Богиня судеб

      Верный своему решению ехать без остановки, он пожалел время и на еду. Можно было б достать из дорожного мешка снедь, прихваченную в Рухе, но аккериец приберег её на тот случай, когда они окажутся вдалеке от людных мест и негде будет достать еды. Впрочем, ломоть хлеба он все же выудил со дна мешка и разделил со спутником. Правда, было это ещё до темноты...
      В первом же встречном кабаке они подкрепились - причем Дигон опять был поражен прожорливостью Повелителя Змей, смолотившего зараз три миски лапши, рыбью похлебку, седло барашка, лепешку величиной с колесо телеги и головку сыра, - а затем за один лишь золотой купили комнату до полудня.
      Обстановка была скудна, но на большее никто и не рассчитывал. Тахта, затянутая истрепанным покрывалом, досталась Дигону, грязный дощатый пол Трилле. Увы, пришлось обойтись без стола и табуретов, потому как их тут вовсе не было. Да и вообще ничего не было - одна тахта.
      Не сетуя, не суетясь, спутники быстро улеглись на свои места и, совершенно не замечая шума улицы, доносящегося сюда через маленькое окошко без стекла, мгновенно уснули.
      Трилле опять снился город.
      Глава шестая. Ведьма
      После полудня спутники уже выезжали из Замбулы.
      Первое время, отдохнувшие и сытые, гнали коней, потом, когда далеко позади остались стены города, поехали шагом.
      - Волк, - не выдержал долгого молчания бродяга. - Скажи, ты бывал прежде в Ордии?
      - Бывал, - благосклонно ответствовал аккериец.
      - А я - нет...
      - Где ж ты научился заклинать змей?
      - Я не заклинатель, - помотал головой Трилле. - Я - Повелитель. Так сказал мне один мудрый человек. Давно... - и, видя, что Волк готов его слушать, продолжал. - Занесло меня однажды в Пустоши Пиктов. Лето уж прошло, холод, дожди, под ногами хлябь - так, верно, в Ущельях, думал я, и - клянусь всеми богами (своего-то бога у меня нет), очень не хотелось мне попасть туда. Слыхал я, оттуда ещё никто не возвращался к людям...
      Протопал я день, другой... Ночи зябкие, на мне рваная куртка, штаны полотняные - и только. Промерз до самых костей. Что делать? А тут ещё с дороги сбился. Попал в самые что ни на есть Боссонские Топи. Куда ни ступишь - кругом вязко, того и гляди, вовсе провалишься с головой. Присел я на кочку (задница сразу намокла, но мне уж все равно было), и размышляю. Направо пойду - болото. Налево - болото. Назад - море Запада, ещё хуже, чем болото. А вперед... Я и так шел вперед.
      И тут вдруг из-под ноги моей выползает страшенная змеища. Толстая, что твоя рука, склизкая и головастая. Правду сказать, я не то что не видал таких прежде, а и не слыхал даже, что они есть.
      - Каких только гадов не наплодил Бурган, - согласно кивнул аккериец, с интересом слушавший рассказ Трилле.
      - Угу. Так вот, подбирается ко мне эта тварь, голову поднимает и прямо мне в глаза смотрит. И знаешь, Дигон, странное дело: змей я до того пару раз издалека видел, а страха нет во мне. Чувствую, что нет. Уж кого я только не боюсь! И медведей, и волков, и тигров... Ладно, признаюсь тебе... Всех я боюсь, даже мышей и зайцев. А тут смотрю на гадину болотную, и хочется мне руку протянуть и гладкую кожу её потрогать... Я и протянул.
      - Ну?
      - Ничего. Свернулась у моих ног в клубок и лежит. Но тут я совсем окоченел от холода. Встал, да и пошел дальше. Оглянулся - она вслед мне смотрит... Прошел ещё чуть и снова на змею наткнулся. Длинная и тонкая, вроде пояса. Перешагнул, и иду себе...
      Дигон заскучал. Откровенно зевнув, он отвернулся от спутника и стал вглядываться вдаль в надежде увидеть стены Кутхемеса. Нет, кроме равнины он ничего не видал - к городу они должны были подъехать лишь к самым сумеркам, а то и ночью.
