еще выше, а его вершина блестела как черное стекло, ограненное и превращенное в башню с четырьмя выступами, похожими на рога. Пятый рог вздымался из центра, и на его вершине, словно солнце, сиял кристалл. Ровность отвесных стен не нарушалась ни окнами, ни воротами. Эта башня казалась не чем иным, как миражом, видением, изваянным в камне скалы. Но это было не простое видение, не крепость и не памятник во имя имперской гордости. Это был единственный в своем роде храм, возведенный, чтобы свидетельствовать о могуществе бога. Согласно легенде, пока стоит храм, город Солнцерожденного не падет, а его род не прервется. Его потомкам, еще не родившимся на свет, здесь обещаны защита и покой. Сареван стоял возле окна, прислонившись к раме, и глядел на черную башню. Даже в столь ранний час, когда первые лучи Аварьяна едва окрасили небо, кристалл сиял так сильно, что мог ослепить человека. Сареван не мигая уставился на него. Единственное, что у него оставалось, так это умение смотреть, не сощуривая глаз, на режущий свет солнца. Прежде он мог пить этот свет как вино, чтобы его тело служило ему в течение многих лет. Теперь это был просто свет, яркий, но не раздражающий глаза. Земля стала всего лишь землей, прекрасной, но бессловесной, воздух - всего лишь воздухом, простым и скучным, напитанным ароматами лета. Живые существа, в том числе и люди, стали всего лишь телами, внешней оболочкой, и не более: руки, голоса и глаза, в которых не отражалось ничего, кроме его собственного лица. Юлан прижался к нему и замурлыкал. Сареван взглянул на него: серый мех, гибкое кошачье тело, узкие зеленые глаза. Понимая печаль своего хозяина, бессловесная тварь старалась утешить его как могла. Он Посмотрел на свои пальцы, зарывшиеся в густой мех. Они были очень тонкими. - Завтра, - сказал он, - я прикажу принести мой меч. Его голос, как и глаза, изменился мало. Он звучал почти так же, как до болезни. Сареван выпрямился. Ему пока еще не хватало сил, но он уже мог стоять и ходить, а все остальное возвращалось к нему достаточно быстро, чтобы изумить простого человека. Он сделал несколько шагов. - Мой господин звал меня? Сареван, захваченный врасплох между окном и дверью, чуть не упал. Он напряг ноги, его лицо застыло. Это нервное юное создание в белой форме не было ему знакомо. Новенький, судя по его виду, только что прибыл из семейки какого-нибудь вождя дикарей, живущих в пустыне. Сареван никогда не мог понять, как ему это удавалось: наверное, это была вспышка разума, и только, но в результате он всегда узнавал имя незнакомца, его происхождение и бегло прочитывал мысли, которые невозможно было скрыть от его силы. Он делал это, сколько помнил себя, по велению инстинкта; так при первом знакомстве человек оценивает другого, лишь мельком взглянув на него. И сейчас Сареван снова поддался инстинкту, потому что еще не научился сдерживаться. Почувствовав на этот раз пустоту, а вслед за тем резкую боль, он почти обрадовался. Во всяком случае, урок он усвоил и сумел не потерять сознания, хотя мальчик в отчаянии закричал: - Мой господин! Может, мне принести... - Нет. - Сареван заставил себя выпрямиться. Боль утихала. Он с усилием улыбнулся и приветливо сказал: - Должно быть, я возвращаюсь к жизни. Я докатился до того, что мне оставили одну-единственную сиделку. Чем ты заслужил такое наказание? Смуглые исцарапанные щеки мальчика зарделись, однако в узких черных глазах заплясал веселый огонек. - Мой господин, прислуживать тебе - высокая честь. - Честь высотой в двести ступенек. Тем самым Сареван определил путешествие, которое намеревался совершить. Оруженосец отошел в сторонку, может быть, чересчур поспешно. Сареван взглянул на площадку лестницы и вниз, на длинную спираль из