53

Хотя он всегда с удовольствием лицезрел Мишку Франка на всех руководящих трибунах, а также во всех президиумах во время городских и общенародных праздников, лично сам доктор Рыжиков, наоборот, любил не возвышаться над толпой ликующих сограждан, а полностью и всей душой сливаться с ней в пешем строю под оркестр. Поэтому перед всеми первомайскими и седьмоноябрьскими демонстрациями он всегда первым являлся на место сбора коллектива – в больничный двор. Даже если всю ночь провел на дежурстве с тремя операциями. Да еще исхитрялся доставлять своих девиц, которых по очереди, по мере подрастания, исправно перетаскал на плечах перед светлым лицом Мишки Франка. И их семейное «ура» было самым звонким на площади, за что доктора Рыжикова и обожали начальники больничных колонн.

Это раньше. А теперь любят за то, что безропотно носит самые многословные плакаты и самые длинные шесты с транспарантами, которые убедительно показывают рост и успехи городского здравоохранения за последние годы. Ибо на шее некого носить. Да и водить, честно говоря. Первой начала кривить губы очень взрослая Валерия. За ней последовала Анька. Потом стала ныть, зловредничать, цепляться ногами за постель Танька. И доктор Рыжиков упрямо шел один. И упрямо нес плакат с ростом койко-мест. И упрямо кричал «ура!». Что может быть приятнее и проще, чем вместе со своей шеренгой, и с передними и задними, подбирать левую ногу под «бум» пока еще далекого барабана, стараться разобрать издалека, за несколько кварталов, какой играют марш, волноваться за колонну при приближении трибуны, чтобы не оплошать, не сбиться, а оркестр все громче, а толпа все гуще, а флажки все ярче, смех все звонче! И вот оно, за поворотом, то ощущение праздника, неотвратимым приливом, которое захватит и закрутит, как бы и кто бы с утра ни противился, ни кривил губы. Ура!

Но до чего ж непотопляем род людской!

«У тебя, милочка, совесть так же обрезана, как и халатик! Это, милочка, демонстрация трудящихся, де-мон-стра-ция! А не стриптиз! Именно позорить нашу колонну мы не позволим!»

Чей это голос?

«Не может быть!» – воскликнул бы тот, кто расстался с Ядовитовной в момент ее краха. То есть когда ее клочки скорострельно вылетали из главного больничного корпуса, едва тоже не разнесенного дедом заодно с виновницей.

И тем не менее. Месяца не прошло – вот она, снова при деле. На высоком руководящем посту распорядителя больничной колонны. Расставляет сестер по шеренгам, распределяет наглядную агитацию, наводит общий порядок. И, как всегда, кого-то так же неутомимо обличает. В данном случае – в неуважении к флагу. Кто же обидчик и неуважитель? Конечно же мини-халатик юной практикантки из медучилища. Такое оскорбление! Эра «мини», победоносно шествующая по всему белу свету, еще только боролась за место под солнцем в нашем верном исконности городе. «Ты, милочка, под каким флагом идти собралась? Мода тебе наша не нравится? Может, тебе и флаг наш не нравится?»

– А я вам не обязана! – гордо и отчаянно вскинут нежный подбородок. Резкий поворот, марш из шеренги. Не хотите – не надо! Майский ветер, играя, так и стремится вовсе открыть прелестные молоденькие ножки. Одной рукой держа коротенькую полу, другой – начес на голове, изгнанная, но непобежденная, шасть снова к подружкам в середку колонны.

Доктор Рыжиков всегда становился в хвостовые шеренги. К шоферам, кочегарам, плотникам, прачкам, электрикам. Сейчас к нему уже примостился шофер «скорой» Гена Пузанов. Он щелкал семечки и поигрывал голубым шариком, привязанным ниткой за палец.