      - Едва выбрался из одного болота, как тут же в другое попал. Увяз по самую грудь, зацепиться не за что. Вот, думаю, и вышел я на ту тропу, что ведет к Ущельям... Знаю, что дергаться нельзя - ещё глубже затянет. А как быть? Распластал руки по вонючей жиже, замер, жду... Чего жду - не знаю. Может, чуда, может, человека какого... К богам обращаться боюсь: вдруг не того назову, которому в моей стране поклоняются. Знать бы, откуда я родом... Вот тебе хорошо - у тебя Стах есть. Какой-никакой, а все ж...
      Дигон не мог позволить, чтоб о его боге отзывались так небрежно.
      Пусть этот безродный бродяга сколь ему угодно бранит Садока, Равира, Рузбона и прочую шушеру, но - не Стаха.
      - Вся великая Аккерия почитает Стаха, - поучительно произнес он, не испытывая, впрочем, особого негодования. - И ты, шакалий хвост, прикуси язык, не то мой меч отхватит тебе его до глотки.
      - Хорошо, - покладисто кивнул Трилле, готовый провозгласить Стаха хоть властелином всего мира - лишь бы его новый приятель остался им доволен. - Так вот, раз уж так получилось, что богов у меня нет, я сидел в болоте молча, смотрел в темнеющие небеса и думал о будущем, коего лишился теперь уж навеки. Я думал о... Проснулся ли в душе твоей интерес к моим мыслям?
      - Не проснулся, - сурово отринул аккериец любезное предложение спутника ознакомиться с его размышлениями перед гибелью, выраженное столь изысканно.
      - Тогда я расскажу тебе о том, что случилось в тот момент, когда я погрузился в это дерьмо по горло. Сижу, скучаю, мерзну... И вдруг... "Держи-ись!"
      Трилле заорал так внезапно и так пронзительно, что обе лошади захрапели и встали, видимо, ожидая нападения, а Волк выхватил меч и совсем уж было приготовился к бою, как понял тут, что сей вопль являлся лишь естественным продолжением рассказа. Подавив гнев, он смерил парня холодным взором синих глаз и с философским спокойствием заметил:
      - Будешь орать - сверну башку.
      - Угу, - согласился Трилле с таким справедливым решением. - Но не я крикнул... - он покраснел от напряжения, собираясь снова заорать, да вспомнил об угрозе спутника и тихо сказал: - "Держись..." Пойми, брат, в тишине болот слабый старческий крик показался мне диким визгом. Я вздрогнул, осторожно повернул голову... На краю трясины стоял человек в длинном сером балахоне, с седой бородою и бледными голубыми глазами, слезящимимся от старости. Он протянул мне клюку, за которую я уцепился обеими руками, и довольно легко вытянул меня на твердое место.
      Лишь только я смог снова соображать (а до того страх подавил во мне сию исключительную способность, и наверняка мысли мои во время сидения в болоте не отличались стройностью и глубиной); так вот, лишь только я смог соображать, как без труда догадался, что передо мной ни кто иной как друид - мудрец и колдун, которого пикты почитают более вождя своего. Он пригласил меня в свою хижину - оказалось, что я прошел в стороне от неё шагов пятнадцать, ибо стояла она на самом краю болота, скрытая в зарослях чахлых, но густых кустарников. Там, у огня, пока сушилась моя одежда, он поведал мне... О, брат мой, проснулся ли наконец в душе твоей интерес к умственным беседам?
      - Не проснулся, - с отвращением отказался Волк, желающий слушать только саму историю, но никак не рассуждения.
      - Тогда я миную первую часть его долгой речи и сразу перейду ко второй, совсем короткой. Протягивая мне чашу с неким крепким и терпким, но весьма горячительным напитком, он на миг посмотрел в мои глаза и вдруг... Лицо его изменилось. Удивленно подняв брови, он рукою повернул мою голову за подбородок к свету и начал пристально в меня вглядываться! Я терпел, хотя мне было неприятно: точно так поступил со мной в Канталии один блонд, проклятый судейский... Держал за подбородок и рассматривал, а потом упрятал в подвал на две луны - за бродяжничество. А кто сказал, что бродяжить нельзя? Митра? Садок?
