Татьяна Тарасова
      Богиня судеб
      роман-фэнтези
      Часть первая.
      Сокровище рыцаря
      Глава первая.
      Братья
      Белый двухэтажный дом Сервуса Нарота стоял на самой окраине Лидии небольшого городка на юго-востоке Багеса. Вся Лидия построена на холмах, между коими текут быстрые ручьи с водою чудесного голубого цвета, такой прозрачной и вкусной, что за ней каждый день ходят с бадьями и сосудами люди из соседнего Тима. Горожане не против: подземные источники щедро питают ручьи, а тимиты в благодарность за воду дешево продают на их базарах ткани и зерно.
      Что касается дома благородного рыцаря с благородным именем Сервус Нарот, то про него говорят, будто комнат там не меньше сотни, а коридоры имеют столько рукавов, что заблудиться в них не стоит труда. Еще говорят, что дорогими коврами из Аграна покрыты полы, все светильники сделаны из чистого золота и украшены самоцветами, вкруг дома разбит роскошный сад, и в нем гуляют павлины с хвостами такой красоты, какой в мире просто нет словом, много чего болтают славные лидийцы о своем земляке и его благосостоянии, но кто б им верил! Всем известно, что Лидия - столица сплетен, пусть и весьма малых размеров.
      Подъезжая к западным воротам города, философ Бенино Брасс с добродушным смехом передавал эти россказни своему младшему брату Пеппо, при этом не забывая сопровождать их соответствующими смыслу нравоучениями. Парень слушал внимательно, хотя длинное белое лицо его ни разу не озарилось даже подобием улыбки: судя по всему, он считался при брате кем-то вроде ученика, и сия должность ему давно наскучила. Во всяком случае, он избегал смотреть в глаза Бенино, предпочитая разглядывать шелковую гриву своей коротконогой буланой, что от самой Иссантии - их родного города - хромала, оступившись в овраге. Менять же её в пути на другую он не желал, ибо бедняжка буланая была его старой подругой - ещё ребенком он получил её в подарок от отца, и с тех пор никогда с ней не расставался.
      Половина солнца, уже оседавшего за горизонт, блестела тускло и красно, почти багрово, обещая назавтра ветер и, может быть, дождь. В этом свете все мстилось волшебным: и деревья, и кусты, и трава, чья зелень сейчас густо перемешалась с розовым, и серая городская стена, в серебристых слюдяных крупинках коей сверкали тысячи крошечных алых солнц, и голубые небеса с бело-фиолетовыми хлопьями облаков, и сама полоса горизонта, ставшая в это время пурпурной, как пояс придворного казначея.
      Сквозь решетку ворот Пеппо увидел узкие и кривые, но аккуратно вымощенные желтым плоским камнем улочки Лидии, приземистые домишки, выстроенные как по одному рисунку - все квадратные, одноэтажные, с полукруглыми крышами, - а также редких прохожих с одинаковым выражением усталости на смугло-серых лицах. Все это тоже было залито тем же розовым мертвым светом, но не трогало нежную душу Пеппо тоскою - так часто бывает в предзакатное время, и он не раз наблюдал подобную картину из окна собственного дома в Иссантии.
      Философ с небрежной щедростью кинул в растопыренные пальцы стражника несколько монет, и тот услужливо распахнул перед братьями городские ворота.
      - Ах, до чего люблю я маленькую Лидию! - так воскликнул Бенино, поворачивая свою лошадку (тоже, кстати, буланую, но помоложе) направо от ворот. - Посмотри, Пеппо, посмотри, мой мальчик, какова геометрия! Кажется, и твой учитель Климеро не начертил бы так ровно! Дом - словно целиком выточен мастером из огромного валуна, а рядом - точь-в-точь такой же, и вот еще, и еще...
      На восторги брата Пеппо лишь смурно усмехнулся, а головы так и не поднял.
      - Но сейчас ты увидишь истинное искусство. Правду сказать, сплетники не так уж и лгут, описывая красоты дома Сервуса. Мрамор необычайной белизны, в солнечный день прямо слепит. Витражи в окнах первого этажа составляют настоящие картины с сюжетом; цветные стекла для них, между прочим, везли из нашей с тобой Иссантии. Ну, светильники, ясно, не из чистого золота, а всего-то из бронзы, да и павлин - существо гнусное, гордиться им, право, смешно... Зато крыша!.. О-о-о... Сплошь стеклянная! Как чудесно взирать сквозь неё на небеса - ночные ли, дневные ли...
      Бенино вдруг замолчал, споткнувшись на последнем слове, и Пеппо сразу насторожился. Он понял, что брата посетила некая интересная мысль, кою следовало немедленно записать, иначе потом Бенино её забудет и впадет в уныние, а хуже уныния философа - уж он-то знал наверняка - ничего быть не могло.
      - Вот, - со вздохом пробурчал он, вытягивая из притороченной к седлу сумки помятый лист папируса, а из кармана камзола перо и склянку чернил.
      Старший брат важно кивнул, придержал лошадь, и, удобно устроившись на её холке, начал строчить, то и дело фыркая от удовольствия - по всей видимости, мысль была действительно интересная. Завершив сей труд огромной кляксой, он промакнул папирус рукавом бархатной куртки и вернул все письменные принадлежности Пеппо.
      - Я бывал в этом доме трижды, - посылая буланую шагом, продолжил Бенино, - и всякий раз восхищению моему не было предела - чему, между прочим, Сервус радовался как ребенок...
      Они повернули в каштановую аллею, вспугнув своим появлением стайки жирных ленивых голубей, меж которых важно разгуливали огромные, черные с лиловым отливом вороны. Багровый краешек солнца ещё виднелся сквозь листву, но тьма быстро наползала со всех сторон на землю, окрашивая её в черный и серый - вечные цвета ночи; с нею пришла и тишина, поглотившая звуки, и принцесса Луна, что блеснула раз и снова скрылась за большой тяжелой тучей; с нею звезды усыпали небо, только готовясь пока засветить во всю мощь, ярко и - бессмысленно...
      С аллеи братья выехали на длинную прямую улицу, потом пересекли круглую площадь, и наконец увидели вдали белые стены дома Сервуса Нарота, покрытые тенью ночи.
      Наверное, в светлое время он и в самом деле выглядел великолепно, но сейчас Пеппо только скривил губы в презрительной ухмылке: ничего особенного в этом громадном здании (величиной с центральный храм солнечного бога Митры в Иссантии) он не находил.
      - И что с того, мальчик? - недовольно проворчал Бенино, без труда прочитав потаенные мысли брата. - Ночью и красавицу можно принять за дурнушку... Давай-ка поторопимся - я обещал Сервусу прибыть не позже сумерек; если бы твоя буланая не оступилась, так оно и вышло б...
      Он с укором посмотрел на несчастную кобылку Пеппо. - Говорил я тебе: возьми вороного. Пусть не так красив, зато молод и резв, а сие для дальней дороги куда важнее...
      Бледный лик луны, затянутый клочьями тучи, повис над домом Сервуса Нарота. В этом тусклом безжизненном свете все вокруг - и сам дом, и сад, и ограда из тонких, затейливо переплетенных между собой железных прутьев, и дорога, ведущая к высоким и узким воротам - казалось сотворением злобного Бургана; иначе отчего так затомило вдруг душу, так заледенило кровь? отчего мрачное предощущение овладело всеми мыслями обоих братьев? Пеппо скосил глаза на красивое тонкое лицо Бенино и прочитал на нем отражение своих чувств. Да, сорокалетний философ испытывал то же, что и его младший брат, не далее как прошлым днем отметивший свою семнадцатую весну.
      - Вздор... - буркнул Бенино, передергивая плечами. - Митрой клянусь, чистейшей воды вздор...
      В этот момент тяжелая створка ворот скрипнула и медленно поехала в сторону, открывая взору братьев прекрасный даже в полутьме сад. Пеппо, отличавшийся богатым воображением, облегченно вздохнул, увидев выходящего из двора на дорогу маленького, совершенно обыкновенного старичка с седой бородой лопатой и короткими кривыми ножками. Он вовсе не был похож на демона, появления коего скорее ожидал юноша в сию ночную тревожную пору. Щуря крошечные глазки, старичок сделал несколько мелких шажков по направлению к спутникам, но остановился, начал возиться с фонарем, который упорно не желал загораться.
      - Ламберт? - неуверенно предположил философ.
      - Мейстер Брасс? - в свою очередь спросил тот голосом тонким и пронзительным.
      - Он самый! - Бенино повеселел и тоже, сколько мог заметить Пеппо, вздохнул с облегчением. - Вот, мальчик: это - Ламберт, самый лучший слуга в Багесе! Так, во всяком случае, утверждает мой друг Сервус Нарот...
      Явно польщенный, Ламберт отбросил злополучный фонарь и живо засеменил к братьям, дабы помочь им спешиться.
      - Господин давно вас ждет, - ворковал он, принимая поклажу из рук юноши. - Все ходит у окна, ходит, выглядывает... А чего выглядывать? Ночь, да и не видать дороги из-за дерев. Спать иди, говорю, я сам их встречу, и накормлю по-королевски - нет, все болтается по залу, травой вонючей дымит и пиво пьет... Никак, с полтора кувшина уж выдул.
      Пеппо едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Пожалуй, этот Ламберт был для своего хозяина кем-то вроде отца или дядюшки - а то стал бы он так на него ворчать! Например, в их доме слуги не позволяли себе и рта открыть лишний раз без надобности, а все Бенино. Строг - как сам судья!
      Поймав насмешливый взгляд брата, философ нахмурился. Впрочем, чело его тут же и разгладилось: от дверей дома с радостным ревом к ним спешил огромный детина, кажется, намереваясь задушить в медвежьих объятьях своих старого друга Бенино. Длинный, до пят ночной балахон путался в его ногах, так что немудрено было предположить, что он сейчас грохнется наземь, а, учитывая немалый рост и внушительную комплекцию, сие вряд ли обойдется легким ушибом. Так и получилось: споткнувшись на ровном месте, великан со всего размаху шлепнулся на посыпанную галькой дорожку, сдавленно пискнул, но тут же вскочил и с прежней прытью снова бросился к Бенино.
      Юноша хмыкнул: он представлял себе Сервуса Нарота совсем иначе.
      Богач, знаменитый не только в маленькой Лидии, но и во всем Багесе; рыцарь, одолевший на турнире самого Всадника Ночи; владелец отлично подобранной коллекции самоцветов; любимец женщин - вот кто такой был Сервус Нарот. По мысли Пеппо, который частенько витал в романтических мечтах о воинской славе и богатстве, подобный герой должен был выглядеть если не старше, то хотя бы солиднее и строже; при этом ему непременно следовало обладать черными бровями, сдвинутыми к переносице, острым надменным взором и длинным мечом на поясе. В этом же господине, принимающем гостей в ночной рубахе, ничего подобного юноша не увидел.
      Он обернулся к Ламберту. Старый слуга хладнокровно наблюдал за падением своего хозяина, и, как ни странно, даже не подумал прийти ему на помощь.
      Но вот Бенино оторвался наконец от могучей груди рыцаря, тщательно вытер губы тыльной стороной ладони.
      - В дом! Скорее в дом! - густым басом прогудел Сервус Нарот после того, как точно так же вытер губы.
      Бодрой рысцой друзья устремились к крыльцу.
      - Давно пора, - буркнул Ламберт, закидывая за спину дорожные мешки братьев. - Что за охота целоваться на холоде, да ещё ночью... Был бы ты малым, я б тебе показал...
      Тут Пеппо все же не выдержал и расхохотался.
      * * *
      Немногим позже, за великолепно сервированным столом, юноша разглядел хозяина с пристрастием. Стоит заметить, что в конце концов осмотр его удовлетворил. Великан Сервус сплошь состоял из мускулов, и вообще являлся живым воплощением силы и здоровья - о последнем достоинстве свидетельствовал девичий румянец, покрывший гладкие ровные щеки. Глаза его - серые в зеленую крапинку - были ясны и от природы веселы. Белые брови топорщились, как и такие же белые ресницы: Пеппо впервые видел, чтобы ресницы у человека росли в разные стороны. Копна светлых волос с заметной рыжиной напоминала пастушью шапку; ровная челка полностью закрывала низкий - по всей вероятности - лоб. Нос великоват, рот слишком красен, но зато губы полны и очерчены изящно, как и подобает мужу из рода аристократов. Все-таки он совершенно ничем не походил на коренного багессца, кои в большинстве своем невысоки, смуглы и черноволосы...
      - Выпей еще, верный друг мой Бенино! - громогласно вещал рыцарь, щедрой рукою наливая вина в кубок философа. - Выпей, и предадимся воспоминаниям о днях героической юности нашей!
      Пеппо сильно сомневался в том, что юность его брата можно назвать героической, но, опасаясь миной недоверия вызвать у друзей поток легенд о прошлом, не дрогнул ни единой чертой. Подобная сдержанность была немедленно вознаграждена: не заметив на лице юноши и тени интереса, Бенино со вздохом отказался от воспоминаний и велел ему идти спать.
      - Пусть сидит с нами! - за Пеппо отверг сие предложение Сервус. Я-то в его годы только и мечтал о том, чтоб выпить со старшими за одним столом. Верно я говорю, Ламберт?
      - Да ты уж скажешь, - фыркнул слуга, швыряя на стол блюда с новыми яствами.
      Братья в унисон хрюкнули от смеха, а благородный рыцарь покрылся краской гнева.
      - Пошел вон! - заорал он, срываясь на визг. - Убью! Искалечу! Продам на галеры!
      - Тьфу! - с достоинством ответил старик и вышел из зала.
      Вероятно, такие сцены повторялись в этом доме часто, потому что Сервус и не подумал бежать за дерзким слугой, дабы претворить в жизнь свои угрозы. Вместо этого он, тяжело дыша, схватил целую бутыль и громадными глотками выпил до дна. Лекарство подействовало всего через несколько мгновений: багровая краска гнева сошла со щек рыцаря, уступая место естественному румянцу, а в глазах заплясали лукавые искорки.
      - А что, братцы мои, не прогуляться ли нам по ночной Лидии? Славный городишко, уверяю вас, славный!
      - Опять в кабак? - сморщил нос Бенино.
      - А где ещё я тебе девиц возьму? - возмутился Сервус, вновь приникая толстыми красными губами к кубку с вином. Похоже, сие было для него самым привычным времяпровождением.
      Философ видимо смутился, искоса поглядел на младшего брата. Тот так и сидел - невозмутим и мрачен, как обычно, и только ресницы его слегка подрагивали, что означало сдерживаемый смех.
      - Ну? - вылакав вино до капли, рыцарь вопросительно взирал на старого друга. - Ну же, Бенино?
      - Право, не могу... - колебался тот. - Два дня в пути, Сервус... Не обессудь. Очень хочется спать.
      Пеппо, конечно, понял, что если б не его присутствие, брат немедленно принял бы приглашение рыцаря - и никакая усталость не удержала б его дома. Он припомнил, что из всех своих прежних поездок в Лидию Бенино возвращался весьма помятый и скучный, и от него сильно пахло пивом, луком, и отвратительными, дешевыми и сладкими благовониями. Потом он несколько дней отлеживался в мансарде, оглашая воздух воплями тихими и такими печальными, что у Пеппо невольно сердце сжималось от жалости. Все это время слуга беспрестанно таскал наверх подогретое вино, целебный отвар сарсапарили, ломти черного черствого хлеба; домочадцы, включая самого отца, ходили на цыпочках; друзья философа приходили справиться о его здоровье, и им всякий раз шепотом отвечали: "надежда есть"...
      А когда, терзаемый угрызениями совести уже более, чем телесными муками, бледный и исхудавший, Бенино наконец спускался к ним и слабым голосом осведомлялся у Пеппо об его успехах в учении, все наперебой старались порадовать его сообщениями о том, что мальчик необычайно умен и талантлив, а главное, трудолюбив точно так, как старший брат. Губы Бенино начинали дрожать - как бы от волнения, и на глаза навертывались слезы; он ласково гладил руку Пеппо, затем вставал и неверной походкой снова удалялся наверх, в свою мансарду. Честно говоря, ничто не вызывало у Пеппо большего отвращения, нежели сей спектакль...
      После краткого размышления философ все же твердо решил отказаться от любезного приглашения друга.
      - Нет, Сервус, нет, - с глубочайшим вздохом сказал он. - Может быть, в другой раз...
      Великан надулся и замолчал. Обида была так глубока, что даже белые густые волоски на его толстых руках вздыбились, а живой хмельной огонь в серых глазах потух.
      - А послушай-ка, - вдруг нарочито оживился Бенино. - Ты сообщал о том, что ждешь гостей, так? Кто же они? Когда прибудут?
      - Утром, - мрачно буркнул Сервус. - А кто такие, увидишь сам.
      - Ну что ж, я рад, - философ изобразил на бледном красивом лице своем счастливую улыбку, хотя Пеппо готов был поклясться, что никакой радости его брат не испытывает. Более того, он терпеть не мог, когда ему навязывали новые знакомства, да ещё в чужом доме, откуда нельзя тотчас уйти, не оскорбив тем самым хозяина. - Очень, очень рад, - повторил Бенино, честно стараясь убедить в этом себя самого. - До безумия рад...
      - Ну, ты уж слишком, - произнес благородный рыцарь, оттаивая. - В этих ублюдках нет ничего такого, что могло б тебя так обрадовать.
      - А чего ж ты их пригласил? - удивленно осведомился философ.
      - Кое-чем интересуюсь, - последовал весьма туманный ответ. - И они тоже кое-чем интересуются. Вот и поинтересуемся вместе.
      Вежливый Бенино, не получив испрашиваемой информации, уточнять предмет столь пристального интереса взрослых мужчин не стал, а вместо этого широко зевнул и, кивнув младшему брату, поднялся.
      - Все, Сервус. Прости, но - все. Мы отправляемся спать.
      - Валяйте, - неожиданно легко согласился тот, открывая новую бутыль.
      Бенино взял Пеппо за руку и повел наверх, где для них уже давно были приготовлены лучшие комнаты в доме Сервуса Нарота.
      Глава вторая.
      Незваные гости
      Ночью Пеппо снились демоны. Их было немного, всего трое, но каждый стремился утащить его в свое логово и там растерзать. По жутким черным лабиринтам убегал от них юноша, всякий раз на повороте рискуя попасть в когтистые лапы огромного, бесформенного, вонючего чудовища. Ужас, охвативший его всего, сковывал дыхание, так что крик застревал в горле; ноги слабели и подкашивались; слезы потоком лились из глаз, затекали в нос, в рот и за воротник. Наконец одному монстру все же удалось ухватить его за ногу - Пеппо коротко вскрикнул и...
      Проснувшись именно в этот момент, он долго лежал без движения, не в силах сообразить, где он и жив ли вообще. Солнечный луч, вопреки предсказаниям вчерашней погоды шаривший по белой стенке, казался сейчас снопом желтого мертвого света из ока демона, а стрекотание павлинов в саду - его же нетерпеливым хрипом, что сопровождал поиски ускользнувшей жертвы.
      Но, впрочем, сознание постепенно прояснялось, и спустя всего несколько мгновений юноша уже был способен понять, что все, с ним произошедшее, есть лишь сон, и ничего более. На душе, однако, оставалось темно и тоскливо.
      - Ты спишь, мальчик?
      В комнату на цыпочках зашел Бенино - встрепанный и отекший, со свернутым набок носом вследствие дурной привычки спать лицом вниз.
      Пеппо улыбнулся. Вот так и дома брат будил его по утрам: осторожно открывал дверь, протискивался внутрь и громким шепотом спрашивал, спит ли он. Если он спал, то вопрос сей повторялся с различными интонациями до тех пор, пока мальчик не подавал голос в ответ. Но и потом Бенино не оставлял его в покое, а садился на край широкой, привезенной из далекого Аграна тахты, и начинал работать ветром, то есть дуть ему в лицо сколько было сил, до розовых сусликов в глазах. Приходилось подниматься, в душе проклиная этого зануду и обещая себе когда-нибудь сбежать из дома и уплыть с пиратами, далеко-далеко в море, на синие просторы - там-то он будет спать хоть до полудня!
      Но сейчас юноша улыбнулся. Все-таки родной брат гораздо приятнее, нежели демоны, пусть даже и ненастоящие... Свесив ноги с тахты, он сладко зевнул, сунул голову в солнечный луч, лишь теперь ощутив и оценив его воистину живое тепло, и потянулся. Что ж, нынче его первый день в чужом доме - надо вставать... Как говорит Бенино - и людей посмотреть, и себя показать...
      - Прибыли первые гости, - таинственно прожужжал философ в оттопыренное ухо Пеппо. - Пойдем, поглядим, что за гуси?
      * * *
      Гостей (или гусей, как окрестил их Бенино) пока оказалось двое. Кажется, ни тот, ни другой не были удостоены особого расположения благородного рыцаря, ибо он даже не пригласил их сесть и не подумал угостить. Сам же при том преспокойно восседал в своем любимом кресле и вкушал очередной кубок игристого красного вина.
      Спускаясь по лестнице - чистого белого мрамора, с высокими, застеленными ковровой дорожкой ступенями, - Пеппо окинул быстрым взглядом массивную фигуру Сервуса Нарота, особенно обратив внимание на его лицо. Вывод напрашивался сам собой: их любезный хозяин все же посетил ночью кабак, где, по всей вероятности, оставил немалую часть своего состояния. Толстые щеки его были уж не румяны, а красны, да ещё отливали разными цветами, от багрового до фиолетового; большой нос лоснился; под глазами висели зеленоватые пустые мешочки, а сами глаза потускнели и слезились. Тем не менее он взирал на своих гостей со всем возможным высокомерием, что, как заметил Пеппо, ничуть их не трогало.
      Сложив на груди руки, они стояли перед Сервусом Наротом и, в свою очередь, молча таращились на него. Пауза явно затянулась, потому что Ламберт, притулившийся у кресла своего повелителя, успел погрузиться в сладкую дрему - он, как задушенный куренок, свесил голову набок, обнаружив при этом маленькую аккуратную проплешину на затылке.
      При виде братьев благородный рыцарь оживился.
      - О-о, Бенино, милый друг мой! - простуженным голосом протянул он, делая безуспешную попытку встать. - Как спал ты? Удобно ли было ложе твое? Отдохнул ли ты с дороги?
      Философ не потрудился отвечать, ибо справедливо предположил, что сии вопросы Сервус задает исключительно из врожденной вежливости, на деле же его нисколько не волнует, как спал его милый друг и не свалился ли он с удобного ложа своего. А посему он лишь улыбнулся, подтолкнул брата к столу и, тоже усевшись, сказал:
      - Вижу, первые гости уже осчастливили твой дом своим прибытием?
      - Осчастливили, как же... - фыркнул рыцарь, небрежно махая рукой в сторону новоприбывших. - Вообще не знаю, кто такие... Толкуют, мол, Гай Деметриос их послал, мой давний знакомец. Но я не верю - Гай должен был сам приехать...
      - Да, мейстер Гай сам бы приехал! - встрял Ламберт, открывая глаза и с гневом оглядывая незваных гостей.
      - Помолчи, старик, - в Бенино проснулся тот надменный хозяин огромного, несуразного, но пышно отделанного дома в Иссантии, который одним появлением своим наводил благоговейный ужас на слуг. - Что там взбрело в голову мейстера Гая - не твоя забота. Подавай на стол, и поживее.
      - Да, господин, - пробормотал Ламберт, устремляясь к двери.
      - Бени-ино, дру-у-г... - осклабившись, Сервус развел руками, будучи восхищен способностями философа поставить на место прислугу. - Что б я делал без тебя?
      Лоб Бенино прорезала глубокая складка.
      - Сдается мне, Сервус, ты даже не удосужился выслушать почтенных посетителей своих, - строго произнес он, качая головой. - Я прав?
      Благородный рыцарь несколько смутился, но ненадолго. Пожав могучими плечами, он демонстративно зевнул и отвернул багровеющую физиономию от всех.
      - Ты прав, - вместо хозяина ответил гость - белобрысый бледнолицый здоровяк немногим моложе Сервуса и Бенино, настоящий белый медведь, о коих Пеппо немало слышал от учителя Климеро. - Едва я сказал, что Гай Деметриос не может приехать по причине тяжелой болезни, как твой друг зафыркал и наотрез отказался с нами разговаривать.
      - Чем же болен уважаемый Гай? - участливо осведомился философ (причем младший брат его был убежден, что уважаемого Гая он и в глаза никогда не видал).
      - Видишь ли, добрый человек, - здоровяк вдруг замялся, опустил глаза - Пеппо весело было смотреть на смущение медведя. - Мой дядя великий путешественник, известный в Леведии и в округе. В прошлом году он вернулся в наш родной город, в Ханумар, уже навсегда, и с тех пор беспрерывно страдал головными болями, ныне же... Ныне же... О, недуг сей странен, очень странен, и... не знаю, можно ли говорить в приличном обществе о... о нем...
      - Говори, - счел нужным ободрить гостя Бенино, - мы слушаем тебя со всем вниманием и почтением, будь уверен.
      - Так ты племянник Гая? - угрюмо вопросил рыцарь. - Что ж, сие, конечно, меняет дело... Как звать тебя?
      - Лумо. Лумо Деметриос.
      - А я Сервус Нарот. А это - мой старый друг Бенино Брасс, философ из Иссантии. Это - его брат Пеппо, просто мальчик... - исполнил наконец долг вежливости благородный рыцарь. - Ну, продолжай - каков же этот странный недуг?
      Лумо вздохнул, всем видом показывая, что не по своей воле приступает сейчас к описанию вышеупомянутой болезни, и замямлил себе под нос:
      - Гай Деметриос стар; тысячи дорог исходил он, влекомый достойной жаждой познания; опираясь на свою знаменитую клюку, он шел по горам, по лесам, по полям...
      - Недержание у него, - буркнул второй, которого прежде никто не замечал. Между тем, он гораздо более белого медведя - во всяком случае, внешне - был достоин самого что ни на есть пристальнейшего внимания. Обыкновенное недержание. Он теперь как дырявая бочка - изо всех дыр течет...
      Услышав такое определение дядиного недуга, деликатно заявленного им как "странного", Лумо возмущенно ахнул, всплеснул большими руками.
      - О, Гвидо! Опомнись! Как ты обижаешь дядю!
      Пока Сервус Нарот ржал как лошадь, даже из соображений приличия не посетовав на превратности судьбы, кои всего за два года из крепкого и веселого мужа сотворили немощного старца, братья с любопытством глазели на Гвидо. Он тоже, как и Лумо, был круглоголов и белобрыс, но ростом очень мал, тощ и явно пронырлив, о каковом качестве свидетельствовала хитрая кошачья мордочка с глазами круглыми, густо-зелеными, с коротким носом, вздернутым вверх, и целой россыпью рыжих веснушек на лбу и щеках. Лет ему едва ли исполнилось тридцать, чему втайне порадовался юный Пеппо: остальные казались ему глубокими стариками, стоящими на самом пороге царства смерти Ущелий.
      - Я не обижаю твоего дядю, - не согласился Гвидо с выводами белого медведя. - Я говорю правду, а правда - это...
      - Знаю, знаю! - замахал руками Лумо. - Правда - это единственное достояние честного человека. Сие определение я уж лет десять как помню наизусть. Тьфу, Гвидо, сколько можно повторять тебе, что не всегда правда уместна!
      Он возмущенно вздернул подбородок, отчего и без того крошечные глазки его совсем исчезли за щеками, и отвернулся от малыша.
      - Но ведь ты все равно поведал бы суть дядиного недуга, - резонно ответствовал тот. - Я сделал это за тебя, вот и все.
      - Это кто ещё такой? - с неудовольствием прервал диалог Сервус Нарот, обращаясь к Лумо, коего он уже готов был признать своим гостем.
      - Это Гвидо Деметриос, - сумрачно пояснил белый медведь. - Приемный сын достопочтенного Гая.
      - Хо! - оживился рыцарь. - Так ты и есть тот самый хваленый Гвидо? Пару лет назад Гай весьма утомил меня рассказами о тебе. Расписывал твой необыкновенный ум и проницательность... Пока не вижу ни того, ни другого.
      - Еще увидишь, - кисло пообещал Лумо. - Дома, в Ханумаре, он всем надоел, даже прислуге. Так и норовит разгадать какую-нибудь тайну... Ладно, коли тайны и нет никакой, пусть бы себе тешился. Но ведь он сокровенное тоже тащит наружу! Тьфу.
      Заключительное "тьфу" прозвучало весьма уныло, из чего стало понятно, что именно его сокровенное Гвидо вытащил наружу.
      - Любитель приключений... - задумчиво пробормотал Сервус Нарот. - Ну, что ж...
      - Извольте приступить к трапезе, гости дорогие! - торжественно возвестил Ламберт, за время беседы успевший накрыть стол, да ещё украсить его огромным букетом садовых ярких цветов.
      Пеппо с усмешкою наблюдал за старым слугой: подслушав содержание всего разговора, он проникся к гостям искренним уважением, и теперь умильно смотрел то на огромного белого медведя, то на хитроумного кота Гвидо, напрочь забыв свои недавние подозрения на их счет.
      Но стол он накрыл истинно по-королевски: мясо, приготовленное с медом, вином, рисом и тутовыми ягодами, жареная рыба разных сортов и собственного вара пиво - темное, густое, и такое ароматное, что дух захватывало.
      Как видно, гости порядком проголодались. Не заставляя себя упрашивать, они живо сели за стол и принялись набивать желудки с удивительной для приличных господ скоростью. Лумо, подобно самому Сервусу Нароту, чавкал и давился непрожеванными кусками; Гвидо ел аккуратнее, но тоже давился, хотя пищу пережевывал тщательно - Пеппо решил, что у него, такого маленького и хрупкого, узкая глотка, в которую ничего не влезает, вот он и откашливается, оплевывая всех присутствующих крошками мяса и хлеба.
      Позволив гостям утолить первый голод, благородный рыцарь приступил к светской беседе. Прихлебывая чудесное белое вино, привезенное по его заказу местным купцом из Коринфии, он осведомлялся о причинах столь ужасного недуга достопочтенного Гая Деметриоса, о роде занятий Лумо и Гвидо, если таковые имелись, о кабаках "славного, но вонючего городка Ханумара", о девицах и ценах на них, в общем - обо всем том, что ему казалось наиболее важным.
      Так, Пеппо узнал, что Гай Деметриос действительно являлся великим путешественником, собирателем баллад и сказок разных стран, ученым и философом (при упоминании последнего занятия Бенино недвусмысленно скривился). Ныне годы его исчислялись почти девятью десятками, но, по утверждению обоих его молодых опекунов, он был бодр, жизнерадостен, разумен, и самую малость сварлив. Страшная болезнь, поразившая его, не испортила доброго и спокойного от природы нрава, за что и Лумо, и Гвидо, и прочие обитатели дома в центре Ханумара усиленно благодарили благого Митру изо дня в день. Одно огорчало их: Гай обожал перед утренней трапезой и после вечерней читать вслух свои записи, коих у него за долгие, очень долгие годы странствий накопилось множество, и при этом требовал, чтобы все не просто внимали ему чинно и с интересом, но и потом отвечали на его вопросы по содержанию только что прочитанного.
      Что касается рода занятий, то белый медведь Лумо, в отсутствие каких-либо наклонностей и талантов, вел все хозяйство дяди, и вел с большим успехом, о чем с радостью поведал маленький Гвидо. О себе же он ничего путного сообщить не мог, кроме того, что живет в доме приемного отца нахлебником, но утешает его почтительным отношением и собственной добропорядочностью (сие свойство, узнал Пеппо, более других ценил в людях Гай Деметриос).
      На вопрос о кабаках и девицах оба гостя пожали плечами, демонстрируя свою неосведомленность в подобных вопросах, но от юного Пеппо, цепкий ум и быстрый взор коего подмечал решительно все, не ускользнуло некоторое смущение Лумо. На несколько мгновений тот залился розовым румянцем, особенно заметным на фоне поросячьей щетины, покрывшей щеки и подбородок. Впрочем, он явно не был склонен строго оценивать свое поведение, а потому, тряхнув белой как первый снег челкой, вновь стал охотно рассказывать новым знакомым о дяде, себе и Гвидо.
      - Что, так и не выезжаете из Ханумара? - лениво поинтересовался Сервус Нарот, потребляя остатки яств.
      - Отчего же? - качнул головой медведь. - Вот Гвидо частенько ездит то в Канталию, то в Коринфию или Эган...
      - Зачем? - спросил благородный рыцарь и подозрительно покосился на не внушавшего ему доверия малыша Гвидо.
      - Я же говорил: он любит разгадывать всякие тайны, и чем сложнее, тем больше ему нравится. Его зовут, когда случается что-то...
      Лумо не успел закончить фразу - сморщив кошачью мордочку, Гвидо потряс перед носом родственника тощим пальцем.
      - Лучше о себе поведай, о скромный мой названый брат, - сказал он, хмуря выцветшие брови. - Кто как ни ты год назад одержал столь славную победу на рыцарском турнире близ Цинцерота!
      - О-о-о! - серые глаза Сервуса Нарота заблестели: эта тема была ему близка. - Так ты, парень, рыцарь?
      - Нет, - подавил легкий вздох белый медведь. - Дядя купил мне право участвовать в турнире - в маске - и я (благодарение Митре и другим богам, кто к сему причастен) одолел цинцеротского рыцаря по прозвищу Железный Кулак.
      - Хвалю! - прогрохотал Сервус, высоко поднимая кубок с вином. - Хвалю и хочу выпить за твою победу, сынок!
      И, хотя "сынку" едва ли было лет на пять меньше, нежели рыцарю, он с удовольствием поднял и свой кубок, из чего Пеппо заключил, что не так он скромен, как представил Гвидо. Только потом, во время прогулки по прекрасному саду, юноша понял, что приемный сын Гая Деметриоса просто перевел таким образом беседу с себя на Лумо - надо сказать, сделано это было очень и очень ловко.
      - Но позволь узнать, любезный хозяин великолепного дома, чем вызвано твое приглашение, что послал ты дяде? - вытирая мокрый подбородок (он, конечно, весь облился, славя свою победу), спросил белый медведь. - Дядя удивился и сказал, что в этом году не собирался ехать. Он сказал, что вы встречаетесь раз в пять лет, а со времени последней встречи прошло всего два года и...
      - Старый дурень, - проворчал благородный рыцарь, игнорируя тотчас насупившиеся лица гостей. - Да если б я ждал ещё три года, он мог и помереть...
      - Но он все равно не приехал, - заметил Бенино с присущим ему философским отношением к жизни.
      - Да, но я ж не знал...
      - Ты мог бы отправиться к нему сам.
      - Вот еще!
      Короткая перепалка рыцаря и его старого друга испортила настроение гостям. Оба догадались, что Сервус Нарот не был особенно расположен к их любимому дяде и отцу, а, следовательно, не собирался привечать и их двоих.
      - Мы уедем утром, - выпятив бледную нижнюю губу, гордо произнес Лумо. - Дядя послал нас узнать, что тебе понадобилось, а если ничего, так и нам тут торчать не резон.
      - Вот еще! - повторил рыцарь, но с другой интонацией. - Вы останетесь и будете моими гостями. Вы мне нравитесь - оба!
      Он закрепил комплимент большим глотком вина и встал - при этом его слегка шатнуло.
      - Ну, а теперь - в сад! Я намерен показать вам персики, выращенные вот этими самыми руками! - он потряс перед всеми внушительными кулачищами, едва не заехав по короткому носу малыша Гвидо. - А потом... Потом приедут остальные (что-то они подзадержались) и - тогда вас ждет нечто удивительное... Не тебя, Бенино, друг мой - ты осведомлен. И не тебя, Пеппо, мальчик - ты ещё мал. Но...
      - Все, все, Сервус, - добродушно рассмеялся философ. - Ты сейчас раскроешь все свои тайны. И, пожалуй, пить тебе более не следует. Ламберт! Принеси хозяину воды и уложи в постель.
      - А мой сад? - заплетающимся языком пробормотал благородный рыцарь.
      - Я сам покажу гостям твой сад. Прощай пока.
      Бенино быстро вывел всех в сад, огромный, тенистый и душистый, и там они гуляли до самой вечерней трапезы, весело болтая о всяких - по мнению Пеппо - пустяках.
      Глава третья.
      Званые гости
      Пеппо умел наслаждаться прекрасным, но не в течение почти целого дня. Сначала, когда философ вывел всех в сад, юноша с удовольствием глазел на желто-красное озерцо цветов, тянущих к голубым небесам нежные бархатные головки, на глупых, но невероятно красивых павлинов, что величаво бродили по дорожкам и омерзительно каркали, на гроздья диковинных фруктов, длинные гряды ягод, неведомых трав. Когда же солнце - огненное око благого Митры покатилось к горизонту, Пеппо ощутил усталость и неприятную пустоту в желудке, и никакие красоты с этого момента его не трогали.
      Он потянул за рукав Бенино, который увлеченно рассказывал гостям о коллекции самоцветов Сервуса Нарота.
      - Погоди, мальчик, - раздраженно отмахнулся брат. - Видишь, как нравится нашим новым друзьям мое повествование? Так что не мешай. Иди, поиграй в беседке.
      Увы, философ забыл, что Пеппо давно уже миновал счастливую пору детства. Не играть, но мыслить, действовать, стремиться - вот чего жаждало все его юное существо. Правда, сейчас оно более жаждало хлеба, мяса и воды, но и таковое желание никак не согласовывалось с предложением поиграть.
      Видимо, заметив расстроенное лицо юноши, не смевшего перечить старшему брату, Гвидо весело и скоро привел всех к обоюдному согласию.
      - Как полагаешь ты, уважаемый Бенино, проспался ли уже наш любезный хозяин? Не пойти ли нам в дом и там дослушать твой многоувлекательный рассказ?
      В дом Бенино идти не хотелось, но определение его довольно скучного рассказа как "многоувлекательного" решило вопрос в пользу остальных.
      - Не думаю, что Сервус готов продолжить возлияния, - с сомнением покачал он головой. - Но - идемте. В самом деле, мы вполне можем обойтись и без него: Ламберт с удовольствием накроет на стол.
      Пеппо не разделял уверенности философа в том, что Ламберт накроет на стол с удовольствием - чему тут быть довольным? - но, в конце концов, чувства старого слуги его волновали так же мало, как и пучок редкостной ордийской травы (на вид весьма жалкий), на который, проходя мимо, обратил их внимание Бенино.
      - Она называется джатха; исцеляет от потери памяти, слуха, зрения, обоняния и... В общем, если вы что-то потеряли - съеште корень джатхи и тогда непременно найдете утраченное. А это сарсапариль. Отвар её, приготовленный особым способом, помогает... Э-э-э... При болезни известного свойства.
      Бенино сразу пожалел о том, что сказал, ибо сам и лечился этой травой от похмелья, в чем, естественно, признаваться не желал.
      - Это какого же свойства? - встрепенулся белый медведь, то ли от роду вовсе не имевший такта, то ли утративший его - и в таком случае он должен был съесть корень джатхи.
      - Умолкни, Лумо, - посоветовал ему проницательный малыш Гвидо, от коего, конечно, не ускользнуло выражение замешательства, застывшее на красивом лице философа.
      - Но мне же интересно!
      - Я потом тебе объясню, для чего применяют сарсапариль, - встав на цыпочки, прошептал на ухо родственнику Гвидо. - А сейчас - умолкни.
      Белый медведь обиженно пожал могучими плечами, но переспрашивать все же не стал.
      Таким образом скрасив приятной беседой путь до дома, гости рыцаря вошли в двери как раз тогда, когда Сервус Нарот, стеная и шатаясь, спускался по лестнице в зал с совершенно определенной целью. Даже для юного Пеппо цель сия не являлась загадкой.
      Не обращая ровно никакого внимания на гостей, благородный рыцарь схватил кувшин и принялся жадно лакать пиво, заодно поливая этим чудным прохладным напитком свою шею и грудь. Жизнь на глазах возвращалась в большое тело, измученное страшной жаждой; бледные щеки вновь окрашивались легким румянцем, а в серых глазах растворялась муть; толстые руки уж не дрожали противной мелкой дрожью.
      Деметриосы, освоившись, без приглашения заняли места за необъятным дубовым столом - пока пустым, но старый слуга, карауливший их возвращение, уже вбегал в зал с огромным блюдом, где покоилась пылающая жаром, покрытая коричневой корочкой, ароматная баранья нога.
      Пеппо сглотнул слюну и уселся по правую руку от маленького Гвидо, с мелким чувством удовлетворения видя, что этот парень макушкой едва достигает его плеча. Следом одновременно опустились на табуреты Бенино с Сервусом, и пять рук тут же, как по команде, протянулись к блюду с бараниной.
      Некоторое время в зале слышалось только возбужденное урчание, сопение и чавканье. Один Пеппо, воспитанный чопорным братом своим, сноровисто и бесшумно уплетал сочное, отлично прожаренное мясо, испачкав при этом в жире лишь самые кончики пальцев, что считалось верхом этического совершенства и - по утверждению философа - было по силам исключительно особам благородных кровей. Самому же Бенино кусок не лез в горло: он надеялся, что кто-нибудь попросит его продолжить тот многоувлекательный рассказ о коллекции самоцветов рыцаря, но никто так и не вспомнил о нем.
      Первым насытился Лумо Деметриос. Громко рыгнув, он вместе с табуретом отодвинулся от стола и принялся ковырять в зубах кончиком кинжала, вся рукоять коего была усыпана мелкой алмазной крошкой, а сверху покрыта каким-то прозрачным составом (Пеппо сразу обратил внимание на этот кинжал: он любил оружие и знал в нем толк).