– А вот я, например, на бюллетене, – тут же раздался столь хорошо знакомый Генин скрип. – Имеют меня право вызывать или нет? А то если не явишься – праздничную премию не получишь. Это что? Ее вообще везде до праздника дают, если говорить про людей. А завгар: или на дежурство, или на демонстрацию. Ладно, пойду. Но если теперь обострение, вот вы как врач скажите, кто отвечает? Я не в том, что против демонстрации, мне самому, может, интересно с людями потолкаться, свежим воздухом подышать. Но ты же не присылай ко мне посыльного… как к врагу! Ты подожди, я сам, может, первый приду…

Доктор Рыжиков ждал, как Гена перейдет в сей раз к Пушкину, но тут его потянули с другой стороны:

– А можно мне на демонстрацию?

Он оглянулся на тихий голосок и чуть не подпрыгнул.

– И, конечно, во главе всей колонны! И на белом коне!

В ответ ему несмело улыбнулась больная Исакова. Прекрасная, воинственная и неузнаваемая Жанна. Не в синем больничном халатике, а в шелковом розовом платье, как видно, принесенном мальчиком. Он стоял рядом с бледным и особенно независимым лицом. Но в то же время чуть поддерживал Жанну под локоть. Но так, чтобы всем было видно, что она и ходит, и стоит абсолютно сама. Опираясь на палочку – но не на костыль же!

– Конечно, идем! – без тени сомнения согласился на это лекарство лечащий врач. – Ты слева, я справа, а она в середине. Если в нашей колонне не окажется такого замечательного платья, то ее на центральную площадь не пустят, как же посмеем не взять?

Жанна счастливо засмеялась. Мальчик с серьезным лицом зашел слева и взял ее под локоть, хотя до выхода было еще далеко.

– Мы тебя из комсомола исключим! – раздалось в середине колонны. – Еще смеет именно умничать! Мы буржуазную мораль с собой под флагом на демонстрацию не понесем!

Мини-халатик вторично вздернул гордый подбородочек, вторично круто повернулся, вторично прошел вдоль колонны, придерживая полу и прическу, и вторично нырнул в толпу. В ее далекий от начальства хвост. В шеренгу, состоящую из доктора Петровича, Гены, Жанны Исаковой и ее серьезного мальчика. Губы халатика дерзко шептали: «Подумаешь, я ей не обязана… Пусть сама ходит в своей смирительной…» Слесари и шофера одобрительно захмыкали, радуясь такому соседству и уважая упрямую самостоятельность халатика.

– А это кто оставил?! – раздался истошный вопль Ады Викторовны, как будто кто-то, зашив полость живота, оставил снаружи забытый желудок.

К фонтану был приставлен изрядный плакат, брошенный каким-то хитрецом. Ада Викторовна боролась с ним под ветром, как парусник, потерявший управление. Все от нее отодвигались, как от гриппозной. Свободные руки прятались за спину. В арьергарде колонны народ потверже и посамостоятельней. Иди ты… Это еще потом с площади переться обратно в больницу, сдавать агитацию в склад, а все хотят прямо оттуда разбежаться домой. Лица подсобного персонала становились суровей и непроницаемей, как будто он не узнавал или не признавал в Аде Викторовне начальство колонны. И вообще чего ей здесь надо? Вот Гена Пузанов отвернулся и сплюнул в сторону семечную шелуху, хотя Аду с умоляющим взором несло прямо на него. Он посторонился, давая ей дорогу. Уже падая, она почувствовала прочную опору и кем-то возвращенную уверенность. Чья-то крепкая рука взяла злополучный шест. Рука доктора Рыжикова.

– Ах, Юрочка… – отдышалась она. – Ты всегда выручаешь… Только это нужно нести впереди. Понесли в первую шеренгу, я там тебе место освобожу… Пошли, золотко.

Как с гусыни вода!

– Поближе к начальству… – флегматично пробурчал Гена, сплюнув шелуху. – Конечно…

Ему сразу стало намного скучнее в этой замыкающей шеренге.

Но золотко осмотрело свое погрустневшее войско и чисто по-рыжиковски вздохнуло:

– Да нет, не заслужил… Уж буду лучше с тыла прикрывать. Впереди победители…

Ада Викторовна была инициатором соревнования в больнице за право идти на демонстрациях в первых рядах.