      Тут маленькое происшествие прервало его повествование. Припомнив обиду и свои ощущения, испытанные в темнице, Трилле распалился. Голубые глаза его гневно засверкали, а уши запламенели как флажки на купеческой галере. Размахивая руками и подпрыгивая в седле, он вдруг свалился с лошади, и некоторое время лежал на земле без движения, тщетно ожидая помощи от Дигона. Но, поскольку тот даже не обернулся, Трилле помог себе сам. Вскочив, догнал свою караковую, запрыгнул на нее, и как ни в чем не бывало продолжал рассказ - правда, теперь он старался не шевелиться вовсе.
      - Старец долго разглядывал мою физиономию, так долго, что шея моя онемела. Потом встал, собрал в горшок какие-то корешки, коими завешаны были стены его ветхой хижины, залил их водой и повесил над огнем. Пока вода не забулькала, он не сказал мне ни единого слова и не отвечал на мои вопросы. Помешав свое варево, он добавил туда несколько капель того горячительного напитка, и - велел выпить до дна.
      Не скажу, чтоб вкус у этой ослиной мочи был так уж приятен, но я выпил. После этого он снова всмотрелся в мои глаза. "Ну, мальчик, - молвил он вдруг тихо и как-то печально, - боги наделили тебя странным даром... Нет в жизни твоей ни любви, ни славы, ни золота. Нет покоя, но нет и войны. Ты - Повелитель Змей..." Я сморщился. "Змей? Вот еще! - отказался я от столь сомнительного титула. - Ежели ты, старик, скажешь, что я утерянный в младенчестве сын короля Бубабундии, я, может быть, и запрыгаю от счастья. Но что мне делать со змеями? Я терпеть их не могу, как, впрочем, и всякую другую живность..."
      Он выслушал меня с улыбкою. "Что-то не слыхал я о такой стране Бубабундия..." Я рассердился. "И что с того? Я тоже не слыхал. Не путай меня, старик. Что ты там бормотал о змеях?" Он снова стал серьезен и печален. "Да, мальчик, ты - Повелитель Змей. Таких как ты во всем мире трое. Вы никогда не встретитесь, ибо судьбою сие не загадано, да и не нужны такие встречи ни тебе, ни им..." Я опять показал себя неучтивцем и грубо перебил друида: "Бурган их забери, остальных. На что мне они? Скажи лучше, что мне делать со змеями?" Он пожал костлявыми плечами: "Пусть подскажет жизнь. Знай одно: в трудный момент ты можешь воспользоваться своим даром, но не спеши продавать его за золото. Любой - запомни это, мальчик - любой дар теряет силу, если пускать его в продажу..." Вот, пожалуй, и вся история, - неожиданно закончил Трилле. - Друид вывел меня из болот, показал дорогу к Лахоре...
      - А дальше? - Дигон не любил, когда рассказ кончался так обыденно.
      - Там, в Кордаве, лахорской столице, я познакомился в кабаке с одним змееловом, и он, выпив пару бутылей кислятины, поведал мне о видах и повадках змей... Потом выдался случай проверить, правду ли говорил друид...
      - Что за случай?
      - Да ты ж видел, - улыбнулся Трилле.
      - Вздор! - резко бросил Дигон. - Откуда ты мог знать, как собрать гадов со всего Тима, если прежде не пробовал?
      - Богам ведомо, - неожиданно сурово и чуть торжественно ответил парень.
      - Вздор!
      Будь Трилле хоть трижды Повелителем Змей, аккериец не мог поверить, что он так уверенно созвал этих тварей со всей округи в первый раз.
      - Что-то дрогнуло и будто очнулось в душе моей тогда, - попытался объяснить Трилле. - Я вдруг почувствовал, что простого моего желания будет достаточно для того, чтобы они услышали мой призыв...
      Он умолк, понимая, что неубедителен. Впрочем, Волк, хотя и покачал головой, выражая таким образом сомнение, спорить более не стал. В самом деле, на свете столько странного и необъяснимого - есть ли смысл не верить?
      Солнце в преддверьи скорого ухода палило яростно, рассылая лучи во все стороны, проникая ими во все уголки земли, так что и под деревами почти не было тени - она растворялась, плавилась под ярким оком благого Митры. Разморенные путешественники уже не имели сил продолжать беседу. Ленивые сонные мысли вяло бродили в их нагретых солнцем головах, а веки наливались тяжестью и норовили закрыть глаза.