      - Послушай, любезный хозяин, - осипшим голосом обратился обожравшийся белый медведь к Сервусу Нароту. - Правду ли говорят, что ты победил на турнире самого Всадника Ночи?
      - Угм-м-м... - кивнул благородный рыцарь, будучи пока не в состоянии ответить - рот его был набит мясом и даже не закрывался.
      - И как сие произошло? Не мог бы ты рассказать?
      Сервус не мог - в этот момент он как раз пытался пальцем протолкнуть комок пищи в глотку. Вместо него обязанности повествователя принял на себя Бенино (если уж ему не позволили вещать о самоцветах рыцаря, так он расскажет хотя бы о рыцарском турнире, хоть и не любит драк и войн).
      - О-о! - с фальшивым энтузиазмом воскликнул он. - Я поведаю вам об этом великолепном зрелище, друзья! Мне посчастливилось присутствовать при сем и... Слезы наворачивались на глаза мои, когда я взирал на лучшего друга, облаченного в тяжелые и такие неэстетичные доспехи, откуда торчал только нос его и клок белых волос. Так и хотелось мне крикнуть: "Серви! Милый Серви! Сбрось панцирь и пойдем в кабак!"
      Тут философ прервал повествование, ибо сообразил, что при младшем брате напрасно употребил слово "кабак". Он сконфуженно покосился на Пеппо тот с невозмутимым видом продолжал жевать баранину и вроде бы ничего не слыхал, но настроение Бенино уже испортилось. Он грустно вздохнул, проклиная свой длинный язык, отпил добрый глоток пива.
      - Ну? Что ж ты замолчал, уважаемый Бенино? - поинтересовался маленький Гвидо. - Не забыл ли ты суть и течение того зрелища?
      - Не забыл, - буркнул философ. - Всадник Ночи выехал в круг, выставил копье и хотел поразить Сервуса, но Сервус сам его поразил. Вот и все.
      Благородный рыцарь поперхнулся от возмущения. Только что жизнь была прекрасна: он уже проглотил коварный кусок и намеревался запить его очередным кувшином пива, а заодно и послушать про свой ратный подвиг. Теперь он чувствовал себя глубоко обманутым и оскорбленным. Описать небывалую победу над Всадником Ночи в двух фразах? Тьфу! Если б перед ним сидел не друг Бенино Брасс, а какой-нибудь купчишка, Сервус не медля и мига наколол бы его на меч как куропатку. Застонав от с трудом сдерживаемого негодования, он удовольствовался тем, что пронзил философа не мечом, но взглядом - суровым и крайне укоризненным. К чести Бенино надо заметить, что он все же несколько смутился.
      - Знаете ли вы, кто есть Всадник Ночи? - уныло пробубнил он, стараясь не смотреть ни на Сервуса Нарота, ни на младшего брата. - О-о-о... О-о-о...
      - Да что ты опять замолчал, Бенино? - с досадой рявкнул рыцарь, которого весьма покоробило это протяжное и бессмысленное "о-о-о". - Дай-ка я сам расскажу! Так вот. Всадник Ночи - зверь в человечьем обличье. Я видел одну только руку его - от ногтей до локтя, - и признаюсь вам, что меня поразил её размер и шерстистость. А кроме того, мне показался странен цвет ее: серый, с большими родимыми пятнами, особенно темными на запястье.
      Он выехал мне навстречу на огромном боевом коне - таких коней я прежде не видывал - и, готов поклясться, он смеялся. Нет, конечно, я не мог видеть лица его, но слышать-то я мог! И я слышал... Такие странные звуки... Словно бы он кашлял и чихал одновременно... Лишь позже я догадался, что то был смех...
      Не буду лукавить: поразил его я волею богов, но никак не умением своим. Мы сходились пять раз, и каждый я едва уворачивался от его страшных ударов. Да что говорить! Один меч в его другой руке весил не меньше, чем я сам!
      Перед тем, как мы сошлись в шестой раз, я попрощался с жизнью. "Что ж, - думал я, - может, в Ущельях не так уж и худо... Мало ли добрых людей ушло туда? Найдется и мне местечко почище..." Сил оставалось мало; дыхание сбилось и пот заливал глаза; руки дрожали как будто я был пьян. Но - Митра, наш благостный и великодушный бог, сделал так, что нога его коня-монстра вдруг подвернулась... Тут-то я и вонзил свой меч в щель, из коей сверкали налитые злобой желтые глаза...
      Сервус Нарот замолк, вновь обратившись к пиву.
      - Ты рассказал на удивление толково... - задумчиво произнес Бенино, не заметив некоторой бестактности этих слов. - Да, так оно и было, друзья мои... Но где же твои остальные гости, Сервус? - он вдруг встрепенулся. Ты говорил, что гостей будет немало. Где же они?
      - Здесь! - раздался с порога веселый голос.
      * * *
      Ламберт, кудахтая, бегал вокруг новых гостей, уже совсем не обращая внимания на старых. Накрывая на стол, он то и дело задевал плечом сидевшего с краю белого медведя, и однажды даже умудрился наступить на ногу Гвидо (Пеппо фыркнул в кулак от смеха, ибо ноги малыша вовсе не доставали до пола и Ламберту пришлось очень постараться, чтобы поймать момент, когда он будет вставать). Жалобно пискнув, но не изменившись при этом в лице, Гвидо поднялся и с милой детской непосредственностью пошел за хозяином встречать гостей.
      Их было четверо. Первый - тот, что обрадовал всех своим неожиданным появлением - коренастый черноглазый муж с широкой курчавой бородой, по виду типичный тимит, громогласно хохотал, хлопая Сервуса по могучим плечам и пытаясь обхватить его огромный торс короткими ручками. По ответным восклицаниям рыцаря Пеппо уяснил, что тимита зовут Маршалл, и что он есть "наивреднейшее существо на всем свете", потому как должен был прибыть уже нынче, ранним утром, но опоздал и заставил Сервуса весь день страдать от его необъяснимого отсутствия. По примеру хозяина Гвидо тоже подался было к тимиту с целью обнять его, но тот вовремя увернулся и сел за стол.
      Второй стоял чуть в стороне, терпеливо ожидая, когда хозяин и на него обратит любезный взор. Он был стар, но ещё крепок. Внешностью боги его сильно обидели: только нос являлся выразительной деталью смуглого тощего лица - крючковатый, большой, с красным пятном на самом кончике. Голова с непомерно вытянутым черепом и вдавленными висками была обвернута чем-то вроде шелкового покрывала - насколько Пеппо мог помнить, таковой убор назывался тюрбаном. Старик приблизился к рыцарю после тимита, вовсе не заметив сиявшего гостеприимной улыбкой Гвидо, чинно облобызался с ним и уселся за стол, тут же запустив тощую руку с кривыми пальцами в блюдо Бенино - он достал из него недоглоданную кость и стал грызть её с видом печальным и отрешенным. Звали старика Заир Шах.
      Третий гость, появившийся на пороге уже после того, как Маршалл и Заир Шах приступили к трапезе, выглядел настолько поразительно, что все мужчины (исключая одного Сервуса Нарота) вскочили с мест и замерли с открытыми ртами. Во-первых, он был женщиной. Во-вторых, женщиной весьма и весьма красивой: стройная тонкая фигура, изящный изгиб длинной шеи, высокая грудь, пышные белокурые волосы и красный бант на самой макушке. Весь облик её вмиг запечатлелся в памяти Пеппо - видимо, уже на всю жизнь. Прежде ему не доводилось видеть таких красоток, тем паче так близко - она стояла в пяти шагах от него, чуть щуря прекрасные голубые глаза, обрамленные густыми черными ресницами. Мысленно ахнув, Пеппо призвал на помощь всю свою волю, дабы с позором не упасть обратно на табурет. Похоже, то же случилось и с остальными гостями. Заир Шах, например, несмотря на почтенный возраст, тяжело дышал и скреб когтями тощую волосатую шею, а белый медведь Лумо горестно качал большой башкой. Девушка тихим, нежным и звонким голоском представилась всем: Лавиния, после чего прошла к торцу стола и села там, отвернувшись к стене.
      Только тогда гости снова рухнули на места и перевели взгляды на четвертого. Пеппо, после созерцания небесной красоты Лавинии неспособный оценить ещё кого-либо, равнодушно посмотрел на непомерно толстого (он состоял из Сервуса Нарота и белого медведя, да ещё можно было бы добавить тимита), одышливого краснолицего человека, который не сумел избежать дружественных объятий Гвидо, после чего, недовольно отфыркиваясь, прошел к тому же торцу стола и уселся рядом с девушкой, вытирая пот рукавом шелковой пестрой рубахи.
      - Это Теренцо, - благородный рыцарь махнул рукой в сторону толстяка. - Он канталец, родом из славной столицы Тарантии. Лавиния - его супруга.
      Лица гостей непроизвольно скривились. Каждый подумал про себя: "Что делать этой красавице рядом с таким уродцем?" Но Теренцо, по всей видимости, отличался похвальной проницательностью, ибо вдруг хрипло, с повизгиваниями, расхохотался - впрочем, мгновенье спустя вновь заткнулся, выставил перед собой два жирных пальца и уставился на Сервуса Нарота.
      - Сейчас, - кивнул тот в ответ на взгляд и жест гостя. - Теренцо просит, чтобы я вам всем пояснил: нынешний день и следующий он нем, так что не обращайтесь к нему с разговорами - все равно ничего не услышите. Дело в том, что он порядком болтлив, вот и устраивает себе раз в год "луну молчания". В течение этой луны никто не слышит от него ни единого слова, зато потом...
      Теренцо мрачно хмыкнул и повернулся к супруге. Она тотчас протянула руку к блюду с бараниной, ловко оторвала кусок внушительного размера и бросила его в пухлые ладошки мужа, сложенные лодочкой нарочно для этой цели.
      Пока толстяк насыщался, гости молча рассматривали друг друга. Пеппо не заметил в сем ни симпатии, ни интереса. Так, словно запертые чужой волей в темнице, они готовы были терпеть это общество, но не более того. Пожалуй, только на Бенино взоры обращались благосклонные. А он и в самом деле казался воплощением добродетели - даже намека на тайный порок не было в его чистом, тонком, красивом лице.
      - Ну что? - вздохнул благородный рыцарь. - Почти все в сборе.
      - Почти? - философ улыбнулся.
      - Остался ещё Леонардас - эганец. Он приедет ночью.
      - Может, ты объяснишь, Сервус, зачем собрал нас здесь? - скрипучим голосом вопросил Заир Шах, посасывая все ту же кость, уведенную из блюда Бенино.
      - А как же! - весело сказал рыцарь. - Вот прямо сейчас и объясню. Дело в том, друзья мои, что я хочу ознакомить вас всех с одной вещью, которая ныне принадлежит мне. Вы - известные в своих городах (и странах) ценители прекрасного. Вам, именно вам несут похитители уворованные сокровища, будучи уверенными в том, что вы назовете истинную цену... Так вот, если я - по какой-либо причине - лишусь своей... своей вещи - вас уже не обманет наглец...
      Заир Шах недовольно скривился, отчего тощее лицо его стало похоже на высушенную луковицу.
      - Значит, коли в мои руки попадет вышеупомянутая вещь, я должен буду отнять её и задержать вора?
      - Ну да, - легко согласился Сервус. - А что, ты хотел бы оставить её у себя?
      - Таковы правила, - надувшись, ответствовал старик.
      - У меня тоже есть свои правила, - благородный рыцарь сложил руки на могучей груди, ухмыльнулся. - Если мой гость ведет себя как свинья, его вышвыривают отсюда мои слуги...
      - Я пошутил, - поднял сухую руку Заир Шах. - Конечно, я задержу вора и отниму у него твое сокровище, можешь быть уверен.
      - Что ж. Тогда - идемте! Я думаю, никто не откажется посмотреть мои камешки?
      Сервус Нарот встал, обвел гостей пристальным взглядом, как бы проверяя ещё раз, на что они способны и способны ли вообще. Затем взял со стола кувшин с пивом и прильнул к нему толстыми губами, по обыкновению обливаясь с подбородка до пят. Восемь пар глаз следили за сим процессом внимательно, ожидая окончания его и последующей затем экскурсии в знаменитую сокровищницу рыцаря; восемь сердец сбились с ритма и прыгали в груди словно лягушки в банке. Никто и никогда ещё не видал полной коллекции самоцветов Сервуса Нарота, и вот сейчас волею или простым поворотом судьбы им, действительно ценителям, действительно авторитетам в области драгоценных камней предстоит собственными глазами взглянуть на лучшую в мире (так утверждали те, кто знал хотя бы краткий перечень самоцветов рыцаря) сокровищницу.
      - А впрочем, - благородный рыцарь с грохотом поставил на стол пустой кувшин, - теперь мне нет охоты спускаться в подвал. Да и Леонардаса все же следует подождать. Прощайте!
      Он развернулся и быстрым широким шагом вышел из зала, оставив гостей в полном недоумении и растерянности. Пеппо заметил: один только Бенино вздохнул облегченно.
      Глава четвертая.
      В сокровищнице рыцаря
      Ночью в комнату Бенино постучался Сервус Нарот.
      - Меня хотят убить, - прошептал он на ухо сонному философу. - Я знаю точно.
      Бенино сел на кровати, с удивлением всмотрелся в бледное, почти белое лицо друга, в потемневшие глаза с расширенными зрачками. Похоже, Сервус не шутил и не лукавил.
      - Меня хотят убить, - повторил он. Левая щека, утратившая румянец, задергалась, и рыцарь с досадой прижал её ладонью.
      - С чего ты взял?
      - Я расскажу тебе... Ты знаешь, что у Ламберта есть племянник? Фенидо, сын служанки моей матери... Мы росли вместе и он был мне... Нет, не другом, конечно, но... Я любил его как брата, я доверял ему.
      - Постой, Сервус. Ты прежде не говорил мне о нем.
      - Да, но... Я был зол. Мы поссорились, и он сбежал из дома - тому уж пятнадцать лет... - дальше рыцарь рассказывал почти без пауз, что свидетельствовало о крайнем его волнении. - За эти пятнадцать лет я не получил от него ни одного известия. Я не знал, где он, что с ним... Правду сказать, меня не очень-то сие трогало. Преступный слуга! Так я думал о нем тогда. В моем сердце не осталось для него места. Но вот однажды... Постой, я припомню день... Да, три луны назад. Ровно три луны назад... Проезжий странник остановился у моего дома, вызвал Ламберта и попросил позвать хозяина: только хозяину он передаст поручение от Фенидо, а более ни с кем и говорить не станет.
      Глупый Ламберт поначалу решил отослать его прочь - племянника он вовсе не любил и никогда им не интересовался. Но в этот момент из дома вышел я. Увидев, что мой старик машет руками, прогоняя нищего, я возмутился. Ты знаешь, у меня правило: нищих не пускать, но и не гнать, а вручить монету и закрыть ворота перед его носом.
      Я приблизился. Оборванный тощий бородач, заметив мою фигуру издалека, разразился истошными воплями, из коих я понял только несколько слов "Фенидо", "Сервус Нарот" и "срочно". Признаюсь, и того было достаточно, ибо я будто почувствовал некую тайну, которая вот-вот раскроется и окажется мне полезною. Быстрым шагом подошел я к воротам и осведомился у странника, зачем ему понадобился именно я и что он может знать о пропавшем пятнадцать лет назад Фенидо.
      "Фенидо умер!" - такими словами ответил он на мой последний вопрос. На миг сердце мое замерло, но затем снова забилось спокойно и бестревожно: я говорил тебе, что выкинул этого парня из мыслей и памяти своей. "Ну и что? - сказал я, пожимая плечами. - Мне-то что за дело?" Странник удивился, но все же продолжал. "Фенидо умер, но перед тем просил передать тебе, чтоб ты берегся. Один из друзей твоих хочет тебя убить..."
      "Вздор!" - перебил его я, приходя в крайнее негодование. - "Парень мстит мне, только и всего! Пошел прочь, бродяга!" Я хотел уходить, но он все-таки закончил: "... один из друзей твоих хочет тебя убить, дабы завладеть Лалом Богини Судеб..." Вот тут, при последних словах бородача, мое сердце и остановилось. Теперь я расскажу тебе об этом камне.
      - Погоди-ка, Сервус, - хмурясь, сказал Бенино. - Я знаю, что ты хотел представить гостям - и мне в том числе - некое поразительное сокровище. Это и есть Лал Богини Судеб?
      - Да. Ты слыхал о нем?
      - Конечно! Это камень величиною с глаз бизона. Он нечист - в самой середине его черная крапинка, словно песчинка, но красота его все равно не поддается описанию...
      - Ты его видел? - мрачно вопросил благородный рыцарь, и взгляд его, направленный на старого друга, наполнился подозрением.
      - Нет! Откуда? Но, надеюсь, увижу. Ведь ты покажешь его всем?
      - Покажу... Что ты ещё знаешь о Лале Богини Судеб?
      - Клянусь Митрой, более ничего. Разве... Разве что... Но нет, сие наверняка досужие выдумки.
      - Что досужие выдумки?
      - Говорят, будто камень этот дорог не только красотою своей, но и магическою силой. Какой силой - не ведаю.
      - Я скажу тебе, Бенино. Он действительно обладает магической силой. Во мраке ночи красный свет его рассыпается на тысячу лучей и на тысячу искр. Дождись ясной луны и встань так, чтобы с ног до головы ты был освещен светом луны, смешанным со светом камня. И тогда... О, тогда любое твое желание, могущее повернуть линию жизни в сторону или вспять - как тебе будет угодно - исполнится! Да, один только раз, но умному человеку и этого раза достаточно. Ты понимаешь, Бенино, почему я не пользуюсь помощью камня сейчас, чтобы обнаружить моего врага... Мне едва сорок лет, я могу прожить ещё столько же, и, конечно, не знаю, что меня ждет впереди. Мало ли примеров, когда люди теряли вдруг - вдруг! - целое состояние. Или внезапная болезнь ломала члены и отнимала разум. Или... Неисповедима судьба! Могу ли я быть уверен в том, что далее моя жизнь будет течь так же мирно и спокойно как ныне? Нет. Вот почему я преберегаю счастливое свойство камня на крайний случай. Убийца? Ха! Я найду его сам! И ты поможешь мне...
      - Но почему ты не спросил у странника, кто именно из твоих друзей так коварен?
      - Да спросил я! Он ответил, что Фенидо не успел того поведать, ибо умер. Мол, он стремился ко мне издалека (откуда - неизвестно), потому что случаем узнал, какая опасность мне грозит. И вот, за два дня пути до Лидии столкнулся с шайкой разбойников, которые смертельно его ранили. Тот странник, проходя мимо, обнаружил безжизненное почти тело, пробовал залечить раны - безуспешно. Фенидо умер на его руках, за несколько мгновений до смерти рассказав то, что я тебе только что передал. Так ты поможешь мне?
      - Я помогу тебе, Сервус, но как?
      Благородный рыцарь замялся. Он то поднимал глаза на старого друга, то вновь опускал их и принимался рассматривать покрывало, вольно лежащее на кровати. Наконец он решился.
      - Буду честен с тобой, Бенино. Я не доверяю никому, и тебе тоже. Только брат твой (потому что мальчик) не вызывает у меня подозрений. Но мне необходимо кому-то довериться, и я выбрал для этого тебя, друг. Мой план таков: я вызвал всех своих ближайших знакомцев, кои дружбу со мной совмещают с коллекционированием самоцветов, с целью спровоцировать на убийство... Не смотри на меня так. Я не сошел с ума. Подумай же! Неужели мне стоило отравить свое существование ожиданием смерти? Я постоянно, каждый день и каждый миг, ощущал бы за спиной своей врага. Кому ведомо, когда б подлый убийца решился на преступление? Через год? Два? Пять? И все это время я бы ждал?.. И превращался бы в старца с трясущимися от вечного страха руками и слезящимися глазами? Нет! Я бросаю вызов ехидне, что смотрит прямо мне в глаза, твердо зная, что эти глаза по её воле закроются навек раньше срока, отпущенного богами!
      - Так как же я помогу тебе?
      - А вот как: ты, верно, помнишь нашу беседу о способности видеть и запоминать? Ты говорил, что этим особенно отличается Пеппо, твой юный брат.
      - Да, от Пеппо никогда не скроешься - все видит и понимает!
      - Ну, и ты не промах. Вот я и прошу тебя - смотри сам, спрашивай Пеппо. Пусть он рассказывает тебе, что показалось ему странным либо и вовсе неестественным. В поведении ли, взгляде ли, слове ли... Только ему ничего не объясняй - мальчик не должен знать, что где-то рядом ходит убийца!
      - Скажи, Сервус, кто-нибудь кажется тебе особенно подозрительным?
      - Все, - без раздумий ответил рыцарь. - Увы, мой друг, решительно все. И два крепких парня, прибывших из Леведии вместо Гая Деметриоса; и толстый Теренцо, у коего и в Тарантии дел полно, а он бросает все и едет сюда по первому зову; и тимит Маршалл - просто потому, что он тимит; и Заир Шах, древняя развалина... Говорят, в последние времена он вообще не покидает дом свой - так зачем же притащился сюда? Всех я подозреваю, в том-то и грусть, в том-то и печаль, что - всех...
      Сервус Нарот вздохнул так тяжело, что философу стало ясно: он и в самом деле подозревает всех, и сие гнетет его безмерно. Значит, его веселость, беспечность и добродушие были только маской? О, как же, наверное, непросто сохранять обычный вид, когда душа замирает в ожидании предательства и смерти! Недаром сейчас, позволив себе расслабиться наедине с другом, рыцарь так бледен и серьезен; недаром сам облик его в этот момент изменился - темные, почти что черные глаза, блестящие лихорадочно, как у помешанного, опавшие щеки, судорога, дергающая угол рта, нервные движения холеных пальцев...
      Бенино участливо положил руку на поникшее плечо старого друга.
      - Будь тверд. Помни: и я, и брат мой - мы с тобой...
      - Поклянись мне, Бенино! - горячо воскликнул вдруг Сервус, уставя глаза прямо в зрачки философа. - Если гадине удастся отправить меня на вечную прогулку по тропам Ущелий, он не уйдет от расплаты! Пусть карающей рукою станешь ты - мой самый близкий и верный друг!
      Растроганный Бенино снял подушечкой большого пальца слезу с нижней ресницы и улыбнулся.
      - Он не уйдет от расплаты, Сервус. Я придушу его - вот так.
      Тонкие изящные руки философа протянулись к массивному бронзовому подсвечнику, напряглись - синие вены вздулись и твердые мускулы обозначились под кожей - и через мгновенье согнули его наподобие агранского ятагана.
      - Вот так, - повторил Бенино, отбрасывая испорченный подсвечник в сторону. - Вот так!
      * * *
      Утренняя трапеза состояла из жареных перепелов и груш в густом сиропе. Легкое красное вино быстро перетекало из серебряных кувшинов в бездонные глотки гостей. На прибывшего ночью Леонардаса - тощего и высокого светлоглазого эганца, на вид придурковатого, никто внимания не обращал.
      Бенино, после ночных признаний Сервуса возбужденный и встревоженный, сошел в зал последним. Найдя глазами брата, а потом целого и вполне невредимого (если не считать некоторой бледности и дряблости щек) рыцаря, он успокоился, сел за стол. Теперь и ему все эти гости казались весьма подозрительны. Сервус прав: с чего это прикатил сюда на повозке, запряженной четверкой лошадей, жирный канталец Теренцо, обремененный всякими неотложными делами, да ещё и супругу прихватил с собой? А Заир Шах, трухлявый пень? Жёваная физиономия лицемерно благочестива, а глазки так и блестят, и в этом блеске при желании можно разглядеть и алчность, и злобу, и даже сладострастие (на кого только оно направлено - уж не на супругу ли толстяка?). И Маршалл, поскольку тимит, доверия не вызывает... И этот тощий эганец... как его... он всегда забывает его имя... А, Леонардас... А про этих двоих - Лумо и Гвидо, родственничков достопочтимого Гая Деметриоса, Бурган бы его побрал совсем - и говорить нечего. Более подозрительных лиц Бенино до сих пор не встречал.
      Но все это были лишь измышления, навеянные бессонной почти ночью. В душе философ отлично понимал, что люди сии почтенные - такие, каков и он сам; что убийца средь них только один, и есть ли он в природе вообще неизвестно. Может, прохожий решил просто подшутить над высокомерным богачом? То есть, на деле перед пытливым умом Бенино стояла все-таки загадка, и каким образом её разрешить, он пока не знал.
      Вдруг он заметил, что трапезничают гости в полном молчании, и думал уже начать светскую беседу, но тут выяснилось, что блюда пусты, и кувшины тоже, так что и ему пришлось поторопиться. Наскоро обсосав грушу, он поднялся вслед за другими, повинуясь приглашающему жесту хозяина. Так и не произнеся ни слова, Сервус Нарот повел всех вниз, в подвал, где, как было известно, размещалась его уникальная коллекция.
      Гуськом спустились они по узкой винтовой лестнице, освещенной парой всего светильников, затем прошли по длинному коридору, выложенному мраморными плитами и сверху, и снизу, и по бокам, повернули в темный сыроватый рукав и остановились у двери - вернее, у спины рыцаря.
      Он долго возился с ключами, торкая то один, то другой, то третий в глубокие пазы, и наконец отворил дверь - тяжелую, обитую железными толстыми листами. Перед тем, как впустить сюда гостей, Сервус Нарот зажег все светильники, которых, в отличие от коридора, здесь было не менее двух дюжин. Когда свет вспыхнул, осветив ярче новорожденного солнечного луча небольшое помещение, рыцарь дернул за рукав стоящего к нему ближе всех Пеппо. За Пеппо потянулись остальные.
      Такого великолепия юноша не видел у себя дома. Бенино держал свою коллекцию в обычной комнатке под крышей, и, несмотря на природную педантичность, не особенно следил за тем, как располагаются сокровища. Рубины лежали у него в одних сундучках с бриллкандами и перидотами, бирюза соседствовала с жемчугом, а хризобериллы с горстью гиацинтов и карбункулов. Сервус Нарот оказался рачительным хозяином. Вся коллекция у него была тщательнейшим образом рассортирована и разложена по коробкам. Внутри коробки были обшиты бархатом, который цветом соответствовал цвету камня, подчеркивал его сияние и чистоту. Так, рубины покоились в ячейках на розовом бархате, бриллканды - на серебристо-сером, жемчуг - на черном, а шпинели - на голубом. Пеппо, завороженно глядя на игру самоцветов, шепотом называл их по именам, едва удерживаясь от того, чтоб не протянуть руку и не взять драгоценность, дабы поближе рассмотреть. Вот венисы, красные, как языки пламени; вот кимофаны, тускло блистающие серебристыми прожилками; вот зелено-желтые как кошачий глаз хризолиты... Перидоты, гиацинты, сапфиры, изумруды, опалы... Глаза разбегались при виде такого великолепия. Пеппо спиной ощущал пораженные вздохи гостей, тоже имевших свои коллекции, но явно поскромней, чем эта.
      - Безоар, - охрипшим от волнения голосом пробормотал Леонардас. Чудо... Истинное чудо...
      - Целебный камень, - пальцем указывая на безоар, сказал рыцарь. - И этот тоже - аспилат. И этот - дихроит. А вот... - Он сунул руку куда-то вбок, и обратно вытащил её уже с коробкой, где в глубокой ячейке сидел огромный гранат, - вот великий гранат. Его называют Красным Отцом. Его нашли на месте древнего Ахерона, в золотой шкатулке. Он был завернут в обрывок ткани, на коей сохранилось его описание. Мол, от этого граната произошли все красные камни, посему и прозывается он именно так, а не иначе.
      - Скажи-ка, любезный хозяин, - ликом бледный как смерть проскрипел белый медведь Лумо. - А сей прекрасный лунный камень как достался тебе?
      - Я привез его из Ордии, - с удовольствием пояснил Сервус Нарот. Отдал за него ни много ни мало пять сотен золотых, и то считаю, что купил дешево.
      - А этот как зовется? - вопросил Гвидо, указывая на розовый камень с прожилками вроде рисунка и очком посередине.
      - Оникс! - презрительно фыркнул Лумо. - Не видишь сам? И чему тебя дядя учил!
      Малыш Гвидо только пожал узкими плечами на это. Кажется, он один остался безучастен к такой красоте, и разглядывал камни исключительно из вежливости и толики любопытства.
      - О-о-о-о... - простонала за спиной Пеппо Лавиния. - Это же настоящий розовый жемчуг!..
      - И что? - На Сервуса Нарота её чары не действовали. - Ты прежде не видала розового жемчуга?
      - Не такая уж редкость, - поддержал хозяина Заир Шах. - Вот на что посмотри, красавица! - Он кивнул на крупную, продолговатую словно фасолина черную жемчужину. - Такой и у меня нет!
      - А у меня есть, - небрежно сказал Маршалл, взирая на сердоликовую чашу, обшитую понизу черненым серебром. - Малость поменьше, но есть.
      - Да откуда ж у тебя? - ревниво поинтересовался рыцарь. - Я ведь, кажется, все у тебя видел...
      - Прошлой луной приобрел, - с улыбкой ответствовал тимит. - И тоже недорого - за полторы сотни золотых и породистого жеребца.
      - Для небольшой черной жемчужины полторы сотни золотых - большая цена, - Заир Шах с притворной жалостью перевел взгляд с мелоция, вдавленного в бархатную подушку на три четверти, на Маршалла. - Тут величина главное, а не сорт.
      - Лавиния, положи аквамарин на место, - недовольно буркнул Сервус Нарот. - Знаешь, что я не люблю, когда мои камни лапают...
      Девушка раздраженно сунула голубовато-зеленый камень в ячейку и повернулась к супругу, который, вследствие обета молчания, говорить не мог, а мог только хрипеть и стонать от восхищения.
      - Ну, а сейчас... - благородный рыцарь торжественно оглядел своих гостей, на миг задерживаясь взором на глазах каждого. - Сейчас я покажу вам то, ради чего, собственно, и пригласил приехать... Напряженное молчание было ему ответом.
      - Вы слышали о Лале Богини Судеб?
      Общий тяжелый выдох был ему ответом.
      - Так вот: я - его обладатель!
      Тихий стон, смешанный с рычанием, был ему ответом.
      Сервус Нарот снял с могучей шеи золотую цепочку, и все смогли увидеть, что на ней висит золотой ключик, такой крошечный, что вовсе теряется в толстых пальцах рыцаря. Потом хозяин вышел из помещения, оставив гостей одних, догадываться о направлении его пути.
      Настороженно косясь друг на друга, они стояли в ожидании Сервуса полукругом, и никто не решался заговорить. То ли сие казалось в данный момент кощунством, то ли свои, очень личные мысли занимали умные головы коллекционеров. Хмурился белый медведь Лумо, отворачивая взор ото всех; покачивался с носка на пятку малыш Гвидо, явно едва удерживаясь, чтоб не засвистеть; кривил и без того сморщенную рожу противный старик Заир Шах; улыбался чему-то Маршалл; хмурился Бенино, обнимая за плечи брата; сморкался в шелковый плат новоприбывший эганец; мрачно обменивались взглядами супруги.
      Пеппо тоже думал о своем. Например, почему Сервус Нарот так жаждет показать свое сокровище непременно всем вместе? Разве для этого стоило собирать их в срочном порядке? Не проще ли было показать сначала им с братом, потом уж, как-нибудь на досуге, и канталцу, и старику, и тимиту... Странно... Очень, очень странно.
      Он не успел не то что ответить на свои вопросы, но и задать их все. В проеме двери показался благородный рыцарь, тащивший под мышкой большой золотой ларец прекрасной работы, с хитайскими рисунками на крышке. Не медля и мига, он аккуратно водрузил ларец на высокий стол красного тополя и золотым ключиком открыл массивную крышку...
      * * *
      Да, этим вечером все гости были подавлены увиденным, но на следующее утро все изменилось, и изменилось далеко не к лучшему, так что о каком-то настроении вообще не могло быть и речи. Дело в том, что ближе к полудню обнаружилось, что Сервуса Нарота все-таки убили...
      Глава пятая.
      Убийство
      К утренней трапезе хозяин не спустился, и Ламберт, сноровисто обслуживая гостей, беспрестанно ворчал себе под нос всякого рода ругательства в адрес лентяев, что готовы нежиться в постели и ночь и день напролет. Кстати, к лентяям относился и белый медведь Лумо, который тоже пока отсутствовал.
      Пеппо, по молодости лет не особенно угнетенный вчерашним созерцанием неземной красоты камня Богини Судеб, фыркал, слушая излияния старого слуги. Правда, всю ночь ему снились хризопрасы, рубины и бриллканды, но утром все забылось, и настроение сохранилось ровное - такое, как всегда.
      Остальные, по всей видимости, не могли похвастаться тем же. С прежним аппетитом поглощая фазанов, только снятых с вертела, они хранили молчание угрюмое, тяжелое, отстраненное. Сокровище Сервуса Нарота, цены не имеющее, поразило их до глубин души. Наверняка все они, думал юноша, преисполнились зависти и теперь ломают головы над тем, как бы и где бы приобрести нечто подобное по великолепию и силе. Только Гвидо и этот эганец - Леонардас хранят спокойное, вовсе незамутненное дурными мыслями выражение лица...
      - Да что ж это такое! - вдруг нервно воскликнул Бенино, швыряя на стол надкусанный персик. - Ламберт! Сходи к хозяину, позови его к столу!
      - Слушаю, господин, - довольный приказанием (сам он не осмелился бы потревожить рыцаря), старый слуга стрелой метнулся к лестнице.
      Пеппо нахмурился: раньше Бенино не позволял себе так вольничать в чужом доме. Странно... Сквозь опущенные ресницы он внимательно всмотрелся в лицо брата и ещё раз повторил себе: "странно..." Глаза с расширенными зрачками блестят, лицо бледно, как бывает с ним лишь после бурно проведенной ночи, а тонкие пальцы ни мига не находятся без движения...
      - Надо и Лумо разбудить, - вздохнул Гвидо, поднимаясь.
      Пойду, постучу...
      Но стоило ему сделать шаг вперед, как вдруг сверху раздался дикий, ни с чем не сравнимый вопль, заключающий в себе и ужас, и отчаяние, и... О, от этого вопля волосы у всех стали дыбом! Придурковатый Леонардас чуть не свалился с табурета, супруги одновременно вздрогнули, а Гвидо подскочил на месте и ринулся наверх с такой скоростью, какую трудно было предположить, глядя на этого человечка с коротенькими ножками.
      Философ, не мешкая и четверти мига, вылетел из-за стола и понесся вслед за младшим Деметриосом, по пути громко проклиная Бургана и себя самого. Другие гости тоже не остались ждать. Повскакав с мест, они заспешили наверх по лестнице, обмирая от вопля, который все не прекращался.
      Наверное, один Бенино знал, что произошло. Перепрыгивая ступеньки, он уже страдал от мысли, что не сумел помочь, не сумел предотвратить то, чего страшился его друг Сервус Нарот - то бишь убийства. Он хотел оправдать себя тем, что все случилось слишком скоро, неожиданно скоро, но тут же с негодованием на себя самого отринул сие извинение преступной беспечности. Миллионы мыслей пронеслись в его голове за то короткое время, какое стремился он к комнате рыцаря. Миллионы чувств, основными среди коих были укор, стыд и отчаяние, испытало его сердце тогда же. Скрипя зубами в бессильной ярости, Бенино подбежал к настежь распахнутой двери, ворвался внутрь, сбив с ног Гвидо, и тут остановился...
      * * *
      Картина, представшая глазам философа, а за ним и глазам других гостей, была ужасна.
      Ламберт, и без того маленький ростом, стоял на коленях возле роскошного ложа хозяина, подбородком доставая только до уровня его, и дико вопил, вырывая из висков своих клочья седых волос. Видно, сам остановиться он не мог, а потому Гвидо, поднявшись после падения и установив необходимое равновесие, подошел к нему и сильно встряхнул за плечи - только тогда старик замолчал.
      В полумраке комнаты - занавеси ещё были задернуты - не сразу бросалось в глаза самое страшное. Впрочем, может, люди непроизвольно оттягивали момент определения и понимания... Огромная фигура Сервуса Нарота недвижимо лежала на шелковом белом покрывале, половиной его покрытая с колен до плеч. То, что рыцарь был мертв, не вызывало и малейших сомнений: в спине его торчал кинжал, всаженный по самую рукоять; алое пятно крови расплылось по покрывалу; кровь склеила светлые волосы на затылке, стекла на пол, в легкие кожаные сандалии. Вообще весь затылок его, как с содроганием заметил Бенино, ещё не приблизившись, был разбит чем-то тяжелым. Судя по позе - а рыцарь лежал, раскинув руки, лицом вниз - он спал, когда коварный убийца занес над ним смертоносный кинжал. Удивительно, но Бенино подумал, что Сервус так и не узнал своего врага, и сие почему-то показалось философу самым обидным.
      Решившись, он все-таки подошел ближе. Без сомнения, дух благородного рыцаря переселился в Ущелья - он ещё убедился в этом, увидев, с какой силой был нанесен удар. Даже волоса нельзя было б просунуть между рукоятью и спиной убитого.
      Бенино поежился и отвел взгляд. Бахрома покрывала, тоже заляпанная кровью, большая рука Сервуса, синевато-белая, с модным дутым золотым перстнем на толстом пальце левой руки, крупный, но недорогой алмаз у изголовья (наверное, он смотрел его перед сном), и... Философ отшатнулся. Золотая цепочка, на которой рыцарь носил ключ от ларца с Лалом Богини Судеб, была разорвана!
      Судорожно сдернув её с шеи друга, Бенино убедился в ужасном подозрении своем. Ключа на цепочке не оказалось, а это значит, что и камня в ларце уже нет... Не обращая больше внимания на стоны и всхлипы гостей за спиной, до того сильно раздражавшие его, философ кинулся на колени и принялся судорожно шарить рукой под кроватью. Умом он понимал, что все поиски его напрасны - вчера все видели, что ключ от ларца Сервус носил на этой цепочке, но слабая надежда заставляла сердце трепетать в ожидании находки.
      - Ты думаешь, Лал Богини Судеб ещё на месте? - криво, совсем невесело усмехаясь, спросил философа Гвидо.
      - Думаю, нет, - ответил Бенино, поднимаясь и отряхиваясь.
      - Тогда позволь мне осмотреть место... преступления... Друзья! вежливо обратился Гвидо к гостям. - Прошу вас идти вниз. Право, здесь вы уже ничем не можете помочь.
      И он, не дожидаясь, когда его просьба будет выполнена, направился к ложу рыцаря.
      - Нет! - дико взвизгнул вдруг Ламберт, кидаясь к телу хозяина и закрывая его как птица закрывает своих птенцов. - Нет! Не дам! Не прикасайтесь к нему!
      Слезы брызнули из глаз старика. Повернувшись спиной ко всем, он склонил голову к мертвому телу, обняв его руками, и тихо, горько заплакал.
      Сердце Бенино сжалось. Его никогда не вводила в заблуждение извечная ворчливость старого слуги. Он отлично видел и знал, что Сервус Нарот является его единственным любимым существом. Он нянчил его, когда тот только родился, он носил его на руках, он воспитывал его - словом, был нежнее и заботливее, нежели мог быть родной отец. И вот теперь жизнь его разбита. Как можно пережить такое горе?
      Бенино со вздохом покосился на стоящего сзади Пеппо. Для него тоже этот мальчик был как сын. Когда он родился, философу уже стукнуло двадцать три года. Он помнил и первую улыбку брата, и первый шаг, и первое слово его. Не имея собственных детей, Бенино самовольно принял на себя обязанности отца, так что Пеппо до сих пор воспринимал его именно так. Впрочем, их родной отец находился в полном здравии, но воспитание детей никогда не входило в круг его интересов...
      - Ну, полно, Ламберт, полно... - пробормотал философ, трогая плечо старого слуги. - Что теперь... Ничего не поделаешь...
      - Ничего не поделаешь! - эхом подхватил Гвидо. - Я не трону его, Ламберт, я только рядом посмотрю...
      Закрыв за гостями дверь, он живо присел на корточки и завертел головой, оглядывая пол, ковер и низкий, ниже его колена, столик. На столике стоял бронзовый сосуд с травами (рыцарь увлекался сушением трав, кои затем поджигал и через маленькую трубочку с наслаждением вдыхал едкий дым), бутыль вина и серебряный кубок. Вздернутый короткий нос малыша непостижимым образом задвигался, словно пытаясь учуять то, что недоступно глазу. Светлые и легкие как пух волосы взъерошились, видимо, вследствие напряженной работы мысли под ними. Кошачье лицо его почему-то было совсем белым, даже веснушки пропали, а зеленые глаза рыскали повсюду с таким странным выражением, что Бенино счел своим долгом вежливо осведомиться:
      - Послушай, любезный, а не ты ли убил моего друга Сервуса?
      - Нет, не я, - отказался от сомнительной чести считаться убийцей малыш Гвидо, ни на миг не прекращая осмотра.
      - А кто?
      Философ и сам понимал, что вопрос сей глуп и пока несвоевремен, но не смог от него удержаться - больно уверенный вид был у этого мелкого белобрысого парня.
      - Не знаю, уважаемый Бенино, не знаю... - последовал ответ.
      Затем Гвидо встал, отряхнул руки.
      - Я бы хотел поговорить с гостями, - мрачно сказал он. - Надеюсь, ты поможешь мне?
      Бенино сморщился. Все хотят, чтоб он помог. Сначала Сервус, теперь малыш Гвидо... Впрочем, Сервусу он так и не успел помочь...
      - Что я должен делать? - буркнул он, и не думая скрывать недовольство.
