Оболочка разума

И многие захотели посмотреть на выражение его лица. Прежде всего больной Самсонов, трогающий усы крючком. За ним – больной Чикин, оторвавшийся от кручения трубных стыков. За ним – вполне здоровый Сулейман, временно оставивший сверление зубов и прячущий золотистую искру в темных глазах. И даже Сильва Сидоровна, вызванная по такому случаю из главной хирургии, вернее – уже давно переселившаяся сюда.

Все хотели участвовать во вручении доктору Петровичу сюрприза.

Сюрприз был разноцветный, красивый. Это были свеженавешенные внутренние двери, застекленные мозаичным стеклом. Обычно их заделывают мутным больничным стеклом, от одного вида которого на душе тоже поднимается муть.

– А то как в больнице, – довольно крякнул стекольщик Самсонов, подмигнув всем остальным, глядящим с видом удачливых заговорщиков.

Доктор Рыжиков видел, что это была неторопливая, аккуратная и высококлассная работа многих недель. Где добыто это великое множество разноцветных осколочков, как удалось их подогнать – секрет великого мастера.

Великий мастер со смущением, но не без удовольствия воспринял снимание доктором Рыжиковым берета и типично рыжиковский вздох благодарности. Все были ужасно рады, что так обошлось. Зазвучали выражения восторга и подбадривания в адрес стекольщика. Он раскланивался налево и направо. Подразумевались бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Было сделано все, чтобы показать доктору Рыжикову, что все здесь тоже приятнейшим образом ошеломлены. Хотя заговор плелся не первую неделю и оброс множеством прямых и сопереживающих участников.

– Как в калейдоскопе! – молитвенно изумлялся Сулейман, видно когда-то не на шутку потрясенный явлением этой игрушки в далеком и пустынном Кизыл-Арвате.

– Теперь надо веселые стены и радостный пол, – вслух размечтался доктор Рыжиков. – А то слишком контрастно для психики больных.

– Достанем! – вскричал больной Самсонов, воздев разнодлинные руки из опасения, что его самозабвенный труд по такой ерундовой причине будет отвергнут. – Я уже с Жировым договорился!

Какое отношение мог иметь больной Жиров к линолеуму и краске, доктор Рыжиков знать затруднялся. К трубам и барабанам – скорее. Это был мирный администратор филармонии, бывший виолончелист, потерявший беглость пальцев. На районных гастролях, на полевом стане, ему захотелось лихо проехаться в кузове грузовика с зерном. До первой колдобины. С тех пор доктор Рыжиков со всей многочисленной семьей мог иметь бесплатные пригласительные билеты хоть на Гелену Великанову, хоть на Иосифа Кобзона, если бы они к нам заехали. Так что девушки иногда по вечерам побегивали на кого бог пошлет. Валере же Малышеву приходилось заменять доктора Рыжикова, который всю ночь слушал вместо Нины Дорды хрипы прооперированных.

Доктор Рыжиков как-то не подумал, что у них в филармонии бывают ремонты, причем импортно-коричневый, с золотыми жилками, под дорогой паркет, линолеум датского происхождения (кажется) дается им гораздо легче, чем медицинским учреждениям. В больницы сбывают все серое.

Сообразив это, он почесал затылок в раздумье, что бы еще сказать в благодарность больному Самсонову.

– А все-таки, – не нашел он ничего более проникновенного, – как вы меня здесь нашли?

Больному Самсонову этот вопрос уже целое лето доставлял искреннейшее удовольствие, и по тому, как он расплылся, было видно, что лучших слов благодарности не сыскать.

…Через день на пороге родного заведения доктор Рыжиков услышал незнакомый строгий голос. Голос что-то внушал трем сантехникам, забредшим сюда после длительного перерыва. Похоже, они хотели повторить удачный свой забег, но кто-то не пускал их дальше порога. Спины сантехников выражали насквозь оскорбленное профессиональное самолюбие.

– Я нештатный инспектор котлонадзора и разбираюсь как надо! – В голосе прозвенело железо. – Это списанный кран, и нечего его совать!

Урчание сантехников свидетельствовало, что они уличены справедливо. Сегодня вымогательство не удалось. И только остатки достоинства удерживали экспедицию от унизительного бегства. Мешок с огрызками труб, изношенными кранами, потертыми прокладками и прочим сантехническим сокровищем, которым они хотели примазаться к великим свершениям, был с негодованием брошен им под ноги. Кто-то, не щадя живота, стоял на страже интересов родного рыжиковского очага. Кто?

Сквозь стенку сантехниковских спин доктор Рыжиков с изумлением разглядел Чикина.

В синем рабочем халате, с засученными рукавами, оторванный от чего-то важного, Чикин открыл себя с неожиданной стороны. Он командовал. В голосе у него прорубилось железо. Такого не ожидал даже все ожидающий доктор Петрович. Человек, который до сих пор только спрашивал или просил, сурово требовал. У него появилась ответственность. Притом за дело, которое было дорого доктору Рыжикову. Это согревало. Но согревало не всех.

– Подумаешь, знаток… – удалялось бурчание старшего в группе сантехников. – Надзиратель хренов…

Доктор Рыжиков посмотрел на больного Чикина с искренним уважением. Больной Чикин, увидев доктора Рыжикова, втянул голову в плечи и снова стал маленьким.