      Трилле сначала храбро боролся со сном, но вскоре бросил эту воистину бесполезную затею. Уронив подбородок на грудь, завесив лицо космами, он сладко задремал. Ноги его и во сне крепко сжимали тугие бока караковой, которая послушно брела рядом с Дигоновым вороным и больше не делала попыток уронить седока.
      То же и аккериец. Он не спал, хотя перед глазами его кроме зеленой безбрежной равнины то и дело мельтешили обрывки прошлых, давних и вчерашних снов. Явь, перемешанная с дремотой, словно старое доброе вино, перемешанное с прокисшим пивом, разжижала кровь, ударяла в голову дурным хмелем, и тягучая, очень длинная, без начала и конца, совершенно непонятная мысль копошилась в мозгу, заполонив собою все его лабиринты - так, наверное, люди сходят с ума. Вот что внезапно пришло на ум Дигону; вот от чего он вздрогнул и проснулся - на одно лишь мгновение, но и того оказалось достаточно, чтоб поднять глаза и увидеть полыхающее вдали зарево...
      Сон перепуганным перепелом взлетел ввысь. Волк приподнялся в седле, желая рассмотреть подробности происходящего, и действительно различил узкие, тянущиеся к небу языки пламени, черные точки, бывшие в нервном движении как потревоженные муравьи, а также высокое голое дерево - либо столб - вкруг которого и бушевал пожар.
      - Хей, змееныш! - аккериец грубо ткнул кулаком в плечо мирно дремлющего спутника.
      - А? - растерянно хлопающий длинными пушистыми ресницами Трилле был сейчас прелестен, и если б рядом с ним ехал не Волк, а юная девица, она всенепременно бросилась бы ему на шею и расцеловала, несмотря на снедающую сердце тревогу. Известно, что нрав женщины таков: будь она хоть на волос от Ущелий, и то не упустит случая приласкать милого юношу... Но, естественно, Дигону подобные чувства были вовсе недоступны. Вид Трилле не то что не умилил, а раздражил его до крайности. Взревев, он пнул приятеля ножищей, обутой в драный, зато кованый сапог, ухватил его за шиворот железной рукою и хорошенько тряхнул.
      Трилле жалобно завизжал, завертелся, стараясь выскользнуть из лапы аккерийца. Пока он не понимал, чем вызвано такое суровое отношение - он всего лишь вздремнул, - а оттого сопротивлялся во все свои небольшие силы.
      Но тут Дигон отпустил его сам.
      - Смотри! - указал он на пламя, разгорающееся все ярче, шире.
      - О-о-о... - пролепетал уже совсем проснувшийся парень, в страхе заставляя лошадь остановиться, а потом попятиться. Пожар на равнине, высушенной солнцем, был страшнее ливня, молнии и отряда разбойников, ибо пожирал траву с невероятной быстротой, треща и громыхая от голода и жадно заглатывая все и вся на своем пути. От него можно было только убежать, ускакать, и только на большой скорости. Сейчас его и двух путешественников разделяло лишь полторы сотни шагов, и следовало поторопиться, если оба надеялись прожить ещё хоть пару лет... Трилле с благодарностью посмотрел на товарища. Если б не он... Но додумать мысль он не успел. Дигон, чуть не взвыв от злости на нерасторопность Повелителя Змей, снова тряхнул его и проорал в самое его ухо:
      - Шевелись, недоносок! Да не назад!.. - он дернул повод караковой, которую Трилле уже развернул в обратную сторону. - Вперед!
      - Как... вперед? - выдавил парень, с ужасом глядя на Дигона. - Там же пожар...
      - Какой, к Бургану, пожар? - тут Дигон махнул рукой и погнал своего вороного вперед, оставив спутника на произвол судьбы.