      - Ничего особенного. Но если гость не захочет мне отвечать, ты его уговоришь.
      - Что ж...
      Оставив Ламберта наедине с холодеющим телом Сервуса Нарота, философ и Гвидо пошли вниз.
      * * *
      Казалось, это молчание сейчас взорвется, как вулкан. Хмурые лица, опущенные долу глаза, раздражающее шарканье ног под столом. Каждый (кроме самого убийцы, конечно) подозревал в преступлении сидящего рядом или напротив, все равно. Каждый думал, что и собственная его участь могла оказаться таковой: поди знай, что за сущность скрывается за приятной внешностью и обходительными манерами. Разве можно даже мысль, даже полмысли допустить, что в их прелестную тесную компанию коллекционеров затесался монстр, отродье злобного Бургана, для коего чужая жизнь не стоит и медной монеты. Вернее, стоит - камня Богини Судеб. Да, сие неоценимое сокровище, предмет вожделения не только знатоков, но и любого разумного человека, но убить ради обладания им? И не просто прохожего, а друга, приятеля, в глаза которого не раз смотрел, вместе с которым не раз смеялся, в конце концов, в доме которого считался гостем? Примерно такие размышления занимали сейчас этих людей, волею случая оказавшихся замешанными в страшном деле.
      Гвидо, у нижней ступеньки обогнавший философа, быстрым шагом подошел к столу и уселся между Пеппо и Леонардасом. Бенино занял место против него, между толстяком Теренцо и Маршаллом.
      - Прошу простить меня, друзья мои, - без обиняков начал младший из Деметриосов. - Я хочу задать вам всем по несколько вопросов. Если вы предпочтете любезность замкнутости и настороженности, вы ответите мне скоро и честно, что будет означать только одно: совесть ваша ничем не запятнана.
      Столь витиеватой речи от малыша Гвидо никто не ожидал. Машинально кивнув ему, гости перевели взоры на философа, ожидая от него подтверждений сказанному.
      - Да, - кивнул Бенино. - Пусть Гвидо Деметриос спрашивает, а мы будем отвечать.
      - А кто наделил его такими полномочиями? - вдруг визгливо вопросил Заир Шах. - Кто? Уж не сам ли достопочтенный Сервус? Ха!
      - Стыдно, - укорил его Маршалл. - Стыдно тебе, старик. Как неучтиво поминаешь ты о погибшем, да к тому же хозяине этого славного дома! Пусть юноша спрашивает, потерпим.
      Юноша, коему недавно исполнилось уж двадцать восемь лет, благодарно посмотрел на тимита.
      - Тем не менее я отвечу, - сказал он, улыбаясь. - Ты философ? неожиданно обратился он к Бенино.
      - Да, - удивленно сказал тот. - А ты, Маршалл, купец?
      - Купец, верно.
      - Ты, Заир Шах, астролог?
      - Ну, астролог, и что с того?
      - А ты, Теренцо?
      - Он знатного канталского рода, - ответила за все ещё молчащего супруга Лавиния. - Его дед был конюшим самого короля.
      - Понятно. Так вот...
      - А я - поэт, - встрял забытый Леонардас.
      - Прекрасно. Так вот. А я - дознаватель. Правда, на службе я не состою, а занимаюсь делом сим сам по себе. Но, смею сказать, мои способности были неоднократно замечены, и однажды меня даже вызывали во дворец важного дворянина в Цинцероте! Там пропало золотое... А впрочем, это неважно. Думаю, теперь я могу спрашивать?
      - Да можешь, можешь, - важно махнул костлявой рукой Леонардас. - Я слушаю.
      Поскольку эганец сам назначил себя первым номером, Гвидо с него и начал.
      - Скажи, любезнейший, что ты делал прошлым вечером после трапезы?
      - Спать пошел, как и все.
      - Ты лег сразу?
      - Ну.
      - Ты ничего не слыхал ночью?
      - Ни звука.
      - Ладно, теперь ты, - он повернул голову к Заир Шаху, не обращая внимания на тут же надувшегося Леонардаса, который намеревался всю беседу посвятить своей персоне. - И тебе такой вопрос: что ты делал после вечерней трапезы?
      - Тоже пошел спать, - фыркая, сообщил старик. - И ночью я ничего не слыхал. Слава Садоку и пророку его Халему, а также светлому Лотту и гораздо менее светлому, я бы даже сказал, совсем темному Рузбону, сплю я крепко и без сновидений. Был как-то случай, когда я вдруг проснулся, но, помнится, лет этак пять назад...
      - Я понял, - торопливо перебил болтливого Заир Шаха Гвидо и обратился к Маршаллу. - А ты? Что ты делал прошлым вечером?
      - Увы, ничем не могу тебе помочь. Я тоже пошел спать и тоже совершенно ничего не слышал.
      - И я, - вставил Пеппо, не дожидаясь вопроса.
      - И мы, - тихо молвила прекрасная Лавиния, скользнув равнодушным взглядом по кошачьей мордочке дознавателя.
      Кстати, решил Гвидо, надо присмотреться к ней повнимательней. Не так проста девица, как кажется. Во всей её хрупкости, во всем изяществе фигуры и лепки лица есть что-то ещё - какая-то сила, что ли. Пока он не умел разобрать, но надеялся впоследствии.
      - Перейдем к другому вопросу. Скажи мне...
      - Я! - бухнул Леонардас, видя, что дознаватель собирается обратиться к Маршаллу, как самому спокойному и рассудительному.
      - Пусть ты, - согласился Гвидо. - Скажи, когда ты говорил с нашим любезным хозяином в последний раз?
      - Да тогда же, на трапезе. Ты не присутствовал, но знаешь, наверное, что он рассказывал о Богине Судеб. Я поспорил с ним по поводу места рождения этого лала...
      - Какого лала?
      - Ну, украденного камня. Он называется лал - то есть рубин.
      - Камень Богини Судеб и есть тот лал, о котором ты толкуешь?
      - О, Митра! - разозлился эганец. - Конечно! Не изумруд же! - А после трапезы?
      - А после трапезы я его не видал - Сервуса то есть.
      - А голос его слышал?
      - Нет, не слышал.
      - А ты, Маршалл?
      - И я, - тимит пожал плечами. - И вообще я с ним говорил только в хранилище, а за вечерней трапезой и словом не обмолвился. Не очень-то мне было интересно слушать сказки про Богиню Судеб - я и сам о ней все знаю, поэтому я молча доел лебединую гузку да ушел спать.
      - Заир Шах?
      - О чем мне с ним разговаривать?
      - Ну, не знаю, о чем. Мало ли... Так говорил или нет?
      - Нет! - выплюнул старый пень, злобно ощерившись.
      - А ты, Теренцо?
      Толстяк покачал головой, хотя и так было ясно, что он разговаривать ни с кем не мог: только нынешним днем завершался его обет молчания.
      - Почему ты не задаешь вопросов Бенино Брассу? - Лавиния улыбнулась, смягчая смысл вопроса.
      - Бенино мой помощник, и его я опрошу при случае.
      - Отчего ж? - философ обиженно отвернулся от девушки, на кою перед тем глазел как на редкостный ордийский агат. - Я могу и сейчас ответить. Да, я говорил с Сервусом после вечерней трапезы. Он спросил, не готов ли я купить у него гранат - помните? он зовется Красным Отцом. Я сказал, что пока не готов, ибо заплатил лишку второму учителю моего Пеппо за дополнительные занятия по астрологии. Тогда Сервус засмеялся и укорил меня в лукавстве: мол, никакая лишка не сделает плюса или минуса в цене граната. Мол, он стоит так дорого, сколько не стоят все учителя в Багесе вместе взятые. Я признался, что у меня вовсе нет денег и просил его искать другого покупателя - вот и все.
      - И он пошел к себе?
      - Кажется, да. Я не видел.
      - Пеппо, мальчик, - ласково спросил Гвидо юношу. - Ты не говорил с рыцарем после вечерней трапезы?
      - Нет, не говорил. И голоса его не слышал.
      - Итак, Сервус Нарот потолковал с Бенино о Красном Отце и ушел к себе... Более никто его не видел и никто с ним не говорил. Такова картина прошлого дня, друзья.
      - А Ламберт? - робко заметил Пеппо.
      - Да, конечно, я спрошу и Ламберта, но не теперь. Пусть печаль и тоска об ушедшем улягутся в груди его... - зеленые глаза дознавателя исполнились неизбывной грусти. Он не успел хорошо узнать благородного рыцаря, но старика ему и в самом деле было жаль.
      - Послушай, - Маршалл перебил его настроение сильным чистым голосом своим. - А почему ты не спрашиваешь нас о кинжале, коим был заколот несчастный Сервус? Я, к примеру, кроме самоцветов коллекционирую оружие и смею уверить, неплохо в нем разбираюсь. В этом доме нет не только меча или ятагана, но даже иголки, незнакомой мне. А кинжала такого я ещё не видел.
      - Верно! - подхватил Бенино. - Такого кинжала у Сервуса не было. Значит, убийца использовал свой!
      - Я уверен в этом, - самодовольно согласился Леонардас.
      - Ясно, свой, - подтвердил Маршалл.
      - Так чей же это кинжал? - буркнул Заир Шах.
      - Лумо Деметриоса... - тихо сказал Пеппо и опустил голову.
      Глава шестая.
      Дознание
      Все замерли. В тишине в окно залетела муха и приземлилась на стол, дабы почистить лапки. Теренцо прихлопнул её жирной ладонью и этот неприятный звук послужил сигналом ко второй части беседы.
      - Что ты сказал, милый? - тихо спросил Бенино, в упор глядя на брата.
      - Я сказал, что этот кинжал принадлежит Лумо Деметриосу, - с отчаянием повторил юноша. - Я точно знаю.
      - Откуда же? - Заир Шах был, как всегда, скептичен.
      - Видел. Он ковырял им в зубах...
      - В чьих зубах? - зарвался гнусный старикашка, но сразу опомнился, фыркнул и отвернул физиономию.
      Пеппо не стал ему отвечать. Жалобно посмотрев на Бенино, он вздохнул и опустил голову. В глазах брата он не увидел понимания, и это его расстроило. Ведь он сам всегда говорил: "Будь честен. Будь честен всегда, во всем, и с каждым". Сейчас Пеппо следовал его совету и был честен, за что же такой суровый взгляд?
      - Дорогой, Лумо Деметриос мог ковырять в зубах любым другим кинжалом.
      - Но, Бенино, - воскликнул Пеппо, чуть не плача. - Ты же знаешь, что я не ошибаюсь! Рукоять того кинжала была усыпана алмазной крошкой и покрыта каким-то прозрачным веществом - точно так, как у кинжала в спине... в спине Сервуса...
      - Мальчик прав, - мрачно сказал Гвидо, хмуря белесые брови. - Это действительно кинжал Лумо, я тоже узнал его...
      - Так что ж тогда ты мучаешь нас? - удивленно произнес Леонардас. Зачем ты задаешь эти глупые вопросы, если знаешь сам, что Сервуса убил твой братец? Кстати, где он?
      - Фи, Леонардас, - поморщился философ. - Как ты можешь говорить с такой уверенностью? Я не думаю, что Лумо способен на хладнокровное убийство, а кинжал - ещё не доказательство.
      - Доказательство, - все так же мрачно пробурчал Гвидо. - Но одного доказательства мало - надо, чтоб Лумо сам признался...
      - А если он не захочет признаваться? - Заир Шах с превосходством оглядел остальных гостей. - С чего бы ему признаваться? И вообще, где он? Где твой Лумо? Тьфу ты, какая глупость! Прошу тебя, мой маленький друг, оставь свои вопросы и позволь нам разойтись по комнатам. Всем необходимо отдохнуть.
      Маленький друг Заир Шаха покорно кивнул, при этом зеленые кошачьи глаза его блеснули чуть раздраженно. Пеппо понял: он желал продолжать, но не смел, ибо главным подозреваемым считался его родственник.
      - Но все-таки где же Лумо? - Маршалл был, казалось, встревожен. - Не сердись, Гвидо, но его исчезновение и есть лучшее доказательство причастности. Тебе-то он сообщал, что хочет уехать?
      Младший Деметриос отрицательно покачал головой.
      - Ну, вот видишь... - расстроенно пробормотал тимит.
      Снова наступила пауза. Пеппо готов был провалиться сквозь землю, потому что чувствовал себя виновником того, что произошло. Он тоже не мог поверить в то, что добродушный белый медведь оказался способен убить рыцаря из-за какого-то камня, пусть даже и ужасно дорогого и красивого. Но правда есть правда, и промолчать он тоже не мог.
      - У меня есть план, - вдруг сказал Бенино, обводя взглядом всех присутствующих. - И, думается, недурной.
      - Ну-ну? - с любопытством вытянул длинную шею Леонардас.
      - Первое: до выяснения причины смерти Сервуса никто из нас не должен покидать этот дом. То есть, конечно, можно гулять и прочее, но из Лидии уезжать нельзя. Абстрагируясь от несчастного Лумо, представим, что сбежать вполне может убийца. Я далек от того, чтобы подозревать всех. В общем, я никого и не подозреваю. Но все мы обязаны быть в равном положении. Согласны?
      Судя по вытянувшимся физиономиям собравшихся, они были отнюдь не согласны, но высказать неодобрение не решались.
      - Второе: мы - я и Гвидо - будем искать Лумо, а заодно (надеясь на счастливый случай) Лал Богини Судеб, и оставляем за собой право в любое время обратиться к любому из вас с любым вопросом. Прошу не противоречить мне. В конце концов, если вы невиновны, вас должно только радовать то, что мы пытаемся снять с вас подозрения.
      Гости уныло кивнули. Бенино был, как обычно, убедителен.
      - И третье: почему бы убийце не признаться? Прямо сейчас - и тогда мы вместе подумаем, что делать. Но украденный камень тогда, ясно, придется вернуть, ведь у Сервуса есть наследник...
      - Кто? - разом выдохнули Заир Шах и Леонардас.
      - Я, - скромно ответил Бенино.
      * * *
      Пеппо смотрел на брата, широко раскрыв рот. Пожалуй, и в детстве он не выказывал так явно своего изумления. Даже он, его родной и самый любимый, ничего не знал! Бенино - наследник Сервуса Нарота! Богача, который мог бы купить всю Лидию и кусочек соседнего Тима впридачу!
      - Это меняет дело, достопочтенный философ, - сухо произнес Маршалл. Пусть первый подозреваемый Лумо Деметриос - ибо сбежал, но второй уж всяко ты.
      - Зачем бы я стал тогда красть Лал Богини Судеб? - обиделся Бенино. Он и так бы принадлежал мне.
      - Кто ж тебя знает, - ядовито ухмыльнулся Заир Шах. - Может, вступишь в наследование, да через пару лун и обнаружишь где-нибудь в саду под персиковым деревом сие сокровище.
      - Почему под персиковым деревом? - философ был явно растерян, а потому не так сообразителен, как всегда.
      - Подумать только, какое состояние! - добавил яду придурковатый эганец. - Ради него десяток лучших друзей укокошишь!
      - Вздор! - Бенино, наконец, пришел в себя. - Я не стал бы убивать Сервуса за все золото мира! И никого бы не стал убивать. Это не в моем вкусе.
      - А что в твоем вкусе, позволь узнать? - не успокаивался Заир Шах. Просто украсть сокровище?
      - Хватит!
      Резкий голос Гвидо оборвал перепалку.
      - Хватит... - уже тише повторил он. - Не стоит обвинять друг друга так можно далеко зайти и тогда история кончится плохо.
      - Куда хуже... - проворчал Заир Шах.
      - Послушай, уважаемый Гвидо, - снова подал голос тимит. - А ты-то сам как думаешь, кто его убил?
      - Не знаю, - медленно покачал головой дознаватель. - Но уверен... Вернее, почти уверен, что не Лумо. И - не Бенино.
      - Кто ж тогда? Может, я?
      Маршалл хохотнул, но глаза его смотрели на Гвидо вопросительно.
      - Может, и ты, - легко ответил тот. - Пока не знаю. Но обязательно узнаю, дайте срок.
      - И велик ли срок?
      - Дня два-три.
      - Посмотрим...
      После того, как тимит задумчиво произнес свое "посмотрим", Заир Шах встал, расправил складки нелепого одеяния и, с презрением поглядев на всех, вышел из зала. Вот ярко-синий подол его балахона проехал по одному маршу лестницы, вот повернул на второй... Лишь только затихли шаркающие шаги астролога, эганец выпучил светлые как осеннее небо глаза и трагическим шепотом сообщил:
      - Это он грохнул беднягу Сервуса!
      Все вздрогнули.
      - С чего ты взял? - фыркнул Маршалл.
      - Не хотел при нем рассказывать, но слышал его омерзительный голос той ночью.
      - Слышал? Где?
      - В коридоре, где ж еще... Сами знаете, какие тут у Сервуса лабиринты, так что точнее сказать не могу.
      - И что он говорил?
      - Не разобрал. Пищал что-то...
      - Может, он пел? - предположила прекрасная Лавиния, с легкой улыбкой глядя на важного как индюк Леонардаса.
      - С чего бы он стал петь ночью? - удивился эганец. - Нет, не пел.
      - А что? - начал сердиться Бенино.
      - Да говорю ж - пищал! Может, молился? Убил рыцаря, и молился.
      - Да зачем же ему молиться в коридоре? - потерял терпение Маршалл. У него для этого комната имеется! Какой ты тупой, Леонардас, прости, конечно...
      - Я не тупой, - с достоинством ответствовал эганец, подмигивая Лавинии. - Бурган Безглазый знает этого старого крючка - молился он или пел... Я не дознаватель и сие не моя забота. Хочу спать. Прощайте.
      Он поднялся и пошел к лестнице. Длинные аистиные ноги его в три шага одолели ступеньки одного марша, потом ловко перескочили на второй.
      - Сдается мне, наш приятель не такой кретин, как кажется, - заметил многозначительно Маршалл.
      - Думаешь, прикидывается? - встревожился Бенино.
      - И такое возможно. Смотри, как ловко повернул на старика.
      - С чего ему поворачивать? - не согласился Гвидо. - Его пока никто не подозревал.
      - Зачем он спать пошел? - Маршалл не желал отказываться от столь удобного объекта для обвинения в убийстве. - День еще, а он - спать!
      - И что с того? Нет, любезный Маршалл, никаких оснований для подозрений у нас пока нет. Увы, но нет. Я думаю... О, Теренцо, могу ли я узнать, что так заинтересовало тебя за окном?
      - Солнце, - за Теренцо пояснила девушка, пряча улыбку. - Сейчас оно опустится ещё на полпальца и мой супруг сможет говорить.
      - Он замолчал в это время ровно луну назад? - догадался Бенино.
      - Да.
      И все выжидательно уставились на Теренцо. Толстяк, тяжело дыша, смотрел на огненный шар, который блистал в чистом голубом небе так бездумно, так беспечно, словно и не существовало в мире под ним никаких тревог и забот. В молчании за солнцем следили и остальные. Бенино, например, полагал, что как только оно опустится на требуемые полпальца, Теренцо откроет рот и сразу обнаружит всем тайну убийства Сервуса. Гвидо был не столь оптимистично настроен, но и он надеялся услышать от жирного канталца нечто важное, могущее помочь ему в расследовании. Пеппо... Пеппо ни о чем таком не думал. Он просто вспоминал огромного розовощекого рыцаря, победившего самого Всадника Ночи и погибшего так нелепо и странно - от дружественной руки. А Лавиния просто взирала на своего толстяка с любовью и даже благоговением. Пожалуй, такой взгляд невозможно изобразить - мельком пронеслось в круглой голове дознавателя, - но как умудрилась эта красавица влюбиться в ужасного, мерзкого, одышливого, потного и жирного кабана? Гвидо с отвращением взглянул на Теренцо и в тот же момент толстяк вдруг коротко всхрюкнул и с торжествующей улыбкой повернулся к гостям.
      - Ха! Теперь я опять свободен! Я могу говорить! - заорал он хриплым от долгого молчания голосом. - Лавиния! Радуйся вместе со мной! Ха!
      - Постой, любезный, - поднял руку ладошкой вперед Гвидо. - Если не возражаешь, отложи ненадолго свою радость. Нам нужно, чтобы ты ответил на такие вопросы...
      - Сам знаю, - бесцеремонно перебил его Теренцо. - Я был нем, но не глух. Сервуса после вечерней трапезы я не видал, но зато кое-что слышал... - он многозначительно обвел маленькими масляными глазками присутствующих, убедился в их неподдельном внимании. - Трухлявая колода говорила с ним перед полночью.
      - Трухлявая... Это Заир Шах? - догадался Гвидо.
      - Ну да! Уж о чем они шептались - рассказать не могу, ибо не ведаю. Слов я не разобрал. Но бранились, точно бранились. Этот старый пенек звездочет шипел как разъяренная кобра, а Сервус отвечал коротко и гневно, будто отказывал тому в просьбе.
      - Значит, Леонардас действительно слышал его голос... - задумчиво пробормотал Бенино.
      - Конечно, слышал. Только, кривая оглобля, перепутал все. Не пел старикан и не молился, а чего-то требовал у рыцаря.
      - Но чего?
      - Почем мне знать? Сказал же, слов я не разобрал.
      - Полагаю, Гвидо, нам следует ещё раз переговорить с Заир Шахом, хмуро буркнул философ, которому не стоило труда всю картину убийства Сервуса Нарота представить во всех подробностях, благо фантазия работала превосходно.
      - Мне, - уточнил дознаватель. - Мне следует переговорить с ним ещё раз. А ты, уважаемый Бенино, займись поисками... Лумо и пропавшего магического рубина.
      - Хорошо, - легко согласился Бенино. - Теренцо, ты имеешь сообщить что-нибудь еще?
      - Ничего не имею, - хмыкнул толстяк. - Сейчас пойду к себе и буду разговаривать вслух с двумя самыми любимыми моими людьми - с собой и Лавинией.
      С трудом выбравшись из-за стола, Теренцо вытянул за руку Лавинию и вдвоем они удалились наверх. Теперь в трапезном зале осталось четверо. Маршалл, братья Брассы и маленький дознаватель.
      - Как ты думаешь, Бенино? - тихо спросил Гвидо. - Зачем Сервус рассказал всем, где хранится ларец с Лалом Богини Судеб?
      - Не ведаю, - пожал плечами философ. - Может, подозревал, что камень хотят украсть и решил поставить там засаду - ну, чтоб поймать вора?
      - Скорее всего, так...
      - Точно так, - заявил тимит. - А зачем еще?
      - Жаль, меня не было на той вечерней трапезе, - вздохнул Гвидо. - А я бы хотел послушать историю о Богине Судеб...
      - Я могу рассказать тебе, - усмехнулся Маршалл. - Не велик труд.
      - О, это было бы замечательно!
      - Ну, слушай. Еще до Великой Катастрофы на месте нынешней Герштунии были одни сопки да овраги, да камни, да болота кое-где, но ни травы, ни кустов, ни, тем паче, деревьев вовсе не наблюдалось. Так гласят легенды, а я тебе легенду и передаю. Обитали там несколько племен - дикие люди, которые охотились на диких зверей и тем и жили. Больше о них и сказать-то нечего... И вот однажды с небес было им знамение: страшная молния, ударившая в землю не менее полусотни раз, а самый последний - в хижину старой колдуньи... Конечно, все в мгновение сгорело дотла, но на другой день из горстки этого мокрого пепла выросло дерево, такое прекрасное, что все эти племена собрались вокруг него и так сидели чуть не целую луну, изредка отлучаясь только для того, чтобы добыть пропитание.
      К концу этой луны на дереве выросли два плода, похожие на апельсины, но не апельсины. Огромные, цвета яркого (а в тех местах яркого вообще не было - сплошная серость вокруг) - один желтого, а другой красного, ароматные, к вечеру они раскрылись и из них вышли две юные девицы. Одна та, что вышла из желтого - белокурая голубоглазая красавица, нежная и стройная как цветок. Вторая - та, что вышла из красного - тоже красавица, только черноволосая и черноокая, с фигурою гибкой как у леопарда, посадкой головы гордой, а походкой стремительной. И снова сверкнула молния. Она насквозь пронзила обеих девиц, заставив несчастных дикарей с воплями разбежаться в стороны. Когда же стало тихо и люди осмелились обернуться, они увидели, что из двух красавиц осталась одна... Какая, Гвидо?
      - Черноволосая?
      - Нет.
      - Белокурая?
      - Нет.
      - А какая же? - безмерно удивился маленький дознаватель.
      - Обе! - торжествующе воскликнул Маршалл. - Они соединились в одну в голубоглазую черноволосую красотку со взглядом нежным, а походкой стремительной и смелой. То и была Вечная Дева - Богиня Судеб. В руке её сверкал красным огнем великолепный большой лал, освещая тупые рожи дикарей мерцающим сиянием. Девушка обвела взглядом окрестности, и тут же из земли пробились ростки, из коих потом и выросли деревья, кусты да трава...
      - А потом? - истребовал продолжения Гвидо, видя, что Маршалл вдруг углубился в свои думы.
      - Потом? Потом она ушла. В неизвестном направлении...
      - И все? - разочарованно спросил Гвидо.
      - Нет, не все, - засмеялся тимит. - Потом её видели в Асгарде, в Канталии и Эгане, в Хитае и Ордии. Но тогда огненного лала в её руке уже не было. Никто не знает, каким образом она утратила его, но - теперь его владелец Сервус Нарот!
      - Уже не он... - мрачно заметил Бенино.
      - Уже не он... - согласился Маршалл. - Так вот, о Богине Судеб. Говорят, она обходит весь свет, останавливаясь лишь иногда и совсем ненадолго - для того, чтобы прясти пряжу, которая и есть судьба людская. Напрядет целый ворох, скажем, в Канталии, бросит на землю, он и рассыплется, но судьба канталцев - каждого из них! - уже будет предопределена на целые полсотни лет вперед. Затем пойдет в Лахору, и там то же самое... Ну, понравилась тебе легенда?
      - Так себе, - улыбнулся Гвидо. - Но этот лал действительно обладает магическими свойствами?
      - Поверь мне, - Маршалл посерьезнел, уставил черные маслины глаз в зеленые круглые глазищи младшего Деметриоса. - Недаром Сервус так за него пострадал. Между нами говоря, сам лал стоит ничуть не больше, чем та черная жемчужина или гранат - Красный Отец. Гораздо дороже его чудодейственная сила! Пусть он исполняет только одно твое желание, но зато какое! Ты можешь изменить свою судьбу полностью - хоть стать из нищего королем! Ни один маг не сделает такого!
      - А если я доволен своей судьбой?
      Маршалл опешил.
      - Доволен? Как это?
      - Да просто - доволен, и все, - Гвидо засмеялся. - Я люблю свой город и свою семью. Мне нравится моя внешность и мое здоровье... Нет, для себя я ничего бы не хотел. Но вот излечить и омолодить отца, или разыскать Лумо...
      - Э-э-э, парень, не выйдет. Лал Богини Судеб меняет только саму судьбу - твою судьбу! Если ты вздумаешь попросить золота - он не даст тебе и монеты; если ты вздумаешь попросить здоровья для отца - он не исцелит даже кашель. Но если ты скажешь: "Хочу жить двести лет" - ты будешь жить ровно двести!
      - Не хочу, - печально покачал головой маленький дознаватель. - Вполне достаточно и шестидесяти...
      - Мало! Мне скоро шестьдесят, а я ещё полон сил и надежд! Да знаешь ли ты, как хочется жить, когда седеют волосы и морщины бороздят кожу? Знаешь ли ты, сколько дум в голове о будущем и о прошлом, сколько... Отчего же Сервус Нарот не попросил себе долгой жизни?
      - Откуда ему было знать, что его убьют...
      - Он знал, - сказал вдруг философ. - Он очень хорошо это знал.
      Глава седьмая.
      Тяготы подозрения
      Гвидо недоверчиво улыбнулся.
      - Как то есть знал? Что навело тебя на мысль сию?
      - Ничего меня не наводило, - ответил Бенино с неохотою. - Мне б и в голову такое не пришло. Сервус сам мне сказал.
      - Когда?
      - В ночь перед убийством. Он пришел в мою комнату - встревоженный, побледневший...
      И Бенино рассказал все то, что поведал ему рыцарь.
      - Ну и ну-у-у! - протянул Маршалл, и не пытаясь скрыть изумление. Так значит, старина Сервус подозревал нас всех? Ах, я дурень! И что меня дернуло поехать сюда? Ведь не хотел же, клянусь пышной грудью Астан, владычицы нашей, не хотел! Ах!
      - А что ж поехал? - грубо спросил философ.
      - Да по письму же и поехал. "Не медли! - писал мне Сервус. - Я готов предложить тебе такую вещь, какой ты в жизни не видывал!" И что за вещь такая, подумал я, бросил все дела и поехал.
      - И что за вещь?
      - Тьфу! Ваза из цельного розового агата! На кой она мне нужна, эта ваза? У меня самого подобных полдюжины!
      - Гм-м... - Гвидо смущенно посмотрел на гостей. - Лумо толковал, мол, досточтимый Сервус писал дяде, что продаст ему нечто невиданное, дядя обрадовался и послал нас сюда. А приехали, рыцарь показал нам колет, расшитый сапфирами и мелкими бриллкандами, и боле ничего не предложил...
      - Интере-есно, - протянул философ, в глубине души недовольный таковым поведением лучшего друга. - Значит, он вытянул вас всех сюда посредством обмана? Не удивлюсь, если Заир Шаху вместо "невиданного сокровища" он пытался подсунуть золотое яблоко или ещё какую подобную чепуху.
      - Все это ещё раз подтверждает твой рассказ, Бенино, - сказал Гвидо, улыбаясь. - Он и в самом деле решил любым путем собрать всех, на кого падало подозрение. Вот только странно, что он все-таки не уберегся. Как говорят, предупрежденный об опасности почти спасен... Он же получил клинок в спину - ночью, когда всяк бережется вдвойне! Нет, пока не могу этого уяснить. Ладно, идемте отдыхать, друзья. Все устали - нынче был тяжелый день... Вон уж сумерки давно наступили...
      Только поднявшись, Пеппо понял, что действительно устал. Взяв брата под руку, он повис на нем и так доехал до своей комнаты. А там Бенино уложил его в кровать, накрыл покрывалом и удалился. Спустя несколько мгновений юноша уже спал.
      * * *
      Пробуждение было не из приятных. Дикий вопль, примерно такой, какой издал Ламберт, обнаружив хозяина мертвым, раздался перед самой утренней трапезой.
      Пеппо вскочил, холодея от одной мысли о том, что его брат мог оказаться следующей жертвой злокозненного убийцы. Вылетев в коридор, он нашел там Леонардаса, который, квохча как испуганная курица, бегал взад-вперед и всплескивал длинными руками.
      - Что случилось? - крикнул Пеппо, загораживая ему дорогу.
      - Не знаю! - истерично взвизгнул в ответ эганец. - Кто-то орал! Я не могу больше! Я уеду! Уеду!
      Юноша плюнул и побежал вниз, надеясь застать там кого-либо более здравомыслящего. Там оказался один Маршалл, с отсутствующим видом попивавший вино из серебряного кубка и, кажется, не слыхавший никакого шума. Он единственный не уходил отдыхать, а просидел тут с утра до утра сначала с остальными гостями, а потом один.
      - Ты слышал? - и ему крикнул Пеппо, дрожа от ужаса.
      - Что? - меланхолично спросил тимит.
      Не ответив, юноша развернулся и бросился снова наверх. Но на лестнице он столкнулся с Бенино - тот мчался как раненая волчица к своему волчонку. Едва он завидел Пеппо, как глаза его радостно вспыхнули. Схватив брата в охапку, он так сильно прижал его к себе, что юноша чуть не задохнулся.
      - Мальчик мой! - закричал Бенино, срываясь на фальцет. - Где ты был? Я обшарил твою комнату и десяток других! Я искал тебя!
      - Я тоже искал тебя! - задушенно пробормотал Пеппо в отворот его куртки. - Там орали, я испугался, я побежал...
      - Ах, какая трогательная картина! - издевательски пропел за спиной философа Заир Шах. - Прямо-таки больно смотреть!
      - А ты не смотри! - уже не первый раз в этом доме Бенино позволял себе грубости - наверное, уже чувствовал себя хозяином. - Иди вниз, сейчас я найду Гвидо...
      - Зачем еще? - недовольно фыркнул старик.
      - Разберемся, что к чему, - туманно ответил философ, увлекая брата за собой.
      Гвидо встретился им в одном из рукавов коридора. Он был так же бледен, как тогда, когда нашли тело Сервуса Нарота.
      - Ты слышал крики? - спросил его философ. - Где-то там, в правом крыле дома.
      - И слышал и... видел... - хмуро ответил маленький дознаватель. Теренцо убили.
      - Что?! - разом воскликнули братья Брассы, непроизвольно подаваясь назад.
      - Это Лавиния кричала... Они уснули, а проснулась она уже одна. То есть Теренцо лежал рядом, но был мертвее мертвого: горло перерезано от уха до уха.
      - А... оружие? - глотка философа пересохла и теперь он скрипел как несмазанная телега.
      - Кинжал... мой...
      Гвидо тоже говорил с трудом, но Пеппо отлично понимал его чувства. Сначала рыцаря закололи кинжалом Лумо Деметриоса, а теперь Теренцо зарезали кинжалом Гвидо Деметриоса. Все это было очень странно.
      - Все это очень странно...
      Бенино настороженно смотрел на бледное лицо маленького дознавателя, вдруг обнаруживая в нем неприятные изъяны: хитрые глаза, чей взор ускользал как у человека с нечистыми помыслами, слишком вздернутый нос, веснушки... Ну разве у честного мужа могут быть веснушки?
      Философ понимал, что несправедлив сейчас, но ничего с собою поделать не мог.
      - Да, все это очень странно, - с нажимом повторил он, отталкивая брата себе за спину.
      - Подумай же, Бенино, - Гвидо умоляюще посмотрел в глаза философа теперь его взор никуда не ускользал, а напротив, был прям и открыт. Подумай, зачем бы я стал оставлять свой кинжал в комнате, где только что убил человека? Я бы унес его и спрятал, или выбросил бы...
      - Ты хитер, - отворачиваясь, сказал Бенино. - Кто тебя знает...
      - Он не виноват, Бенино, - вступился за малыша Пеппо. - Убийца нарочно подбросил его кинжал в комнату Теренцо.
      - Помолчи! - сурово остановил его брат. - Иди к себе, запрись на засов и никого не пускай. Я приду позже.
      Юноша с укором посмотрел на Бенино, но перечить не стал - сие было бесполезно, ибо упрямее заупрямившегося философа мог быть только раздраженный осел.
      Когда Пеппо скрылся за дверью своей комнаты - а Бенино с Гвидо проводили его туда, - они пошли успокаивать Лавинию, которую, по словам младшего Деметриоса, вряд ли успокоил придурковатый Леонардас. Так оно и было. Рядом с трупом несчастного толстяка, вся перемазанная в его крови, сидела девушка, а эганец примостился чуть ли не у неё на коленях. Кажется, пыталась утешить его она: рыдая в полный голос, он визжал, что никогда больше не выедет из родного Эгана, чем бы его ни заманивали. Он клялся, что продаст всю свою коллекцию задешево, а лучше отдаст её первому встречному нищему, лишь бы не бояться за свою жизнь, коя, безусловно, дороже всяких там самоцветов и золотых побрякушек.
      - Будь мужествен, Леонардас, - повторяла Лавиния, сама едва живая от пережитого. - Возьми себя в руки, прошу.
      Бенино, не церемонясь особенно, взял тощего эганца за шиворот и вытащил его за дверь, с удовлетворением заметив облегчение на красивом лице девушки. Там, в коридоре, он прижал его к стене и сквозь зубы зашипел:
      - Ты, ублюдок, запомни: будь мужествен, не то я тебе шею сверну, цыплячья твоя душонка! Пшел в комнату!
      - В чью? - захныкал Леонардас.
      - В свою, глупец!
      Пинком отправив эганца в нужном направлении, Бенино вернулся к Лавинии. Она лежала поперек широкого супружеского ложа и не подавала никаких признаков жизни. Над ней, склонившись, стоял Гвидо и усердно размахивал тонкими ручками. Философ снова насторожился: всего несколько мгновений назад он видел её целой и невредимой, а сейчас... Уж не этот ли подозрительно мелкий ростом - тип воспользовался моментом и прирезал её тоже?
      - Помоги мне, - буркнул Гвидо, увидев входящего Бенино. - Только вы ушли, как она в обморок свалилась...
      Устыдившись своих мыслей, философ быстро подошел к низкому, как в комнате Сервуса Нарота, столику, взял бутыль с вином и, налив немного ароматного красного себе в ладонь, принялся растирать ей виски. Через некоторое время Лавиния пришла в себя.
      Гвидо, будто самый нежный и любящий брат, присел на корточки перед нею и, заглядывая в лицо, проговорил:
      - Мне так жаль, милая... Как могло случиться такое ужасное событие? Ты что-нибудь слышала?
      - Ничего... - покачала головой девушка. - Я спала... Мне снился золотой дракон...
      - Золотой дракон? - сделал стойку Гвидо. - Что это означает?
      - Ничего, - хмыкнул Бенино, испытывая укол ревности. - Это гобелен в сокровищнице Сервуса. Золотой дракон на фоне голубого неба, а под ним, на земле, полыхает пожар.
      - А-а-а... - разочарованно протянул маленький дознаватель. - Но, может, во сне тебя обеспокоило что-то?
      - Ничего. Вот только... здесь, - она протянула свою белую изящную руку, - стало холодно... Потому что мне снилось, будто я лечу верхом на золотом драконе. Я повернулась на другой бок и сунула руку под Теренцо - он всегда горячий... Был...
      Губы Лавинии задрожали, кончик носа покраснел, а прекрасные голубые глаза наполнились слезами. Философ, с жалостью глядя на нее, думал все же о другом: её руке стало холодно от сквозняка - видимо, как раз в этот момент в комнату вошел убийца.
      - Полно, полно, красавица, - Гвидо вздохнул так тяжело, словно Теренцо был для него самым дорогим человеком на свете. - Ах, какое горе! Какое непоправимое горе!
      "По Сервусу ты не так убивался", - злобно подумал Бенино, отворачиваясь. Подозрения опять захватили его. Теперь уже странным казалось участие Гвидо, проявленное так открыто.
      - Пойдем, - Гвидо взял девушку за руку. - Я отведу тебя к Ламберту он говорил, помнится, что у него есть успокой-трава. Хорошая вещь!
      Философ что-то не припоминал, чтобы у Ламберта была успокой-трава. И когда это младший Деметриос успел с ним поговорить?
      - Бенино! Поди пока в мою комнату, подожди меня там.
      - Зачем еще? - угрюмо проворчал философ.
      - Необходимо, - таинственно и коротко ответил Гвидо, увлекая за собой Лавинию.
      * * *
      Бенино сидел в комнате Гвидо, где стены были обиты гладкой тканью зеленого цвета с розовыми разводами. Да, бедняга Сервус никогда не отличался тонким вкусом - разве что в драгоценных камнях он понимал прекрасно.
      Вспомнив, как он встретил его в этот раз - в ночной рубахе, босой и всклокоченный, Бенино улыбнулся. Но сразу затем вспомнил бездыханное тело, распростертое на роскошном ложе, с клинком в могучей спине. Глаза его повлажнели. Ну почему, почему Сервус не уберегся? Гвидо прав: зная об опасности, он должен был быть настороже каждый миг, а он позволил вонзить в себя кинжал, вовсе не оказав сопротивления.
      Бенино вдруг рассердился. Проклятый убийца отделался легко! Тяжелая рука рыцаря даже не коснулась его! Знать бы, кто этот таинственный преступник, посмотреть бы в его наглые глаза - глаза предателя, и разбить в кровь его мерзкий нос - нос предателя... Философ вздрогнул, живо представив себе фигуру без лица (потому что лица он ещё не знал); руки его напряглись, пальцы сжались в кулаки. Его вид - утонченный, изящный - многих вводил в заблуждение. Пожалуй, только Сервус да родные знали, сколько силы таит в себе это гибкое тело...
      - Вот и я, - бодро сказал Гвидо, возникая в дверях. - Ты уже видел?
      - Видел? Что? - недоуменно отозвался философ.
      - А вот. Подсунули под дверь утром.
      Маленький дознаватель протянул руку и схватил со столика обрывок папируса, на коем красивыми буквами, по-канталски, было написано: "Сервуса убил тимит. Посмотри его сапог".
      - Какой ещё сапог? - не понял Бенино.
      - Обыкновенный.
      - А как мы посмотрим, если сапог у него на ноге?
      - Не на ноге. Он как приехал так и снял его. То есть он оба сапога снял, а в одном... В одном было вот что...
      Гвидо приоткрыл полу куртки (философ заметил там множество карманов), пошарил под нею и выудил... черную жемчужину! Ту, что ещё вчера преспокойно возлежала в своем футляре, а тот - в сокровищнице Сервуса Нарота.
      - Ах, подлец... - пробормотал Бенино. - Он уволок черную жемчужину! Ах, подлец...
      - Но это ещё не все! - сообщил Гвидо так радостно, словно кроме жемчужины в сапоге тимита лежал сам убийца рыцаря и канталца.
      Снова сунув руку под полу куртки, он достал... И в этот раз Бенино был просто сражен... На ладони маленького дознавателя лежал кинжал - его собственный, тот, который он всегда брал с собой в дорогу, на всякий случай.
      - О, Митра... - застонал философ. - Ублюдок собирается прирезать кого-то моим кинжалом...