ступеней. Он знал, что заставило его жить в башне. Высота, свежий воздух, юные мускулы и сила, которая могла подарить ему крылья, если он в них нуждался. Не раз он взлетал прямо в высокое небо, и не всегда из башни. Один из садовников расхаживал по округе, настороженно поглядывая вверх, чтобы озорной юный чародей не мог налететь на него внезапно и отобрать шапку. Сареван взглянул на дикого кота, на крепкого юного оруженосца и вновь пересчитал ступени. Двести две. Вздохнув, он словом и жестом приказал двигаться своим компаньонам: кот шел впереди, а мальчик - рядом с принцем. Они прошли все двести две ступени, и Сареван ни разу не оперся на своего спутника. Внизу ему пришлось остановиться. Колени подгибались, ноги и руки дрожали, в глазах потемнело. Но он заставил себя собраться. Мальчик, ростом на голову ниже его, глядел ему прямо в глаза, нисколько не запыхавшись. Его черные брови нахмурились. - Ты плохо выглядишь, мой господин. Не отнести ли тебя наверх? - Как тебя зовут? Мальчик смущенно моргнул, сбитый с толку вопросом и тоном, которым он был задан, но ответил довольно спокойно: - Шатри, мой господин. Сын Тиштри. Мне известно твое имя, мой господин, - простодушно добавил он, не сумев, однако, скрыть озорства во взгляде. Сареван пристально посмотрел в блестящие глаза, которые сначала широко раскрылись, а потом смущенно опустились. Шатри снова покраснел. Когда Сареван дотронулся до него, он вздрогнул, словно необъезженный жеребенок. - Успокойся же, парень. Я тебя не съем. Какое из моих имен тебе известно? - Э, господин, я знаю их все. Мы должны их знать. Но мы обязаны называть тебя мой господин и мой принц. - Почему? - Потому что мой господин. Потому что так и есть. - Какое простодушие! Но Шатри вовсе не был простаком. Он шел, подстраиваясь под нетвердый шаг Саревана, он подставлял ему плечо, однако, когда принц заговаривал с ним, он подавлял дрожь. Такое часто случалось с новичками, которые не испытывали ужаса, прислуживая магам, но ужасно боялись общества королей. Они остановились во дворе конюшни возле самой большой каменной кормушки. Сареван присел на ее край. Долгое время он просто сидел и возносил молчаливые благодарственные молитвы за то, что ему больше не требуется делать ни шагу. Его зрение то прояснялось, то затуманивалось, а тело не переставало дрожать. И все же он улыбнулся Шатри и нашел в себе силы сказать: - Ты знаешь моего сенеля? Это просто чудо, жеребец с голубыми глазами. Приведи его ко мне. Мальчик замешкался, возможно, вспомнив наконец об указаниях, полученных не от Саревана. Однако он поклонился и ушел. Юлан остался с принцем. Сареван уселся на мокрую траву, которая росла возле кормушки, и привалился к теплому надежному боку кота. Юлан снова принялся мурлыкать. К ним подходили и увещевали принца. Сареван лишь улыбался в ответ, но не двигался с места. Потом раздался чей-то крик, и огромная черная тень вырвалась из дверей конюшни. Брегалан был не просто сенелем - он был потомком Бешеного. Он обладал разумом человека, брата, родственника, и это сочеталось с телом и мудростью животного. Он не выносил глупцов с их веревками и замками, которые пытались разлучить его с его двуногим братом, и лишь однажды позволил чужаку оседлать себя - ради спасения Саревана. Как и его предок, Брегалан был черным. Он был прекрасен и отлично знал об этом. Он действительно был чудом, как указал о нем Сареван. В отличие от других сенелей с их серыми или зелеными глазами и даже в отличие от Бешеного и его потомства, чьи глаза сверкали как рубины, Брегалан смотрел на мир голубыми глазами. В спокойные минуты они напоминали о голубизне осеннего неба. В моменты ярости в них вспыхивал тот ясный сухой синий огонь, который живет в самом