      * * *
      Он врезался в дико визжащую и рычащую толпу, сразу смяв несколько её рядов. Меч засверкал в красном от пламени воздухе, снося черные, словно обуглившиеся, головы палачей. Да, одного только взгляда Волку хватило, чтоб понять происхождение огня - в этих краях издревле на костре сжигали колдунов, если они чем-либо прогневали население. Казнь свершалась изощренным способом: жертву привязывали к столбу, обнесенному вязанками хвороста, затем вокруг неё на расстоянии двух или трех десятков шагов выкладывали камни, дабы огонь не перекинулся на равнину. Поджигали же не сам хворост, а траву возле этих камней, так что пламя подбиралось к несчастному издалека и он в полной мере мог насладиться приближением смерти. Пока, объятый безумным ужасом, он бился у столба и хрипел, толпа радостно прыгала и швыряла в него камни.
      Прежде Дигону не доводилось видеть сего жестокого действа, зато рассказов о нем он наслушался предостаточно в бытность свою наемником в армии Патоса Агранского. Суровость законов он понимал и одобрял, но глумления - никогда. Именно поэтому, завидев полыхающий костер и сразу сообразив, что происходит, он, в мгновение охваченный той первобытной, страшной яростью, которая не раз заставляла его врагов позорно бежать, даже не выхватив оружия, ринулся в бой.
      Четверо упали, сраженные смертоносным мечом Дигона, остальные, чуть опомнившись от внезапного нападения, с ревом бросились на него. Конечно, несколько десятков крестьян, пусть и с дубинами, не могли б одолеть воина, но ему такая победа была не нужна. Он хотел только очистить дорогу к столбу и освободить жертву до того, как огонь лизнет её жарким своим языком. Потому-то, клинком и грудью коня повергнув наземь ещё пару воинственных крестьян, он снова сунул меч в ножны и устремил вороного прямо в пламя.
      Жаром опалило ему лицо и руки. Искры посыпались на темную гриву его и коня. Сжав губы, закрыв глаза рукой, он пересек полосу огня, бывшую пока неширокой, и очутился на чистом, хотя и горячем месте. Женщина, привязанная к столбу, была юна. Лицо её, покрытое уже предсмертной бледностью, не выражало ожидаемого ужаса - напротив, покой и тихая, будто религиозная радость читалась на тонких чертах её. Такими бывают приносимые в жертву любимым богам фанатики, и Дигон, короткой мыслью отметивший это, на вздох испытал немалое потрясение и сомнение в своих действиях. Впрочем, то было всего лишь фоном основной его, весьма глобальной, но не означенной словами идеи: разрубить путы, подхватить девушку и усадить вперед себя на седло.
      Более не тревожимый сомнениями, аккериец так и сделал.
      Покорная ему, она тем не менее прошептала нечто вроде протеста - в крике крестьян и треске костра он не расслышал, что именно, хотя интонацию уловил и - рассердился. Чуть сжав пальцами её плечо, он направил вороного вон из круга пламени, которое бушевало уже вовсю. Еще трое упали, сбитые широкой грудью коня, и через несколько вздохов Дигон уже несся по равнине, увозя с собою юную колдунью. Он забыл о брошенном Трилле; он вообще не думал ни о чем. Что-то гнало его вперед, и он летел - хищной черной птицей, в клюве зажавшей легкого, покрытого светлым нежным пухом птенца... Таким, наверное, видел его в тот момент суровый Стах...
      Глава седьмая. О жизни и смерти
      Дом Хаврата, притулившийся у южной стены Кутхемеса, со стороны смотрелся старой развалюхой, вовсе непригодной для жилья. Внутри, однако, здесь было чисто и уютно; не свечи, но дорогие бронзовые лампы освещали все три комнаты; толстые мягкие ковры покрывали полы, а мебель, сделанная самим хозяином, казалась истинно королевской.
      Так жил Хаврат - давний приятель Волка, служивший вместе с ним в армии Патоса Агранского десять лет назад. Ныне из тощего жилистого мальчишки он превратился в дородного господина с тяжелой золотой цепью на бычьей шее, но карие глаза не утратили живого блеска, а пальцы, унизанные перстнями, так же уверенно как прежде держали и кубок и меч.