– Да, Юрочка, ты же у нас самый трудолюбивый, все это знают… Это итоги, понимаешь? С них всегда начинают… Ну идем, Юра!

Фамилии заслуживших почетное право всегда вывешивались перед праздниками на доске объявлений. Рыжиковской там давно не бывало.

– Это подлог, – сказал он. – Люди достойные будут идти с недостойными, и это их обидит. Все соревнование потеряет смысл.

– Ну мы тебя внесем! – прельщала Ада Викторовна. – Внесем и объявим! Без этого нельзя.

– Без подлога? – простодушно спросил доктор Петрович.

– Без плаката! – укорила его Ада Викторовна. – Ну, Юра, ты всегда так… Тебе бы только шуточки… Тогда надо вперед взять, отдать кому-нибудь…

– Пожалуйста… – вытянул руку с шестом, как в приветствии, доктор Петрович.

– Пожалуйста! – повеселел Гена Пузанов, довольный, что заднее общество сохранило приличных людей.

Плакат, добросовестно сбитый плотником и художником, по весу и конструкции был под силу двоим, а по шесту предназначался одному. Ада Викторовна поняла, что другого охотника не найти, и сникла.

– Как же так: итоги – сзади… Ну, как знаешь… Это мне непонятно… А это что такое?! Ты здесь откуда взялась? Я кого переодеваться отправила?!

Она тут же сорвалась на крик, обнаружив наконец-то, что снова от нее пряталось, – мини-халатик.

– Нет, это невыносимо! А ну-ка убирайся! Товарищи, да как же вы терпите! Ведь она ваши ряды позорит! Ведь позорит же, правда?

– Да нет, не очень… – сказал от имени ухмыляющихся товарищей доктор Петрович. – Товарищи особенно не возражают… Пусть товарищ идет…

– Пусть халат сменит, тогда и идет! – даже в лице исказилась от нравственности Ада Викторовна. – Убирайся, пока я…

– Пока вы что? – осмелел под прикрытием доктора Рыжикова мини-халатик. – В наше стране на демонстрации ходить не запрещается! У нас свобода, к вашему сведению!

– Свобода, но не для голых! – вышла из себя от таковых конституционных дерзостей дочь мягкой мебели, как будто не подозревая, что уже этим летом она, как и большинство женщин планеты, поднимет все свои платья и юбки, а также медицинские халаты на два сантиметра выше соблазнительных колен. А к осени – еще на сантиметр. – А это что за посторонние? – Взгляд начальницы упал на Жаннино платье. Ее кружевные крахмальные воротничок и отвороты даже съежились. – Это больная! – уличила Ада. – Больная на параде! Ха-ха-ха! Вот это именно новость! Ну посмотрите, и приоделась! Ты, милочка, или на парады ходи, или в палате лежи, а симулировать нечего! И это посторонний! Немедленно покиньте! Ты, ты и ты! Мы еще разберемся!

«Даже в последнем ряду хочет порядок навести, – встала перед доктором Рыжиковым мягкая улыбка Сулеймана. – В последнем ряду разве порядок бывает?..» И искры в темных глубоких глазах.

До чего некоторые всё принимают всерьез. Поручи выровнять носки – начинают вершить судьбы.

– Ладно, – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков. – Раз мы плохие лошади, то мы пойдем в другое стадо. Пошли, ребята! – И скрепя сердце двинулся из родной колонны.

– Юрочка, а ты куда?! – подхватила Ядовитовна шест с фанерным парусом, повлекший ее то сюда, то туда. – Юра! Ты не имеешь права! У нас каждый мужчина на вес золота! Ну хоть кто-нибудь помогите!

– А у меня справка, – дерзко сплюнул шелуху и Гена, выходя вслед за доктором Рыжиковым. – Че я тут один как пуп?

– А я контуженный, – сказал доктор Рыжиков. – И у меня справка. Пошли, ребята, где-нибудь пристроимся…

– Да господи, идите как хотите! – взмолилась Ядовитовна. – Только возьмите эту палку!