сердце пламени. Брегалан увидел Саревана. Вращая глазами, он разбросал в разные стороны нескольких самонадеянных дураков, стоявших у него на пути. Одного из них, который не сразу отступил, он едва не затоптал. Расчистив двор, он подошел к Саревану с большим достоинством, которому вредило только злобное фырканье в сторону Юлана. Кот отозвался ленивым ворчанием. Брегалан не снизошел до того, чтобы услышать его, и склонил голову перед хозяином, внимательно и осторожно рассматривая его. Сареван протянул руку и запустил пальцы в гриву сенеля. Брегалан опустился на колени. Прежде он никогда этого не делал. Прогнав набежавшие слезы, Сареван собрал остатки силы и взгромоздился на знакомую спину. - Вставай, - прошептал он в настороженно приподнятое ухо. Ехать верхом оказалось намного проще, чем идти. Поступь Брегалана с рождения была легкой. Но теперь он сотворил настоящее чудо, сделав ее мягче шелка. Жеребец обуздал свой бешеный нрав, хотя и не смог удержаться от легкого пританцовывания, пробуждая в Сареване чувство, очень похожее на радость. Он снова мог общаться с братом, и они начали бессловесную и бесконечную беседу двух тел. Сареван перестал быть калекой, инвалидом, бесценным сокровищем, вырванным у смерти. Он стал обычным человеком. - Это привилегия магов? Сареван посмотрел и встретил взгляд больших золотистых глаз, лишенных белков, как у льва или сокола. Единственный из всех в Эндросе, детеныш асанианского льва оказался достаточно храбр, чтобы ступить на площадку, которую расчистил Брегалан. По-видимому, он и сам не осознавал своего мужества. В нем говорил голос крови, о чистоте которой так тщательно пеклись в Асаниане в течение тысячи лет. Его надменность была столь же великолепной, как высокомерие Брегалана. И жеребец, как когда-то до него Юлан, понял и принял это. Юлан был очень обрадован. И, судя по блеску глаз, Брегалан был обрадован не меньше. Сареван улыбнулся. - Каждый может научиться верховой езде. Так же как и искусству любви, с которым, я готов признать, это имеет нечто общее. Хирел мало-помалу избавлялся от загара, приобретенного им в скитаниях, и к нему снова возвращалась его благородная бледность оттенка слоновой кости. Теперь даже легкий румянец ярко проступал на его коже. <Странно, подумал Сареван, - такое образование и такое воспитание, но стоит ему услышать хотя бы намек на грубое слово, и он краснеет как девица>. Но надменность всегда служила Хирелу защитой. - Я прекрасно умею ездить верхом, но только с уздечкой - А, - сказал Сареван, - без уздечки скачут только потомки Бешеного. Это сын его дочери. Хирел положил руку на шею Брегалана. Жеребец не воспротивился этому, не набросился на наглеца и не прогнал его прочь. Сареван почувствовал мгновенный укол ревности. Перед ним был чужак, надменный ребенок, не обладающий силой, однако рогатый брат Саревана не только мирился с его обществом, но и всем своим видом показывал, что принимает его. А этот дурачок даже не понял, какая ему оказана честь. Сареван соскользнул с седла, что явилось для него первой половиной наказания за идиотские мысли. Вторую половину он выразил в словах: - Хочешь научиться? Брегалан поможет тебе, если ты обещаешь не оскорблять его, думая о нем как о безмозглом животном. Асанианец оставался холоден, но Сареван заметил, как озарилось его лицо, прежде чем он успел скрыть радость. - А кто же он, если не животное? - Он родственник и друг. Он разумное существо, хотя у него нет языка, чтобы сказать тебе это. - Сареван взмахнул рукой с изяществом истинного принца. - Так ты садишься в седло? Брегалан был самым крупным потомком Бешеного, и, хотя для жеребца японских кровей высокий рост - обычное дело, принцу старинного асанианского рода пришлось довольно