      - Именно! - победно воскликнул Гвидо. - И мы должны его остановить пока не поздно!
      - Слушай-ка, Гвидо, - осторожно произнес Бенино. - А ты уверен, что это он?
      - Маршалл? Нет, напротив. Я уверен, что это не он. Маршалл украл жемчужину, только и всего. Убийца - другой.
      - Кто?
      - Тот, кто написал это славное письмецо.
      - Прости, но мне кажется, что это славное письмецо написал Лумо... Нет, - выцветшие брови малыша Гвидо сошлись у переносицы. - Это не Лумо. Ты знаешь, мне очень стыдно признаваться, но мой бедный родственник совсем не умел писать. Читать - да, немного, и только по-леведийски. А сие писано канталскими буквами, и почерк хорош... Нет, это не Лумо.
      - А где он тогда?
      Гвидо промолчал, что весьма удивило философа. Обычно этот маленький человечек был словоохотлив и любезен, а теперь вот отвернулся и не думает отвечать.
      - Что ж, пожелаешь - скажешь, - легко решил проблему Бенино. - Ну, а сейчас нам нужно идти вниз. Маршалл там - ждет нас, и Заир Шах тоже. Кстати, а ты не думал о Заир Шахе? По-моему, лучшего убийцы чем он нам не найти.
      - Надо подумать, - сказал Гвидо, оборачиваясь к философу. Судя по улыбке, он оценил его тактичность. - Вперед!
      * * *
      Спускаясь по лестнице вслед за маленьким дознавателем, Бенино думал, что тому, по всей вероятности, очень нравится быть полководцем. Здесь, сейчас, он на своем месте. Вот если б ничего не случилось, если б не произошло два убийства одно за другим, вряд ли кто обратил внимание на приемного сына Гая Деметриоса. Ну, сын и сын, что тут такого? Теперь же он был главным лицом: к нему обращались за советом и помощью, на его вопросы отвечали (он напрасно опасался, что гости не воспримут его всерьез и потребуется помощь философа - старого знакомца всех приятелей Сервуса Нарота), его мнением дорожили. Иначе не ему, а Бенино прислали бы этот клочок папируса с...
      И тут Бенино как что-то дернуло. А откуда ему знать, что папирус и в самом деле подбросили? Уж не сам ли хитроумный Гвидо нацарапал это послание? Подозрения с новой силой вспыхнули в душе философа. Он вспомнил черную жемчужину и свой кинжал. Странный набор! Почему ж тогда в том же сапоге не лежал камень Богини Судеб? Да потому, что Гвидо - единственный в этом доме, кто ни демона не понимает в самоцветах. Лал не нужен ему - ему больше пришлась по душе черная жемчужина... Но тут Бенино совсем запутался. Если даже малышу так приглянулась черная жемчужина, зачем он положил её в сапог Маршалла да ещё написал об этом сам себе письмо? Почему не положить её в свой собственный сапог? И зачем демонстрировать её Бенино?
      Нет, Гвидо никак не укладывался в схему преступления. Надо искать другого убийцу. Философу, в общем, понравилась идея с Заир Шахом. Этот старый астролог так омерзителен, что вполне подойдет для темницы, а потом и топора. К тому же, он свое пожил...
      На этой мысли Бенино прервался, ибо ступил в трапезный зал. Здесь уже были: Леонардас, заплаканный и дрожащий, Маршалл, железно-спокойный, с легкой улыбкой на смуглом лице, сердитый и расстроенный Пеппо, Лавиния, бледная, но ещё более красивая, чем раньше, и Заир Шах, по обыкновению злобный и ещё более страшный, чем раньше. Ламберт, поставив на стол блюдо с маринованной рыбой, тотчас ушел, не в силах смотреть на общество, в котором никогда уже не появится его хозяин.
      Усаживаясь, Бенино не преминул укоризненно покачать головой, отчего Пеппо покраснел и опустил глаза: он ослушался брата и не стал сидеть в своей комнате в ожидании его. Впрочем, философ отлично понимал мальчика ему страшно было одному, вот и спустился вниз, к людям.
      - Рад видеть вас в полном здравии, друзья, - голос Гвидо снова был серьезен, даже трагичен. - Но с нами уже нет не только Сервуса, но и Теренцо. Плачь, Лавиния, плачь. Половина горя уходит со слезами, а вторая половина остается в душе навек...
      "Интересная мысль", - философ коленкой толкнул под столом ногу брата - Пеппо сметлив и обладает отличной памятью. Он поймет, что нужно Бенино, запомнит и затем передаст в удобное для этого время.
      - ... И сейчас мы должны объединить усилия, - продолжал между тем Гвидо, - чтобы найти убийцу. Прошу вас, друзья, доверьтесь мне. Я хочу... О, Бенино, так трудно произнести эти слова. Поддержи меня, друг.
      - Я поддерживаю, - кивнул философ, чрезвычайно довольный тем, что его назвали другом.
      - Благодарность моя не имеет берегов, - церемонно поклонился ему Гвидо. - Так вот, пользуясь поддержкой моего друга Бенино (хитрец, конечно, заметил, что философу понравилось таковое обращение, и не преминул повторить его), я прошу вас всех довериться мне и разрешить осмотреть ваши комнаты.
      - Что-о-о? - поперхнулся кусочком семги Бенино. - Вот еще! Не пущу!
      - Ты же его поддержал, - ехидно захихикал Заир Шах.
      - Откуда я знал, чего ему надо, - буркнул в ответ философ. - Не сердись, Гвидо, но это сущая глупость - осматривать чужие комнаты. Неужели ты думаешь, что убийца прячется в наших дорожных мешках?
      - Или в наших сапогах? - ухмыльнулся Маршалл.
      Бенино в ужасе посмотрел на него и перевел беспомощный взгляд на Гвидо.
      - Нет, - сказал маленький дознаватель. - Убийца мне не нужен. И ваши сапоги мне не нужны. Я буду искать нечто другое.
      - И что же?
      - Лал Богини Судеб.
      Глава восьмая.
      Бенино сердится
      Бенино презрительно засмеялся.
      - И где ты думаешь его найти? Уж не в моей ли комнате?
      - Не могу знать, друг. Возможно, что тебе его подкинули, а скорее всего, я и вовсе его нигде не найду.
      - Последнее мне кажется верным, - вздохнул философ. - Если Лал Богини Судеб пропадает, так он пропадает навсегда.
      - Точно, - закивал Маршалл. - Легенды гласят, что первым им завладел король паландийский - была такая страна на юго-востоке, Паландией называлась... Так вот, в тот момент, когда благоточивый король произносил Лалу свое пожелание, в спину ему вонзилась стрела с наконечником, обмазанным ядом. Бедолага скончался на месте. Выхватив сокровище из его холодеющих рук, паж Алоаний вскочил на коня и был таков - затем пажа на дороге схватили разбойники и повесили, а Лал, конечно, забрали себе. Но они понятия не имели, что он обладает магическим свойством, а потому продали его за корабль, полностью оснащенный и груженый золотом.
      Купец, без раздумий отдавший корабль за лал, отлично был осведомлен о его возможностях, а потому не стал медлить и изменил свою судьбу. Может, ты слышал, Гвидо, о схимнике Иерониме? Вот это и есть тот самый купец. Он мечтал отойти от дел давно, но алчность, коей он страдал от рождения, не позволяла. Такое, представь, столкновение двух сил в душе одного человека: доброта и благочестие против почти безумной жадности. Камень Богини Судеб помог первому победить второе, и в результате наш купец ушел в горы, где прожил до глубокой старости, всей округой почитаемый и любимый. Говорят, умирая, он сказал, что никогда не был так счастлив, как в последние пятьдесят лет...
      Ты сам понимаешь, что при таком образе жизни бывший купец не особенно дорожил своим сокровищем. Еще по пути в горы магический рубин украл у него прохожий на постоялом дворе...
      - Надоело! - проскрипел злобный старикашка Заир Шах. - Все знают эту историю, Маршалл. Не отвлекай достопочтенного Гвидо от его важных дел.
      - Нет-нет, - улыбнулся Гвидо. - Мне очень интересно послушать сию историю. Право же, отец никогда не баловал меня сказками...
      - Это не сказка, - обиделся Маршалл. - Это правда. Ну, ты же сам видел Лал!
      - Откуда мне знать, обладает он такими удивительными свойствами или нет.
      - Обладает! - проревел тимит, потеряв терпение. - Еще как обладает!
      - Да, Гвидо, Маршалл прав, - вступил и Бенино. - Лал Богини Судеб действительно чудодействен. Только, кажется мне, мы должны вернуться к делу.
      - Так вы позволяете мне осмотреть ваши комнаты?
      - Осматривай, - махнул рукой философ. - Можешь начать с моей.
      * * *
      Конечно, осмотр комнат ничего не дал. Гвидо нашел массу интересных вещей (в частности, в дорожном мешке Леонардаса грустно покоился Красный Отец - гранат, насильственно извлеченный вором из футляра, а в изголовье ложа Заир Шаха лежал мешочек с оранжевыми шпинелями), но только не Лал Богини Судеб.
      Бенино был не на шутку расстроен: он никак не ожидал, что большая часть присутствующих в доме его друга окажется нечиста на руку. Как же так? Маршалл украл черную жемчужину, Заир Шах - целую горсть шпинелей, а Леонардас - самого Красного Отца! Теперь он не удивился бы, если б у Лавинии обнаружился аметист или розовый жемчуг, тоже прежде принадлежащий Сервусу Нароту.
      Сидя в комнате Заир Шаха, обозленного донельзя тем, что шпинели забрали у него обратно, Гвидо и Бенино вполголоса говорили о тех местах в доме, где можно было бы спрятать искомый лал. Они перебрали чуть не каждый уголок, и Ламберт по их просьбе ходил и проверял, но - ничего не нашел.
      - А скажи мне, Заир Шах, - вежливо обратился Гвидо к шипящему от бессильной злобы астрологу. - О чем ты говорил с нашим уважаемым хозяином в ночь его гибели?
      - Я? - сделал круглые глаза противный старик.
      - Ты.
      - Хм-м... - после утраты шпинелей Заир Шаха уже ничто не страшило. Да, я говорил с ним. Ну и что тут такого? Бессовестный обманул меня! В письме он сообщил, что хочет по сходной цене уступить мне диадему Лотта так она называется, очень дорогая вещь. Я бросил все дела и приехал, а здесь оказывается, что он передумал! Он, видите ли, передумал! Какая наглость! Я всю жизнь мечтал о диадеме Лотта, а он... он... Он украл мою мечту!
      - Я понял, - закивал Гвидо, - я понял, любезнейший. Об этом ты и толковал с ним той ночью?
      - О чем же еще? - огрызнулся все ещё раздраженный неприятным воспоминанием старик.
      - Очень хорошо...
      - Чего хорошего? - Заир Шах сложил на груди ручки и отвернулся к стене.
      - Итак, - забыв о старике, Гвидо вновь говорил с Бенино, - поглядим, у кого же был повод убить Сервуса. Во-первых - не сердись, друг, - у тебя. Ты - его наследник, и будь на моем месте сторонний наблюдатель, он без сомнений свалил бы всю вину на тебя. Я же пока сомневаюсь. Во-вторых - у нашего уважаемого Заир Шаха.
      - Что-о-о? - оскорбленный до глубины души астролог повернул к ним свою страшную физиономию.
      - Сервус Нарот обманул тебя, и был, разумеется, не прав. Правду сказать, я не стал бы убивать по столь ничтожной причине, но - всяк мыслит по-своему. В-третьих, у того, кому был необходим Лал Богини Судеб. Леонардас?.. Маршалл? Не знаю...
      - Ясно, - надулся Бенино. - Это, наверное, я убил Сервуса и толстяка.
      - Я не обвиняю тебя. Я просто ищу - ищу всеми возможными путями.
      - Ты разве забыл, что именно из-за камня его собирались убить? Я же пересказывал тебе ту историю с Фенидо, племянником Ламберта.
      - Да, конечно, но в таких случаях как наш всегда про запас надо иметь ещё пару объяснений. Что тебе, Пеппо?
      Бенино с неудовольствием обернулся. На пороге стоял его брат, весьма растерянный и смущенный.
      - Зачем ты пришел? - резко спросил Бенино, вставая.
      - Оставь его, - поднял руку Гвидо. - Ты хотел что-то сказать, мальчик?
      - Да... - Пеппо тоскливо посмотрел на брата. - Лавиния пропала...
      * * *
      - Откуда ты взял? - Гвидо, казалось, был поражен. - Кто сказал тебе?
      - Ламберт. Она просила его принести в её комнату - она теперь в другой комнате, не там, где Теренцо - немного розового вина. Он пошел. А когда вернулся - Лавинии уже не было. Он обыскал весь дом, потом я помог ему... Она пропала.
      - А в саду вы смотрели?
      - Да, конечно. Ламберт первым делом осмотрел сад.
      - Великолепно! - воскликнул Гвидо, поднимаясь. - Пойдем, Бенино, примем участие в поисках прелестной особы.
      Но поиски прелестной особы ни к чему не привели. Одно стало ясно сразу: ни в доме, ни в саду Лавинии действительно не было. Ламберт, коему здесь был знаком каждый закоулок, заглянул повюду, но и следа девушки не обнаружил.
      - Как же так? - все повторял он плачущим голосом. - Что же это делается? Жили-жили мы с хозяином, никого не обижали, а сейчас вон что убийства, воровство, похищение! Видно, светлый Митра гневается на нас...
      - Похищение? Нет, добрый старик, - невесело усмехнулся Гвидо. - Наша красавица просто сбежала.
      - Сбежала? - удивился Пеппо. - Зачем?
      - Ты скоро все узнаешь, мальчик...
      Бенино был зол как никогда. Вернувшись из сада, он накричал на бедного Пеппо и пинком отправил его в комнату. Затем досталось и Гвидо.
      - Не впутывай моего брата в эти грязные дела! - словно зверь в клетке расхаживая по трапезному залу, рычал он. - Займись лучше этим мерзким старикашкой (тут он указал на Заир Шаха, мирно восседавшего за столом в ожидании порции пива и опешившего от такого определения, данного ему обычно очень спокойным философом)! Спроси его, спроси, какого Бургана он украл шпинели? Где Лал Богини Судеб?
      - Да откуда мне знать? - мерзкий старикашка обиженно зафыркал. - Ты, Бенино, плохо воспитан, если обвиняешь меня, знаменитого на весь мир астролога, в воровстве.
      - А шпинели тебе, видать, Садок подкинул? Или пророк его Халем? Или звезды сбросили с небес? - издевательски парировал Бенино. - Тьфу! Смотреть на вас всех противно, ворье!
      В его криках было заметно задетое чувство собственника - мысленно он уже вступил в наследование, и теперь все состояние Сервуса Нарота расценивал как свое. Видимо, от Маршалла сие не укрылось, так как он все то время, пока философ бесновался, весело хихикал в бороду, не забывая при этом пить свое вино. Перед ним уже стояло шесть пустых бутылей и седьмая початая.
      - А ты что квакаешь? - напустился на него Бенино. - Молчал бы уж! Украл черную жемчужину? Украл!
      - Успокойся, друг, - заговорил Гвидо материнским голосом. - Все будет в порядке...
      - Да в каком порядке? Где ты видишь порядок? - взорвался философ. Всех поубивали, а ты...
      Тут наконец ярость его иссякла. Мешком повалившись на табурет, он вытер пот со лба и тихо спросил Гвидо:
      - Почему ты сказал "великолепно"?
      - Я? Когда? - удивился ничуть не обиженный нападками Бенино маленький дознаватель.
      - Когда узнал, что Лавиния исчезла.
      - Хм, - ладошкой прикрыл самодовольную улыбку Гвидо. - Да потому, что в этом случае мне все становится понятно.
      - Понятно? Что же?
      - Все. Вернее... - тут кошачья мордочка младшего Деметриоса омрачилась. - Я только не знаю, где Лал Богини Судеб.
      - Да Бурган с ним, с лалом! - небрежно отмахнулся Бенино. - Ты скажи про убийцу. Кто он, тебе известно?
      - Думаю, известно, - по возможности скромно ответил Гвидо.
      Философ замолчал. Он и сам не знал, верить ему этому хитрому господину или оставить свою веру для кого-нибудь другого. Он устал от сей странной истории: устал думать о ней, участвовать в ней, говорить о ней - и только о ней. Заявление маленького дознавателя не произвело на него ожидаемого впечатления. Он решил, что сейчас будет названо имя, он поглядит на этого человека и... все-таки не поверит, что это сделал он.
      - И кто же он?
      - Потерпи немного, Бенино. Я скажу, я обязательно скажу. Мне лишь надо убедиться в этом ещё раз.
      С этими словами Гвидо вышел из зала прямо в сад, где вскоре скрылся за прекрасными фруктовыми деревьями и кустами, усыпанными красными ягодами.
      * * *
      Он вернулся мрачнее тучи.
      Бенино к этому моменту уже послал Ламберта за братом, дабы позвать его к вечерней трапезе, а тот по собственному почину зашел и к Леонардасу, так что все - все оставшиеся в живых - были в сборе.
      В лице маленького дознавателя сейчас не осталось решительно ничего кошачьего. Все черты заострились, а в глубине глаз мелькало некое странное чувство, похожее на боль.
      Он взял табурет и отставил его на три шага от стола (таким образом оказавшись разделенным с остальными), уселся, сложил руки на груди и обвел всех пристальным, не слишком-то почтительным взглядом.
      - Итак, приступим к нашему делу.
      Бенино показалось, что даже голос его изменился: новые, хрипловатые нотки появились в нем.
      - Теперь ты можешь назвать имя убийцы?
      - Да, Бенино, могу. В моем расследовании я пошел путем самого Сервуса Нарота, то есть - стал подозревать всех. Но не всех вместе, а по очереди. Сначала я - на несколько мгновений всего - решил, что благородного рыцаря и в самом деле заколол Лумо Деметриос. Но затем понял, что это не так. Я знаю Лумо с детства, и могу уверить вас, что он наидобрейшее существо, хотя и очень большое. Но - к Лумо мы вернемся чуть позже.
      Второй объект подозрения был ты, Бенино. Пусть тебе не покажется странным, но я заранее знал, что именно тебя назначил наследником Сервус Нарот. Дело в том, что завещание подписывал мой приемный отец, известный вам всем Гай Деметриос, и он был порядком раздосадован решением рыцаря все имущество по своей смерти передать тебе, а потому не стеснялся и выражался достаточно громко - я все слышал.
      Затем я прикинул на роль убийцы Леонардаса - против него говорило только одно: он не эганец. Странно, подумал я, зачем ему выдавать себя за эганца? Кого волнует, какого он происхождения? Среди нас есть и агранец Заир Шах, и тимит - Маршалл, и леведиец - я, и канталцы - погибший Теренцо и его сгинувшая ныне супруга Лавиния. Но, кроме того, что Леонардас называет себя эганцем, таковым на деле не являясь, ещё не служит доказательством его причастности к убийству рыцаря.
      Я перешел к Маршаллу. Он был на редкость невозмутим и явно не очень-то интересовался ходом расследования. Обычно люди весьма любопытны, особенно когда дело касается чего-либо таинственного, и активно участвуют в работе дознавателя даже без предложения с его стороны - вот как Бенино.
      - Ты просил меня помочь, - нахмурился философ.
      - Да, конечно, прости. Так вот. Кроме полной безучастности Маршалла ничто не говорило о том, что он имеет какое-то отношение к нашему преступлению. Тогда я занялся Заир Шахом. О-о! Он вызывал у меня массу подозрений! Скрыл то, что видел Сервуса в ночь убийства и даже говорил с ним - раз! Был в коридоре в момент гибели Теренцо - два! Украл шпинели три!
      Впрочем, отступая от основной темы моего выступления, замечу, что не только Заир Шах отличился в воровстве ценностей из сокровищницы рыцаря. Тот же Маршалл, например, украл черную жемчужину, Леонардас - Красного Отца, а Лавиния - диадему Лотта.
      - Что? - взвизгнул старик. - Мою диадему?
      - Не твою, - мягко произнес Гвидо, - а Сервуса. Вы спросите, как я узнал об этом? Отвечу. Я догнал девушку уже у самых ворот Лидии. Она намеревалась скрыться, но, увидев меня, оказалась столь любезна, что остановила возницу и согласилась переговорить со мной. Она была рада вернуть похищенное, ибо оно жгло ей руки. Да и не по этой причине бедная красавица решилась на побег... Но - о том чуть позже.
      Кстати, несчастного Теренцо я тоже подозревал в убийстве, и довольно усердно - вплоть до тех пор, пока его самого не зарезали.
      Но вот, добравшись до последнего из гостей, я пошел обратным путем, то есть стал по одиночке исключать тех, кто никак не мог совершить преступления. В конце концов осталось двое... Теперь я мог с полной уверенностью сказать: "Да, один из этих двоих - убийца!"
      Гвидо остановился, чтобы перевести дух. Ламберт услужливо поднес ему кубок с вином и маленький дознаватель, с признательностью поглядев на него, отпил пару больших глотков.
      - Чем я располагал к сему моменту? - продолжил Гвидо. - Письмом - вот оно. Писано по-канталски, почерк приличен: "Сервуса убил тимит. Посмотри его сапог." Не расстраивайся так, Маршалл. Да, я посмотрел твой сапог и нашел черную жемчужину и - кинжал Бенино Брасса. Но к этому времени меня уже мало волновало то, что я найду в сапоге. Главное было - само письмо. Тот, кто написал его, и есть искомый убийца, понял я. Так кто же написал письмо?
      Все мы (кроме Лумо) владеем разными языками, ибо люди вполне образованные. Значит, автором письма мог быть любой. Я не исключил даже самого Маршалла. И все же - и все же! Мы с вами помним, что я оставил только двоих подозреваемых, а потому именно среди них надо было искать того, кто написал письмо.
      Что еще? Три кинжала: один мой - им зарезали Теренцо, один Лумо, им закололи Сервуса, и один Бенино - им никого не успели убить. Что касается моего кинжала - тут все просто. Я отлично помнил, что у меня забрал его Ламберт, когда нечаянно сломал открывалку для бутыли. Но потом - и сие тоже я видел - старик положил кинжал на стол, а я, уходя, забыл его взять обратно. "Кто оставался в трапезном зале?" - так подумал я, когда рядом с телом Теренцо нашел свой собственный кинжал. И я ответил сам себе: "В зале постоянно находился Маршалл."
      Я пошел к Маршаллу и спросил, не видел ли он, кто заходил сюда за это время. Он ответил, что большую часть времени спал, и кроме Ламберта никого не видел. Тогда я обратился к Ламберту...
      Вернемся на день раньше. Поняв, что в одиночку мне будет трудно раскрыть эти убийства и имея уже в голове некоторые соображения, я послал письмо с заданием двум моим помощникам, живущим в Ханумаре. Нынешним утром я получил от них ответ.
      И последнее: я нашел свидетеля, который может доказать все то, что я вам сейчас рассказал и ещё расскажу. Так что теперь я точно знаю имя убийцы.
      - Кто же он? - нетерпеливо спросил Бенино.
      - Наш запоздавший гость - мнимый эганец Леонардас.
      * * *
      - Как ты смеешь! - взвизгнул Леонардас, подскакивая. - Не убивал я Сервуса! И Теренцо не убивал!
      Гвидо молчал, и это молчание только подбавило жару в огонь.
      - Нет! Нет! Не я! - забился в истерике мнимый эганец.
      Изумленные, смотрели на него Бенино, Пеппо и Маршалл. Один Заир Шах сохранял спокойствие. Дождавшись паузы между воплями обвиняемого, он издал смешок и молвил:
      - Я так и знал, что всех зарезал этот червь.
      С рычанием, вовсе не свойственным червю, Леонардас бросился на него. Бенино едва успел ухватить его за полу куртки и оттянуть от старика. Аистиные ноги подломились и Леонардас с воем грохнулся наземь.
      - Это не я! Не я! Не я!
      - Ты! - Гвидо сурово ткнул пальцем в мнимого эганца. - Именно ты, и тому имеется свидетель!
      - Свидетель? - удивился Бенино. - Да, ты что-то толковал о свидетеле. Кто он?
      - Сервус Нарот! - торжествующе заявил маленький дознаватель.
      Глава девятая. Имя убийцы
      Гвидо вытянул шею и крикнул:
      - Ламберт! Позови хозяина!
      - Слушаю, господин, - откликнулся старый слуга, сидевший на табурете в дальнем углу зала и с удовольствием наблюдавший всю сцену разоблачения.
      - Пока наш добрый Ламберт не привел достопочтенного Сервуса, я расскажу вам, как мне удалось понять, что он жив и невредим. Да, Маршалл, придержи пока вместе с Бенино этого странного человека, для которого драгоценная безделица дороже жизни (чужой, естественно).
      Так вот. Впервые мысль о том, что рыцарь жив, появилась у меня в тот момент, когда я бежал из своей комнаты в комнату Теренцо и Лавинии, услыхав крик девушки. Вы спросите, почему? Почему именно тогда? Да потому, что я услышал запах! Запах той травы, кою он сжигал, вдыхая едкий дым через трубочку. Но его покои, где ещё сохранился этот приятный запах, находятся довольно далеко от комнат гостей. Каким же образом я сумел учуять его в коридоре? Очень просто: Сервус Нарот прятался там! Его дверь выходила прямо к двери Теренцо и Лавинии (что, кстати, потом сослужило нам хорошую службу).
      Проверив свое предположение и убедившись в том, что оно верно, я не стал пока тревожить рыцаря, а занялся поисками пропавшего лала... Увы, безрезультатно...
      - А Лумо Деметриос? - перебил его Маршалл.
      - Лумо Деметриос... - насупился Гвидо. - Я хотел сказать о том позже, ну да ладно. Лумо погиб вместо Сервуса Нарота.
      - Как? - выдохнул Бенино. - Но я же сам видел Сервуса с кинжалом в спине!
      - Ты видел Лумо, милый друг Бенино, - грустно ответил Гвидо. - Если помнишь, он одного роста и одной комплекции с рыцарем. Правда, цвет его волос совершенно бел, а у достопочтенного Сервуса просто светел, да ещё с сильной рыжиной. Но вспомни! Когда мы вошли в комнату, занавеси были плотно задернуты, поэтому яркий белый цвет преобразовался для нашего зрения в более темный. Ну, а лица его не видел никто, ибо убитый лежал на животе.
      Должен сказать, неплохо сыграл свою роль Ламберт. Я интересовался: в ранней молодости он путешествовал с балаганом и там, налепив накладную бороду, изображал старых сварливых отцов молоденьких красивых девушек. Так вот Ламберт отлично знал, что убит вовсе не его хозяин. Помнишь, Бенино, он не дал мне подойти к телу близко? Он упал на него и зарыдал. Все было сделано для того, чтоб нам не пришло в голову заглянуть в лицо несчастного! Между прочим, добрый старик признавался мне, что в тот момент нисколько не лукавил: ему вдруг живо представилось, что убитый - и есть его обожаемый Сервус...
      - Но как же в постели Сервуса оказался Лумо? - растерянно спросил философ. - А сам Сервус где был?
      - В комнате Лумо! - раздался низкий громоподобный голос рыцаря.
      Дай я обниму тебя, друг Бенино, а потом расскажу, как все произошло.
      Обнявшись и расцеловавшись (а Бенино не удержался и пустил слезу), они уселись на места и повествование продолжил Сервус Нарот, за время своего добровольного заключения несколько располневший и обросший.
      - Я сам попросил Лумо занять мое место, о чем сейчас весьма сожалею. Бедняга не чувствовал тех страхов, кои чувствовал постоянно я, а посему был спокоен, и уснул тоже спокойно, не ожидая предательского удара.
      Как заметил умнейший из умных - Гвидо Деметриос (теперь я знаю, твой отец недаром хвалил тебя) - Лумо схож со мной внешне. При первой же встрече с ним меня поразило и обрадовало сие обстоятельство, так как план действия был уже готов. Сначала предполагалось, что мое место займет обычная кукла из покрывал или Ламберт, но тогда шанс изловить убийцу был небольшой - он мог приблизиться и посмотреть на свою жертву. Лумо же в полумраке никто не отличит от меня.
      Я наскоро придумал незатейливую историю и выложил её Лумо. Он поверил и согласился помочь мне. Я надел ему на палец свое кольцо и отправил в свою комнату, сказав, что переночую в его. На самом же деле я желал найти того, кто хочет покуситься на мою жизнь. Вот почему я не пошел в комнату Лумо, а дождался, когда он уснет и потихоньку прокрался обратно. Там я сел в самом темном углу, за креслом, и притаился.
      Вскоре появился он. Увы, я не подумал о том, что он может скрыть лицо маской! Напрасно тщился я разглядеть его: на нем был надет огромный балахон, скрывавший фигуру; крадучись, он согнулся и вжал голову в плечи, что тоже мешало его узнать; к тому же ступал он только в тень от занавеси, и ни в коем случае не касался полосы лунного света. Что ж я видел? Да ничего!
      И тут я совершил ошибку. Я хотел посмотреть, что он будет делать. Может быть, пошарит на столике и под ним, заглянет под ложе... Нет! Не успел я опомниться, как он резко взмахнул рукой - она попала как раз в лунную полосу - и я увидел кинжал! Конечно, я сразу кинулся на него, но... кинжал уже опустился...
      Услышав короткий хрип несчастного Лумо, я в ярости сжал руками горло убийцы. Еще миг - и я задушил бы его!.. Нет, Митра оставил меня в эту ночь... Убийца ловко пнул меня коленом в самое больное место, я разжал пальцы и - он моментально скрылся!
      В бессилии лежал я на полу своей комнаты. Мне хотелось рычать и кричать от обиды и ярости! Я, рыцарь, одолевший самого Всадника Ночи, сражен каким-то ублюдком, затесавшимся ко мне в дом под видом друга! Признаюсь, Бенино, сначала я подумал на тебя... Только ты из всех моих друзей обладаешь достаточной силой для того, чтобы свалить меня. Но затем я понял, что дело тут было вовсе не в силе, а в ловкости и удаче. Но все равно это мог быть ты. Просто мне не хотелось в это верить, и я решил присмотреться к другим.
      Я прокрался по коридору вниз, в комнату Ламберта, рассказал ему все, и мы вместе разработали дальнейший план. Он открыл пустую комнату для гостей - такую, что я мог видеть в паз замка почти все двери - и... Я поселился там.
      А более я ничего не могу вам поведать - кроме того, пожалуй, что я отлично видел эту гниду Леонардаса, когда он так же крадучись вошел в комнату Теренцо и Лавинии, а потом выбежал оттуда и начал кудахтать и визжать на весь дом.
      - Бедный Лумо... - пробормотал Бенино. - Что ж ты, Сервус?..
      - Я виноват, знаю. И если б я мог повернуть время вспять...
      - Этого никто не может, - угрюмо сказал Гвидо. - И Лумо теперь не вернешь. Ламберт показал мне то место в саду, где закопал его тело. Что я скажу отцу? Как оправдаюсь перед ним? Ведь Лумо - сын его любимой сестры!
      - А зачем ублюдок зарезал Теренцо? - с любопытством спросил Заир Шах, коего вся история скорее развлекла, чем опечалила.
      - О, это совсем другое! Он был влюблен в Лавинию - она рассказала мне все, но прежде я догадался о том сам. Он тоже канталец; они вместе росли. А когда выросли - девушка предпочла тощему Леонардасу толстяка Теренцо за добрый и веселый нрав. Тогда злодей уехал в Эган, где занялся тем же, чем и его соперник увлекался в Канталии - то есть самоцветами. Он завидовал Теренцо, завидовал во всем, вот и хотел обогнать его, хотя бы в коллекционировании драгоценных камней. Ну, а встретив супругов здесь между прочим, случайно - решил показать себя Лавинии во всей красе...
      Поначалу-то он не собирался убивать Теренцо, но первый подвиг его вдохновил, и он вздумал повторить его.
      - А кинжалы?
      - Кинжалы он украл. Первый - у Лумо. Это было очень просто сделать. Лумо всегда был растяпой. Второй - у меня. Помните, я говорил, что дал его Ламберту, тот воспользовался им и положил на стол, откуда я забыл его забрать. Потом я спросил Маршалла, кто заходил в трапезный зал. Кроме Ламберта он никого не видал. Зато Ламберт видал - Леонардаса. Ну, а третий кинжал он взял в комнате Бенино и, как вы знаете, никого им не убил.
      - Но собирался?
      - Возможно. Дурное дело нехитрое.
      - А письмо?
      - Письмо, где говорится, что Сервуса убил тимит? Конечно, его написал Леонардас. Лавиния показала мне строчку записки, что он адресовал ей ещё в молодые годы - буква к букве! то же самое, что и в моем письме. Кстати, Бенино, вспомни! Тебе не показалось странным, что после убийства Теренцо скорее Лавиния утешала нашего мнимого эганца, хотя должно бы быть наоборот? Вот тогда я и заподозрил его прямое участие во всех событиях. Лавиния поняла, что её супруга зарезал из ревности Леонардас, но - неведома нам душа женщины, неведома будет и впредь! - пожалела убийцу. Может, в память о прежней дружбе? Не ведаю. Одно точно: она не желала более видеть его. Она боялась, что не выдержит и откроет тайну гибели Теренцо. Когда я нагнал её у ворот Лидии, я не стал спрашивать её обо всем этом. Я просто сказал: "Молчи. Я все знаю", и - поведал ей то же, что и вам сейчас. Выслушав до конца, она промолвила: "Не могу понять, как ты догадался, но все - истинная правда. А засим прощай. Пусть Сервус не держит на меня зла. Вот его диадема, верни ему." Я взял диадему, поклонился Лавинии, и помчался назад.
      - Бедная девочка, - качнул большой головой Сервус Нарот. - Я ничуть не сержусь. Она - женщина. Мало ли искушений в моей чудной сокровищнице? А вот вас... - он гневно посмотрел на Маршалла, потом на Заир Шаха, - вас бы отходил плетьми за воровство, да уж ладно. Но в дом мой более не наезжайте.
      - Забыл сообщить тебе, Сервус, - вздохнул Гвидо. - Я посылал моих помощников разузнать, что это за разбойники, убившие твоего друга (и твоего племянника, Ламберт) Фенидо. Так вот что они мне пишут в ответ, - он вынул из кармана куртки свернутый в трубочку лист папируса, - "никаких разбойников там не бывало уж лет так двадцать. А парня по имени Фенидо убил некий господин. Кто он - крестьяне не знают, но описывают так: глаза светлые, волос темный, сам весьма худ и длинен..."
      - Леонардас! - ахнул благородный рыцарь.
      - Точно! Ну, вот и открылась тайна... - сказал Гвидо, зевнул и потянулся. - А теперь, если позволите, друзья, я пойду спать. С тех пор, как тебя убили, Сервус, я глаз не сомкнул...
      * * *
      Но Гвидо удалось поспать совсем немного. Только ему приснилось, что он несет в руке Лал Богини Судеб, дабы отдать его благородному рыцарю, как в дверь заколотили - по всей видимости, сапогом.
      - Вставай, Гвидо! Гвидо! Скорей!
      Младший Деметриос с трудом продрал глаза, вскочил и кинулся к двери. Перед ним стоял встрепанный и снова утративший свой девичий румянец Сервус Нарот. На нем были только синие бархатные штаны, обтягивающие могучие ноги, а более ничего. Голая, поросшая белыми волосами грудь вздымалась, и из глотки вырывалось громкое прерывистое дыхание. Волнение Сервуса было так глубоко, что Гвидо мгновенно проснулся.
      - Что опять? - быстро спросил он, снизу вверх глядя в расширенные и блестящие глаза рыцаря.
      - Леонардас... Он... сбежал... - задыхаясь, произнес тот.
      - Как это сбежал? Ведь ты велел Ламберту хорошенько запереть его!
      - Он сломал замок. Не знаю как, но сломал. О, боги - все, кого я помню! - почему вы оставили меня? - горестно воскликнул Сервус, усаживаясь прямо на пол в коридоре и тем самым становясь ростом ровно с Гвидо.
      - А лал?
      - Что "лал"? Конечно, он прихватил его с собой. Или ты думаешь, что я из-за Леонардаса так убиваюсь? Тьфу! Пусть он убирается к Бургану!
      - Мы перерыли весь дом, и не нашли такого места, где можно спрятать камень величиной с глаз бизона. Или... О, дурень, старый дурень!
      - Кто? - недовольно поинтересовался рыцарь, подозревая, что он.
      - Я, кто ж еще! Как мне раньше в голову не пришло, что он все это время носил его с собой!
      - С собой?
      - Ну да! С собой, на себе, в себе... О, Митра, простишь ли ты когда тупейшего из тупых раба своего? Обратишь ли вновь светлый взор свой на него, ничтожного...
      - На кого?
      - Фи, Сервус! На меня, разумеется... - Гвидо был слегка разосадован тем, что рыцарь прервал его молитву. - Ладно, не время петь, время действовать. Надеюсь, ты догадался снарядить за ним погоню?
      - Уже уехали.
      - Отлично. Ну, а теперь вставай. Пойдем, выпьем немного твоего чудесного розового вина и подождем вестей о Леонардасе.
      Успокоенный веселым тоном малыша Гвидо, благородный рыцарь поднялся, отряхнул штаны и устремился к лестнице. Предложение выпить оказало требуемое действие: сейчас Сервус был гораздо бодрее и спокойнее.
      В трапезном зале к ним присоединился Бенино, который слышал вопль друга и, естественно, выскочил в коридор узнать, в чем дело. Пропажа лала ничуть не огорчила его.
      - Ну его, - передернул он плечами. - Одни заботы от этого камня. Забудь, Сервус. У тебя достаточно других, не менее красивых безделушек.
      - Все отдам за Лал Богини Судеб! - не согласился рыцарь, опустошая огромный кубок, вмещающий в себя три четверти бутыли. - Из-под земли достану этого кретина Леонардаса! Достану и шею сверну!
      - Я уже обещал ему сию участь, - мрачно признался Бенино. - Да вот не исполнил...
      В такой приятной беседе трое друзей провели время до утра. На рассвете вернулись гонцы рыцаря. Леонардаса они дагнать не смогли, но расспросили стражников у ворот и выяснили, что он на гнедой кобыле припустил в сторону Канталии.
      - Лавиния! - воскликнули все трое в один голос.
      - Ясно, - Гвидо решительно рубанул воздух тонкой рукой. - Надо отправляться в Канталию. Он наверняка попробует разыскать девушку...
      - Поеду, - решил рыцарь. - Бенино, ты со мной?
      - Нет, - отказался философ. - Мне нужно вернуться в Иссантию - у Пеппо снова начинаются занятия... И вообще... Я, пожалуй, пойду - пора будить моего мальчика. Прости, Сервус.
      Бенино, весьма смущенный, удалился.
      После его ухода в трапезном зале надолго воцарилась тишина. Сервус Нарот опять был угрюм и беспрестанно хлебал вино, а младший Деметриос раздумывал о том, что найти сбежавшего Леонардаса им вряд ли удастся - даже после известия о том, что отбыл он в Канталию.
      - Итак, Бенино не едет... - пробормотал благородный рыцарь, вновь присасываясь к краю кубка. - Что ж...
      - А меня возьмешь? - улыбнулся Гвидо.
      - Ха! Еще бы!
      Несмотря на то, что слова его были вполне бодры, сам рыцарь явно не испытывал желания куда-либо ехать. Маленький дознаватель, поглядев на него внимательно, понял: он уже потерял надежду вернуть свой лал, и сейчас хорохорился только для поддержания репутации мужественного и сильного человека.
      Не говоря ни слова, Гвидо поднялся и вышел в сад.
      * * *
      Да, к концу этой истории, растратив остатки энергии на разговоры с Сервусом и Бенино, младший Деметриос тоже лишился той бойкости духа, каковая была при нем все время расследования. Впрочем, так случалось с ним всегда по завершении дела. Не то, чтобы он отдыхал - хотя сил после напряженной работы ума вообще не оставалось, - а просто уходил в себя, погружался вглубь своей души, где, как ни странно, в эти моменты не было совсем никаких чувств - одна сплошная пустота. Но эта-то пустота и спасала его. Вялые мысли не имели ни продолжения, ни развития; сон не прерывался внезапно; слово не содержало остроты и не было столь точно, как всегда.
      К счастью для отца и прочих окружающих, такое состояние у Гвидо продолжалось недолго - день или два. Потом он снова становился тем веселым, любезным и остроумным парнем, кои все так любили за добрый легкий нрав.
      Сейчас, сидя в саду, на низкой широкой скамье под раскидистым деревом персика, он как раз погружался вот в это неприятное состояние. Думы его постепенно мельчали, улетали в чернеющее меж ветвей небо и там растворялись, а глаза наполнялись пустотой. Всяк незнакомый прохожий, коему вдруг довелось бы увидеть в сей момент маленького дознавателя, непременно решил бы, что перед ним один из тех несчастных, коих в Тиме и Канталии запирают в темницы, в Багесе отправляют в плавание по реке на бревне, а в Черных Королевствах и вовсе уничтожают - то есть, он решил бы, что перед ним сумасшедший. Но Гвидо, конечно, им не был, и то, что мысли в его глазах теперь не существовало, являлось опять-таки всего лишь следствием бурно проведенных трех последних дней...
      Вздыхая без причины, он поднял голову и обратил внимание на звезды. Как и он сам, они тускнели и гасли, завершив ночной свой труд. Вот туча закрыла больше половины луны, и оставшийся край блистает старым серебром; а вот клочья соседней тучи закрыли и его...