Это была не палка, а целая корабельная мачта, и только богатырское плечо доктора Рыжикова могло ее выдержать. Плюс ветер, парусивший фанеру с яркими цифрами и зигзагами диаграмм, которые, правда с небольшим отставанием, но все же подтверждали, что успехов в нашем городском здравоохранении больше, чем недостатков. Тем более что в строчке «открыто специализированных отделений – 1» речь шла ни много ни мало – о бывшей прачечной, где обосновался сам несущий плакат доктор Рыжиков.

Единственное что – из-за Жанны, которую приходилось беречь, последняя шеренга отставала все больше и больше и на площади перед трибуной стала вполне самостоятельной строевой единицей – между колоннами медиков и следом идущих строителей. Ей персонально перепали улыбки и приветственные взмахи с центральной и боковых трибун. И взмах товарища Еремина, который, может быть, даже не знал, с какой печальной миссией приходила к доктору Рыжикову его жена. И взмах товарища Франка, который выглядел таким жизнерадостным и здоровым, что доктору Петровичу и мысли не пришло, какой будет их следующая встреча. Доктор Петрович и ему помахал – как всегда, рукой, свободной от держания на плече то ненаглядной дочки, то наглядной агитации. Товарищ Франк помахал снова – теперь уже персонально доктору Петровичу. Как и было заведено у них уже целый век. Если только доктор Петрович не вел в это майской утро очередную экстренную трепанацию.

…Сивый начальник СМУ покрикивал своим строительным шеренгам: «Подравняйсь!» – и пытался разглядеть через спины и передние щиты, что это там за особый малочисленный коллектив удостоился чести промаршировать между двумя столь солидными городскими организациями. Картина маячила слишком неясная. Она состояла из голубого безмятежного шарика, висящего на пальце коренастого нахала (по спине видно, что нахал); из розового платья с инвалидной палочкой и истонченных болезнью, подволакивающихся девичьих ног, одетых в толстые, не по маю, чулки; из других ножек, совсем не похожих на первые своим полноценным здоровьем и весенней яркой белизной, открытой всему свету и манящей взгляды сзади идущих строителей; из мальчика, помогающего инвалидной девочке с одного локтя и из странно знакомого гренадера – с другого. На плече у гренадера высилась целая мачта, говорящая, видно, о потрясающих успехах. Время от времени гренадер ободряюще оглядывал вверенную ему шеренгу и чуть присеменял широкий шаг, стараясь подобрать ногу сразу под всех, в том числе под бухающий барабан оркестра. Сразу видно было старого солдата. Но слишком разные по устройству ноги справа и слева не слаживались между собой и шагали возмутительным разнобоем.

К их приходу усиленный баритон местного диктора уже отгремел над площадью: «Слава людям в белых халатах, бессменно стоящим на страже здоровья всех советских людей!» На долю опоздавших досталось только радиоэхо, превратившее «бессменно» в «бессмертно».

Но еще не начиналась «Слава нашим замечательным строителям!». В вынужденной паузе доктор Рыжиков по многолетней привычке набрал полную грудь воздуха и грянул молодецкое десантное «ура!». Остальные, как могли, поддержали, и, наверно, это прозвучало бы внушительно, особенно радостный писк измолчавшейся Жанны. Если бы не городской оркестр, который в этот миг с особым рвением заглушил их прекрасный порыв замечательным маршем «Герой».

54

Так он и не успел сказать Мишке Франку про сукиного сына директора гостиницы.

Но это теперь не имело значения.

Мишка Франк лежал, уставив глаза в потолок. На вид как будто бы цветущий и здоровый, но не способный пошевелить рукой, ногой и языком. Только что-то мычал.

Это был паралич.