      В сумерках, когда Дигон, спешившись у разбитого крыльца, вошел в дом, таща за руку прелестную, хотя и слишком бледную юную девицу, Хаврат не поверил своим глазам. Весь день он просидел в одиночестве, вкушая знаменитое агранское красное, и предавался воспоминаниям о прошлых славных крепарских деньках, о пирушках, драках и сражениях. Он то заливался буйным хохотом, то глубоко вздыхал, а то багровел и со смущением чесал пятерней в затылке. Здесь, в Кутхемесе, его родном городе, его почитали как человека рассудительного, справедливого и сильного, и никто не догадывался, как тоскует этот солидный муж по молодым своим годам, как мечтает хоть раз ещё подраться в кабаке, а потом поваляться с разбитой физиономией где-нибудь в сточной канаве или под лавкой в казарме.
      Узрев на пороге массивную фигуру Дигона, по старой привычке отворившего дверь ногой, Хаврат захлебнулся и едва не лишился чувств от изумления. Не может быть, чтобы Дигон, коего он вспоминал вот только что, явился к нему на самом деле. Нет, это сон. Или бред. Или он не рассчитал свои силы и выпил лишку.
      - Дигон! - проревел он, с трудом выкарабкиваясь из глубокого кресла и бросаясь навстречу гостю. - О-о-о!.. О-о-о!
      - Прежде ты знал больше слов, - хмуро заметил аккериец, обходя счастливого Хаврата и занимая его кресло.
      - Дигон! - со слезой умиления сказал хозяин. Кажется, он и вправду забыл все слова, кроме одного. - Дигон!
      - Вино осталось? - осведомился аккериец, с неудовольствием обозревая полдюжины пустых бутылей на столе.
      - А как же? - наконец вспомнил Хаврат ещё три слова. Поспешно усадив девушку на кресло рядом с Волком, он упал на колени, поднял крышку подвала и ловко спрыгнул вниз. Через пару мгновений из черного проема высунулась его рука и поставила на пол две запыленных бутыли, потом исчезла и вновь появилась ещё с двумя. Потом еще, и еще...
      Пир начался с красного агранского, а продолжился белым багесским и розовым герштунским. Воспоминания, как и вино, лились рекой. Говорил, впрочем, один только Хаврат, за последние годы намолчавшийся вдоволь. Гость слушал, пил, иной раз усмехался, иной раз хмурился, но так и не вскричал подобно хозяину: "А помнишь?.." Конечно, он помнил все, только не привык говорить об этом вслух. И девушка... Следовало бы не медлить, выспросить у нее, кто она и чем прогневала жителей агранской деревушки, да пристроить её где-нибудь здесь, в Кутхемесе - время не стояло на месте, не ждало, пока Волк наговорится со старым другом и выпьет все его запасы. Лал Богини Судеб - то, о чем он не хотел помнить - уезжал в дорожном мешке Леонардаса все дальше и дальше...
      Постепенно Хаврат терял нить воспоминаний, путал имена и времена, все чаще наливал в свой кубок вина, и к ночи иссяк: рот его захлопнулся, тяжелые руки упали на колени, голова опустилась.
      Дигон перетащил тушу бывшего соратника на тахту. Тоска, охватившая его вдруг, была сродни резкому северному ветру, от которого холодеет не только тело, но и душа. На миг в глазах стало темно. Глухо, словно загнанный зверь, рыкнув, аккериец замотал головой, отгоняя непонятные ощущения, рвущие изнутри. Так ушедшая юность напоминала о себе, но он не знал этого, не понимал.
      Вино, вливаясь в глотку, гасило чувства; несколько вздохов спустя ему показалось, что наоборот - разогрело, и сердце, такое большое и такое спокойное, ныло, будто в ожидании чего-то странного, далекого и неприятного. Но на то он и был аккерийцем, чтобы не давать воли душе. Зло усмехнувшись, сжав кулаки, Дигон выплеснул остатки вина из бутыли в кубок, выпил, и обратил взор на девушку.
      До сей поры она сидела молча, не поднимая глаз ни на него, своего спасителя, ни на его товарища. Сейчас, как бы почувствовав то, что с ним произошло, смотрела прямо в глаза. Он удивился про себя цвету её небольших, но очень красивых, широко расставленных глаз. Вкруг не черного, но темного и словно потухшего зрачка проходила светлая, чуть зеленоватая полоска, затем переходящая в чисто зеленый - так море, при ясной погоде светлое вдалеке, к берегу темнеет до черноты. Дигон и ей налил ещё вина, подвинул к тонким рукам блюдо с окороком и острым своим кинжалом отхватил толстый кус хлеба.