      Гвидо ещё раз вздохнул, поднялся и прямиком пошел на улицу, думая пройти по ночным улочкам Лидии и может быть, заглянуть в какой-нибудь славный кабачок... Бедный Сервус! Бедный Бенино! Такие странные мысли плескались в его пустой голове, и сам бы он сейчас ни за что не смог объяснить, с чего вдруг рыцарь и философ оказались бедными. Лал Богини Судеб? Бенино прав: ну его, одни заботы от этой безделицы неземной красоты...
      Выходя за ворота дома рыцаря, Гвидо заметил огромную черную тень, пересекавшую улицу. Еще в начале ночи, когда душа его жила, он обязательно всмотрелся бы в неё и постарался бы найти за нею человека, но теперь он лишь скользнул по ней равнодушным взглядом, прикрыл ворота и пошел по улице, шаркая ногами по пыли.
      - Хей? - удивленно сказал сзади чей-то низкий и глубокий, слегка хрипловатый голос. - Да никак это ты, блоха?
      Гвидо вздрогнул и остановился. Не поворачивая ещё головы, он поднял брови, тоже удивляясь, потом растянул губы в улыбке, резко повернулся и сказал:
      - Ну конечно это я. Хей, Дигон, рад тебя видеть!
      Часть вторая. Повелитель Змей
      Глава первая. Самый почетный гость
      Небо просветлело вдруг, обещая немедленный восход солнца. Тут же погасли ночные светила, растворились тучи, и с ними растворился общий сон. Вялая, более напоминавшая сельцо, чем город, Лидия, просыпалась неохотно. Скрипели окна, впуская в дома прохладу нового дня; кричали птицы, домашние и вольные; шелестела свежая зеленая листва, покрытая слезами ночи. Но вот лучи солнца пробежали по земле, ласково трогая её теплом, и горизонт окрасился в розовый, потом в желтый... Утро пришло.
      На каменистом берегу ручья, в чистой воде которого плескались мелкие красно-золотые и серебряные рыбки, сидели двое. Они вовсе не обратили внимания на рассвет: годы миновали с их последней встречи, тысяча рассветов и тысяча ночей, а потому слова слетали с уст быстрее, чем солнечные зайцы падали на синюю гладь ручья. Собственно, говорил в основном Гвидо Деметриос, ибо его приятель явно предпочитал меч и кулак, и к болтовне не привык.
      Коротко сообщив друг другу события своего прошлого, собеседники перешли к настоящему, и тут-то Гвидо Деметриос, неожиданно для себя самого придя в волнение, поведал историю Лала Богини Судеб. С неподражаемым мастерством он живописал жуткое ночное происшествие в спальне рыцаря, фальшивые вопли старого слуги, стенания притворщика Леонардаса у тела убиенного им же Теренцо и прочие прелести этих дней, так что к концу рассказа изрядно выдохся.
      Дигон по прозвищу Волк - рослый широкоплечий муж с гривой длинных темных волос и яркими синими глазами - слушал повествование маленького дознавателя внимательно и угрюмо. Все эти штучки богатых парней немало его раздражали. Рыцарь, который наслаждается созерцанием самоцветов? Скорее, занятие сие достойно девиц и купцов! Истинному же рыцарю следует участвовать в турнирах или войнах, если таковые есть. Да и остальные участники событий симпатии не вызывали: мошенники, воры и лицемеры, только и всего.
      Однако затем история захватила Волка: Лал Богини Судеб, пропавший из коллекции Сервуса Нарота, был ему известен. Некогда он слыхал о нем от одного багесского купца, и знал, что цена этого камня весьма велика. Быстро прикинув в уме, сколько рыцарь может отвалить ему за возвращение камня, Дигон прервал повествователя на полуслове (а тот уже завершил описывать основные происшествия и теперь погрузился в страдания по поводу гибели Лумо).
      - Слушай, блоха, а что твой рыцарь - много ли богат?
      - О-о-о! - с радостью отвлекшись от печальных мыслей, ответил Гвидо. - Вот что я скажу тебе, аккериец: даже мой приемный отец не имеет столько добра, сколько этот почтенный господин.
      Дигон, который на деле прекрасно знал ответ, был удовлетворен.
      Значит, сведения, какими снабдил его в небольшом кабачке на окраине Лидии местный пропойца, оказались верны.
      - Но Лал Богини Судеб, - продолжал Гвидо, - неизмеримо дороже всех чудесных самоцветов Сервуса, всего его золота и дома впридачу. Да что я говорю! Этому камню и вовсе нет цены! Митрой клянусь, солнцем нашим клянусь, нет ему цены!
      Собственная горячность, похоже, удивила маленького дознавателя.
      - Впрочем, Бурган с ними, с самоцветами... - он махнул рукой и виновато улыбнулся. - Красота, конечно, неописуемая, но... Правду люди говорят - одни беды от них. Поведай лучше, добрый друг мой, что привело тебя в Лидию? И как ты оказался у ворот благородного рыцаря?
      - Хотел пошарить в его сундуках, - ухмыльнувшись, беззастенчиво признался Волк.
      Гвидо, убежденный в том, что приятель его просто мило шутит, весело расхохотался. Зеленые глаза его вновь ожили и заблестели, а тонкие ручки с восторгом захлопали по острым коленкам.
      - Ах, как прекрасна наша встреча, - отсмеявшись, сказал он, с любовью глядя на суровое лицо друга. - Я не злобив, но, признаться, изрядно устал от хитрости и лжи. Ты же прям и честен, аккериец. Мне с тобой легко.
      Волк и бровью не повел на такое изъявление дружбы. Точнее, он вовсе его не слышал, занятый мысленным расчетом с рыцарем (в том, что тот непременно примет его помощь, он был уверен). По рассказу Гвидо он уже понял, что благородный Сервус не горел желанием самостоятельно искать свое сокровище, из чего следовало, что он готов заплатить хорошие деньги тому, кто сделает это вместо него.
      Легко поднявшись, Дигон ухватил приятеля за шиворот и поставил его на ноги.
      - Ну, блоха, идем.
      - Куда? - удивился маленький дознаватель, отряхивая штаны. - Куда ты влечешь меня, о сын великой Аккерии?
      Высокопарность слов Гвидо немало позабавила, но и рассердила Дигона.
      Он опустил мощный подбородок, исподлобья посмотрел на приятеля.
      - К рыцарю, парень. Куда ж еще? Клянусь бородой Стаха, он не поднимет задницы, чтоб отыскать этот лал. Ну, так я подниму свою... Как думаешь, заплатит он сотню золотых, если я верну ему камень?
      Гвидо ахнул, сложил на груди ручки и с умилением поглядел на Дигона.
      - Две сотни, друг мой! Три! - тут восторг его несколько поубавился. Он нахмурил светлые брови и с сомнением продолжил: - А где ты возьмешь Лал Богини Судеб?
      - Сам пока не знаю, - пожал могучими плечами Дигон. - Может, в Ордии, а может, где еще...
      - Почему в Ордии?
      - Не задавай лишних вопросов, блоха. Идем к рыцарю.
      Более Гвидо спрашивать не решился. Поворачивая вслед за приятелем к дому Сервуса Нарота, он думал о том, что сама Богиня Судеб определила путь Дигона и направила его в Лидию, ибо, по твердому убеждению маленького дознавателя, если кто и способен отыскать сокровище, так только он - этот парень из далекой северной Аккерии...
      * * *
      Ламберт, который в жизни своей не видал человека больше и мощнее своего хозяина, сразу проникся к Дигону Волку искренним уважением. Ростом он чуть не на полголовы превосходил благородного рыцаря, при этом нрав его явно не был столь непостоянен и суетлив: холодный прямой взгляд насмешливых синих глаз, резкие черты сурового лица и уверенная поступь свидетельствовали о натуре сильной, о мысли ясной, о знании жизни, людей и себя самого.
      Он бухнулся в любимое кресло Сервуса Нарота без приглашения, и истинно по-королевски - несмотря на ветхое бедное одеяние - принял из рук старого слуги огромный кубок белого вина. Красноречив был также взор Гвидо, направленный на приятеля - и он тоже сказал Ламберту о многом.
      Все, что имелось на кухне, немедленно и с приличествующей случаю торжественностью перекочевало в трапезный зал и устроилось на столе перед носом Дигона. Лучшее вино и лучшее пиво из подвала двое слуг перенесли сюда же. Наконец Волк получил даже подставку для ног и кувшинчик с травой, чей дым так любил вдыхать сам хозяин. В общем, ни один из гостей рыцаря до сих пор не удостаивался такого расположения Ламберта.
      Надо сказать, что приятель маленького дознавателя ничуть не удивился подобному приему. Он вольготно раскинулся в кресле, отшвырнул подставку для ног и, схватив кубок, заново наполненный чудесным белым вином, быстро осушил его (кувшинчик с травой после краткого обнюхивания и рассматривания отправился вслед за подставкой для ног, что чрезвычайно обрадовало Ламберта). Потом вниманием гостя завладел розовеющий на блюде холодный окорок размером с доброго поросенка, и он, недолго думая, вцепился в него крепкими белыми зубами, урча от удовольствия.
      Сервус Нарот явился в зал спустя довольно длительное время - окорока уже не было и в помине, а умиротворенный аккериец лениво грыз прокопченную особым способом петушиную ногу, запивая её пенистым ароматным пивом. При виде хозяина он и не подумал встать, справедливо полагая, что благородный рыцарь как-нибудь сие переживет, а приветствовал его лишь поднятием руки и протяжным рыганием.
      Следом за Сервусом семенил Гвидо. Он озарял все вокруг милейшей улыбкой и, казалось, хотел обнять всех, даже сварливого Ламберта - такое прекрасное настроение овладело им нынче.
      - Да, да, я и есть Сервус Нарот! - самодовольно объявил рыцарь, считая, что Гвидо наверняка доложил своему старому другу о богатстве его и многочисленных достоинствах, и теперь нежданный гость сгорает от желания с ним познакомиться. Полное равнодушие на грубом лице Дигона не смутило его нисколько. - Тот самый Сервус Нарот! - в ответ на мутный и сонный взор Дигона повторил он. - А ты, верно, из Аккерии? Бывал там в пору бурной юности моей, бывал... Курганы, тучи, серое небо...
      Рыцарь уселся на табурет и, забрав на колени целый кувшин с пивом, приступил к трапезе, которая состояла в том, что он поочередно кусал то фазанье крылышко, то рыбную лепешку, то ломоть свежего хлеба, в перерывах между сим занятием прикладываясь к кувшину. Он явно не был голоден, но ел, так что для аккерийца не осталось загадкой происхождение жировых складок на его животе и ногах.
      К тому времени, когда на столе оставались уже одни огрызки и крошки, в зал спустились гости Сервуса Нарота, в том числе и изгнанные. Сон, одолевший Дигона, испарился. Он с любопытством глазел на вошедших, пытаясь определить, кто есть кто.
      Собственно, сие не являлось трудной задачей, ибо Гвидо отлично описал их всех. Юный длиннолицый и длинноволосый Пеппо держал за руку статного красавца, чей род деятельности вызывал у Дигона отвращение - сейчас и всегда. Такому парню, скорее, подошел бы меч, или, на худой конец, копье, а не перо и папирус. Омерзительного вида старикан, ухвативший почти дочиста обглоданную Дигоном кость, несомненно, был астролог Заир Шах из Аграна. Коренастый чернявый бородач с ухмылкой на толстой физиономии - тимит Маршалл, в этом тоже не оставалось сомнений. Невозмутимый вид двоих последних говорил о том, что совесть их умерла: обокрав старинного приятеля, они ничуть не смущались и в его доме чувствовали себя как в своем собственном.
      Гости смерили аккерийца в меру любопытствующими взглядами и молча уселись.
      Презрительно фыркая, Ламберт все же повиновался знаку хозяина: принес блюдо с остывшей бараниной и шмякнул на стол. Добросердечность рыцаря злила его безмерно - кажется, он вовсе забыл о том, что этим людям доверять нельзя, впредь никогда и ни в какой степени. Только лишь славного Бенино с его младшим братцем, да еще, может быть, Гвидо Деметриоса Ламберт почитал так, как и подобает слуге почитать высоких гостей. Но они ни в чем дурном до сей поры и не были замечены...
      В результате таких умозаключений перед Гвидо и братьями водрузилась плетенка с перепелиными яйцами, которые помимо холодной баранины были призваны утолить их голод; причем старик умудрился поставить плетенку так, чтобы Маршалл и Заир Шах дотянуться до неё не могли - в этом-то и состояла его маленькая месть ворам и обманщикам.
      Счищая с мяса белый застывший жир, гости уныло жевали. Глаза всех кроме, пожалуй, одного Пеппо - глядели в гладкую дощатую поверхность стола. Ночь прошла суетно и тревожно; пропажа Лала Богини Судеб на всех без исключения подействовала удручающе, равно как и побег придурка Леонардаса то есть никто сейчас не был склонен к беседе - светской и легкой ли, серьезной и долгой ли, все равно.
      А Пеппо смотрел на Волка. Этот огромный аккериец с железными литыми мышцами, широкими крыластыми плечами и суровым лицом, сплошь покрытым давними белыми шрамами, поразил его воображение. Именно таким он сам хотел быть - в мечтах, увы, лишь в мечтах, ибо его тонкий и глубокий ум отлично ориентировался в действительности. Юноша понимал, что такие мощные и красивые мужи как этот аккериец создаются природою и богами заранее, ещё до рождения, а посему он мог только надеяться в далеком будущем достичь хотя бы толики подобной силы. Конечно, для этого придется приложить немало усилий, но Пеппо умел ждать и умел трудиться. Может быть - мстилось ему он попадет на войну, где наставниками его станут солдаты и враги, а не брат, заваливший его комнату книгами. Тогда через несколько лет из юноши, мечтательного и пока что слабосильного, он вырастет в ловкого, храброго и удалого парня, потом - мужа, воина... Но на войне убивают - сие Пеппо тоже понимал, в душе все-таки рассчитывая, что убьют кого-нибудь другого, а он останется жив. Впрочем, он допускал, что все солдаты - и юные и старые рассчитывают именно на это, и принимая в бою смертельный удар успевают только подумать...
      О чем они успевают подумать, Пеппо подумать не успел. Сервус прервал полет его мечты в будущее громогласным заявлением.
      - Ну, Волк, так ты желаешь отыскать Лал Богини Судеб?
      Все вздрогнули (лишь на лице Гвидо юноша заметил счастливую улыбку). По всей видимости, благородный рыцарь нарочно выжидал удобного момента, чтоб задать сей вопрос. Оно и верно: гость накормлен, напоен и обогрет теперь можно и к делу приступить.
      - Грм-хм, - ответил аккериец, не отрываясь от кубка с вином.
      - Похвально, - закивал огромной лохматой башкой Сервус. - Но уж позволь спросить - как? каким образом?
      - А сие не твоя забота, - невежливо проворчал Дигон и будто в подтверждение этих слов громко икнул.
      - Леонардас пропал; куда делся - один Бурган знает, - продолжал рыцарь, сделав вид, что не слышал такого наглого ответа. - И мы даже не можем тебе указать, какую из восьми сторон света выбрал этот ублюдок, дабы скрыться с моим камнем бесследно...
      Пеппо внимательно смотрел на аккерийца. Вот он потянулся, зевнул, не глядя на хозяина, и вообще ни на кого не глядя, а устремив взор синих равнодушных глаз в окно, за которым вовсю светил огненный глаз светлого бога Митры; вот он вытащил кинжал - самый простой, без нелепых самоцветов, вдавленных в рукоять - и принялся ковырять им в зубах; вот усмехнулся какой-то своей мысли и глаза его наконец чуть прояснились...
      - И давно ты знаешь ублюдка? - вдруг обратился он к благородному рыцарю голосом сильным и зычным, рокочущим на нижних тонах. Сон, до того, кажется, охвативший его всего, исчез в один миг. Теперь перед ними сидел муж бодрый, уверенный в себе настолько, что каждый из присутствующих тоже почувствовал в себе некую силу - правда, неясно, какую.
      - Какого ублюдка? - удивился Сервус.
      Пеппо поморщился: рыцарь оказался на редкость недогадлив.
      - Леонардаса, - помог другу Бенино.
      - А-а-а... Давно. Лет так пять... Или два...
      - Так два или пять?
      - Три, - вспомнил рыцарь. - Точно три. Тогда я был по делам в Эгане и...
      - Плевать на Эган! - рыкнул аккериец. - Мне нужно точно знать, кто этот парень!
      - Да Леонардас же! - воскликнул Сервус, приходя в волнение.
      - Леонардас, - закивали Маршалл и Заир Шах. - Мы все с ним знакомы.
      - Давно ли? - вступил в беседу и маленький дознаватель, который уже понял, к чему клонит аккериец.
      - Тоже два года, - пожал плечами тимит. - Точнее и не вспомню.
      - Около двух, - скрипнул раздраженный очередным допросом астролог.
      - Тогда, парни, я вам открою тайну, - с ухмылкой сказал Дигон.
      Он не Леонардас.
      Все вздрогнули (Пеппо заметил, что на этот раз вздрогнул и Гвидо).
      - С чего ты взял? - растерянно пробормотал Сервус.
      - Слыхал я про одного вора - и два года назад слыхал, и пять, и семь... История такая: есть на востоке Ордии королевство Мандхатту. Там...
      - Так вот почему ты говорил о Ордии, - перебил друга Гвидо.
      - ... живут в основном полуордийцы-полухитайцы, - перебить Волка ещё никому не удавалось, - но есть и канталцы, агранцы, леведийцы. Только аккерийцев нет, - добавил он с гордостью. - Путешественники говорят, что жизнь там скучна как в Ущельях. Культ божка Бака запрещает им пить, поэтому ни одного кабака в Мандхатту нет и в помине. Ложиться в постель с женщиной можно, но только с одной - с женой, и только для продолжения рода, а не для удовольствия. Тьфу! - неожиданно разозлился аккериец. - Тогда и жить не стоит!
      - Ну! - в один голос подтвердили разволновавшиеся от печального рассказа рыцарь, тимит и философ.
      - И вот в таком-то дерьме и родился разбойник и вор Кармашан.
      - Кармашан? - удивленно переспросил Гвидо. - Я слышал о нем.
      - И я, - внес свою лепту в разговор Заир Шах.
      - Клянусь Стахом, - прорычал Дигон, - если вы ещё раз откроете рот, будете искать свой Лал сами!
      Все сделали умные лица и подобострастно приготовились внимать далее.
      - Кармашан - ублюдок из ублюдков. Никто не знает, от кого и кем он рожден, но говорят, что от демонов. В Мандхатту его боятся - ему ничего не стоит прикончить того, с кем он только что пил вино на дружеской пирушке. Он высок и тощ, любит прикинуться полудурком...
      - Леонардас? - ахнули все, но тут же и захлопнули рты.
      Дигон не рассердился: он уже закончил свой рассказ.
      - Гм-м... - осторожно подал голос Бенино. - Я думаю, друг, ты ошибаешься... Конечно, описание твое вполне соответствует нашему несчастному Леонардасу, но... Он не Кармашан.
      - Конечно, не Кармашан, - пожал плечами Гвидо. - Я же говорил тебе, Дигон: Лавиния сказала, что знает Леонардаса с детства, а она родилась в Канталии, а не в Ордии.
      - Да и жил он - во всяком случае, в последние годы - в Эгане, сказал разочарованный философ.
      - Канталия или Эган, - решительно заключил Сервус Нарот. - И никакая не Ордия. Вот два пути, Волк. Выбирай.
      Яростно полыхнули синие глаза Дигона. Да, он готов был за золото искать Лал Богини Судеб, но не терпел, чтоб ему указывали - хотя бы даже направление пути. Но не успел он словом выразить рыцарю свое настроение, как слева от него вякнул астролог. Скрипучий голос его стал вдруг значителен и резок.
      - Не надо выбирать, - задрав вверх свой нос-крючок заявил он. - Ты и за пять лет не найдешь человека, если не знаешь, в какую сторону он подался. Я - и только я - укажу тебе, аккериец, где найти Леонардаса... Я, и только я!
      Все вздрогнули.
      Глава вторая. Астролог действует
      Да, теперь вздрогнул и Пеппо. Откуда этому старикану знать, куда двинулся Леонардас? Не иначе, как он находится в сговоре с ним, и решил продать свои сведения подороже.
      - Все просто, - Заир Шах с превосходством посмотрел на остальных. Леонардас тащит с собой Лал Богини Судеб, так? Клянусь Садоком и пророком его Халемом, никто из вас не станет утверждать, что в мире найдется ещё один такой камень!
      - Никто и не собирается сие утверждать, - недовольно проворчал рыцарь. - Говори толком, старик, чем ты можешь помочь?
      - Я найду твой Лал по звездам!
      Глаза Сервуса Нарота потемнели. Он мгновенно понял, о чем вещал сейчас Заир Шах. Несмотря на противный вид и наглое поведение этот старикашка считался одним из лучших астрологов в Агране, а кто не знает, что именно в Агране такой швали больше, чем рыбы в море! Хорошо, подумал рыцарь, что он не стал особенно настаивать и выгонять его из дому. Тогда определить путь Дигона было бы не то что сложней, а и вовсе невозможно, и Лал Богини Судеб он утерял бы навсегда...
      - Добрый старик! - со слезой в голосе воскликнул Сервус. - Я знал, что ты не оставишь в беде старинного друга!
      - Наплевать мне на тебя, - огрызнулся Заир Шах. - Я и медной монеты тебе не подарю, что уж говорить о Лале...
      - И что же ты хочешь? Золота? Самоцветов? - рыцарь обиделся и говорил холодно.
      - Вот еще! - фыркнул астролог. - Я хочу, чтоб вы все - все! - забыли о том, что я похитил шпинели! Моя репутация дороже всяких там самоцветов.
      - Да уж, - многозначительно заметил Бенино. - Если люди узнают о том, что ты вор, никто не захочет иметь с тобой дела...
      - Я не вор. Я... оступился... больше такого не повторится... - вдруг смутился Заир Шах. - Ну? Вы согласны?
      - Я-то согласен, - Сервус Нарот с сомнением посмотрел на своих гостей. - А вы?
      - Только ради тебя, - буркнул философ.
      - Так и быть, - кивнул Маршалл, пряча ухмылку.
      - Хорошо, - пожал плечами Гвидо.
      - Клянитесь своими богами, - потребовал астролог.
      - Тьфу, дурень... - пробурчал себе под нос рыцарь, но тем не менее произнес со всей торжественностью, на которую был способен. - Клянусь светлым Митрой, Подателем Жизни и Хранителем Великого Равновесия, я никому не расскажу, что Заир Шах стянул у меня оранжевые шпинели, цена коим...
      - О цене не надо, - торопливо прервал его старик. - Твоя клятва удовлетворила меня. Теперь ты, Маршалл.
      - Каким богом мне клясться? - мрачно осведомился тимит. - У нас их уйма. Адонис, Астан, наперсница её Ашторех, хитроумный Бел, Золотой Павлин Сабатеи - злобный выродок и недоумок...
      - Довольно! - остановил астролог. - Клянись всеми сразу.
      - Клянусь отцом нашим Адонисом, - заунывно начал Маршалл, - и матерью Астан, а также наперсницей её, прекрасной весной Ашторех, а также Белом и злобным выродком Золотым Павлином Сабатеи: я буду молчать о том, что Заир Шах уворовал шпинели у благородного рыцаря Сервуса Нарота...
      - Тем более, что ты сам уворовал у того же рыцаря черную жемчужину, ехидно заметил Бенино.
      - Вот-вот, - милостиво кивнул философу Заир Шах. - А теперь твоя очередь.
      - Митрой клянусь, нынче же забуду об этой гнусной истории, - быстро сказал Бенино.
      - И мальчишка пусть клянется, - не успокаивался вредный старик.
      Пеппо вздохнул. Искоса поглядев на Дигона, который безучастно грыз ноготь на большом пальце и, кажется, вовсе не прислушивался к столь содержательной беседе, юноша приложил руку к сердцу и скороговоркой пробормотал:
      - Клянусь светлым Митрой, никому не открою тайны.
      - Ты! - астролог повернулся к Гвидо.
      - Митра свидетель - никому ничего никогда не скажу.
      - Что ж, - Заир Шах мог торжествовать победу, - тогда я займусь пройдохой Леонардасом и твоим Лалом, наш добрый хозяин. Распорядись, чтоб в мою комнату принесли еды и вина на два дня и две ночи. И пусть ни одна душа не беспокоит меня все это время...
      Он встал, подобрал полы одеянья, и мелкими шажками направился к лестнице.
      - Постой! - Сервус Нарот растерянно смотрел ему вслед. - А когда ты откроешь нам, где камень?
      - Тьфу! Я же сказал тебе, глупый рыцарь: через два дня! Отсчитай от нынешнего полудня день, ночь, ещё один день и ещё одну ночь. И к утру вы все узнаете...
      С этими словами он ловко взобрался на лестницу, на два дня лишив друзей своего прелестного общества.
      * * *
      Дигону было скучно. В доме рыцаря он мог развлечься единственно созерцанием сокровищ, что считал пустой тратой времени. Говорить с другими гостями рыцаря он не желал: они казались ему нелепы и тупы. Гвидо с головой ушел в размышления о Лумо и своем собственном будущем, кое представлялось ему весьма печальным - отец собирался умирать, а потому маленький дознаватель, который до сих пор делал то, что угодно его душе, должен был заняться хозяйством. Прежде он был спокоен, ибо обязанности наследника обещал принять на себя названый брат Лумо, но теперь... Время от времени, когда мысли сии уж особенно доставали Гвидо, он громко, прерывисто вздыхал, пугая окружающих: тишина воцарилась в доме после ухода Заир Шаха. Тишина сплошная, плотная как туман, и совершенно непролазная. Слово давалось с трудом даже философу; сам рыцарь кашлял в кулак и предпочитал уединение раньше с ним такого вовсе не случалось; Маршалл, равно как и новый гость Волк-аккериец, беспрерывно пил, и тоже молча.
      Пеппо предполагал, что запоздалое понимание происшедшего, а также волнение перед открытием астролога создавало в доме такую странную обстановку. И он впал в прострацию, забывая даже мечтать. Совершать какие-либо действия, пусть и самые простые, ему не приходилось: брат умывал его и одевал, за руку сводил вниз к трапезе, выгуливал по саду, и юноша в конце концов всего за день погрузился в такую глубокую дрему, что ему стали сниться сны наяву.
      Бенино взирал на младшего брата с волнением, но лишь по привычке волноваться за него всегда. Он понимал, что тяжелое молчание и странное настроение взрослых определили его нынешнее состояние. Проще и, несомненно, необходимее было уехать, нежели оставаться здесь, но философ не мог бросить друга в такой момент его жизни. Лал Богини Судеб, который после этих дней вызывал у Бенино скорее отвращение, чем восторг, застил глаза несчастному рыцарю, изменил его, испортил, извратил. Бенино проклинал тот миг, когда Сервус Нарот обменял мешки с золотом на магический рубин. Сам он, хотя и увлекался самоцветами, не был этим болен; зараза не проникла в его поры и в его мозг, как то случилось с рыцарем. Сохранив ясную голову, он не собирался её затенять тяжелыми мыслями о новых приобретениях и способах их сохранения. Вот почему вся картина с Лалом Богини Судеб и Сервусом виделась ему прекрасно, приводила его в печаль, открывала новые области для философических измышлений.
      А Дигон перепробовал все вино из запасов рыцаря и на пару с тимитом выпил все его пиво. Прежде таковое возлияние для него непременно завершилось бы весельем и любовью, но - не тут. Ни одной приличной девушки - кроме кухарки, коя без сомнения была приличной и в свои сорок лет уж точно девушкой - в доме Сервуса Нарота не было. Идти в город, в кабак, аккерийцу не хотелось. Он вообще пребывал в довольно необычном для себя настроении. Сытый и железно невозмутимый, он пил, пил и снова пил, мыслями скользя поверхностно по своему недавнему прошлому, где одно приключение следовало сразу за другим, не давая покоя. Пожалуй, в здешней тишине он отдыхал от бывшей бурной жизни, набирался сил перед новыми резкими поворотами своей судьбы.
      Так прошел день, второй. Ночь перед открытием тайны никто не спал. Дигон и Маршалл - потому что опять пили; остальные - от томления души и тревоги, легко объяснимой, ибо никто твердо не верил в дружбу Заир Шаха и небесных светил, настолько отвратительный был старикан. Тем не менее, когда наутро он спустился в трапезный зал с лицом, похожим на разбившийся о землю метеорит, все сделали стойку и уставились на него не моргая, затаив дыханье.
      Он сел, недвижим и горд, с поджатыми губами, так что рот превратился в узкую полоску, выложил на стол сухие коричневые руки с узловатыми пальцами. Справа от него стояло блюдо с костями - остатки трапезы двух собутыльников - Заир Шах лишь покосился в ту сторону, но не дрогнул, устоял, отворотил физиономию.
      - Ну? - не выдержал Сервус Нарот. С лица его вновь спал румянец, и щеки покрылись красными прожилками, а глаза потускнели и почти совсем спрятались за набрякшими веками.
      - Что? - процедил астролог.
      - Как это "что"? Говори, обнаружил ли ты в мире сем мой рубин?
      - Обнаружил.
      Все с облегчением вздохнули и расслабились.
      - Где? Да не молчи же, старый ты пень! - разволновался рыцарь. Открывай рот и болтай! Ну!
      - Юноша прав, - заскрипел Заир Шах, поворачиваясь к Волку и все-таки утягивая из блюда обсосанную кем-то кость. - Лал Богини Судеб находится на дороге, ведущей из Багеса в Ордию.
      - Прямой дороги в Ордию отсюда нет, - сказал Маршалл.
      - Я и не говорю, что она есть. И все же Леонардас с лалом едет именно в Ордию.
      - Так значит, Леонардас... - Сервус запнулся.
      - Кармашан? - с недоверием спросил астролога Бенино.
      - Сего не ведаю, - сварливо ответствовал тот. - Звезды указали мне только местонахождение камня и дальнейшее направление его пути. Сейчас он на границе Тима и Аграна.
      - М-да-а... - рыцарь посмотрел на Бенино тоскливыми как у голодного пса глазами. - Ордия велика... Да и... - он перевел взгляд на старика.
      Философ отлично понял, что означал сей взор его друга: Сервус ожидал услыхать точное определение - либо нынешнего пребывания магического рубина, либо конечной цели его пути. То же, что поведал астролог, заставляло сомневаться в его искренности. Кто может знать - а вдруг мерзкий старикашка в сговоре с Леонардасом и нарочно решил направить их по ложному следу? Надо будет не выпускать его из виду вплоть до возвращения Дигона - с лалом ли, без ли...
      - И то хорошо, - успокоил Бенино друга. - Из восьми сторон света мы имеем только одну. А там можно спросить прохожих, хозяев постоялых дворов и посетителей, крестьян... В общем, я уверен, что Волк сам во всем разберется.
      - Я разберусь, - хрипло пообещал аккериец, отрываясь наконец от кувшина с пивом. - Сколько даешь, рыцарь?
      - Да сколько спросишь, столько и дам, - пожал могучими плечами Сервус Нарот, расстроенный и вовсе не успокоенный словами друга.
      - Две сотни, - рыкнул Дигон, решительно разрубив воздух ладонью.
      - Хоть три.
      - Три сотни, - любезно согласился на такую оплату своего труда аккериец.
      - Хоть четыре.
      Тут совесть Дигона проснулась и заявила о себе.
      - Четыре - много. Пусть будет три.
      Он поднялся и нетвердой походкой двинулся к лестнице.
      - Ты куда? - удивленно спросили хором рыцарь, Бенино и Маршалл.
      - Стах! Мне надо подумать, - не оборачиваясь, проворчал аккериец. На самом деле он просто решил немного вздремнуть, ибо два дня возлияний уже давали о себе знать - все это время он почти не спал.
      - Подумай, друг, подумай, - вслед ему кивнул Гвидо, для коего маневр приятеля был ясен. - Дело впереди нелегкое, и подумать надо непременно...
      Потом он встал и быстро ушел в сад, дабы в одиночестве вспомнить славного Лумо, погибшего так некстати и так глупо.
      * * *
      Следующее утро для всех стало началом конца. Облегчению не было предела. Тишина, так долго для этого дома царившая здесь, исчезла. Громкий говор, смех и даже пенье наполнили огромное пространство трапезного зала.
      Гвидо, отвлекшийся от печальных дум, беспрестанно хихикал, чихая по-кошачьи; ему вторил басом тимит; Бенино дурашливо толкался с братом и Сервусом, который воспрял духом и снова обрел свой румянец; даже Заир Шах фыркал в кулачок, наблюдая за шутками гостей и хозяина.
      Один только Дигон оставался мрачен. Ему, в отличие от остальных, не с чего было веселиться. Прохвост Леонардас - а может быть, и разбойник Кармашан - мог в любой момент изменить направление своего пути, и тогда вся затея превращалась в прах, в пустую трату времени. К тому же, аккериец никогда не видел этого недоумка и вполне мог ошибиться и принять за него кого-то другого. В общем, все это были пустяки - и не такие дела вершил Волк в своей жизни, но сейчас ему казалось, что удача так далека от него, как прежде ещё не бывало. Слава Митре, склонность к унынию не входила в число его пороков, а потому он занял себя тем, что начал мысленно рассчитывать дорогу, по которой пойдет.
      - Дигон! - радостным воплем встретили его на рассвете на удивление бодрые гости Сервуса Нарота.
      Сам хозяин молчал, но по улыбке, от коей лицо его стало вдвое шире, можно было легко догадаться, какие чувства он испытывает.
      - Когда ты отправляешься? - вопросил Гвидо, стараясь не выказывать особенной уж радости по поводу того, что приятель его уходит. Дигон мог не так его понять. Маленький дознаватель радовался тому лишь, что в доме сем наконец воцарится мир - как раз-таки с аккерийцем он не хотел расставаться так скоро.
      - Сейчас, - буркнул аккериец. - Пива выпью - и пойду.
      Немедленно требуемый напиток был поднесен дорогому гостю. Кроме того, с появлением Дигона старый слуга начал накрывать на стол. Кухарка (по приказу Ламберта, наверное) показала истинные чудеса кулинарии. Здесь были: маринованная семга, два вида окорока - с чесноком и простой, жареный гусь, начиненный яблоками и какой-то неведомой кисло-сладкой травой, придающей блюду несравненный вкус и аромат, седло барашка в остром соусе, свежие булочки и многое другое, от чего глаза гостей наполнились слезами восторга и умиления.
      Конечно, лучшие кушанья Ламберт поставил перед Дигоном. Душа его пребывала в состоянии благостном и добром: хозяин останется дома, под боком и под присмотром, а ради этого старый слуга был готов на многое. О, эти страшные дороги! Путешествуя по ним можно не только простудиться и умереть, но и наткнуться на банду разбойников или злобного демона... Ламберт, который вовсе не выезжал за пределы города, имел смутные представления о жизни. Для него все заключалось в этом доме и в этом человеке, и благоденствие того и другого было несравнимо важнее всего - совершенно всего прочего. А посему аккериец, случаем забредший в Лидию, встретивший здесь Гвидо Деметриоса и принявший на себя розыск злосчастного рубина являлся для старика самым дорогим гостем, каковому отношению способствовала также его внушительная стать.
      - Все приготовлено, отважный наш друг, - заявил Сервус, потерявший аппетит вследствие длительного волнения. - Отличный конь, еда, вино и вода - дней на пять хватит точно. Ну, а потом... Вот!
      Он выудил из-под полы куртки туго набитый мешочек. Волк на глаз определил, что там не меньше полусотни золотых. Да, такого богатства достанет и на три луны... Он подхватил мешочек, сунул его в карман.
      - Э-э-э... Может быть, господин желает новое платье? - Ламберт, при Дигоне почему-то робевший, переводил взгляд с него на хозяина и обратно.
      - Конечно, желает! - спохватился рыцарь, не давая гостю ответить. Неси мою новую тунику, жилет, куртку и штаны, да порезвее!
      - Не надо, - жестом остановил аккериец сорвавшегося с места старика, повернулся к хозяину. - Мне твое платье ни к чему. Золота у меня достаточно, оденусь в дороге.
      - Что ж зря тратить? - удивился Сервус. - У меня две комнаты завалены...
      - Не надо! - перебил Дигон. - Ты слишком пышно одеваешься, приятель. Твои цветы на заднице и звезды на животе не для меня.
      Рыцарь несколько смутился и рассердился. Он понимал, конечно, что аккериец прав: его одеянья обычно вызывали улыбку у простых людей и восхищение у знатных. К чести Сервуса надо сказать, что его более волновало мнение первых, ибо они в сути своей были чисты, что он не понимал умом, но чувствовал сердцем.
      Дигон времени не терял. Он уплел уже половину жареного гуся, выкинув из него начинку на стол, и выдул кувшин пива, отчего на душе его сразу стало светлее. Предстоящая дорога уже не казалась ему бессмысленной: по опыту он знал, что ничего не получает от жизни только тот, кто ничего не делает. Он - делал; он всегда был в движении; жизнь была в нем и жизнь была - он сам.
      Аккериец не задумывался о том, что ждет его впереди. Он вообще редко о том задумывался. Он знавал людей, которые после некоторого рассуждения на темы пути и приключений оставались дома, где постепенно скучнели, грузнели и тупели, не занятые делом. Все это было смешно и странно, а чаще всего противно. Но и об этом он не думал, а просто ощущал так и не иначе...
      Ухмыльнувшись своим мыслям, хаотичным, но бодрым, он затолкал в рот последний кусок, проглотил его, почти не жуя, дохлебал пиво из кувшина и поднялся, на ходу уже подхватывая из рук Ламберта связку вяленой рыбы.
      Даже не посмотрев на хозяина и его гостей, аккериец вышел из дома, сел на длинноногого вороного, с удовлетворением похлопал по тугому боку дорожного мешка, притороченного к седлу, и тронулся в путь.
      Глава третья. Знакомство
      Солнце палило так, словно желало весь Тим сжечь дотла. Волк, чей темный волос притягивал его жаркие лучи, стянул тунику и соорудил из неё нечто вроде тюрбана - он помнил, как опасен может быть огненный глаз Митры, такой нежный и ласковый утром и такой равнодушно-жестокий в полдень. Выжженые им поля он проезжал сейчас. Там бродили люди - казалось, без цели и надежды на лучшее будущее, но аккериец знал, что они работают с рассвета и до заката, не давая себе отдыха, потому что засуха - родная сестра голода - была их постоянным врагом, с коим они и боролись по мере сил.
      Потом поля кончились. Дорога стала ровнее, шире. Вдали отсвечивали серебром серые стены Нилама, и запах морского ветра уже ощущался в горячем воздухе.
      Дигон пришпорил коня. От жары оба размякли; сон - тяжелый, тягучий сковывал веки, запутывал мысли, и аккериец, вопреки первоначальному намерению не останавливаться до тех пор, пока есть провизия и вода, решил завернуть в харчевню, дабы подкрепить силы спокойным сном под крышей.
      Плата за въезд в Нилам была несравнимо выше, чем во всех других городах света, и взимали её стражники строгие, норовящие взять с гостя богатого купца ли, бедного путника ли, все равно - ещё сверх положенного законом. Обыкновенно люди безропотно платили: все знают, что власть не переспорить. Но аккериец был не из таких. Швырнув на поднос три золотых, он ногой оттолкнул вцепившегося в повод толстяка в доспехах и спокойно въехал в город. Вслед ему неслась брань, караульные грозили всевозможными напастями и призывали Адониса поразить наглеца громом и молнией, но Дигон и не думал останавливаться. Он не сомневался, что у Адониса есть дела и поважнее расправы с ним, а на гнев стражников ему вообще было наплевать. Корысть должна быть наказуема, так считал он, и - наказал её сейчас, заплатив за въезд ровно столько, сколько полагал достаточным.
      Таверну "Толстяк Шаккон" аккериец заметил издалека. Вывеска над дверью, высотой чуть не в человеческий рост, привлекала яркими красками; по бокам её, раскорячившись, стояли две деревянные фигуры, изображающие самого Шаккона с большой кружкой пива в руке и его супругу с метлой - огромными животами они касались друг друга; зазывала - чернявый оборванный мальчишка - пронзительно верещал, приглашая посетителей, хватал прохожих за руки и, когда они брезгливо отпихивали его, подбегал к другим, надеясь, наверное, что эти окажутся более сговорчивыми.
      Дигон дал оборванцу золотой только за то, чтоб тот молчал все время, пока он будет в таверне, бросил ему повод, повелев смотреть за конем в оба глаза, и вошел внутрь.
      Посетителей здесь было мало. Пара заезжих - белобрысых, разодетых в серебро да золото, полупьяных купцов, затем трое местных из крестьян, и стражник, обильно орошающий черную курчавую бороду свою жидким светлым пивом.
      Аккериец поглядел на него, поморщился. Что ж, если у хозяина не найдется пива покрепче, он выпьет то, что имеется у него в дорожном мешке, но жареного барана он желает свежего, горячего, только что с вертела.
      Дважды повторять ему не пришлось. То ли внушительного размера меч нового гостя показался толстяку Шаккону (а хозяином был именно он) вполне убедительным аргументом, то ли его же зычный хрипловатый голос проник к самым глубинам рыхлого сердца, но баран был подан тут же, и как раз такой, какой и требовался.
      Дигон набросился на мясо с энтузиазмом голодного зверя - рвал его зубами, урчал и чавкал. Впрочем, точно таким способом насыщались и другие посетители, коих несколько прибавилось: пришел странно одетый господин с носом почти такой же длины, как и меч аккерийца; заглянул на огонек ещё один стражник, разжиревший на казенных харчах, лысый, низкозадый и тупорылый; затравленно озираясь, бочком протиснулся в дверь лохматый парень примерно одних лет с Волком, осторожным шагом пересек зал и подсел к купцам, видимо, намереваясь подкрепить силы за их счет.