– Товарищ Франк, вы ощущаете укол? – испуганно спрашивала лечащая докторица, окруженная городской медицинской знатью. – Моргните, если чувствуете…

Товарищ Франк смотрел в потолок не моргая. Столько раз становившийся в стойку при угрозах врачей, столько раз из своего паровозного облака наносивший боксерские удары, товарищ Франк лежал в нокауте. И счет давно перевалил за десять. Над ним порхали, будто полотенца секунданта, его рентгеновские снимки. С них смотрел в фас и в профиль череп товарища Франка с характерными затемнениями. Инсульт. На чем же ты перенапряг свои государственные мысли? Молчит…

– Я сразу говорю: позвоните Юре, – всхлипнула его жена Валя. – Сразу, когда только рука онемела. А он, дурак, еще зарядку сделал. Онемела, надо размять… На демонстрацию надо… Поперся…

Оказывается, Мишка Франк махал им с трибуны здоровой рукой. Больная висела с другой стороны. А доктор Рыжиков прошел и не заметил.

– Надо оперировать, – сказал доктор Петрович. – Там два пятна, может еще прорваться…

– Я не сумасшедшая! – нервно ответила лечащая. – Ему нужен полный покой! У нас теперь электронный диагноз! Уже понесли… Пока я лечащая – я не сумасшедшая!

Мишку Франка в машину?!

Машину пробовали, еще когда Танька прыгала по дому с гипсовой правой ногой, разрисованной Анькой. Она (не машина, а Танька), как показал допрос с пристрастием, вовсе не попала под автобус, а неловко соскочила с него. И домогалась у Валеры Малышева, надо ли в эту машину теперь совать ногу в гипсе, чтобы ее вылечить. Это было чуть ли не в последний раз, когда Валера посетил их. И доктор Рыжиков еще добавил:

– В Америке в одном брачном бюро одна клиентка сдала все данные о себе и о своем желаемом женихе. А картотека у них – как в полиции. Чик-чик – и выскочила карточка. Кандидат идеальный, ей очень понравился. Только сначала чек, а потом адрес. Она чек выписала и адрес получила – своего собственного брата. Вот что такое по-машинному полное совпадение.

– И над пароходом сначала смеялись! – высокомерно посмотрел Валера Малышев на хихикнувших Аньку и Таньку. – И кто же оказался прав? Вы или мы?

– Конечно, вы, – чисто по-рыжиковски признал доктор Рыжиков, потому что действительно лаборатория шефа Валеры Малышева получила втрое больше места, чем его «клиника».

– Просто шеф гениально сумел доказать товарищу Франку перспективность математической диагностики. Машина верит не слезам, а точному набору и комбинации данных…

На радостях Валеру было долго не остановить. И вот теперь данные главного машинного почитателя ей же и сунули в пасть, не спросив, правда, мнения его самого. И некуда было деваться, кроме как идти к шефу Валеры Малышева.

Доктор Рыжиков искал шефа среди гудящих железных ящиков и усердно мигающих лампочек. По долгим рассказам, шеф представлялся ему гибридом Валеры Малышева и такого гудящего шкафа. Шкаф со стрижкой бобриком.

Поэтому он и не обратил внимания на худенького белобрысенького маленького очкарика с застенчивыми светленькими усиками. Он думал, это просто грамотный и аккуратный электронный слесарь-наладчик в сером рабочем халате. И спросил, где здесь шеф. Белобрысенький засмущался сказал, что ежели он, доктор Рыжиков, не возражает, то по чистой случайности среди этих гудящих и считающих монстров шефом здесь почему-то называют его. И протянул дружелюбную руку. Из-за толстых очков глянули очень умные и очень грустные глаза. Доктор Рыжиков понял, что за словами шеф что-то прячет глубоко внутри себя.

При всем своем знании Валеры Малышева он никогда бы не подумал, что можно так грубо искажать образ знакомых людей. Тут действительно нужен талант деревянности. Или гений дезинформативности. Настолько был далек реальный шеф от рисунка.

– Я знаю, – сказал шеф Валеры. – Товарищ Франк. Он нам так здорово помог. А вы доктор Рыжиков? Я бы очень хотел с вами поработать. Может, попробуем? Сейчас покажут результат. Идемте почитаем…

Они пошли между шкафами и столами (доктор Рыжиков не знал, что машина – это несколько комнат машин) и столкнулись с Валерой Малышевым.