      - Зачем?.. - прошелестела она вдруг, не опуская глаз.
      Он в долю мгновения понял, о чем она, а поняв - взъярился.
      - Зачем? - пальцы его крутанули изящную ножку кубка так, что вино выплеснулось из него на стол. - Тебе что ж, так хотелось потешить тех ублюдков? Или Ущелья тебе нравятся больше, чем жизнь?
      - Я не была в Ущельях, - покачала она головой.
      - А я был! - отрезал он и чуть смутился, ибо слукавил. Он был рядом, в волоске, но не там. И прибавил мягче: - Не думаю, чтоб тебе там понравилось. Сплошной туман, зябь да унынье. И мужчина там вовсе не отличается от женщины, и вина нет, и мяса.
      Перечислив то самое необходимое в жизни, чего нет и не может быть никогда в Ущельях, Дигон решил, что выполнил свой долг, объяснив девушке, почему не надо туда торопиться. К его удивлению и раздражению она прикрыла глаза, явно не соглашаясь с его уроком.
      - Ну что еще? - зло спросил аккериец. Терпением он и прежде не отличался, а теперь, ночью, усталый и больной от странных проделок души, тем более не желал тратить время на пустую болтовню, каковой он считал все слова, кои не касаются дела.
      - Я заслужила смерть, - тихо, без всякого чувства сказала она.
      - Да что ты знаешь о смерти? - в бешенстве Дигон швырнул кубок об стену. - Огонь не успел коснуться тебя языком - а язык у него жгуч как кнут у палача; последний вздох ты молила бы всех богов вернуть тебе жизнь! аккериец сплюнул и, подняв глаза вверх, обратился к Стаху. - Стах! Отчего ум у женщины так короток? Отчего не умеет она ценить то, что есть, а всегда хочет чего-то еще?
      То ли вино перепутало явь и сон, то ли суровый северный бог снизошел наконец к своему неугомонному сыну, но тут вдруг Дигону послышалось раздраженное шипенье, более напоминавшее скрип колеса, чем голос истинного Стаха:
      - А ты, Волк? Всегда ли ты довольствуешься тем, что есть?
      - Всегда, - решительно ответил аккериец, ничуть не удивившись тому, что за тридцать один год его существования на земле Стах впервые решил вступить с ним в беседу.
      - Ложь!
      Даже аккерийскому богу Дигон не мог позволить такого обращения.
      - Ты, старик! - крикнул он в потолок, стараясь, чтоб голос звучал издевательски. - Сиди в своих тучах и помалкивай! Не то...
      В этот момент взгляд Дигона случайно упал на окно, залепленное звездными бликами. Дикий рев потряс дом Хаврата: лопнуло стекло в прекрасной бронзовой лампе, слетели бутыли со стола, и сам хозяин, пробудившись, в ужасе подпрыгнул на тахте и скатился на пол. Только девушка была столь же невозмутима, как и прежде. Она перевела взор на окно, желая узнать, что там так сильно потрясло её спасителя, но кроме хитрой длинноносой физиономии - ничуть не страшной - ничего не увидела.
      Между тем Дигон вскочил и ринулся к двери. Физиономия за окном тотчас исчезла. Миг спустя тишину улицы разорвал все тот же рев, но теперь к нему прибавилось ещё и жалобное верещанье, интонациями несколько напоминавшее голос Стаха...
      Еще через несколько мгновений все стихло. Девушка, переглянувшись с Хавратом, посмотрела на дверь, почему-то уверенная в том, что сейчас войдет её спаситель. Так оно и вышло: отворив дверь пинком, на пороге показался Дигон. Лицо его было перекошено от гнева. Правой рукой он утирал пот со лба, а левой держал за шиворот лохматого парня, того самого, чью физиономию девушка видела в окне.
      Швырнув парня в угол, аккериец снова сел к столу, налил себе вина и залпом выпил.