высоко подпрыгнуть, чтобы взобраться в седло. Хирел проделал это с отточенной грацией танцора, присущей всем его движениям, и сверху вниз взглянул в лицо Саревана. Сареван улыбнулся. - Ну, начинай. У тебя нет ни узды, ни поводьев, но у тебя есть твое тело. Используй его. Твое тело должно говорить с телом сенеля. Да, вот так, осторожно. Теперь слушай, он отвечает. Да. Да, вот так. Сареван вновь улегся на траву рядом с Юланом и повысил голос так, чтобы его было слышно без усилий. Собралась толпа: конюхи, грумы, вездесущие праздные зеваки. То, что чужак осмелился сесть на спину одного из этих демонов, было большой редкостью. А то, что он оказался асанианцем, да в придачу именно этим асанианцем, делало зрелище достойным созерцания. А кроме того, неохотно отметил Сареван, все пришли посмотреть на него самого. И ради них он сел, скрестив ноги и выпрямившись, одетый в теперь уже не слишком чистую рубашку, и прислонился к Юлану ровно настолько, чтобы не было заметно, как он ослабел. Другой голос заполнил наступившую паузу. - Нет, не пригибайся к седлу. Сиди прямо и не направляй его ногой. Всей ногой, господин. Удары пятками его только раздражают. Каким же тусклым стал для Саревана этот мир, если Мирейн Ан-Ш'Эндор выглядел в нем просто невысоким человеком в королевском платье и с очень темной кожей! Сияние исчезло; в мозгу Саревана больше не звучал звенящий певучий голос, знаменовавший присутствие Солнцерожденного, а ведь это был его отец, источник его сил и его опора, притяжение которого может сравниться лишь с притяжением земли. Даже когда он подошел и обнял сына за плечи, тот почувствовал лишь прикосновение теплой плоти, родной, но все же чужой Нить, связующая их, порвалась. Сареван уцепился за него и не заплакал. Это уже случилось после того, как закончилось его долгое ужасное путешествие от границ страны смерти, когда он проснулся и понял, что превратился в калеку. Сила исчезла, остались лишь пустота и боль. Он расплакался как ребенок и рыдал до тех пор, пока не взглянул своими опухшими затуманенными глазами на отца и не увидел на его лице печаль и тревогу. И тогда он поклялся: больше ни единой слезы. Он жив, он поправляется, и этого достаточно. - У него неплохо получается, - сказал Мирейн, поддерживая Саревана и милостиво воздерживаясь от замечаний по поводу его состояния. Брегалан демонстрировал Хирелу, как дерется боевой сенель Керувариона. Юноша потерял свою напускную надменность и издал леденящий душу боевой клич. Вместе они представляли великолепное зрелище: огромное черное животное с голубым пламенем в глазах и всадник, словно сделанный из золота и слоновой кости, слившийся с широкой спиной сенеля и поющий таким пронзительным и чистым голосом, какого не бывает у обыкновенных людей. Но голос сорвался, и Брегалан, только что демонстрировавший безупречное послушание, сбросил Хирела прямо в кормушку. Тот встал на ноги, задыхаясь, скорее потрясенный, нежели разгневанный, и вдруг взлетел в прыжке над острыми, как копья, рогами и вновь оказался на той спине, откуда только что был сброшен. Поднялся неимоверный шум: смех, одобрительные возгласы и даже звон копья о щит одного из стражников. Мокрый Хирел восседал в седле и ослепительно улыбался. Брегалан задрал голову и радостно заржал.
      Сареван не жалел о содеянном. Почти не жалел. У него не осталось сил на подъем по лестнице, и наверх его отнес отец, не обращая внимания на слабые возражения. Пока слуги раздевали и купали Саревана, он стоял рядом, а потом сам уложил его в кровать. - Запомни, ты должен находиться здесь, - сказал Мирейн, отправляя Шатри на сторожевой пост за дверь. Оруженосец, откровенно благодарный за пустяковый выговор, слишком серьезно отнесся к поручению.