– О! Кого я вижу! – воскликнул Валера. – Наконец-то к нам в гости! Вы расскажите, шеф, какая у нас точность! Чик-чирик, и из трехсот ни одного промаха!

На лице Валеры сияла счастливая гордость.

Как будто не его еще с середины апреля перестали пускать или звать в рыжиковский дом. Доктор Рыжиков думал, что с ним что-то случилось и он не пришел. Но каменное лицо Валерии говорило, что с Валерой лично все в порядке и беспокоиться не о чем. «А Лерка его выгнала!» – сказали Анька с Танькой. Доктор Рыжиков малость остолбенел, так как заподозрил недавно, что недоступная, высокомерная, как вечноснежная вершина, Валерия нуждается в чисто женской консультации. В таком положении любая девушка в здравом уме как раз ведет себя иначе. Конечно, Валерия отказалась что-нибудь объяснять. Только повела непримиримым плечом: «Меньше народа – больше кислорода». И огрела посудным полотенцем Аньку с Танькой поперек шустрых спин: «Не ваше мышиное дело!» Больше доктор Рыжиков ничего не добился бы и пытками. Загадка века – современная девушка. Загадка любого века и любой современности.

Вторая загадка была сейчас перед ним.

– Тут у нас программисты! – продолжал радовать доктора Рыжикова неукротимый в своем оптимизме Валера. – Смотрите, какие условия созданы! Аквариум, кондишен, цветочная стенка! Между прочим, своими руками, по идее шефа…

– Ладно, Валера, – почему-то попросил шеф устало. – Вы потом покажете, а мы пока поговорим по делу…

Валера Малышев, возвышавшийся над шефом как гора мускулов с засученными рукавами, безропотно склонился и пошел за свой шкаф.

– Да! – обернулся он с полпути. – Вы Леру сегодня увидите?

– Я? – почему-то удивился доктор Рыжиков. – Может быть… Еще не знаю, как сегодня… А что?

Валера потоптался между ними и своим рабочим местом, думая над тем, что же именно. Живой, дышащий шкаф между гудящими железными. Что-то он знал, чего не знал доктор Рыжиков. Или, наоборот, не знал того, что знает отец странной девушки, вдруг захлопнувшей дверь перед его статной фигурой. Привычное ощущение превосходства словно с чем-то боролось в нем.

– Ладно, ничего, – махнул Валера скульптурной рукой с выдающимися бицепсом и трицепсом. И на лице все же мелькнуло что-то новое, совсем на него не похожее. Мелькнуло что-то пробиваемое, если так можно выразиться.

– А, он ведь вам почти… – сказал Валерин шеф. – Он у нас первый на комнату в малосемейном общежитии. Скоро получит и может…

– А правда вы мастер по самбо? – засомневался доктор Рыжиков во всем.

– Правда, – ответил маленький и грустный человечек. – Я веду секцию в Доме молодых ученых. А что, это плохо?

– Хорошо, – сказал доктор Петрович.

Девушка в синем халате откуда-то принесла шефу бумажку. Доктор Рыжиков через плечо шефа вместе с ним прочитал что-то очень малоутешительное, что-то глубокое двустороннее и субарахноидальное, с разрывом чего-то и нарушением чего-то, что обещает нарастающий паралич со смертельным исходом. Несовместимое с жизнью. И электронная рекомендация: полный покой, глюкоза, сосудосужающее, антикоагулянты, аппаратное дыхание… Якобы… Словом, не касаться.

Этот приговор девушка сейчас снесет консилиуму. Как золотое яичко.

– А она у вас может… – заикнулся доктор Рыжиков.

– Черт ее… – запнулся шеф Валеры. – Еще статистику брать и брать.

В отличие от своего верного ученика и последователя, шеф Валеры умел запинаться.

– Машинка-то, конечно, немудреная, – заизвинялся он за дело своих рук. – Вчерашний день… Все уже на байты переходят, а мы в битах застряли… Мы на ней проиграли почти сто моделей. По историям болезней. Ни разу не ошиблась, сукина дочь. Кому смерть, кому инвалидность, кому излечение…

Он извинялся за успехи.