      Аккериец, у которого в желудке покоилось уже полбарана, подобрел. Уже не таким ублюдочным казался ему толстяк Шаккон, лоснящийся от пота, и не такой страхолюдиной хозяйка, действительно не выпускавшая из могучих рук метлы, то и дело норовя ужалить ею побольнее супруга. А прочие - сброд, прожигающий жизнь как придется, без цели - Дигона вовсе не занимали. Он повидал в своей жизни столько людей, что ими вполне можно было б заселить порядочный городишко, а посему в местах, подобных этому, никогда не обращал внимания на посетителей - разве что на девиц.
      Гневные вопли купцов прервали вялый ход мыслей Дигона. Он посмотрел в их сторону, ухмыльнулся: лохматый, утянув со стола огромную краюху хлеба, судорожно заталкивал её в рот, а белобрысые купцы обиженно визжали и призывали хозяйку немедленно выгнать бродягу, пока он не сожрал все их кушанье. Та с угрожающим видом уже поворачивалась к ним; ноздри её трепетали, в маленьких глазках, почти сокрытых под складками жира, горел огонь, а могучие руки вздымались над головой медленно и неумолимо. Но парень не стал дожидаться, пока здоровая и крепкая как деревенский коваль матрона опустит на его встрепанную башку свою страшную метлу. Вскочив, он согнулся крючком и метнулся к столу аккерийца, видимо, предполагая, что только он в силах укрыть его от праведного гнева доброй женщины.
      Впрочем, увидев, что воришка выглядывает из-за мощного плеча гостя, хозяйка успокоилась и занялась делами, более не реагируя на купцов и их недовольное вяканье (Дигон понял, что заплатили они ровно столько, сколько спросил слуга, и ни медяком больше, а потому и не имели права рассчитывать на защиту от наглых прихлебателей - скупой, как известно, платит дважды). Зато стражники, объединенные общей службой и сознанием собственной правоты, решительно встали и двинулись к столу Дигона.
      - А ну, вор, подымайся! - грозно сказал низкозадый, пухлым кулачком прижимая к боку рукоять меча, что печально болтался в ножнах на его пузе. Кому говорю!
      Дигон с любопытством посмотрел на него, потом перевел взгляд на парня. Тот сжался, пытаясь спрятаться за баранью ногу, но тем не менее отважно зыркал на стражников и что-то шипел сквозь зубы, оказавшиеся на редкость ровными и белыми.
      - Да ладно, пусть его, - лениво пробормотал второй, опасливо косясь на мощного аккерийца: кто его знает, почему вор прибежал именно за его стол. Может, он его друг или брат...
      - Чего ж ладного? - удивился низкозадый. - За преступников нам платят по десять медяков на брата - я от таких денег не откажусь! Ну! - зарычал он, приближая толстую физиономию к бараньей ноге. - Ну!!! Встать!
      Нога не шевельнулась, а лохматого за ней теперь и вовсе было не видать.
      - Ур-р-р! - взрычал стражник. - Ур-р-р-р! Я тебя!...
      - Прах и пепел... - негромко буркнул аккериец, оглушенный рокотом его голоса. - Ты, старая морда, седло вонючее, плевок Бургана, пшел вон отсюда, пока я твою задницу к полу не приколотил.
      Спокойный тон Дигона, в котором, однако, явственно слышались угрожающие нотки, заставил стражников вцепиться в свои мечи и сделать шаг назад. Парень же, напротив, осмелел, высунулся из-за ноги и тонко вякнул:
      - Его задница и так у самого пола. Лучше бороденку приколоти.
      Волк удивленно взглянул на него, но ничего не сказал, снова повернул голову к стражникам. И, хотя он молчал, те отлично поняли, что надо немедленно уходить, пока не завязалось что-либо вроде драки, а точнее - как раз-таки драка, в коей они, конечно, вряд ли одержат верх.
      - Ты здесь человек новый, - откашлявшись, сказал тот, у которого задница находилась достаточно далеко от пола. - Не знаешь наших порядков. Десять медяков и впрямь на дороге не валяются, вот и...
      Он не договорил. Презрительно усмехаясь, аккериец сунул руку под полу куртки, пошуровал там и кинул на стол золотой.
      - Хватит?
      Глаза стражников загорелись. Каждый из них получал золотой после целой луны службы, а тут такое богатство нежданно-негаданно свалилось им прямо в руки...
      - Да, господин... - пересохшими губами прошептал присмиревший низкозадый. - Очень даже... очень даже хватит...
      Он цапнул со стола монету и ринулся к выходу. Второй, возмущенно заревев, побежал за ним, подозревая, что соратник не захочет делиться. За ними, охнув, устремилась и хозяйка, потрясая метлой - оба не заплатили за выпитое пиво и съеденную ветчину.
      Дигон насмешливо поглядел им вслед и повернулся к лохматому.
      - Кто такой? - осведомился он, вновь подвигая к себе баранью ногу и с неудовольствием замечая, что один бок её - тот, что находился прямо перед парнем - изрядно ощипан.
      - Трилле, - откликнулся лохматый и быстро отодрал ещё кусок мяса.
      Узкое лицо его, чрезвычайно подвижное, было весьма благородно. Черты, по отдельности казавшиеся вовсе некрасивыми, вместе составляли довольно приятное впечатление. Длинный тонкий нос, большой рот, голубые, широко расставленные глаза в обрамлении пушистых черных ресниц - если парня отмыть и причесать, он мог бы сойти за сына дворянина, а то и самого короля. К тому же и фигура его отличалась определенным изяществом - тонкая, высокая, гибкая, с развернутыми прямыми плечами. Сейчас же от природы чистая гладкая кожа его была покрыта пятнами грязи и болячками, а изящные руки - цыпками; белесая щетина выросла над верхней губой и клочками на подбородке; в светлых густых волосах застряли соломинки и репьи. В общем, гостем Дигона оказался обыкновенный бродяга, и сейчас, по мнению аккерийца, его следовало накормить (кто сам бывал голоден, не оставит голодным другого), и затем избавиться от него навсегда.
      - Ешь! - Дигон подвинул Трилле баранью ногу, кликнул хозяина и потребовал для себя жареного гуся, а заодно и ещё пару кувшинов пива, один из которых предназначался для лохматого.
      Получив разрешение на употребление мяса, парень ухватил ногу обеими руками и, рыча, вцепился в неё зубами. Похоже, последние три дня ему не доводилось радовать свой желудок чем-либо кроме куска черствого хлеба - он пожирал мясо даже глазами, выкаченными так далеко, что казалось, они вот-вот вывалятся из орбит.
      Волк же, легко справившись с гусем, допил пиво, положил на стол плату за еду и поднялся. Ему предстоял неблизкий путь, и каждый вздох промедления означал ещё шаг вперед пройдохи Леонардаса, увозящего в Ордию Лал Богини Судеб. Если же переводить путь ублюдка в триста золотых, обещанных Сервусом Наротом, то... Аккериец быстро рассчитал, что каждый его шаг стоит примерно половину медной монеты, а если он едет верхом...
      - Постой, брат! - он был уже в дверях, когда звонкий голос лохматого остановил его.
      - Ну? - нахмурясь, сказал Дигон.
      - Подожди меня, я сейчас!
      Аккериец пожал плечами и вышел из харчевни. Нет забот, кроме как ждать этого бродягу...
      Взяв из рук мальчишки повод (избавившись от Дигонова вороного, оборванец тут же снова завопил, призывая новых посетителей), он вскочил на коня и - тонкая рука Трилле легла на его колено.
      - Что ж ты? - обиженно произнес он. - Я же просил подождать!
      - Уйди! - рыкнул аккериец, донельзя раздраженный наглостью парня. Он спас его от стражников и накормил - что ещё ему надо?
      - Да постой же, - увещевал его Трилле. - Я должен ехать с тобой. Я пригожусь тебе, вот увидишь сам. Знаешь, кто я? О-о-о!.. Ты не знаешь, кто я...
      Волк ударил вороного пятками и тот рванул с места как ошпаренный. Через несколько мгновений позади осталась харчевня "Толстяк Шаккон", и оборванец-зазывала, и нахальный бродяга... А впереди - впереди был город Нилам, который до сумерек следовало проехать весь, дабы ночь провести уже в тимских степях, где никто, никто не потревожит сон аккерийца... Гикнув, Волк ещё пришпорил коня, вновь радуясь жизни, ибо нет на свете ничего прекраснее ее...
      * * *
      ... на свете нет ничего прекраснее жизни, да и как может быть? Только живому может доставить радость поцелуй красавицы, первый писк младенца, победа над врагом и возвращение из дальнего похода друга... Ощущение сие жило в сердце Дигона и никак не отражалось в его голове. Глубоких мыслей он не признавал, как не любил и рассуждений на высокие темы. Для него все было просто: делай так, как тебе приспичило в этот момент (философ Бенино сказал бы иначе - "как велит тебе сердце твое"), но не торопись. Бывают разные моменты, и не всегда стоит полагаться на свое знание этой странной жизни.
      Не всегда Дигон бывал справедлив, ибо горячность и чисто аккерийская взрывная натура его иной раз запросто подавляли разум, смешивали мозги в одну пресную кашу; кроме того, не всегда справедливость он понимал так, как понимали её другие. Нынче, например, он мог бы обоих стражников прикончить только за то, что они осмелились потревожить его воплями во время трапезы, и лишь благодушное настроение, наступившее после приема пищи, спасло этих нахалов от дикой и страшной в своем проявлении ярости Дигона. Вряд ли после того его мучило бы раскаяние. Скорее, он забыл бы о тех, кого отправил в Ущелья из-за такого пустяка как шум в харчевне - или вспомнил бы, но без сожаления, а с усмешкой. Да, могло быть и так.
      Но случалось и совсем иначе. Порой та чаша весов, на коей находилась его справедливость, перевешивала ту, на которой кучкой пепла лежала чужая. Жизнь человека была предметом сего спора. Спасенная Дигоном от чьей-либо злой воли, эта жизнь оплачивала его счет, обеспечивала равновесие перед богами, и даже суровый Стах не смог бы отрицать величия сына своего. Сыну же на высокие материи было наплевать. Он вовсе и не думал о спасенных им, как не думал и о погубленных им. Он просто жил - так, как умел; шел туда, куда вела судьба; действовал так, как велела природа. А чувства и объяснения этих чувств - занятие, не достойное воина...
      Сумерки наступили, но Дигон все стремил вороного вперед, уже по степи. Ветер свистел в его ушах - вольный ветер, вырвавшийся из плотных серых стен города на простор, сейчас сияющий серебром под новорожденным лунным светом. Две-три звезды ещё не начали светить в полную мощь; пока они только тлели, и все же свет дрожал в них, постепенно разгораясь, разрастаясь, готовясь к долгой ночи. Вот оно - царство мрака, - грядет, принося с собою страх, озноб, сон и дрему; пробуждая низменные чувства в слабых людях и охотничьи инстинкты в сильных животных.
      Слава Митре и прочим богам, в окрестностях Тима не водилось ни диких львов и тигров, ни гнусных гиен, ни змей. Так, пробежит иной раз пума или бродячая собака, коих развелось в последнее время множество, и не только в Тиме. Дигона эти животные не волновали. Спал он чутко, и даже мягкий шаг пантеры разбудил бы его в самой середине крепкого сна. Да и верный меч всегда был рядом - не пройдет и четверти мига, как аккериец выхватит его из ножен в случае опасности... То есть даже если б в Тиме водились львы и тигры, аккериец не стал бы торопить коня и отказываться от ночлега.
      Спешившись возле небольшого холма, вкруг которого валялись охапки свежескошенного сена, Волк соорудил себе из них пахучее ложе, вбил в мягкую, уже похолодевшую без солнца землю колышек и привязал к нему вороного, затем лег. Сон пришел к нему сразу. Сон был плотен и покоен. Ни вздоха тревоги не вырвал он из глотки Дигона...
      * * *
      Но потом в сон этот просочилось нечто странное. То ли обрывки воспоминаний, наяву уже не восстанавливаемые избирательной памятью, то ли предупреждение на будущее - там, в чертогах бога Хипноша, что владеет искусством погружать человека в вязкие теплые болота сна не хуже, чем Дигон владеет искусством драться, аккериец не умел понять, что к чему. Он только видел лица, дома и дорогу, долгую словно жизнь отшельника, ощущал чьи-то прикосновения, слышал голоса, но сам не ходил и не говорил. Хорошо ли было там? плохо ли? Пожалуй, ни то и не другое. Там было никак. Чувства Дигона, коих на самом-то деле у него всегда было достаточно, хоть он сам и не готов был в этом признаться даже себе, сейчас спокойно дремали. Сторонний наблюдатель, он ничего особенного не видел в сем сне, хотя он ему и не нравился.
      Вот прекрасное лицо Белит, его возлюбленной, погибшей много лет назад. Оно лишь промелькнуло, но Дигон точно знал, что тревоги и тоски не отражали темные глаза. Вот равнодушная физиономия старого солдата Кумбара прошло всего-то две луны с того дня, как аккериец попрощался с ним у стен Иссантии - столицы Багеса. А вот опять эта дорога... Никого нет на ней, только вдали слышны какие-то тихие голоса...
      Внезапно Волк проснулся. Рука его за миг до пробуждения уже легла на рукоять меча. Откатившись в сторону от сенного ложа своего, он черной тенью распластался на земле, готовый в любой момент взметнуть меч и поразить врага. Но сначала нужно было убедиться, враг ли там...
      Шаги приближались. Легкие, мерные, они принадлежали не человеку лошади. Но одна, без седока, лошадь вряд ли появилась бы в степи, где одному только ветру привольно, а потому Волк затаился, дыша совсем неслышно, и вскоре уже разглядел в ночи, в пятистах локтях от холма, всадника, правящего в его сторону.
      Вот он сделал остановку на миг и приподнялся в седле, высматривая что-то впереди, заметил вороного, который стоял прямо в снопе лунного света, и направил лошадь к нему. Он не сделал и двадцати шагов, как аккериец, видевший в темноте как кошка, разжал пальцы, прилипшие к рукояти меча, выругался шепотом, и встал.
      - Бурган тебя раздери, приятель, - хрипло сообщил он во тьму. - Ты разбудил меня!
      Глава четвертая. В Рухе
      Трилле - а это был он - пришпорил лошадь, и несколько мгновений спустя, радостно, едва ль не со слезой улыбаясь, спрыгнул на землю и бросился к Дигону. Он даже сделал попытку обнять его будто старого друга, с коим не виделся лет этак десять, но тот оттолкнул его одним лишь взглядом.
      - Ты так и будешь таскаться за мной? - сурово вопросил его Дигон, не позволяя присесть.
      - А, - махнул рукой лохматый, переминаясь с ноги на ногу и отворачивая глаза от синих льдинок аккерийца, - мне все равно, куда идти, вот я и подумал, что могу сопровождать тебя... Надеюсь, ты будешь рад...
      Затем он (видимо, справедливо опасаясь, что как раз Дигону не все равно, кто следует одной дорогой с ним, и вряд ли он так уж будет рад такому попутчику) набрал полную грудь воздуха и скороговоркой начал:
      - Ты смел и решителен, ты великолепен и силен, о горный орел...
      - Но! - Дигон поднял ладонь, с брезгливостью останавливая этот поток лести. Досада, охватившая его в первый же вздох, разрасталась, заполняя грудь колючками злобы: одного взгляда на этого бродягу было достаточно для того, чтобы определить его сущность. Обыкновенный прилипала, из тех, что пристают к путешественникам, развлекают их в пути нелепыми выходками, а за сей труд их надобно кормить и поить, да в случае чего ещё и защищать. Дигон встречал таких, и прежде на эту удочку не попадался, но - в глазах Трилле все же посверкивало нечто странное, отличавшее его от остальных; может, именно то высокое происхождение, каковое заметил аккериец сразу...
      Бродяга уловил миг замешательства, подался ещё на шаг ближе.
      - Клянусь всеми богами, ты не пожалеешь, - приложив к сердцу ладонь, горячо сказал он. - Знаешь, кто я? О-о-о!..
      - Прочь! - вынес решение аккериец. Засим он отвернулся и вновь пошел к своему ложу.
      - И чем же я плох? - обиделся Трилле, волочась следом. - Я умен, красив и ловок, я...
      - Прочь! - рыкнул Дигон. - Клянусь Стахом, воронье гнездо, ты мне надоел!
      Парень вздохнул, остановился. А когда аккериец зарылся в сено и захрапел, выбросив из головы существование бродяжки, он сел на землю, устроил подбородок в коленях, и вскоре тоже задремал, привыкший, видно, спать в любом положении...
      * * *
      С первыми лучами солнца Волк открыл глаза. Небо, голубое и чистое, обещало хороший день, душа была свободна, легка, воздух свеж - все вместе создавало чудесное ощущение бесконечности жизни. В этот момент дыханье природы и человека совпали; человек проснулся одновременно с землей, травой и деревьями; природа вошла в его сердце и согрела его.
      Аккериец встал. Увы, кроме него и природы в мире сем существовал ещё и бродяга, который тоже сейчас пробудился и хлопал длинными ресницами, припоминая, куда занесло его прошедшей ночью. Узрев его, Дигон взъярился. Та благость, что снизошла с небес, мгновенно исчезла, испарилась в сыром воздухе утра. Он зарычал, медленно, с угрозой, вытащил из ножен меч.
      - Полно, дружище, - сиплым со сна голосом пробормотал Трилле, отползая назад. - Я уйду, если ты велишь...
      Поднявшись, он отвернулся от аккерийца, пошел к своей лошади. Плечи его согнулись, руки плетьми повисли вдоль боков - парень явно не хотел расставаться с этим огромным мощным мужем, коего почитал уже за друга и покровителя. Но делать было нечего.
      Караковая всхрапнула, когда он дернул повод, отворачивая её морду от сочной травы, и недовольно ударила копытом в землю, когда он запрыгнул в седло. Вороной Дигона косил на красавицу кобылу большим фиолетовым глазом, готовый скакать за нею, но хозяин и не думал пока отправляться в путь. Он восседал в копне сена и с аппетитом поглощал жареного петуха, запивая его красным вином из бутыли. То ли он снова забыл о Трилле, то ли нарочно не глядел на него, уверенный в том, что теперь-то парень оставит его в покое и уберется восвояси - ещё вчера он воздал долг человеколюбия и накормил этого прилипалу, а потому ныне не считал себя обязанным предложить ему часть своего пайка.
      Глубокий вздох наполнил грудь бродяги. Он бросил на Дигона последний взгляд и, не увидя и малейшего признака того, что его присутствие замечено и принято благосклонно, тронул лошадь. Он возвращался в Нилам - город, который так неприветливо встречает бродяг! Впрочем, а кто вообще в этом мире встречает их приветливо?
      * * *
      Близился вечер. Давно уже позади осталась степь, и полоса чахлого сухого леса, и мутный ручей с кислой водой, и маленькая деревня без постоялого двора. С самого утра Дигон ехал, не останавливаясь, раз только позволив коню напиться из деревенского родника. Скоро уже должны были показаться вдалеке стены Руха - там путник бывал, и теперь предвкушал обход знакомых кабаков и объятья знакомых див, кои пышны формами и добры сердцами. Зелина, Ирха, Саддана, Лила, Аина - черноокие красавицы, умеющие любить мужчину так жарко, что и годы спустя в душе его остается след от языка пламени этой любви... Да, Дигон помнил их. Ночи и рассветы в крошечных комнатушках под чердаком кабака, пьяные песни и крики внизу, в зале...
      Аккериец ухмыльнулся, представляя угольки глаз юной толстушки Ирхи, кои вспыхнут при виде давнего приятеля так ярко, что вмиг разожгут его страсть, затуманят голову, увлекут в духоту каморки и... Он пришпорил вороного, желая поскорее достигнуть Руха, этой колыбели любви, пьянства и воровства. Все-таки жизнь прекрасна - так ощущало сейчас его сердце и простор равнины, и близость города, и сухой теплый ветер, толкающий в спину. Прошлого нет; есть только будущее, в тайне которого содержится смысл всей жизни, и к этому будущему стремился сейчас аккериец, напрочь позабыв об истинной цели своего нынешнего предприятия.
      Он ворвался в Рух так лихо, что стражники едва успели поймать вылетевшие из его руки золотые. Узкие и кривые, но такие уютные улочки, мощеные серым плоским булыжником, гостеприимно таращились на путника круглыми окошками - окраина города состояла сплошь из деревянных хибарок бедняков, а они затягивали проемы в тонких стенах бычьими пузырями, отчего окна и в самом деле становились похожими на глаза. Унылые прохожие шарахались в стороны, приученные бояться всадников; фонарщики, по большей части люди нервные и озлобленные, ибо их скорбный труд оплачивался не звонкой монетой, а натуральным продуктом, кричали ему вслед и грозили Золотым Павлином Сабатеи, редким ублюдком, насколько знал Дигон; девиц в это время здесь вовсе не было, но зато они были в кабаках - туда-то и направлял путник своего коня.
      Ближе к центру стали попадаться каменные дома - в основном одноэтажные, приземистые, чванливо отвернувшие от улицы окна в свои внутренние дворы. Тут строились более состоятельные люди, вроде мелкого купечества и судейства. Сам же центр изобиловал роскошными дворцами в два, а то и в три этажа, с золочеными башенками на плоских крышах и вычурными витражами в огромных окнах. Улицы, достаточно широкие для того, чтоб по ним могли проехать плечом к плечу трое всадников, изобиловали кабаками разных видов - от дешевых забегаловок до шикарных двухэтажных таверен, одна кружка пива в коих стоит не меньше отличного кинжала акбитанской стали.
      Волк уверенно повернул коня налево от центральной улицы и тут же остановился. Перед ним была дверь того самого кабака, в котором некогда он познакомился с Ирхой и Лилой. Две сестрицы, они отличались одна от другой так, как кошка отличается от слона, как кусок баранины от обглоданной кости, как капля воды от бутыли вина. Пампушка Ирха обладала веселым и легким нравом, умела заразительно хохотать и пить пиво, не проливая его на себя. Высокая худая Лила была мрачна словно новоиспеченная вдова, зато в любви горяча и ненасытна (хотя пиво она неизменно выливала на платье, что обыкновенно раздражало её жадных приятелей). Дигону нравились обе. Ирха за милый смех и совершенную непритязательность, Лила - за молчаливость и скромность. Последнее достоинство, правда, гармонично сочеталось со слабоумием, но в шуме дружеской пирушки, а потом в пылу страсти сей порок был не так уж и заметен.
      Итак, надеясь на встречу с давними подружками, аккериец толкнул тяжелую дверь и вошел внутрь. За эти годы здесь ничего не изменилось. Зал набит всяким-разным людом, гвалт, хохот, и все же хозяин - здоровенный тимит с короткой курчавой бородой, развлекающий посетителей тем, что без усилия гнул подковы и жонглировал двумя кузнечными молотами - увидел дорогого гостя, радостно кинулся навстречу.
      Конечно, он прекрасно помнил этого огромного мускулистого аккерийца, который когда-то шутки ради разогнул все им испорченные подковы, а оба молота привязал к ногам пьяного стражника и швырнул его прямо в пивную лужу, откуда потом несчастный долго не мог выбраться. О, эти чудные, такие веселые забавы! Их помнили многие! Тогда деньги рекой текли в бездонные карманы хозяина, а он, в свою очередь, тоже не скупился, и на столе Дигона не переводилось пиво - чуть кисловатое и жидкое, но аккериец не привередничал, твердо зная, что зато ему не придется платить.
      Увы, обеих крошек - Ирхи и Лилы - сейчас тут не наблюдалось. Дигон поначалу решил, что они заняты наверху с гостями, и, сев на свободное место за длинным высоким столом, потребовал кувшин пива и солонины с хлебом. Оглядевшись, он увидел новых, ещё незнакомых ему див: три грации, каждая размером с молодую свинью, разгуливали меж скамеек и томно льнули к мужчинам, разбавляя их хриплый гомон своими милыми кокетливыми голосками. Правду сказать, Дигону давно не приходилось слышать таких диких воплей, кои исторгались из луженых глоток этих малюток.
      - Хей, Джалваз! - он схватил хозяина за полу куртки. - Где Ирха?
      - О, господин, - круглая плутоватая рожа здоровяка скривилась в печальную гримасу. - Бедную Ирху солдаты прикончили в том году. Вот так прямо и всадили меч в сердце! Мы так горевали!..
      - Прах и пепел... - пробормотал аккериец, и сам удивился острой жалости, что на миг пронзила его грудь. - А Лила?
      - И Лилы нет с нами больше! Утопла, бедняжка!
      - Где?
      - Да в луже! - горестно махнул рукой Джалваз. В глазах его сверкали неподдельные слезы. Срывающимся голосом (ибо ему приходилось кричать, дабы Волк мог услышать его в этом гаме) он продолжал: - Как-то выпила лишку, и пошла прогуляться на улицу. А там - упала, носом в самую лужу!..
      Аккериец помрачнел. Он никогда не заблуждался насчет участи кабацких девиц - все они так или иначе уходят в Ущелья прежде срока. Но его собственные подружки?.. Он мотнул головой, отгоняя непривычные ощущения, теснящие грудь, и обратил взор на одну из красоток, что уже направлялась к нему с другого конца зала.
      - Милтаха! - заорал сосед Дигона слева, который тоже узрил девицу и не сомневался, что она идет именно к нему. - Я жду тебя, крошка!
      Аккериец хмыкнул. Весу в крошке было не меньше, чем в нем самом. Сосед же - тощий костлявый парень лет двадцати пяти - в полный рост едва ли достигал мощного плеча Милтахи.
      - Кр-р-рошка! - снова проверещал он с видимым удовольствием. - Я прям заждался!
      - Замолкни, - басом сказала Милтаха, не удостаивая парня взглядом. Тяжелая рука её легла на руку Дигона. - Пойдешь со мной, аккериец?
      Черные, с теплым желтоватым отблеском глаза её в упор смотрели на гостя, и он наконец почувствовал, что в груди его стал таять кусок льда, возникший после рассказа хозяина о трагической гибели Ирхи и Лилы.
      - Пойду, - кивнул он, притягивая красотку к себе.
      Она села, улыбнулась ему одними губами, и лихо опрокинула в большой рот пиво из его кружки. Утробно булькнув, пиво исчезло в её глотке, а аккериец жестом подозвал взмыленного слугу и велел принести ещё пару кувшинов.
      - Что ж ты, Милтаха, - обиженно сказал сосед Дигона. - Прошлой-то ночью со мной была, а нынче что?
      - Нынче с ним буду, - трубно объявила девица и прилепилась щекой к плечу аккерийца.
      - А я?
      - Мелок ты, парень. Крутишься, точно вошь, а толку и нет.
      Волк, дабы из мужской солидарности сдержать смешок, вгрызся в ломоть солонины, а сосед его засопел и умолк, оскорбленный и униженный.
      - Хей, аккериец, - жарко зашептала Милтаха в ухо нового приятеля. Как называть тебя?
      - Дигон-Волк.
      - Из Аккерии?
      - Угу-м... - Дигон допил пиво, чувствуя, как лед в груди совсем растаял, потеплел и вроде даже начал закипать. Горячее дыхание и пышные формы красотки, облепившие его правый бок, способствовали тому, или крепкое пиво - аккериец не знал, да и не хотел знать. Только одна мысль брезжила сейчас в его размягченном мозгу: спать, и лучше всего с Милтахой. Он уже забыл про Ирху и Лилу, что подарили ему тут столько прекрасных, буйных и страстных ночей; он забыл про остальных див, коих на дорогах и бездорожьях встречал множество - иные были милы и только, другие... Но в этот момент он забыл также и про других - про Белит, Карелу, Алму...
      Тяжело поднявшись, аккериец рывком поставил на ноги свою красотку.
      - Идем, - мутным взором оглядывая её лицо произнес он.
      Милтаха облегченно вздохнула (бывало, вино и пиво сваливали её нового приятеля с ног раньше, чем она успевала затащить его наверх, в постель), крепко сжала его ладонь своими широкими, по-мужски сильными пальцами, и, плотно прижимаясь к нему округлым тугим бедром, пошла за ним, про себя удивляясь тому, что он так хорошо знает дорогу. Прежде она не видала его здесь, а не заметить не могла... Впрочем, думы сии не особенно занимали сейчас Милтаху. Еле сдерживаясь, чтобы не прибавить шаг и не ринуться по лестнице бегом, она с восторгом обозревала бронзовую мощную шею Дигона, широкие плечи, на которых лежали пряди темных прямых волос, твердый подбородок, иссеченный белыми шрамами, длинные пушистые ресницы... Целую ночь с мужчиной, а не с пьяным развратным сусликом! - она завидовала самой себе. Целую ночь!
      Милтаха не выдержала и, взревев, рванула наверх, увлекая за собой Дигона.
      * * *
      Мрачный как предгрозовая туча аккериец спустился в зал. Ночь он почти не спал, взятый в плен новой девицей Джалваза, а потому пропустил рассвет, и утро, и даже полдень. Солнце уже вышло из зенита, когда он наконец открыл глаза и обнаружил себя в залитой светом комнатушке, рядом с храпящей горой по имени Милтаха. Он вскочил, кляня себя, это злачное место и почему-то рыцаря Сервуса Нарота, быстро облачился в свое запыленное одеяние и ринулся вниз.
      Хозяин, присматривающий сейчас за работой слуг, увидел его ещё на лестнице, радостно осклабился. Днем в его кабаке обычно бывало пусто и тихо, а потому он мог позволить себе уделить больше внимания давнему, хорошо знакомому посетителю.
      - Пива, господин? Вина? Баранины? - огромные ручищи Джалваза были по обычаю сложены на груди - в знак особого расположения к гостю.
      - Пива, - хмуро бросил Волк, проходя к столу.
      Сколько дорог отмахал Леонардас за то время, пока преследователь его спал глубоким сном? Не добрался ли он уже до самой Ордии? А может, он решил изменить направление пути и сейчас правит в Горгию, или Онгору, или Эган? Наверное, зря он не захватил с собой астролога... Но эта мысль, только мелькнув, сразу пропала. Уж лучше такой попутчик как тот бродяга, чем брюзгливый старикашка...
      Но как же Дигон мог проспать? В темной злобе, обуявшей его всего, он осушил кувшин доброго темного пива, закусывая ломтем свежего хлеба с бурой хрустящей корочкой; оторвал кусок от бараньей ноги и проглотил его, остальное сунул в дорожный мешок - его собственная снедь уже была на исходе.
      Наконец он решил, что нагонит упущенное время - будет ехать всю ночь напролет, без остановки, - и тихая злость на себя самого, на леность и беспамятливость, понемногу начала растворяться. Душою аккериец уже был в пути...
      - Пива! - зычно заявил он хозяину, который издали смотрел на него с умилением, но приблизиться и заговорить не решался.
      Тот осветился радостной улыбкой, сам бросился исполнять приказание дорогого гостя, сердито цыкнув на слугу, что вздумал его опередить.
      В ожидании пива Дигон осмотрел зал. За годы его отсутствия здесь мало что изменилось. Поставили новые - длинные и кривоногие - столы, а удобные табуреты сменили на скамьи; вместо одного светильника, чей свет прежде никогда не достигал дальних углов, повесили шесть; стали чище мыть полы вот, пожалуй, и все.
      Скрипнула дверь, тронутая чьей-то неуверенной рукой. Взгляд Дигона переместился на щель, в кою хлынул поток дневного солнечного света, и... Яростный рык вырвался из его глотки, заставив хозяина и слуг всполошенно дернуться и открыть рты. На пороге, освещенный, словно некое божество, яркими лучами, стоял бродяга Трилле и смущенно щурил на аккерийца наглые голубые глаза.
      - Пшел! - дурными голосами заорали Джалваз и его слуги, видя, кто именно вызвал такой гнев у дорогого гостя. - Пшел прочь!
      Но Дигон, совсем недавно прогонявший парня такими же словами, вдруг ощутил в душе явное раздражение, и направлено оно было вовсе не на Трилле.
      - Прах и пепел... - прорычал он, поворачивая голову к хозяину. Занимайся своим делом, приятель! А ты... - взор его снова обратился к бродяге, - подойди.
      Глава пятая. Дальний путь
      Пораженные таким неожиданным заступничеством, хозяин и слуги отвернулись, по мудрому совету аккерийца занялись своими делами. А бродяга прошел через зал и смело уселся за его стол.
      - Пей, - разрешил Дигон, подвигая парню початый уже кувшин с пивом.
      Лохматый не заставил себя долго упрашивать, а вцепился костлявыми пальцами в пузатые бока кувшина и начал шумно хлебать живительный напиток, повизгивая от удовольствия.
      Волк же, нахмурив брови и уставя глаза в стол, усиленно размышлял.
      С одной стороны, сейчас он хотел избавиться от этого парня больше, нежели прежде, ибо подобная навязчивость становится подозрительной. Проще всего, конечно, было прикончить его - сие средство самое верное. Но убивать бродяг аккериец всегда считал делом недостойным истинного воина, сродни расправе с малым или старым. А с другой стороны... Он не мог понять, каким образом парень сумел найти его в городе. Судя по всему, он обладал недюжинными способностями. В сыске ли, в чутье ли, все равно. Стало ясно, что если уж он прицепился к Волку так намертво, то есть тому какая-то причина...
      - Ну, брат, утешил, - отрываясь от кувшина, молвил Трилле. - Еще б хлебца краюшку...
      Дигон молча вывалил из дорожного мешка всю снедь и отправился на кухню к Джалвазу пополнить запасы. Раздражение и злость, теснившие грудь с того самого момента, как парень появился в дверях кабака, чуть утихли, но он чувствовал, что вот-вот разгорится яростный огонь и тогда - тогда он забудет все правила воина и отправит наглого бродяжку гулять по тропам Ущелий, просторы коих необозримы и даже сонмы теней умерших не истопчут там все тропы...
      Хозяин, пораженный до глубины души добротою сурового Дигона, набил его мешок мясом и хлебом под завязку и с поклонами принял в уплату два золотых.
      К тому моменту, когда Дигон вернулся к столу, Трилле уплел остатки бараньей ноги, полкаравая, и теперь, хрюкая, допивал пиво из кувшина.
      - Клянусь Стахом, парень, - пробурчал аккериец, усаживаясь на свое место, - жрать ты горазд...
      - О-о! Я много чего умею!.. - перебил его лохматый, довольный хотя б и такой похвалой.
      - И языком молоть тоже горазд, - нахмурясь, продолжил Дигон. - А на что ещё годен?
      - Я скажу тебе...
      Разомлевший от еды и потерявший бдительность Трилле сунулся к уху Дигона и быстрым шепотом затарахтел:
      - Носом как волчище чую - так и тебя в этой дыре отыскал! До Руха добрался, по улицам проехал, кабаки обнюхал, и вот - я здесь! А еще... - он понизил голос и совсем прилепился к Дигонову уху. - Еще я... Повелитель змей!
      Этого Волк уже вынести не мог. Развернувшись, он отвесил болтуну такую затрещину, что тот кубарем скатился со скамьи и грохнулся на пол, к великому удовольствию Джалваза и слуг.
      - Шакалье дерьмо! - уставясь на поверженного лохматого, сквозь зубы процедил аккериец. - Отрыжка Бургана, репей, недоумок...
      - Я не репей, - с достоинством ответствовал Трилле, подымаясь и отряхиваясь. Удар судьбы (на сей раз судьба действовала рукою Дигона) он снес мужественно, как и подобает бывалому бродяге, коего каждый считает своим долгом обидеть. - Я сказал тебе правду, о аккериец. А не веришь проверь.
      - Как? - аккериец начал остывать, и уже с интересом взглянул в такие грустные сейчас голубые глаза нового знакомого.
      - Едем!
      Трилле был настроен решительно. Мотнув головой в сторону двери, он твердым шагом двинулся вперед, не оглядываясь, как будто был уверен, что Дигон последует за ним.
      Подивившись про себя такому необоримому нахальству, аккериец все-таки встал, закинул за спину дорожный мешок и тоже пошел к выходу. Как бы там ни было, а этот парень начинал ему нравиться...
      * * *
      Синяк на скуле Трилле расцветал, разрастался, наливался красивыми фиолетово-багровыми оттенками. Одно лишь печалило лохматого: его прекрасный голубой глаз заплыл и почти совсем закрылся, и теперь узнать о его внешнем великолепии можно было только по второму глазу, который, к счастью, остался невредим. Но Дигона он не винил. Не он первый и не он последний так отреагировал на его признание. Конечно, простому человеку, рассуждал Трилле, нелегко поверить, что с ним рядом находится ни кто иной как сам Повелитель Змей, Несравненный, Могущественный, ну, правда, ныне несколько потрепанный и потасканный.
      Стремя свою караковую, уведенную от стен кабака в Ниламе, к степям Тима, новый знакомец Дигона постепенно обретал душевный покой. Он уже не сомневался, что грозный, такой могучий и огромный аккериец возьмет его с собой. Он чувствовал, что некая цель ведет его вперед, и по опыту знал, что путь к цели никогда не бывает легок и спокоен. Волку необходим спутник, а ему, Трилле, необходим покровитель. Он устал маяться в одиночку в большом жестоком мире, он хотел отдохнуть.
      Между тем уже близились сумерки. Небо из голубого стало серым, солнце оседало, готовясь освободить место луне. На горизонте возникли пухлые белые облака - за ними шла ночь. Ветер усилился; по степи побежали волны, золотом расцвечивая бескрайний серый простор.
      Бродяга резко осадил кобылку, повернулся к Дигону. На тонких губах его играла странная полуулыбка, а в глубине голубых глаз сверкал черно-красным раскалом вытянувшийся зрачок.
      - Остановимся здесь, - сказал он, соскочил с лошади и, бросив повод, пошел дальше пешком.
      Караковая удивленно посмотрела в спину новому хозяину, потом опустила голову и принялась щипать степную траву. Вороной Дигона, также брошенный на произвол судьбы, последовал её примеру.
      Молча шагал аккериец вслед за бродягой, в душе проклиная собственную мальчишескую дурость. Всякий другой удавил бы этого наглеца на месте, и со спокойной совестью мог продолжать путь. Он же, завлеченный его обещанием показать свои удивительные способности, не только не убил его, но ещё и потащился за ним как праздный простолюдин на балаганное зрелище! Тьфу! Давно Дигон не был так зол на себя самого.
      - Здесь... - буркнул Трилле, останавливаясь.
      - Почему здесь? - насмешливо спросил аккериец, свысока глядя на хвастуна.
      - Все равно. Можно и дальше отойти.
      - Тьфу! - Дигон и не думал скрывать своего раздражения.
      - Лошадей жалко, - туманно пояснил бродяга.
      Он подошел к аккерийцу и носком рваной сандалии очертил вокруг него нечто вроде круга, всего лишь примяв траву, потому что земля не проглядывала сквозь плотный ковер растений. Затем отошел на несколько шагов в сторону и сел, скрестив ноги.
      Бормоча проклятья, Дигон тоже сел. Хорошо, что его не видят сейчас братья-пираты! Их предводитель, суровый, неустрашимый и резкий как штормовая волна высиживает тут бездельником и глазеет на такого же кретина... Глубокий вздох наполнил душу Дигона. Что и говорить, болтливый воришка, перекати-поле, наглец и хитрюга сумел-таки заинтересовать его. Но - Митра свидетель - не раз в пути к Волку привязывались оборванцы, и не было ещё случая, чтоб потом он об этом жалел. Он вдруг вспомнил тимита Иаву, рыжего талисмана Висканьо, оборотня Майло... Да, он бы с радостью встретился с ними снова... Увы, жизнь развела их по городам и странам, и только он, Волк, все бродит по дорогам огромного мира в поисках славы, богатства и любви...
      Пусть, решил он, пусть этот парень идет с ним - даже если он и не владеет заклинаньями змей. Слава богам, аккерийца ещё не подводило его чутье, основанное на опыте и общении с разными людьми, и теперь не подведет.
      Чуть оттаяв, он посмотрел на Трилле более благосклонно, и тут же сморщился неприязненно: лохматый крепко зажмурил глаза, весь скрючился, и, дрожа и потея, бормотал какую-то чушь на незнакомом Дигону языке. "Тьфу!" хотел сказать Дигон, но в этот же момент слова замерли на его губах.
      Издали послышался тревожный всхрап лошадей, а отовсюду - сзади, слева, справа - мерзопакостное хоровое шипенье. Высокая трава буйно колыхалась уже не под дыханием ветра, а от тел сотен гадов, ползущих в ней. Вот почти у самых ног аккерийца сверкнула блестящая черная лента, поднялась, крошечными злобными глазками в упор разглядывая человека, дернулась к нему, но не смогла преодолеть очерченного Трилле круга. И тут же возле неё закопошилась ещё одна тварь, потом ещё одна, еще...
      Разных размеров и видов, змеи ползали в траве, свивались в клубки, шипели - никогда прежде Дигон не видел такого скопления этих бургановых отродьев, а увидев, почувствовал нечто вроде смятения: ему одновременно желалось выхватить меч, изрубить в лапшу гадов, убежать и врезать в здоровый пока голубой глаз бродяги. Но ни того, ни другого, ни третьего он не сделал. Завороженно глядя на богопротивное действо сие, он начинал понимать, какого спутника послал ему Митра (или Стах).
      - Смотри, брат! - весело сказал Трилле, которого танцы змей только забавляли. - Глухая гадюка! Вот не знал, что они водятся в Тиме! У ней хвост раздвоен, и кидается она прямо из-под ног!