      - Нигде нельзя скрыться от этого змееныша, - чуть успокоившись, но все равно злобно произнес он. - Слышишь, Хаврат? Таскается за мной как привязанный! А тут вздумал ещё шутить с моим богом! - Дигон перевесился через подлокотник кресла и вперил угрожающий взор в потрепанного, сжавшегося, но, кажется, не так уж и испуганного лохматого, - клянусь Стахом, голос коего ты нам тут изобразил, шут! Другого раза посмеяться у тебя не будет - сразу башку снесу!
      - Я понял, понял, брат... - закивал головой лохматый, выползая из угла. - Можно?
      Тонкая рука его протянулась к столу и уцепила порядочный ломоть окорока. Жуя мясо, парень уселся на край тахты, подальше от Дигона, и с любопытством посмотрел сначала на хозяина, потом на девушку.
      - Как звать тебя, дружище? - вежливо обратился он к Хаврату. Ответив, тот спросил в свою очередь:
      - А ты кто будешь?
      - Я - Трилиманиль Мангус Парк, - важно сказал лохматый. - Лучший друг Волка.
      Аккериец, который только открыл рот, чтоб всласть поиздеваться над пышным именем спутника, при последних его словах поперхнулся глотком вина и, снова обозлившись, зарычал:
      - Я тебе, Трилимиль ползучий, змеиная шкура, не друг! Мои друзья не улепетывают словно суслики от жалкого костерка и кучки ублюдков! Тьфу!
      Это заключительное "тьфу" прозвучало так смачно и так презрительно, что Трилле все-таки смутился.
      - Прости меня, брат, - пробормотал он, опуская глаза. - Я не сразу понял, отчего ты стремишься сгореть заживо. Я не видел... ее...
      Он повернул голову к девушке.
      - Кто ты, милая? - ласково спросил он, ободряюще улыбаясь.
      - Клеменсина... Я из Коринфии - дом мой у подножья Карпашских гор. А как же ты попала в Агран?
      - Я искала... одного человека.
      - Дорогая Клеменсина, - откашлявшись, торжественно начал Хаврат, - не ожидай вопросов - расскажи нам все. Поверь, я и мои друзья (тут он с сомнением покосился на Трилле)... Мы готовы помочь тебе, если беда коснулась крылом своим чистого сердца юной девы...
      Бывший солдат входил в раж. Щеки его раскраснелись и карие глаза заблестели пуще прежнего. Похоже, начало собственной речи чрезвычайно его удовлетворило. Но только он собрался продолжать в том же духе, как Дигон сразил его таким свирепым взглядом, что он поперхнулся и смолк, испытав при том немалый стыд: в самом деле, размеренная спокойная жизнь в скучном городишке сотворила из лихого рубаки слишком велеречивого господина попробовал бы он сказать что-либо подобное в прошлые времена, в казарме!
      Между тем Клеменсина, казалось, погруженная в свои мысли, ответила:
      - Да, это беда... Энарт...
      - Твой возлюбленный? - глаза Трилле загорелись. Он предвкушал историю любви, кои весьма почитал, сам будучи никому не нужный и никем никогда не вспомянутый.
      - Энарт жил там же, в Коринфии, в городе Катме. От нашей деревни до Катмы всего полдня пути. Как-то отец - он занимался продажей скота - взял меня с собой... Нет, город не понравился мне. Шум, крики с утра и до утра, сердитые лица прохожих... У нас жизнь была совсем иная. Я привыкла к тишине; у подножья Карпашских гор она особенная - такая долгая, глубокая, покойная... И все-таки Энарт жил в Катме.
      Самое счастливое время моей жизни началось тогда. Мы встречались редко, потому что тайно. Он был сыном портного, а мой отец прочил мне в мужья сына местного судейского, которому тогда было уже двадцать пять лет!
      - А тебе? - кисло осведомился Хаврат, вдруг явственно ощутив свои тридцать три.
      - Четырнадцать. А Энарту - семнадцать.
      - Гм-м... Ну, и дальше?..
      - Сын судейского ходил к нам каждый день. О, Митра, как трудно мне было улыбаться ему, говорить с ним, смотреть на его уродливое лицо! Весь покрытый прыщами, он воображал себя красавцем. Ему почему-то казалось, что все девушки мечтают о нем и во сне и наяву, но это было совсем не так. Уж я знала, как смеются они над ним, спесивым и глупым словно индюшонок.