Можно было, собственно, идти.

Но доктор Рыжиков еще немного потоптался.

– Примитивно, конечно, громоздко и медленно, – обвел взглядом хозяин свою ровно гудящую мебель, думая, что пришел бог весть какой критик. – Но ничего, перейдем на транзисторы, все это сложим вот в такой шкафчик… Накопим банк данных, в миллиончик раз повысим скорость обработки…

Доктор Рыжиков, собственно, ничего этого и не требовал.

– А давайте работать вместе, – смущенно предложил Валерин шеф. – Нам нужна сильная медицинская группа. Вы знаете, что Ноберт Винер занимался теорией нервного спайка? Он первый поразился сходству действия нервной системы и вычислительных устройств. У нас ведь нервная система – тоже логическое устройство… Или связь мозговых волн с лечением эпилепсии… Но это пока для нас египетские иероглифы. Возьмем общую тему и разгадаем, например, тайну дельфинов. Обсчитаем биотоки мозга у нас и у них, а вдруг они умнее нас?

– Да нет, наверное, – разбил эту мечту доктор Петрович. – Тут не надо обсчитывать, тут из анатомии видно. Чтобы ему нас догнать, надо через себя гнать в минуту литров тридцать воды на килограмм веса. А он на это не способен. И просто не хватает кислорода для питания клеток головного мозга… Вода ему кислорода недодает.

– Жаль… – Шеф Валеры Малышева снял очки и потер переносицу. Его обезоруженно моргнувшие глаза оказались совсем подслеповатыми. – Но все равно вам вслепую нельзя. Вот увидите скоро.

– И все же что-то в этом противоприродное, – извиняясь, сказал доктор Рыжиков. – Это как предсказание судьбы… Как приговор. А кто тогда будет бороться до конца?

– В общем-то… – Шеф Валеры потер переносицу, – мы стараемся, чтоб был не приговор, а варианты…

Это было уже легче. Но не доктору Рыжикову.

– Варианты… – не очень воодушевился он. – Вариант умереть в палате или вариант – на моем столе под моим ножом. Думаете, есть существенная разница?

– Есть, конечно, – сказал шеф Валеры. – Для вас…

– Ладно, – решился доктор Рыжиков. – Тогда пойду.

– Куда? – спросил шеф Валеры.

– Мишку красть…

Шеф Валеры Малышева сразу и сбоку внимательно посмотрел на него. Потом, уже в коридоре, еще раз снял очки, еще раз потер переносицу и вдруг сказал:

– А у меня вот дочь не ходит… Вот, понимаете…

Доктор Рыжиков остановился.

– Уже два с половиной годика, – сказал великий, могучий, четырехязыкий, электронно-каратистский, самбо-вычислительный шеф. – Ножки скрещивает и не идет… Говорят, паралич церебральный…

– Ну, не обязательно, – по привычке начал с лучшего доктор Рыжиков, на всякий случай сразу отводя худшее. – Она у вас… доношенная?

– А другие говорят, что никакой не церебральный, – несмело согласился шеф Валеры. – Что глубокая недоношенность. Шесть с половиной месяцев…

– Может и года в четыре пойти, – утешил его доктор Рыжиков. – И еще бегать или прыгать вовсю… Это у них бывает… А вы в машину не закладывали?

– Нет… – надел очки шеф Валеры. – И не буду. Мы пока по утрам час делаем зарядку, а по вечерам два часа массаж… Днем еще массажистка приезжает… Лучше просто верить. Лучше я вам покажу. Если захотите познакомиться, конечно. В целом мы веселые, разговорчивые, любим уже принарядиться… На горшок просимся…

– Но я-то могу ошибиться, – осторожно предостерег доктор Рыжиков. – Я посмотрю, конечно, но могу… Все мы немножко…

– Ошибиться вы можете, – утешил теперь доктора Рыжикова шеф Валеры. – А машина, допустим, не может. Но она не может то, что можете вы.