      Дигон не разделял восхищения лохматого. Гадюку, что бросается прямо из-под ног, стоило, по его мнению, изничтожить на месте, а не млеть от умиления, но - здесь хозяином был не он. Подняв глаза на парня, он с отвращением узрел в его руках длинную белесую змею, обвившуюся вокруг тонкой его шеи и свесившую плоскую голову к его рту.
      - Тьфу! - в сердцах сплюнул аккериец, отворачиваясь.
      - А это... - видимо, Трилле решил доконать нового товарища, - уж, но ядовитый. Он живет под...
      - Хватит! - прервал Дигон зарвавшегося натуралиста. - Убери отсюда гадов, пока лошадей не пожрали!
      Лохматый покорно кивнул, сложил губы трубочкой и засвистел - тихо, переливисто. Именно так, насколько мог помнить Дигон, свистят настоящие заклинатели змей, но не прогоняя их, а, наоборот, призывая. Тем не менее твари стали расползаться; уж, извиваясь, протащился по руке Трилле вниз, там вытянулся в стрелу и скоро исчез в траве. Через пару всего мгновений в округе стало чисто. Аккериец подавил облегченный вздох и встал.
      - Ехать пора.
      - Угу, - сказал бродяга отсутствующим голосом, уставясь в одну точку на горизонте. То ли жалко ему было расставаться со змеями, то ли некая мысль посетила его в этот миг, но он не тронулся с места, пока Дигон не поднял его за шиворот и не поставил на ноги. Тогда он тоже вздохнул - не облегченно, а страдальчески - и поплелся за Дигоном, который уверенно шагал впереди, ничуть не опасаясь новой встречи с гадами.
      Лошади, оставленные ими посреди степи, стояли беспокойно: подымали морды к небу и ржали, перебирали ногами. Как видно, змеи обползли их стороной, но чуткие животные ощутили их незримое присутствие здесь. - Куда мы? - спросил Дигона очнувшийся наконец Трилле.
      - В Ордию, - коротко ответил аккериец, легко взлетая на вороного. Парень пожал плечами, кряхтя, забрался на свою караковую.
      - Не близко, - сказал он не то осуждающе, не то уважительно.
      - Можешь оставаться! - ухмыльнулся жестокосердый аккериец, ударил коня пятками и поскакал по степи, уже начинающей темнеть, ибо только половина солнца освещала землю в это время.
      Повелитель Змей в нерешительности посмотрел назад, потом на Волка, потом опять назад. В Ордию? Не близко... Однако превозмог себя, лень свою, которая, на удивление, присуща всем почти бродягам, и подался вслед за Дигоном - только черной точкой он виделся уже вдалеке...
      * * *
      К утру он совсем обессилел. Ехали медленно, то шагом, то рысью, и остановок не делали вовсе. Аккериец казался парню выкованным из железа: суровое лицо его с грубыми правильными чертами не выражало ровно никаких чувств, спина была пряма, взгляд чист. Зато Трилле едва удерживался в седле. Он чувствовал, как бледен, как согнулись плечи словно от тяжелой ноши; в глазах его рябило, а ноги в бедрах тряслись как у дряхлого немощного старца. Сколько раз за ночь принимался он благодарить Митру и всех богов за то, что послали им такую милость в виде лошадей. Пешком он точно не смог бы пройти весь день и всю ночь без перерыва. А Волк - тот смог бы...
      В начале пути - после представления со змеями - они потолковали немного. Так бродяга выяснил, что новый товарищ прозывается Дигоном-Волком, что родом он из холодной северной Аккерии, что лет ему тридцать и ещё один (на целых пять больше, чем ему, Трилле). Иных сведений выудить из Дигона ему не удалось. На вопрос о цели их нынешнего предприятия он лишь ухмыльнулся, а ответить - не ответил. И о жизни своей поведать не пожелал. Пожалуй, последнее обстоятельство огорчило парня более всего. Мотаясь по свету, он привык рассказывать сам и слушать других, так что к двадцати шести годам различных правдивых историй в запасе у него было полно. Это приносило не только удовольствие, но и хлеб. Длинными зимними вечерами, когда бродягам живется совсем худо, Трилле за похлебку и горбушку вдохновенно посвящал хозяина постоялого двора и его гостей в тайны и приключения путешественников, описывал красоты и обычаи далеких стран, без приукрашивания передавал легенды и сказки разных народов. Два, в лучшем случае, три дня на этом можно было продержаться. Потом хозяину надоедало слушать одно и то же и он, если гости не заступались, прогонял рассказчика вон, хоть в мороз, хоть в пургу - торговые люди не жалостливы, вон Волк уж на что аккериец, а и тот в кабаке в обиду не дал, накормил...
      Мысли путались в голове бродяжки. Он то принимался дремать в седле, то, едва не свалившись, выпрямлялся и какое-то время сидел ровно, словно палку проглотил. Усталость постепенно овладевала им; все члены ослабли: пальцы отказывались держать повод, голова норовила упасть на плечо, а глаза, раз закрывшись, и вовсе не желали открываться. Когда первый, ещё невидимый луч солнца высветил равнину Аграна с чередой гор по правую сторону, Трилле все же уснул. Ему снился город. Большой и шумный, с красивыми домами и добрыми жителями... Может, то была его родина? - кто знает...
      * * *
      Только у стен Замбулы - суматошного агранского города - Дигон заметил, что спутник его крепко спит, и, надо сказать, заметил вовремя. Как раз в этот момент Трилле начал валиться с лошади, и непременно упал бы на землю, да еще, может быть, запутавшись в стремени, расшиб голову, если б железная рука Дигона не подхватила его. Тут же пробудившись, парень захлопал глазами, пока не в силах уразуметь, где он, почему и с кем, но уже напугавшись до полусмерти - не сосчитать, сколько раз сон его прерывался пинком либо бранным словом.
      - Дигон?
      - Нет, Патос Агранский, - ворчливо ответил аккериец и снова пустил коня вскачь.
      Повелитель Змей, измотанный и сонный, погнал свою караковую следом, в душе проклиная себя за то, что все-таки добился своего и прилепился к этому аккерийцу - сам бы он от Руха до Замбулы сделал не меньше десятка привалов, а с Дигоном пришлось ехать без остановки. Вдруг страшная мысль поразила бродягу в самое сердце: а что если железный аккериец решил вовсе нигде не останавливаться, пока не доберется до Ордии? Холодный пот выступил на челе лохматого. Нет, такого испытания он точно не выдержит.
      Решив положиться во всем на судьбу, Трилле догнал спутника. Ворота Замбулы уже распахнулись, и первые приезжие уже входили и въезжали по прямой немощеной дороге в город. Здесь были торговцы, охотники, крестьяне с возами визжащей живности на продажу, путешественники, калеки-побирушки... Всего около двадцати человек, что для Замбулы, в общем, было мало. Обыкновенно у этих ворот с ночи толпилось не меньше полусотни всякого сброда, клянча друг у друга хлеб да медяки и умоляя стражников впустить их сейчас, а не утром.
      - Волк... - робко обратился лохматый к Дигону. - Может, заедем в кабачишко? Жрать охота...
      - Тебе б только жрать, - буркнул Дигон, сам только и мечтающий ещё с полуночи о сочном куске жареной баранины и кружке доброго пива. - Заедем сейчас...
      Верный своему решению ехать без остановки, он пожалел время и на еду. Можно было б достать из дорожного мешка снедь, прихваченную в Рухе, но аккериец приберег её на тот случай, когда они окажутся вдалеке от людных мест и негде будет достать еды. Впрочем, ломоть хлеба он все же выудил со дна мешка и разделил со спутником. Правда, было это ещё до темноты...
      В первом же встречном кабаке они подкрепились - причем Дигон опять был поражен прожорливостью Повелителя Змей, смолотившего зараз три миски лапши, рыбью похлебку, седло барашка, лепешку величиной с колесо телеги и головку сыра, - а затем за один лишь золотой купили комнату до полудня.
      Обстановка была скудна, но на большее никто и не рассчитывал. Тахта, затянутая истрепанным покрывалом, досталась Дигону, грязный дощатый пол Трилле. Увы, пришлось обойтись без стола и табуретов, потому как их тут вовсе не было. Да и вообще ничего не было - одна тахта.
      Не сетуя, не суетясь, спутники быстро улеглись на свои места и, совершенно не замечая шума улицы, доносящегося сюда через маленькое окошко без стекла, мгновенно уснули.
      Трилле опять снился город.
      Глава шестая. Ведьма
      После полудня спутники уже выезжали из Замбулы.
      Первое время, отдохнувшие и сытые, гнали коней, потом, когда далеко позади остались стены города, поехали шагом.
      - Волк, - не выдержал долгого молчания бродяга. - Скажи, ты бывал прежде в Ордии?
      - Бывал, - благосклонно ответствовал аккериец.
      - А я - нет...
      - Где ж ты научился заклинать змей?
      - Я не заклинатель, - помотал головой Трилле. - Я - Повелитель. Так сказал мне один мудрый человек. Давно... - и, видя, что Волк готов его слушать, продолжал. - Занесло меня однажды в Пустоши Пиктов. Лето уж прошло, холод, дожди, под ногами хлябь - так, верно, в Ущельях, думал я, и - клянусь всеми богами (своего-то бога у меня нет), очень не хотелось мне попасть туда. Слыхал я, оттуда ещё никто не возвращался к людям...
      Протопал я день, другой... Ночи зябкие, на мне рваная куртка, штаны полотняные - и только. Промерз до самых костей. Что делать? А тут ещё с дороги сбился. Попал в самые что ни на есть Боссонские Топи. Куда ни ступишь - кругом вязко, того и гляди, вовсе провалишься с головой. Присел я на кочку (задница сразу намокла, но мне уж все равно было), и размышляю. Направо пойду - болото. Налево - болото. Назад - море Запада, ещё хуже, чем болото. А вперед... Я и так шел вперед.
      И тут вдруг из-под ноги моей выползает страшенная змеища. Толстая, что твоя рука, склизкая и головастая. Правду сказать, я не то что не видал таких прежде, а и не слыхал даже, что они есть.
      - Каких только гадов не наплодил Бурган, - согласно кивнул аккериец, с интересом слушавший рассказ Трилле.
      - Угу. Так вот, подбирается ко мне эта тварь, голову поднимает и прямо мне в глаза смотрит. И знаешь, Дигон, странное дело: змей я до того пару раз издалека видел, а страха нет во мне. Чувствую, что нет. Уж кого я только не боюсь! И медведей, и волков, и тигров... Ладно, признаюсь тебе... Всех я боюсь, даже мышей и зайцев. А тут смотрю на гадину болотную, и хочется мне руку протянуть и гладкую кожу её потрогать... Я и протянул.
      - Ну?
      - Ничего. Свернулась у моих ног в клубок и лежит. Но тут я совсем окоченел от холода. Встал, да и пошел дальше. Оглянулся - она вслед мне смотрит... Прошел ещё чуть и снова на змею наткнулся. Длинная и тонкая, вроде пояса. Перешагнул, и иду себе...
      Дигон заскучал. Откровенно зевнув, он отвернулся от спутника и стал вглядываться вдаль в надежде увидеть стены Кутхемеса. Нет, кроме равнины он ничего не видал - к городу они должны были подъехать лишь к самым сумеркам, а то и ночью.
      - Едва выбрался из одного болота, как тут же в другое попал. Увяз по самую грудь, зацепиться не за что. Вот, думаю, и вышел я на ту тропу, что ведет к Ущельям... Знаю, что дергаться нельзя - ещё глубже затянет. А как быть? Распластал руки по вонючей жиже, замер, жду... Чего жду - не знаю. Может, чуда, может, человека какого... К богам обращаться боюсь: вдруг не того назову, которому в моей стране поклоняются. Знать бы, откуда я родом... Вот тебе хорошо - у тебя Стах есть. Какой-никакой, а все ж...
      Дигон не мог позволить, чтоб о его боге отзывались так небрежно.
      Пусть этот безродный бродяга сколь ему угодно бранит Садока, Равира, Рузбона и прочую шушеру, но - не Стаха.
      - Вся великая Аккерия почитает Стаха, - поучительно произнес он, не испытывая, впрочем, особого негодования. - И ты, шакалий хвост, прикуси язык, не то мой меч отхватит тебе его до глотки.
      - Хорошо, - покладисто кивнул Трилле, готовый провозгласить Стаха хоть властелином всего мира - лишь бы его новый приятель остался им доволен. - Так вот, раз уж так получилось, что богов у меня нет, я сидел в болоте молча, смотрел в темнеющие небеса и думал о будущем, коего лишился теперь уж навеки. Я думал о... Проснулся ли в душе твоей интерес к моим мыслям?
      - Не проснулся, - сурово отринул аккериец любезное предложение спутника ознакомиться с его размышлениями перед гибелью, выраженное столь изысканно.
      - Тогда я расскажу тебе о том, что случилось в тот момент, когда я погрузился в это дерьмо по горло. Сижу, скучаю, мерзну... И вдруг... "Держи-ись!"
      Трилле заорал так внезапно и так пронзительно, что обе лошади захрапели и встали, видимо, ожидая нападения, а Волк выхватил меч и совсем уж было приготовился к бою, как понял тут, что сей вопль являлся лишь естественным продолжением рассказа. Подавив гнев, он смерил парня холодным взором синих глаз и с философским спокойствием заметил:
      - Будешь орать - сверну башку.
      - Угу, - согласился Трилле с таким справедливым решением. - Но не я крикнул... - он покраснел от напряжения, собираясь снова заорать, да вспомнил об угрозе спутника и тихо сказал: - "Держись..." Пойми, брат, в тишине болот слабый старческий крик показался мне диким визгом. Я вздрогнул, осторожно повернул голову... На краю трясины стоял человек в длинном сером балахоне, с седой бородою и бледными голубыми глазами, слезящимимся от старости. Он протянул мне клюку, за которую я уцепился обеими руками, и довольно легко вытянул меня на твердое место.
      Лишь только я смог снова соображать (а до того страх подавил во мне сию исключительную способность, и наверняка мысли мои во время сидения в болоте не отличались стройностью и глубиной); так вот, лишь только я смог соображать, как без труда догадался, что передо мной ни кто иной как друид - мудрец и колдун, которого пикты почитают более вождя своего. Он пригласил меня в свою хижину - оказалось, что я прошел в стороне от неё шагов пятнадцать, ибо стояла она на самом краю болота, скрытая в зарослях чахлых, но густых кустарников. Там, у огня, пока сушилась моя одежда, он поведал мне... О, брат мой, проснулся ли наконец в душе твоей интерес к умственным беседам?
      - Не проснулся, - с отвращением отказался Волк, желающий слушать только саму историю, но никак не рассуждения.
      - Тогда я миную первую часть его долгой речи и сразу перейду ко второй, совсем короткой. Протягивая мне чашу с неким крепким и терпким, но весьма горячительным напитком, он на миг посмотрел в мои глаза и вдруг... Лицо его изменилось. Удивленно подняв брови, он рукою повернул мою голову за подбородок к свету и начал пристально в меня вглядываться! Я терпел, хотя мне было неприятно: точно так поступил со мной в Канталии один блонд, проклятый судейский... Держал за подбородок и рассматривал, а потом упрятал в подвал на две луны - за бродяжничество. А кто сказал, что бродяжить нельзя? Митра? Садок?
      Тут маленькое происшествие прервало его повествование. Припомнив обиду и свои ощущения, испытанные в темнице, Трилле распалился. Голубые глаза его гневно засверкали, а уши запламенели как флажки на купеческой галере. Размахивая руками и подпрыгивая в седле, он вдруг свалился с лошади, и некоторое время лежал на земле без движения, тщетно ожидая помощи от Дигона. Но, поскольку тот даже не обернулся, Трилле помог себе сам. Вскочив, догнал свою караковую, запрыгнул на нее, и как ни в чем не бывало продолжал рассказ - правда, теперь он старался не шевелиться вовсе.
      - Старец долго разглядывал мою физиономию, так долго, что шея моя онемела. Потом встал, собрал в горшок какие-то корешки, коими завешаны были стены его ветхой хижины, залил их водой и повесил над огнем. Пока вода не забулькала, он не сказал мне ни единого слова и не отвечал на мои вопросы. Помешав свое варево, он добавил туда несколько капель того горячительного напитка, и - велел выпить до дна.
      Не скажу, чтоб вкус у этой ослиной мочи был так уж приятен, но я выпил. После этого он снова всмотрелся в мои глаза. "Ну, мальчик, - молвил он вдруг тихо и как-то печально, - боги наделили тебя странным даром... Нет в жизни твоей ни любви, ни славы, ни золота. Нет покоя, но нет и войны. Ты - Повелитель Змей..." Я сморщился. "Змей? Вот еще! - отказался я от столь сомнительного титула. - Ежели ты, старик, скажешь, что я утерянный в младенчестве сын короля Бубабундии, я, может быть, и запрыгаю от счастья. Но что мне делать со змеями? Я терпеть их не могу, как, впрочем, и всякую другую живность..."
      Он выслушал меня с улыбкою. "Что-то не слыхал я о такой стране Бубабундия..." Я рассердился. "И что с того? Я тоже не слыхал. Не путай меня, старик. Что ты там бормотал о змеях?" Он снова стал серьезен и печален. "Да, мальчик, ты - Повелитель Змей. Таких как ты во всем мире трое. Вы никогда не встретитесь, ибо судьбою сие не загадано, да и не нужны такие встречи ни тебе, ни им..." Я опять показал себя неучтивцем и грубо перебил друида: "Бурган их забери, остальных. На что мне они? Скажи лучше, что мне делать со змеями?" Он пожал костлявыми плечами: "Пусть подскажет жизнь. Знай одно: в трудный момент ты можешь воспользоваться своим даром, но не спеши продавать его за золото. Любой - запомни это, мальчик - любой дар теряет силу, если пускать его в продажу..." Вот, пожалуй, и вся история, - неожиданно закончил Трилле. - Друид вывел меня из болот, показал дорогу к Лахоре...
      - А дальше? - Дигон не любил, когда рассказ кончался так обыденно.
      - Там, в Кордаве, лахорской столице, я познакомился в кабаке с одним змееловом, и он, выпив пару бутылей кислятины, поведал мне о видах и повадках змей... Потом выдался случай проверить, правду ли говорил друид...
      - Что за случай?
      - Да ты ж видел, - улыбнулся Трилле.
      - Вздор! - резко бросил Дигон. - Откуда ты мог знать, как собрать гадов со всего Тима, если прежде не пробовал?
      - Богам ведомо, - неожиданно сурово и чуть торжественно ответил парень.
      - Вздор!
      Будь Трилле хоть трижды Повелителем Змей, аккериец не мог поверить, что он так уверенно созвал этих тварей со всей округи в первый раз.
      - Что-то дрогнуло и будто очнулось в душе моей тогда, - попытался объяснить Трилле. - Я вдруг почувствовал, что простого моего желания будет достаточно для того, чтобы они услышали мой призыв...
      Он умолк, понимая, что неубедителен. Впрочем, Волк, хотя и покачал головой, выражая таким образом сомнение, спорить более не стал. В самом деле, на свете столько странного и необъяснимого - есть ли смысл не верить?
      Солнце в преддверьи скорого ухода палило яростно, рассылая лучи во все стороны, проникая ими во все уголки земли, так что и под деревами почти не было тени - она растворялась, плавилась под ярким оком благого Митры. Разморенные путешественники уже не имели сил продолжать беседу. Ленивые сонные мысли вяло бродили в их нагретых солнцем головах, а веки наливались тяжестью и норовили закрыть глаза.
      Трилле сначала храбро боролся со сном, но вскоре бросил эту воистину бесполезную затею. Уронив подбородок на грудь, завесив лицо космами, он сладко задремал. Ноги его и во сне крепко сжимали тугие бока караковой, которая послушно брела рядом с Дигоновым вороным и больше не делала попыток уронить седока.
      То же и аккериец. Он не спал, хотя перед глазами его кроме зеленой безбрежной равнины то и дело мельтешили обрывки прошлых, давних и вчерашних снов. Явь, перемешанная с дремотой, словно старое доброе вино, перемешанное с прокисшим пивом, разжижала кровь, ударяла в голову дурным хмелем, и тягучая, очень длинная, без начала и конца, совершенно непонятная мысль копошилась в мозгу, заполонив собою все его лабиринты - так, наверное, люди сходят с ума. Вот что внезапно пришло на ум Дигону; вот от чего он вздрогнул и проснулся - на одно лишь мгновение, но и того оказалось достаточно, чтоб поднять глаза и увидеть полыхающее вдали зарево...
      Сон перепуганным перепелом взлетел ввысь. Волк приподнялся в седле, желая рассмотреть подробности происходящего, и действительно различил узкие, тянущиеся к небу языки пламени, черные точки, бывшие в нервном движении как потревоженные муравьи, а также высокое голое дерево - либо столб - вкруг которого и бушевал пожар.
      - Хей, змееныш! - аккериец грубо ткнул кулаком в плечо мирно дремлющего спутника.
      - А? - растерянно хлопающий длинными пушистыми ресницами Трилле был сейчас прелестен, и если б рядом с ним ехал не Волк, а юная девица, она всенепременно бросилась бы ему на шею и расцеловала, несмотря на снедающую сердце тревогу. Известно, что нрав женщины таков: будь она хоть на волос от Ущелий, и то не упустит случая приласкать милого юношу... Но, естественно, Дигону подобные чувства были вовсе недоступны. Вид Трилле не то что не умилил, а раздражил его до крайности. Взревев, он пнул приятеля ножищей, обутой в драный, зато кованый сапог, ухватил его за шиворот железной рукою и хорошенько тряхнул.
      Трилле жалобно завизжал, завертелся, стараясь выскользнуть из лапы аккерийца. Пока он не понимал, чем вызвано такое суровое отношение - он всего лишь вздремнул, - а оттого сопротивлялся во все свои небольшие силы.
      Но тут Дигон отпустил его сам.
      - Смотри! - указал он на пламя, разгорающееся все ярче, шире.
      - О-о-о... - пролепетал уже совсем проснувшийся парень, в страхе заставляя лошадь остановиться, а потом попятиться. Пожар на равнине, высушенной солнцем, был страшнее ливня, молнии и отряда разбойников, ибо пожирал траву с невероятной быстротой, треща и громыхая от голода и жадно заглатывая все и вся на своем пути. От него можно было только убежать, ускакать, и только на большой скорости. Сейчас его и двух путешественников разделяло лишь полторы сотни шагов, и следовало поторопиться, если оба надеялись прожить ещё хоть пару лет... Трилле с благодарностью посмотрел на товарища. Если б не он... Но додумать мысль он не успел. Дигон, чуть не взвыв от злости на нерасторопность Повелителя Змей, снова тряхнул его и проорал в самое его ухо:
      - Шевелись, недоносок! Да не назад!.. - он дернул повод караковой, которую Трилле уже развернул в обратную сторону. - Вперед!
      - Как... вперед? - выдавил парень, с ужасом глядя на Дигона. - Там же пожар...
      - Какой, к Бургану, пожар? - тут Дигон махнул рукой и погнал своего вороного вперед, оставив спутника на произвол судьбы.
      * * *
      Он врезался в дико визжащую и рычащую толпу, сразу смяв несколько её рядов. Меч засверкал в красном от пламени воздухе, снося черные, словно обуглившиеся, головы палачей. Да, одного только взгляда Волку хватило, чтоб понять происхождение огня - в этих краях издревле на костре сжигали колдунов, если они чем-либо прогневали население. Казнь свершалась изощренным способом: жертву привязывали к столбу, обнесенному вязанками хвороста, затем вокруг неё на расстоянии двух или трех десятков шагов выкладывали камни, дабы огонь не перекинулся на равнину. Поджигали же не сам хворост, а траву возле этих камней, так что пламя подбиралось к несчастному издалека и он в полной мере мог насладиться приближением смерти. Пока, объятый безумным ужасом, он бился у столба и хрипел, толпа радостно прыгала и швыряла в него камни.
      Прежде Дигону не доводилось видеть сего жестокого действа, зато рассказов о нем он наслушался предостаточно в бытность свою наемником в армии Патоса Агранского. Суровость законов он понимал и одобрял, но глумления - никогда. Именно поэтому, завидев полыхающий костер и сразу сообразив, что происходит, он, в мгновение охваченный той первобытной, страшной яростью, которая не раз заставляла его врагов позорно бежать, даже не выхватив оружия, ринулся в бой.
      Четверо упали, сраженные смертоносным мечом Дигона, остальные, чуть опомнившись от внезапного нападения, с ревом бросились на него. Конечно, несколько десятков крестьян, пусть и с дубинами, не могли б одолеть воина, но ему такая победа была не нужна. Он хотел только очистить дорогу к столбу и освободить жертву до того, как огонь лизнет её жарким своим языком. Потому-то, клинком и грудью коня повергнув наземь ещё пару воинственных крестьян, он снова сунул меч в ножны и устремил вороного прямо в пламя.
      Жаром опалило ему лицо и руки. Искры посыпались на темную гриву его и коня. Сжав губы, закрыв глаза рукой, он пересек полосу огня, бывшую пока неширокой, и очутился на чистом, хотя и горячем месте. Женщина, привязанная к столбу, была юна. Лицо её, покрытое уже предсмертной бледностью, не выражало ожидаемого ужаса - напротив, покой и тихая, будто религиозная радость читалась на тонких чертах её. Такими бывают приносимые в жертву любимым богам фанатики, и Дигон, короткой мыслью отметивший это, на вздох испытал немалое потрясение и сомнение в своих действиях. Впрочем, то было всего лишь фоном основной его, весьма глобальной, но не означенной словами идеи: разрубить путы, подхватить девушку и усадить вперед себя на седло.
      Более не тревожимый сомнениями, аккериец так и сделал.
      Покорная ему, она тем не менее прошептала нечто вроде протеста - в крике крестьян и треске костра он не расслышал, что именно, хотя интонацию уловил и - рассердился. Чуть сжав пальцами её плечо, он направил вороного вон из круга пламени, которое бушевало уже вовсю. Еще трое упали, сбитые широкой грудью коня, и через несколько вздохов Дигон уже несся по равнине, увозя с собою юную колдунью. Он забыл о брошенном Трилле; он вообще не думал ни о чем. Что-то гнало его вперед, и он летел - хищной черной птицей, в клюве зажавшей легкого, покрытого светлым нежным пухом птенца... Таким, наверное, видел его в тот момент суровый Стах...
      Глава седьмая. О жизни и смерти
      Дом Хаврата, притулившийся у южной стены Кутхемеса, со стороны смотрелся старой развалюхой, вовсе непригодной для жилья. Внутри, однако, здесь было чисто и уютно; не свечи, но дорогие бронзовые лампы освещали все три комнаты; толстые мягкие ковры покрывали полы, а мебель, сделанная самим хозяином, казалась истинно королевской.
      Так жил Хаврат - давний приятель Волка, служивший вместе с ним в армии Патоса Агранского десять лет назад. Ныне из тощего жилистого мальчишки он превратился в дородного господина с тяжелой золотой цепью на бычьей шее, но карие глаза не утратили живого блеска, а пальцы, унизанные перстнями, так же уверенно как прежде держали и кубок и меч.
      В сумерках, когда Дигон, спешившись у разбитого крыльца, вошел в дом, таща за руку прелестную, хотя и слишком бледную юную девицу, Хаврат не поверил своим глазам. Весь день он просидел в одиночестве, вкушая знаменитое агранское красное, и предавался воспоминаниям о прошлых славных крепарских деньках, о пирушках, драках и сражениях. Он то заливался буйным хохотом, то глубоко вздыхал, а то багровел и со смущением чесал пятерней в затылке. Здесь, в Кутхемесе, его родном городе, его почитали как человека рассудительного, справедливого и сильного, и никто не догадывался, как тоскует этот солидный муж по молодым своим годам, как мечтает хоть раз ещё подраться в кабаке, а потом поваляться с разбитой физиономией где-нибудь в сточной канаве или под лавкой в казарме.
      Узрев на пороге массивную фигуру Дигона, по старой привычке отворившего дверь ногой, Хаврат захлебнулся и едва не лишился чувств от изумления. Не может быть, чтобы Дигон, коего он вспоминал вот только что, явился к нему на самом деле. Нет, это сон. Или бред. Или он не рассчитал свои силы и выпил лишку.
      - Дигон! - проревел он, с трудом выкарабкиваясь из глубокого кресла и бросаясь навстречу гостю. - О-о-о!.. О-о-о!
      - Прежде ты знал больше слов, - хмуро заметил аккериец, обходя счастливого Хаврата и занимая его кресло.
      - Дигон! - со слезой умиления сказал хозяин. Кажется, он и вправду забыл все слова, кроме одного. - Дигон!
      - Вино осталось? - осведомился аккериец, с неудовольствием обозревая полдюжины пустых бутылей на столе.
      - А как же? - наконец вспомнил Хаврат ещё три слова. Поспешно усадив девушку на кресло рядом с Волком, он упал на колени, поднял крышку подвала и ловко спрыгнул вниз. Через пару мгновений из черного проема высунулась его рука и поставила на пол две запыленных бутыли, потом исчезла и вновь появилась ещё с двумя. Потом еще, и еще...
      Пир начался с красного агранского, а продолжился белым багесским и розовым герштунским. Воспоминания, как и вино, лились рекой. Говорил, впрочем, один только Хаврат, за последние годы намолчавшийся вдоволь. Гость слушал, пил, иной раз усмехался, иной раз хмурился, но так и не вскричал подобно хозяину: "А помнишь?.." Конечно, он помнил все, только не привык говорить об этом вслух. И девушка... Следовало бы не медлить, выспросить у нее, кто она и чем прогневала жителей агранской деревушки, да пристроить её где-нибудь здесь, в Кутхемесе - время не стояло на месте, не ждало, пока Волк наговорится со старым другом и выпьет все его запасы. Лал Богини Судеб - то, о чем он не хотел помнить - уезжал в дорожном мешке Леонардаса все дальше и дальше...
      Постепенно Хаврат терял нить воспоминаний, путал имена и времена, все чаще наливал в свой кубок вина, и к ночи иссяк: рот его захлопнулся, тяжелые руки упали на колени, голова опустилась.
      Дигон перетащил тушу бывшего соратника на тахту. Тоска, охватившая его вдруг, была сродни резкому северному ветру, от которого холодеет не только тело, но и душа. На миг в глазах стало темно. Глухо, словно загнанный зверь, рыкнув, аккериец замотал головой, отгоняя непонятные ощущения, рвущие изнутри. Так ушедшая юность напоминала о себе, но он не знал этого, не понимал.
      Вино, вливаясь в глотку, гасило чувства; несколько вздохов спустя ему показалось, что наоборот - разогрело, и сердце, такое большое и такое спокойное, ныло, будто в ожидании чего-то странного, далекого и неприятного. Но на то он и был аккерийцем, чтобы не давать воли душе. Зло усмехнувшись, сжав кулаки, Дигон выплеснул остатки вина из бутыли в кубок, выпил, и обратил взор на девушку.
      До сей поры она сидела молча, не поднимая глаз ни на него, своего спасителя, ни на его товарища. Сейчас, как бы почувствовав то, что с ним произошло, смотрела прямо в глаза. Он удивился про себя цвету её небольших, но очень красивых, широко расставленных глаз. Вкруг не черного, но темного и словно потухшего зрачка проходила светлая, чуть зеленоватая полоска, затем переходящая в чисто зеленый - так море, при ясной погоде светлое вдалеке, к берегу темнеет до черноты. Дигон и ей налил ещё вина, подвинул к тонким рукам блюдо с окороком и острым своим кинжалом отхватил толстый кус хлеба.
      - Зачем?.. - прошелестела она вдруг, не опуская глаз.
      Он в долю мгновения понял, о чем она, а поняв - взъярился.
      - Зачем? - пальцы его крутанули изящную ножку кубка так, что вино выплеснулось из него на стол. - Тебе что ж, так хотелось потешить тех ублюдков? Или Ущелья тебе нравятся больше, чем жизнь?
      - Я не была в Ущельях, - покачала она головой.
      - А я был! - отрезал он и чуть смутился, ибо слукавил. Он был рядом, в волоске, но не там. И прибавил мягче: - Не думаю, чтоб тебе там понравилось. Сплошной туман, зябь да унынье. И мужчина там вовсе не отличается от женщины, и вина нет, и мяса.
      Перечислив то самое необходимое в жизни, чего нет и не может быть никогда в Ущельях, Дигон решил, что выполнил свой долг, объяснив девушке, почему не надо туда торопиться. К его удивлению и раздражению она прикрыла глаза, явно не соглашаясь с его уроком.
      - Ну что еще? - зло спросил аккериец. Терпением он и прежде не отличался, а теперь, ночью, усталый и больной от странных проделок души, тем более не желал тратить время на пустую болтовню, каковой он считал все слова, кои не касаются дела.
      - Я заслужила смерть, - тихо, без всякого чувства сказала она.
      - Да что ты знаешь о смерти? - в бешенстве Дигон швырнул кубок об стену. - Огонь не успел коснуться тебя языком - а язык у него жгуч как кнут у палача; последний вздох ты молила бы всех богов вернуть тебе жизнь! аккериец сплюнул и, подняв глаза вверх, обратился к Стаху. - Стах! Отчего ум у женщины так короток? Отчего не умеет она ценить то, что есть, а всегда хочет чего-то еще?
      То ли вино перепутало явь и сон, то ли суровый северный бог снизошел наконец к своему неугомонному сыну, но тут вдруг Дигону послышалось раздраженное шипенье, более напоминавшее скрип колеса, чем голос истинного Стаха:
      - А ты, Волк? Всегда ли ты довольствуешься тем, что есть?
      - Всегда, - решительно ответил аккериец, ничуть не удивившись тому, что за тридцать один год его существования на земле Стах впервые решил вступить с ним в беседу.
      - Ложь!
      Даже аккерийскому богу Дигон не мог позволить такого обращения.
      - Ты, старик! - крикнул он в потолок, стараясь, чтоб голос звучал издевательски. - Сиди в своих тучах и помалкивай! Не то...
      В этот момент взгляд Дигона случайно упал на окно, залепленное звездными бликами. Дикий рев потряс дом Хаврата: лопнуло стекло в прекрасной бронзовой лампе, слетели бутыли со стола, и сам хозяин, пробудившись, в ужасе подпрыгнул на тахте и скатился на пол. Только девушка была столь же невозмутима, как и прежде. Она перевела взор на окно, желая узнать, что там так сильно потрясло её спасителя, но кроме хитрой длинноносой физиономии - ничуть не страшной - ничего не увидела.
      Между тем Дигон вскочил и ринулся к двери. Физиономия за окном тотчас исчезла. Миг спустя тишину улицы разорвал все тот же рев, но теперь к нему прибавилось ещё и жалобное верещанье, интонациями несколько напоминавшее голос Стаха...
      Еще через несколько мгновений все стихло. Девушка, переглянувшись с Хавратом, посмотрела на дверь, почему-то уверенная в том, что сейчас войдет её спаситель. Так оно и вышло: отворив дверь пинком, на пороге показался Дигон. Лицо его было перекошено от гнева. Правой рукой он утирал пот со лба, а левой держал за шиворот лохматого парня, того самого, чью физиономию девушка видела в окне.
      Швырнув парня в угол, аккериец снова сел к столу, налил себе вина и залпом выпил.
      - Нигде нельзя скрыться от этого змееныша, - чуть успокоившись, но все равно злобно произнес он. - Слышишь, Хаврат? Таскается за мной как привязанный! А тут вздумал ещё шутить с моим богом! - Дигон перевесился через подлокотник кресла и вперил угрожающий взор в потрепанного, сжавшегося, но, кажется, не так уж и испуганного лохматого, - клянусь Стахом, голос коего ты нам тут изобразил, шут! Другого раза посмеяться у тебя не будет - сразу башку снесу!
      - Я понял, понял, брат... - закивал головой лохматый, выползая из угла. - Можно?
      Тонкая рука его протянулась к столу и уцепила порядочный ломоть окорока. Жуя мясо, парень уселся на край тахты, подальше от Дигона, и с любопытством посмотрел сначала на хозяина, потом на девушку.
      - Как звать тебя, дружище? - вежливо обратился он к Хаврату. Ответив, тот спросил в свою очередь:
      - А ты кто будешь?
      - Я - Трилиманиль Мангус Парк, - важно сказал лохматый. - Лучший друг Волка.
      Аккериец, который только открыл рот, чтоб всласть поиздеваться над пышным именем спутника, при последних его словах поперхнулся глотком вина и, снова обозлившись, зарычал:
      - Я тебе, Трилимиль ползучий, змеиная шкура, не друг! Мои друзья не улепетывают словно суслики от жалкого костерка и кучки ублюдков! Тьфу!
      Это заключительное "тьфу" прозвучало так смачно и так презрительно, что Трилле все-таки смутился.
      - Прости меня, брат, - пробормотал он, опуская глаза. - Я не сразу понял, отчего ты стремишься сгореть заживо. Я не видел... ее...
      Он повернул голову к девушке.
      - Кто ты, милая? - ласково спросил он, ободряюще улыбаясь.
      - Клеменсина... Я из Коринфии - дом мой у подножья Карпашских гор. А как же ты попала в Агран?
      - Я искала... одного человека.
      - Дорогая Клеменсина, - откашлявшись, торжественно начал Хаврат, - не ожидай вопросов - расскажи нам все. Поверь, я и мои друзья (тут он с сомнением покосился на Трилле)... Мы готовы помочь тебе, если беда коснулась крылом своим чистого сердца юной девы...
      Бывший солдат входил в раж. Щеки его раскраснелись и карие глаза заблестели пуще прежнего. Похоже, начало собственной речи чрезвычайно его удовлетворило. Но только он собрался продолжать в том же духе, как Дигон сразил его таким свирепым взглядом, что он поперхнулся и смолк, испытав при том немалый стыд: в самом деле, размеренная спокойная жизнь в скучном городишке сотворила из лихого рубаки слишком велеречивого господина попробовал бы он сказать что-либо подобное в прошлые времена, в казарме!
      Между тем Клеменсина, казалось, погруженная в свои мысли, ответила:
      - Да, это беда... Энарт...
      - Твой возлюбленный? - глаза Трилле загорелись. Он предвкушал историю любви, кои весьма почитал, сам будучи никому не нужный и никем никогда не вспомянутый.
      - Энарт жил там же, в Коринфии, в городе Катме. От нашей деревни до Катмы всего полдня пути. Как-то отец - он занимался продажей скота - взял меня с собой... Нет, город не понравился мне. Шум, крики с утра и до утра, сердитые лица прохожих... У нас жизнь была совсем иная. Я привыкла к тишине; у подножья Карпашских гор она особенная - такая долгая, глубокая, покойная... И все-таки Энарт жил в Катме.
      Самое счастливое время моей жизни началось тогда. Мы встречались редко, потому что тайно. Он был сыном портного, а мой отец прочил мне в мужья сына местного судейского, которому тогда было уже двадцать пять лет!
      - А тебе? - кисло осведомился Хаврат, вдруг явственно ощутив свои тридцать три.
      - Четырнадцать. А Энарту - семнадцать.
      - Гм-м... Ну, и дальше?..
      - Сын судейского ходил к нам каждый день. О, Митра, как трудно мне было улыбаться ему, говорить с ним, смотреть на его уродливое лицо! Весь покрытый прыщами, он воображал себя красавцем. Ему почему-то казалось, что все девушки мечтают о нем и во сне и наяву, но это было совсем не так. Уж я знала, как смеются они над ним, спесивым и глупым словно индюшонок.
      Разговорившись, Клеменсина обрела и румянец и живость, видимо, присущие ей от природы. Скука, сквозившая в её голосе поначалу, вовсе исчезла. Дигон слушал вполуха. Гораздо больше ему нравилось смотреть на девушку. Сейчас он находил её весьма привлекательной: длинные и густые русые волосы мягкими волнами спадали на узкие плечи; точеные черты не были надменны, и в лучшие времена наверняка отличались милой девичьей подвижностью; невысокая стройная фигура ещё сохранила приметы недавнего детства, но в дальнейшем обещала стать прекрасной. Полгода, год, и свершится тот чудесный переход от милого отрочества к цветущей чистой юности, и тогда... Куда же делся её Энарт?
      - А Энарт... - словно услыхав мысли Дигона мечтательно сказала Клеменсина. - Он... Он такой...
      - Он очень красивый, - любезно помог гостье Хаврат.
      - О, да! Лишь только я увидела его тогда, в Катме, как более ни о ком не могла думать, а уж о сыне судейского тем паче. Вот Энарт и в самом деле мстился мне и во сне и наяву. Он говорил, что я ему - тоже... Однажды он с грустью поведал мне, что отец отправляет его по делам в маленькую деревушку близ Кутхемеса. "Только на одну луну", - сказал Энарт, но мне и того было достаточно, чтоб потерять и покой и сон...
      Минула одна луна, потом вторая... Энарт не возвращался. В это время моему отцу опять случилось ехать в Катму. Я умолила его взять меня с собой. А там... О, Митра, как мог ты допустить!.. Там я узнала, что Энарт...
      Клеменсина прервала рассказ на самом интересном месте и горько расплакалась.
      - Ну, ну, девочка... - растерянно забормотал Хаврат, накрывая её нежную ручку своей лапой. - Что случилось с твоим Энартом? Никак, нашел себе другую?
      - Да! - девушка вскинула головку, с немым вопросом - неужели бывает на свете такая несправедливость? - взирая на слушателей. - Да, он нашел другую. В этой самой деревушке близ Кутхемеса!
      - Верно, она богата?
      - Энарт не таков! - слезы мгновенно высохли на её прекрасных глазах и гнев опалил недотепу Хаврата. - Будь она хоть королевой, он не променял бы её на меня! Но... Кажется, она его приворожила... Так сказала мне потом старуха-колдунья, чей дом стеною подпирает наш дом с левой стороны.
      Когда меня ещё не было, а мой отец был молод и буен, он пытался прогнать эту старуху на край деревни, а дом её сломать. В тот же год он потерял половину своего скота... Слава Митре, на этом война меж ними завершилась. Он все понял и отступился... Так вот, к ней, к Донне, я и пришла в тот день, когда вернулась из Катмы.
      "Он забыл тебя, - сказала Донна. - Потому что она заставила его забыть". О, как мне странны были её слова... Как же можно заставить человека любить, забыть, думать?.. Но затем я услышала то, что чуть согрело мое сердце, но одновременно и весьма встревожило. "Ей не нужна любовь твоего Энарта. Ей нужны его знания". Я забыла сказать, что Энарт с ранних лет многому учился, и, как рассказывал мне сам, многого в учении достиг. Его отец большую часть заработанного тяжким трудом отдавал наставникам сына, лелея мечту о том, что впоследствии он станет советником самого сенатора. И его мечта, что довольно редко случается, уже начала сбываться. Энарта заметили. Он стал частым гостем в богатых домах, хотя пока лишь потешал высокородных хозяев и их друзей своими познаниями в астрологии, геометрии и цифросложении.
      Донна сказала: "Бабка её была колдунья, мать её была колдунья, сама она трижды колдунья. Но ей не хватает знаний для того, чтоб стать сто раз колдуньей. Ты должна вырвать у неё Энарта, иначе много бед может натворить эта женщина..."
      "Я вырву, - пообещала я. - И Энарта, и ещё кое-что. Но как, Донна? Научи меня!" И она научила... Простите меня, но тяжело рассказывать то, что было дальше. Коротко скажу: я ушла из дому в тот же вечер. До деревушки, где жила та колдунья с моим Энартом, добралась лишь спустя две луны. Я увидела его - он и впрямь не узнавал меня. Я не стала напоминать. Сначала я сделала то, чему научила меня Донна. Все, что потом произошло, было похоже на сон, в коем кошмара больше, нежели самого сна...
      Клеменсина умолкла, отрешенно глядя на стену, увешанную разнообразным оружием. Все посмотрели туда же, но ничего особенного не увидели.
      - Продолжай, - буркнул Дигон, допивая вино из последней бутыли.
      - Они умерли.
      - Кто?
      - Энарт. И та, колдунья...
      - О, Садок и пророк его Халем... - ошарашенно произнес Хаврат. Такого конца он никак не ожидал.
      - Вот тогда и я решила умереть. Мое желание совпало с желанием всех жителей деревни, от младенца до старца. Я и только я, чужая, была для них источником зла. Как они радовались, когда готовили для меня костер!..
      - Костер? - изумился Хаврат. - Вот ублюдки! Что ж они свою-то колдунью не сожгли?
      - Не ведаю, - равнодушно ответила Клеменсина. - Может, она их исцеляла, или отводила дожди...
      - А тебе - костер? Ну и ублюдки! - возмущению Хаврата не было предела.
      - Знаешь, кто спас ее? Волк! - хвастливо сказал Трилле, поближе придвигаясь к Дигону. - Он понесся на них вихрем! Он размахивал мечом и кричал...
      - Я не размахивал и не кричал, - устало отмахнулся Дигон. - Ладно, пора спать. Хаврат, уложи девочку...
      Он встал и, слегка пошатываясь, прошел в угол, где рухнул на ковер, вполне заменивший ему постель.
      - Дигон... - тихо позвала его Клеменсина.
      - Ну?
      - Кажется, я хочу жить...
      Глава восьмая. Ловушка
      С той ночи Клеменсина действительно ожила. Наутро они покинули Кутхемес втроем - девушка наотрез отказалась расставаться с Волком и он не стал спорить, надеясь затем оставить её где-нибудь подальше от Аграна, а лучше всего отправить при случае на родину, в Коринфию.
      Ныне шел уже седьмой день их совместного путешествия. Лошади - а для Клеменсины ещё в Кутхемесе они купили приземистую крепкую кобылку цвета светлой северной ночи - все выдохлись, особенно вороной, несущий на себе самую тяжелую ношу - Дигона, весом едва ли не с молодого быка, и потому все чаще ехали шагом, чем рысью или галопом. Никаких поселений на дороге не попадалось, так что Дигону приходилось заниматься охотой: давно закончились те припасы, коими снабдил их Хаврат, а оба спутника аккерийца вовсе не были приспособлены к добыванию пищи. Не раз он думал, что один гораздо быстрее одолел бы длинный путь из Багеса в Ордию; что Лал Богини Судеб сейчас уже наверняка лежал бы в его дорожном мешке, а останки Леонардаса клевали стервятники; что судьба вновь навязала ему лишний груз в виде юной девицы и трусливого бродяги, но - он думал также и о том, что эти две встречи произошли неспроста. Потому, наверное, он более не пытался прогнать Трилле, который ехал рядом с ним гордый и даже несколько чопорный, видимо, красуясь перед Клеменсиной таким могучим другом как аккериец.
      К ночи они приблизились к горам на расстоянье лишь трех полетов стрелы. Дигон решил остановиться здесь, не доезжая до гор, хотя оба спутника хором уговаривали его ехать дальше, мотивируя свое желание тем лишь, что ничуть не утомились. Аккерийцу, однако, было наплевать на их самочувствие. Ночь в горах чревата неприятностями - даже для него. А тратить драгоценное время сна на то, чтобы оборонять себя и своих никчемных спутников от разбойников и диких зверей, он не собирался.
      В пламени мирного костра поджарилась пара тощих сусликов - все, что удалось нынче добыть Дигону. Трапеза прошла в полном молчании, но потом, когда уже ночь опустилась до самых углей, до земли, окутав чернотою все вокруг кроме непокорных языков огня, Трилле, повздыхав с намеком и так и не получив отклика, все-таки подал голос.
      - Волк... Гм-м... Не мог бы ты пояснить нам, зачем мы едем в Ордию?
      - Тебя не касаемо, - хмуро ответствовал аккериец, укладываясь на куртку.
      - Что ж, - Повелитель Змей был настроен философски, - в Ордию так в Ордию. Слыхал я, око Митры там целые деревни сжигает дотла. Как появляется на горизонте, так люди в дома свои прячутся и до сумерек не выходят...
      - Вздор, - отрезал аккериец.
      - Солнце дает тепло, но не огонь, - поддержала своего спасителя Клеменсина. - Но в Ордии оно и правда жаркое. Мне рассказывал отец. Он бывал там не раз - давно, ещё мальчиком.
      - И слона видел? - полюбопытствовал Трилле.
      - Конечно. Много слонов. Целую сотню или даже две.
      Дигону надоел этот бессмысленный разговор. Он велел обоим спать, и они замолчали, не смея перечить. Однако сам он уснуть не мог. Странные мысли одолевали его в эту ночь. То казалось нелепым сие путешествие и цель его, то, напротив, оно представлялось чем-то очень важным, способным оставить след в его душе на всю жизнь. Он не жалел, что не дано человеку предугадать - как сложится будущее и сложится ли вообще. Чем неисповедимей путь, тем больше он привлекал Дигона, неуемную его, бурную и сильную натуру. Может быть, зная, что ждет его дальше, за тем и следующим поворотом, он сделался бы скучен - себе самому; он не стал бы стремиться вперед, ибо продвижение потеряло бы смысл... Какие-то воспоминания промелькнули и - вновь пропали. Потом в замутненных дремотой глазах возник незнакомый образ, удивительно прекрасный, словно божественный. Потом сон смежил веки...
      * * *
      Пробуждение было не из приятных. Ливень, холодный и колючий, хлынул перед самым рассветом, когда небо уже начало светлеть, делаться серым, сырым, мрачным. Вмиг промокшие до нитки, путешественники спешно собирались, в полутьме и полусне натыкаясь друг на друга, оскальзываясь на мокрых угольях.
      В дорогу двинулись уже засветло. Предстояло одолеть горный перевал, блестевший голыми скалами, меж которых кое-где прорастали кривые хлипкие деревца. Полдня ушло на то, чтоб добраться до вершины - тропа, вихляясь и порою вовсе обрываясь, достигала высшей точки горы, после чего стремительно скатывалась вниз. Так что путникам пришлось последовать её примеру и тоже скатиться, что с лошадьми было довольно трудно сделать. Однако все обошлось благополучно, и перед вечером все трое, вымокшие, измотанные, но удовлетворенные собой и преодоленным расстоянием, уже выходили на равнину. И здесь, словно в награду, увидели они притулившийся у крайней скалы небольшой дом - по всей видимости, постоялый двор для таких же путешественников и искателей приключений, каковыми являлись Дигон и его товарищи.
      Кстати, за семь дней пути Клеменсина и впрямь стала похожа на заправского бродягу. Нежная кожа её обветрилась, глаза смотрели увереннее, а одежда обтрепалась, и такой, почему-то, она больше нравилась и Дигону и Повелителю Змей. Облик последнего также претерпел некоторые изменения. Острым Дигоновым кинжалом Клеменсина обрезала его лохмы и им же соскребла с подбородка клочкастую щетину - теперь Трилле вполне мог сойти за переодетого королевского сына, который путешествует инкогнито в сопровождении слуг. Дигон заметил, что он и вид-то старается делать именно такой, а заметив, в душе вдоволь похохотал и поиздевался над злосчастным бродяжкой, но - не вслух.
      Хозяином постоялого двора оказался маленький тщедушный старик, в отсутствие посетителей и соседей ставший желчным, обиженным на весь мир и потому безумно злобным. Гостей он встретил саркастическим смехом, показал им язык и даже попытался передразнить походку Трилле, еле волочащего ноги от усталости, на что аккериец, нимало не церемонясь, просто вышвырнул его за порог его же собственного дома, в дождь, и запер дверь на засов. Промокнув и промерзнув, бедолага стал униженно проситься обратно, обещая быть странникам отцом родным, и действительно - впоследствии он вел себя примерно: по приказу Волка заполнил его дорожный мешок бутылями хорошего вина, вовремя подавал на стол, не болтал зря, не напоминал назойливо о плате за стол и кров. Но более всего старик тщился угодить аккерийцу. Смиренно перенеся справедливое наказание, он преисполнился уважения к этому огромному, угрюмо-молчаливому мужу с грубым лицом уроженца севера. Подобно Ламберту, верному слуге рыцаря Сервуса Нарота, он подсовывал главному гостю лучшие куски, умильно заглядывал ему в глаза, открыто льстил восхищенными возгласами на всякое его слово, а, получая в ответ короткое рычание, понуро отправлялся в угол, откуда продолжал влюбленно взирать на Дигона.
      - А скажи, старик, - слизывая с пальцев бараний жир, спросил Трилле, - не скучно тебе здесь? Вижу я, в округе никого нет - тут горы, там равнина, а там (он вздернул подбородок и попробовал доплюнуть до потолка) небеса.
      - Скучать не приходится, - степенно ответил хозяин. - Правда, ближайшее поселение в трех днях пути отсюда, но зато разбойнички наведываются частенько.
      - Разбойнички? - Повелитель Змей поперхнулся куском баранины и встревоженно посмотрел на Дигона.
      - Ну да, - закивал старик. - Спускаются с гор, грабят путников, убивают, потом добро делят. В прошлый раз мне шапку подарили. Хорошая шапка!
      Он проворно соскочил с сундука, на коем восседал, открыл крышку и вытащил пыльную, проеденную молью тряпку, прежде, видимо, скрученную в тюрбан. Так и оказалось. Повертев тряпку в руках, старик соорудил из неё именно тюрбан, водрузил на голову и важным взором обвел своих гостей.
      - Тьфу! - с досадой сплюнул аккериец. - Ну и дурень ты.
      - Дурень-то дурень, а выгоду свою имею, - напыжился противный старик. - Вот и барашка, от которого вы оставили только косточки, гости дорогие, мне те же разбойники приволокли. Они меня уважают! Почитают они меня!
      Нешуточная обида овладела хозяином постоялого двора. Он видел, что его рассказ и его замечательная шапка произвели на путников весьма и весьма неприятное впечатление, а ожидал обратного. Увы, ни восторга, ни затаенного страха не смог он рассмотреть в их глазах. Дигон, а за ним и молодые люди, взирали на старика с отвращением, и, кажется, про себя решали - а не стоит ли запереть его в подвале до утра? Нет, этого он допустить не мог.
      - А я их не уважаю, - лицемерно качая головой, сказал хозяин. - Вот что хотите со мной делайте, а я их не уважаю! Каждый день к Садоку и пророку его Халему обращаюсь: "Направьте на путь истинный этих бандитов, этих горных орлов общипанных, этих недоносков..." Но, - тут он, чудовищно переигрывая, вздохнул тяжело, и продолжил со слезой в голосе: - Не внемлют! Не внемлют моим мольбам! Вот потому и шастают злодеи по горам, по долам, вот и грабят люд честной, а потом ещё ко мне являются! А руки-то - в крови! В крови!!!
      Старик вошел в свою роль и теперь орал самозабвенно, закатив глаза и потрясая корявым пальцем. Зрители были удовлетворены. Но если Дигон смотрел представление с искренним любопытством и лишь с малой долей брезгливости, ибо подобного повидал уже в жизни довольно, то Трилле и Клеменсина испытали немалое потрясение, что, в общем, тоже иногда полезно. Девушка прежде ещё не наблюдала такого наглого притворства, а Повелитель Змей к стыду своему понимал, как порою выглядит сам - и он был склонен к лицедейству, хотя и не столь примитивному; и ему приходилось изображать из себя страдальца, несправедливо угнетенного и обиженного, но - ради куска хлеба, а не из любви к искусству. Решив, что его цель все-таки оправдывает средство, Трилле несколько успокоился, и далее внимал уже с нескрываемым омерзением.
      Старик между тем совсем зарвался. Прыгая посреди комнаты с пеной у рта, он обрушивал на разбойников все ругательства и оскорбления, какие только знал, взывал к богам, пророкам и почему-то драконам, кои вообще никакого отношения к происходящему не имели, умолял покарать злодеев, проклятых людьми и им лично - то есть вовсю старался понравиться своим гостям.
      Но время шло, и уже Дигон, который устроился очень удобно (развалившись в кресле, взгромоздив ноги на стол и длинным ногтем мизинца ковыряя в зубах), начал позевывать. Его суть всегда была гармония, а потому родная сестра её - мера - держала в полном порядке внутренние весы аккерийца. Сейчас он чувствовал, что старик перебрал: ему пора уже было заткнуться и дать гостям отдых, а он все дергался в конвульсиях и вопил как недорезанный.
      Когда Трилле и Клеменсина в очередной раз вздрогнули от дикого взвизга лицедея, Дигон, усмехнувшись, решил наконец прекратить это представление. Но только он открыл рот, дабы велеть старцу закрыть рот, как чуткое ухо его уловило некое движение где-то сбоку - то ли в углу, то ли за окном.
      Твердые губы Дигона исказила злобная ухмылка. Самый зоркий глаз не заметил бы, как соскользнула его правая рука к поясу, как пальцы сжали рукоять верного меча... В следующий миг он уже стоял на ногах, и не у своего кресла, а возле двери. Полная тишина, особенно слышная оттого, что старик в страхе смолк, оглушала. В ней не было ни шороха, ни чужого дыхания - только напряжение и тревога.
      Широко раскрыв глаза, смотрели за аккерийцем его спутники. После выступления старика у них не оставалось сомнения в том, что сюда явились разбойники, и Дигону каким-то образом удалось почувствовать - именно почувствовать, ибо сами они ничего не слыхали - их приближение.
      Несколько мгновений ещё держалась в воздухе странная, такая тяжелая тишина. Затем за дверью что-то явственно брякнуло, грохнуло, и - мощный удар состряс ветхий домишко...
      * * *
      С самого начала силы были неравны. Ни Повелитель Змей, ни, тем более, девушка, оружием не владели - впрочем, они и не имели его. Против аккерийца же выступили разом два десятка озлобленных одичавших в горах бандитов, каждый из которых был закален в частых схватках со своими жертвами и друг с другом. Мечи, кинжалы, кривые агранские сабли, а также зубы и ногти были в их распоряжении. Мало что и в облике их оставалось человеческого. Сверкающие яростью глаза, ощеренные рты, грязные, заросшие буйной щетиной физиономии - они походили на горилл, у коих выпала шерсть вследствие какой-то заразы. Вот такое рычащее и храпящее стадо навалилось на Волка, желая растерзать его немедленно - просто за то, что он жив.
      Отшвырнув Трилле и Клеменсину в дальний угол комнатушки, аккериец с тем же ожесточением врезался в первый ряд бандитов. Они не ожидали такого отпора: лишь только двое из них рухнули на пол с рассеченными головами, остальные смешались на миг и отступили. Может быть, Дигону и удалось бы выбить их из дома в этот момент, но тут откуда-то сбоку вынырнул длинный, с него ростом, но очень тощий бородач. В руке он держал короткий меч, коим владел отлично. С молниеносной быстротой клинок засверкал перед носом Дигона, так что теперь уже ему пришлось на миг отступить - всего на миг. Он и сам не хуже умел обращаться с мечом.
      В небольшом пространстве комнаты, заполненной сейчас людьми почти до отказа, негде было развернуться, весело просвистев, клинку. Оба соперника Волк и тощий бородач - словно сговорившись, перехватили свои мечи и стали действовать ими как дубинами, то есть не размахивая из стороны в сторону, а опуская - так, чтоб острие вошло в темя недруга. Но, поскольку оба бойца были мастерами своего дела, ни один пока не получил от другого даже царапины.
      Рыча и улюлюкая, бандиты подбадривали своего главаря. Сами они пока не предпринимали попыток вступить в бой - потому, наверное, что из-за тесноты любой следующий удар мог прийтись на их головы. Зато с расстояния в три шага они, забавляясь, кололи аккерийца мечами и саблями. В пылу битвы он не замечал их выпадов, как не замечал и ран, из которых уже струями лилась кровь. Но вот очередной укол рассек ему щеку, звякнул по зубу, разрезал губу. Почти не ощущая боли, он, как зверь в клетке, коего раздразнили охотники, взревел и, ногой оттолкнув главаря, рванулся в кучу разбойников. Один страшный удар мечом отправил в Ущелья ещё двоих, и только тогда, почуяв опасного противника, бандиты уняли смех, выставили перед собой клинки и молча бросились на Волка.
      Трилле, перепуганный до полусмерти, тихонько выл в своем углу, закрывая лицо руками. Плечом он плотно прижимался к плечу Клеменсины, на удивление невозмутимой - это немного успокаивало Повелителя Змей. И все-таки не только один страх тревожил его душу. Он понимал - он отлично понимал, что должен встать сейчас рядом с Дигоном, которого не далее как семь дней назад назвал своим лучшим другом. Да, у него не было оружия - ни меча, ни кинжала, ни даже дубинки. Но перед ним стоял стол, а на столе лежал топорик для разделки туш...
      Все громче становился вой несчастного Повелителя Змей, не имеющего сил решить такой простой и в то же время такой сложный вопрос: встать или не встать?
      Пока он терзался, Клеменсина поднялась - все так же спокойно сделала шаг к столу и взяла топорик. В тот момент, когда она занесла свое оружие над головой, Трилле вскочил, рванул на себе ветхую рубаху, теснящую грудь, внутри которой как в силках птица бился отчаянный ужас, и, дико, заполошенно визжа, врезался в самую гущу схватки.
      Он вцепился в шею самому главарю, с наслаждением ощущая её неожиданную хрупкость. Рыча и воя, обхватил тощее тело бандита обеими ногами, таким образом повиснув на нем как груша, и лбом начал долбить его вытянутую тупую физиономию, опять же с наслаждением вдохнув запах первой в его жизни пущенной им самим чужой крови.
      Главарь, поначалу опешивший от внезапного нападения, быстро пришел в себя. Легко оторвав от своей шеи пальцы парня, он отшвырнул его обратно в угол, тут же забыл о нем и снова кинулся на Дигона. Но в Трилле уже проснулся зверь.
      С безумной радостью отмечая, что у ног Дигона и Клеменсины валяется уже несколько бандитов с разрубленными телами и головами, Повелитель Змей гусем бросался на врагов, щипая, кусая, толкая их всеми частями своего тела. Бродяжья жизнь научила его легко, не задумываясь и не лелея боль, сносить удары - а получал он их всегда немало, и кроме того, ценить свое собственное существование на этой земле - ибо никто более его не ценил. Сия наука сейчас приносила плоды. Все лицо Трилле, равно как и тело его, уже было покрыто синяками, ссадинами и ранами, а он, как и Дигон, не замечал их. Действуя руками, ногами, локтями и задом, он медленно, но верно пробивал себе путь к двери. Нет, он не собирался убегать и оставлять друзей в опасности - им руководил инстинкт, всего лишь инстинкт. И когда он-таки вылетел за дверь, носком сандалии зацепившись за планку порога и с размаху грохнувшись оземь, то вскочил и с воинственным визгом тут же вернулся обратно.
      Он увидел, как, на долю мига промедлив со следующим ударом из-за того, что меч его застрял в теле бандита, упал Волк, сраженный клинком главаря. Потом и Клеменсина, пошатнувшись, осела на залитый кровью пол Трилле с ненавистью, от коей в глазах помутнело, кинул короткий и острый как кинжал взгляд на хозяина постоялого двора: это он сзади оглушил девушку дубиною. Более парень ничего не успел ни увидеть, ни почувствовать. Ловкий удар под колени свалил его на пол, а потом ноги, обутые в тяжелые кованые сапоги, обрушились на него со всей злобой, со всей яростью, что составляли саму суть бандитов, запрыгали, замолотили, запинали тщедушное тело бродяжки... Потеряв в схватке с тремя лишь путниками добрый десяток своих, бандиты взъярились, и потому Трилле досталось куда как больше, нежели Дигону и Клеменсине, кои и нанесли этот урон врагам. Но - слава тому богу, на земле которого парень появился двадцать шесть лет назад - один из первых ударов угодил ему в висок. Тьма в мгновение окутала его; боль растворилась в теле, и далее он уже ничего не ощущал.
      Глава девятая. И снова о жизни и смерти
      Первый проблеск сознания принес Дигону мучительную боль. Боль была во всем теле, рвущая, изматывающая и не проходящая даже на миг. Но не она заставила Дигона застонать, хрипя от бесплодной попытки унять очнувшуюся вдруг память. Почему-то в этот момент самые страшные мгновения его жизни слились в одно, в тугое тяжелое ядро, кое намертво застряло в затылке, не позволяя повернуть голову и на волос. И вот из этого клубка воспоминаний постепенно начали выделяться разные голоса, то молящие о чем-то, то кричащие в ужасе, то рычащие в гневе. Обращенные именно к нему, к Дигону, голоса раздирали его мозг на части, но мало было заткнуть уши, чтоб их не слышать. Они звучали во всем его теле, разогревая боль, и аккериец, разъяренно порыкивая, в смятении давил виски железными пальцами.
      Потом снова он провалился во тьму. Там уже не было ничего и никого. Никакая память там не властна, ибо иной мир не допускает в себя земного. Зато он точно знал, кто он такой - даже там, в чужой враждебной тьме. Хорошо это было или плохо, он уразуметь не мог, попросту не умел, но, наверное, и чувств там никаких тоже не содержалось. Во всяком случае, он не ощутил свободы, как не ощутил и плена, а когда в сплошной мгле показалось пятно света - далекое, недостижимое - душа его не рванулась к нему. Может быть, он так и остался бы в том чужом мире, если б свет сам не приблизился к нему. Погрузившись в его холод и сушь, Дигон начал просыпаться - на сей раз выходя из полубреда резко, всей своей сутью.
      И опять он услышал голоса.
      "Волк! Волк! Дигон!"
      Нет, то не память восстанавливала чей-то тон и тембр. Знакомый, хотя и далекий голос раздавался наяву, совсем рядом, возле его правого уха...
      - Дигон!..
      Он тихо зарычал, давая понять, что слышит.
      - Дигон, это я, Клеменсина. Слышишь?
      - Р-р-р...
      - Нам надо выбираться отсюда, пока ночь.
      Губы пока не слушались Дигона, но первое слово он все же сложил.
      - Трил-л-ле...
      - Он здесь. Но... Он не сможет идти сам. Тебе придется нести его. Дигон хотел кивнуть, но не смог. Да, конечно, он понесет Трилле. Всегда и везде именно на него возлагалась самая трудная задача - независимо от того, в каком состоянии он находится сам, - он привык к этому, никогда не думал об этом и никогда не возражал. Его сила другими воспринималась (бессознательно) как Сила самой Природы, а, поскольку человек приучился от неё лишь брать и не испытывать при том мук совести, то и от Дигона, сына её, тоже брал, и мук совести тем более не испытывал.
      - Вставай, Волк. Вставай же!
      Требовательный шепот Клеменсины проникал в мозг, давил на виски так, как недавно он сам давил их своими пальцами. Но она была права. Надо вставать и уходить отсюда, пока ещё возможно. И возможно ли?
      Хриплый стон вырвался из глотки аккерийца, когда он рывком поднял свое тело на руки. Только сейчас дали знать о себе все раны, синяки и ссадины, полученные в схватке с бандитами. Плоть вновь соединилась с мозгом невидимыми нитями, и страдание от сего союза оказалось почти невыносимым: спасительный сон отступил; сознание не меркло и на миг, позволяя прочувствовать человеку всю боль, палящую его изнутри и снаружи.
      Стиснув зубы, Дигон встал. Глаза его уже привыкли к темноте подвала, и теперь медленно обводили помещение в поисках Повелителя Змей. Он пока не ведал, что с ним случилось, но если Клеменсина сказала, что придется его нести... Даже в пылу драки от аккерийца не укрылось отважное поведение бродяжки, а потому суровое сердце его смягчилось - он не ошибся, взяв парня с собой. Тот, кто преодолел трусость ради дружбы, достоин уважения.
      Упираясь руками в потолок, он прошел к тощему скрюченному телу, лежащему без движения в углу, в куче тряпья. Внешне бесстрастно обозревая лицо Трилле, сплошь покрытое кровяной коростой, внутренне Дигон наливался злобой, такой живой и горячей, что дремлющая сила вновь всколыхнулась в нем, передавая ток онемевшим от долгого сна членам. На вздох аккериец замер, наслаждаясь привычным чувством той свободной, бьющей через край силы, возвращение которой означало продолжение жизни, затем медленно склонился над злосчастным бродягой.
      Видно, душа его бродила где-то в округе Ущелий, с тоскою оглядываясь назад и с той же тоскою все-таки шагая вперед. Дигон видел таких не раз: вернуть их к жизни обычно стоило немалых усилий, ибо сама суть их смирилась и желала избавленья от земных мук, а плоть во всем была ей покорна. Не всегда лекарям удавалось щипками, хлопками, криками и кропопусканием растормошить вялую словно снулая рыба суть, но Дигону - удавалось довольно часто. Будучи уверенным в том, что глоток доброго крепкого вина - то, что надо, он и вливал его в рот умирающему, и лечение сие полагал единственно возможным для всех, независимо от характера раны и состояния. В самом деле, каждому известно, что в Ущельях нет иных развлечений кроме унылых прогулок по сопкам в густом тумане, а вот вино есть одна из радостей жизни, и при исцелении человека следует напомнить ему об этой самой радости, дабы он захотел вернуться назад.
      Чтобы Трилле захотел вернуться назад, Дигон окликнул Клеменсину и велел ей найти дорожный мешок, который и во время схватки с разбойниками висел у него за спиной. Увы, из пяти бутылей вина, что старик затолкал туда по его распоряжению, уцелели только две; ещё три были разбиты на мелкие осколки, и девушке пришлось долго трясти мешок, высыпая их на земляной пол подвала.
      Дигон пальцем раздвинул сухие, потрескавшиеся губы парня, и с превеликой осторожностью, стараясь не пролить ни капли, принялся заливать вино ему в рот.
      Клеменсина не теряла времени. Пока аккериец лечил Трилле своим способом, она осмотрела подвал. Стены его были столь ветхи, что даже она, наверное, могла бы развалить их одним ударом. Однако девушка не спешила ликовать: голоса сторожей доносились снаружи, и, хотя им вторил звон бутылей, были они вполне бодры. Удастся ли спутникам выбраться из подвала? Удастся ли пройти мимо бандитов, по всей видимости, окруживших домишко старика? Конечно, Клеменсина свято верила в силу и удачу аккерийца, но нынешнее положение казалось ей почти безнадежным.
      В тот момент, когда грустные мысли о будущем совсем одолели девушку, Трилле наконец подал первые признаки жизни. Мутным взором окинул он склоненное над ним лицо Дигона, и во взоре сем пока не было ни мысли, ни чувства. Впалая грудь его тяжело вздымалась, хриплое дыхание вырывалось из приоткрытого рта, и все-таки он был жив.
      Криво улыбнувшись, Дигон встал сам и легко поднял парня.
      - Идем, - негромко сказал он, делая шаг к стене, которую, кажется, за препятствие не считал.
      Однако сразу вслед за тем взрыв хохота, раздавшийся снаружи, остановил аккерийца. Будь он один, он прорвался бы хоть сквозь три десятка бандитов, но - сейчас с ним была девушка и едва живой Трилле, который даже не мог стоять, а потому цеплялся обеими руками за куртку Дигона.
      - Я отвлеку их, - вдруг сказала Клеменсина, сама удивляясь своим словам и с усмешкой пожимая плечами. - А вы пройдете - только вдоль гор, вкруг равнины...
      - Нет, - сиплый голос Повелителя Змей звучал ещё с Ущелий, но зато сам он точно уже был здесь. - Уйдем вместе...
      - Как? - девушка снова пожала плечами.
      Не отвечая, Трилле сжал руку Дигона - ему показалось, что очень сильно, а на деле Волк едва ощутил сей знак. Он сразу понял, что хотел парень, а поняв, с сомнением качнул головой.
      - Ты слаб, - буркнул он, увлекая бродяжку за собой, к стене, кою все-таки намеревался разворотить.
      - Нет! - поистине то был голос человека живого, а не того полутрупа, что валялся без чувств всего несколько мгновений назад. Дигону даже почудилось, что из глубины подвала пронесся вздох Ущелий, упустивших душу Повелителя Змей из трясины своего сырого тумана. - Нет, я сделаю это.
      Клеменсина переводила недоуменный взгляд с одного спутника на другого. Она никак не могла уразуметь суть их спора, тем не менее понимая, что вот сейчас - спустя миг или два - решится их судьба.
      Трилле отпустил руку аккерийца и жестом предложил ему и девушке сесть на пол. Затем он повторил уже знакомое Дигону действо, а именно: носком сандалии очертил круг, стараясь, чтоб линия не прерывалась и на палец...
      Аккериец сунул лицо в колени, не желая видеть снова тех тварей, каждая из коих представлялась ему выродком Сета - злобного горгийского божества. Клеменсина же, догадавшись, что надо ждать чего-то странного и интересного, приготовилась внимать и взирать, ибо любопытство женщины неистребимо, даже в моменты опасности...
      И все же, когда со всех сторон раздалось премерзкое шипение, происхождение коего было весьма однозначно, девушку передернуло и, не в силах совладать с собой, она также сунула лицо в колени, а плечом прижалась к ноге аккерийца.
      Не прошло и мига, как снаружи послышались дикие вопли. Паника, охватившая бандитов, наполнила воздух; ужас ощущался повсюду - он затекал и в подвал, холодными колючими мурашками покрывая тело Клеменсины. Толстокожий аккериец вместо ужаса испытывал удовлетворение. Он легко воображал смятение и смерть, царившие сейчас в доме и возле него. По звукам, доносившимся оттуда, он восстанавливал всю картину происходящего: вот один ужаленный, визжа, покатился по земле; вот предсмертный хрип другого смешался с торжествующим шипеньем обвившей его горло змеи; вот третий вскочил на коня и тут же и он сам и его конь рухнули наземь, в жутких конвульсиях встречая смерть... Вой, крики, стоны разрывали ночную тишину, и скорбная музыка эта радовала жестокое сердце аккерийца так, как может радовать воина единственно победа над врагом.
      Впрочем - и тут Дигон нахмурился - то была вовсе не его победа. Опять волшба! В прошлом не раз приходилось ему полагаться на силы иных, никем до конца не изведанных миров, но чистая его, земная, природная натура так и не приняла спокойно магии - белой, черной, красной или зеленой, все равно. Он ценил только то, что творилось при помощи собственного ума, силы, ловкости и изворотливости, а потому все прочее (начиная от засушенных лягушачьих лапок и кончая тем же Лалом Богини Судеб) в душе презирал, инстинктивно сторонясь и опасаясь.
      Лишь только обрывки подобных мыслей промелькнули в голове аккерийца, он вскочил, не обращая ровно никакого внимания на вспыхнувшую тотчас боль, выхватил меч и всей массою своей вломился в стену, без труда выбив из неё порядочный кусок и вместе с ним вылетев на волю.
      Картина, представшая здесь глазам его, в точности соответствовала той, воображенной по звукам. Тела бандитов, распухшие как у утопленников, с синими физиономиями и выпученными застывшими глазами, усеяли небольшое пространство возле дома. Меж ними и на них вились, тянулись и качали премерзкими плоскими головами змеи. Дигон, лишь в течение мига взглянувший на них, готов был потом поклясться, что в маленьких злобных глазках гадов светилось настоящее торжество. Сколько их обреталось тут - двадцать, тридцать, сто - разобрать он не мог, да и не хотел трудиться. Сплюнув в сторону побоища, он развернулся и подался к дому, где битва со змеями была в полном разгаре.
      Посреди комнаты, широко расставив ноги, стоял главарь. Меч его летал в воздухе столь стремительно, что клинок казался всего-то серебряной паучьей нитью, кою теребил ворвавшийся в дом ветер. Десятки в куски разрубленных тварей лежали вокруг него, но все новые и новые, невесть откуда прибывавшие, шипя, упорно ползли к нему, уже обвивали его сапоги и тянули тонкие раздвоенные язычки к телу.
      Двое бандитов, обезумевших от ужаса, крутились тут же. В отличие от железно спокойного своего предводителя они повизгивали и ахали, суматошно размахивая ятаганами и прыгая с ноги на ногу, дабы не наступить на вьющихся по полу гадов.
      Хозяин постоялого двора находился в наиболее плачевном состоянии: его подвесили за ноги к потолку, и теперь он отчаянно дергался и вопил, призывая бандитов немедленно освободить его.
      Дигон, который в пылу вчерашней схватки все же заметил, что этот отвратительный старик то и дело швырял в него посуду и плевался, таким образом помогая своим приятелям, удовлетворенно хмыкнул - подлость и лицемерие наказаны, причем самым жесточайшим способом. Змеи уже подбирались к нему; им осталось только сразить главаря, и путь к связанной, словно нарочно приготовленной для них жертве оказался бы открыт. Понимая это, двурушник вертелся необыкновенно энергично - можно было даже подумать, что его уже укусили. К сожалению, цвет костистого лица свидетельствовал об обратном: он явно пребывал в полном здравии, что расстраивало не только аккерийца, но и бандитов. Так, в момент, когда Дигон распахивал дверь, главарь вдруг резко развернулся и, ощеря зубы, разрубил веревку, на коей болтался старик. Визжа, тот упал на пол и быстро пополз на четвереньках в угол, а оттуда навстречу ему уже стремились гады.
      Все это аккериец увидел в одно мгновение. И в то же мгновение змеи замерли, затем вновь встрепенулись и начали спешно покидать дом.
      * * *
      Дигон не ожидал подвоха. Скрестив мечи с двумя бандитами, он не заметил, как главарь их скрылся. Накануне тот столь отважно вступил в единоборство с огромным могучим Дигоном, что вряд ли можно было ожидать от него позорного бегства. Тем не менее, когда голова одного разбойника слетела с плеч, а потом и другой повалился на пол, разрубленный мощным ударом почти пополам, в комнате остался только Дигон да старик, уныло воющий в своем углу.
      - Старый башмак... - процедил аккериец, оборачиваясь к нему. - Как ты предупредил их?
      - Положил шапку на окно, - не стал отпираться двурушник. Его трясло от страха: он отлично помнил, как был наказан всего лишь за невинное кривлянье, и теперь ожидал воистину ужасной кары.
      - Оставь его, Волк, - Повелитель Змей, избитый, но не сломленный, с жалостью взирал на старика и с мольбой на спутника. Он пока плохо держался на ногах и потому стоял, прислонившись плечом к стене. Что-то новое появилось в нем после этой ночи. Не бродяжка, а познавший и жизнь и смерть бывалый путешественник, исполненный достоинства и благородства просил сейчас пощады для того, кто едва не погубил их всех. Видно, подвиг, который Трилле свершил ночью во имя дружбы, разбудил дремавшие дотоле высокие чувства...
      Дигон посмотрел на него и ухмыльнулся.
      - Вздор. Одним ублюдком на земле будет меньше... - и он поднял меч. Нет! - взвизгнул старик.
      - Да, - спокойно возразил аккериец, приближаясь к нему.
      - Он все равно убьет тебя! - двурушник захлебывался от страха и ярости. - Он найдет тебя и убьет! От Кармашана ещё никто не уходил!
      Меч опустился.
      - От Кармашана? - Дигон чуть не застонал от досады. Всю ночь с ним рядом находился знаменитый разбойник, а он позволил ему уйти целым и невредимым!
      В этот момент аккериец не думал о том, что прежде Кармашана никогда не видал, и узнать его просто не мог. Досада, раздражение, гнев были сильнее разума. Скрипнув зубами, он снова обратился к старику.
      - Где он сейчас?
      - В Ордии, в Канталии, в Эгане, - ослепленный надеждой, хозяин постоялого двора готов был выдать своего приятеля, но - и сие было совершенно ясно - не знал, куда он отправился. - В Горгии...
      Голос его увял. Нет, ни малейшей догадки не блеснуло в каше мозгов только все грезилась безумная физиономия Кармашана да пара барашков, бродивших по заднему двору. Барашков было жаль: каждого он мог зажарить и продать посетителям за пару полновесных золотых, но теперь... Он не знал, что его ждет. Вряд ли этот суровый аккериец оставит его в мире сем... Погрузившись в тоскливое молчание, старик уставился в пол, как будто в глубоких трещинах его мог увидеть свою судьбу.
      И вдруг тело его сотряслось от дикого приступа ярости, прежде не испытанного никогда. Дигон, который пришел в дом его с тем, чтоб отнять сначала источник существования, потом и жизнь - взбесил его безмерно. Сейчас он забыл, что первый намеревался отнять жизнь Дигона и порыться в его дорожном мешке; что десятки несчастных странников сгинули меж скал Ущелий по его вине; что сам ради медной монеты не пожалел бы и родного отца, коего, слава богам, у него давно не было...
      Если б мысли сии посетили его хоть мигом раньше, он наверняка сумел бы понять подлинное положение дел и остаться в живых: не желая более смотреть на его продажную рожу, Дигон повернулся и пошел к выходу. Трилле, облегченно улыбнувшись, собирался последовать за ним...
      Уже ничего не соображая, старик пронзительно завизжал и прыгнул на спину врагу, норовя разодрать зубами могучую шею его. Видимо, уверенность в том, что его собственная жизнь, в отличие от прочих, бесценна и неприкосновенна, придала ему сил, потому что Дигон не сразу смог расцепить кольцо тощих рук.
      Повелитель Змей, замерев у стены, ахнул. Тщедушное тело мерзкого старца взлетело в воздух, подъятое железной рукой, и грохнулось об пол. Но, словно вовсе не почувствовав удара, он вскочил и собачонкой метнулся к ногам Волка, хрипя, лая и клацая зубами.
      Он успел лишь услышать короткий злобный рык, да лязг меча в ножнах. Снова ахнул бродяга, протянул руку, чтобы остановить казнь, но было уже поздно. Меч взлетел и - голова двурушника покатилась по разбитому полу и остановилась у ног Дигона.
      Вздох Ущелий вновь услышал он, но теперь то был весьма удовлетворенный вздох. Туманы ждали новую душу. Пусть не такую легкую и чистую как у Трилле, а заплесневевшую и прогнившую насквозь, но, в общем, им было все равно...
      - Зачем-е-ем? - Трилле закрыл глаза ладонью. - Зачем?
      - В следующий раз будет умнее, - буркнул аккериец, вытирая лезвие полой куртки одного из бандитов.
      - В какой следующий раз? - парень изумленно взглянул на друга. - Для него уже не может быть следующего раза!
      Дигон пожал плечами и вышел из дома. Иная мысль завладела им сейчас. Прежде он полагал, что Кармашан и есть тот самый Леонардас, что своровал у рыцаря Лал Богини Судеб. Теперь же он в этом сомневался. Более того, он был почти уверен, что ошибся. Леонардас три дня находился в гостях у Сервуса Нарота, а Кармашан в то же время жил в горах, среди разбойников. Правда, Дигон был недалек от мысли, что он мог и раздвоиться, но здравого смысла в том не усматривал.
      И все же: кого преследовать? Продолжать путь в Ордию, или порыскать по горам, найти Кармашана и прикончить - просто так, на всякий случай?
      Равнодушные к людским делам звезды постепенно гасли. Громада гор, уже освещенная невидимыми глазу лучами восходящего солнца, казалась зачарованным городом, влекущим тайнами и сокрытыми в недрах сокровищами. "Что ищешь ты, человек? - спрашивали они. - Жизни ли? Смерти?"
      Дигон плюнул в их сторону и решительно направился к своему коню.