– Я там стол… – начал он почему-то оправдываться. – Так его или так?

Судьбу стола пришел решать и Сулейман.

– А где же машинка? – спросил его доктор Петрович.

– Извините… – мягко улыбнулся Сулейман.

– Пора монтировать, – обеспокоенно добавил Рыжиков.

– Лев Христофорович тоже говорит… – на что-то намекнули искры в глазах Сулеймана. – Целый день сидит, в окно смотрит. Грустный такой.

Доктор Рыжиков погладил щеку и улыбнулся:

– Не болит… Честное слово, не болит. Даже забыл, что такое зубы… Железо могу грызть.

– У вас в дуплах тройная доза мышьяка, – посочувствовал Сулейман. – Там все нервы поотмирали, вы не бойтесь…

– В зубах-то поотмирали, – согласился доктор Рыжиков. – А в пятках живы.

– Почему в пятках? – попался на секунду Сулейман. – А-а… А я думал, храбрый русский солдат…

– А может, мы с вами ее потихоньку принесем? – предложил доктор Рыжиков. – Рано или поздно… Все мы немножко лошади. А я прооперирую завтра у железнодорожников и послезавтра…

– Извините… – мягко отрезал Сулейман. – Вы можете с самим аллахом ссориться, вам уже можно все. А мне без научного руководителя нельзя. Иначе придется в Баку возвращаться…

Страх возвращения в Баку прыгнул в глубоких и темных глазах Сулеймана насмешливыми золотыми искрами.

– Ну что ж… – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков. – Я вам зла не желаю. После операции сразу пойду. Честное слово. Раз попал в окружение…

Вырвать настенную бормашину предстояло суровой ценой долечивания зубов. Доктор Рыжиков, храбрый десантник, все еще надеялся проскочить зайцем.

Между тем место для пироговского стола было выбрано, и Чикин вооружился дрелью, чтобы начать его торжественное прикрепление к указанным точкам пола. Узенькое, как гладильная доска, ложе будущих кровавых упражнений пристраивалось относительно окна и лампы, двери и шкафчиков с имуществом, громоздкой дыхательной аппаратуры, словом – всего обязательного, после чего не оставалось места самому столу или, на крайний случай, хирургу.

В самый момент подсчетов и перемеров на пороге выросла иссушенная фигура Сильвы Сидоровны:

– Больной Чикин! К вам тут жена!

– Атас! – крикнул доктор Рыжиков шепотом.

Не то что у больного Чикина не было места в палатах, тут вообще ничего не было для того, чтобы штатно лежать. Чикин ночевал когда на раскладушке, когда дома у доктора Рыжикова, где дядя Кузя уже освободил место, перейдя на домашний режим, когда в разных безопасных уголках, указанных Сильвой Сидоровной.

– Впускать? – крикнула Сильва Сидоровна, считая, что дала достаточно секунд на принятие решения.

Чикин в рабочем халате, лоб в смазке, с засученными рукавами и вооруженный дрелью отнюдь не походил на того бессменно лежачего больного, образ которого доктор Рыжиков старательно создал в официальной справке – ответе на запросы суда. Там почему-то считали, что перерыв в заседании несколько затянулся.

– Минутку! – строго крикнул в дверь доктор Рыжиков, начиная заодно с Сулейманом судорожно сдирать с Чикина халат и в пижаме укладывать беднягу на узкое операционное ложе. В торопливой возне прорывался панический шепот: «Простыню!», «Руки на грудь!», «Подобрать ноги!», «Глаза закройте!», «Полотенце под голову», «Да не сталкивайте его!», «Держите, падает!» – и так далее.

Жена больного Чикина возникла в полном блеске. Даже Сулейман, видавший бакинские виды, цокнул языком.

На ней были редкие и непостижимые уму в суровые шестидесятые бархатисто-красные сапоги-чулки, роскошный по тем меркам плащ из зеленой болоньи, потрясающая польская перламутровая помада, взбитый, как зефир со сливками, перекисно-белый начес. Это был фрегат красоты и любви, прижимавший к взволнованной груди букет каллов. Глаза фрегата, обведенные голубой тушью, лучились нежностью и состраданием.

– Я полагаю, – обратился к Сулейману доктор Рыжиков, – определение задней трифуркации на основании присутствия гомонимной гемианопсии при жизни больного невозможно. Окклюзия внутренней сонной артерии нередко приводит к расстройству полей зрения. Как вы считаете, коллега?

Говоря это, он двигался, чтобы незаметно закрыть собой туфли Чикина, торчащие из-под простыни.

– Извините, профессор, – с почтительной серьезностью развел руками Сулейман, – я с вами совершенно согласен. Более точный результат покажет только вскрытие покойника.

Фрегат возле двери выронил за борт цветы.

28

– «В эту ненастную летнюю ночь в далеком поселке Салтычиха случилось неожиданное несчастье…»

– Как будто бывают ожиданные несчастья! – фыркнула Танька.

Валерия строго посмотрела на нее. Анька продолжала:

– «…В результате которого в районную больницу был доставлен гражданин К. с серьезно разбитой головой и рядом серьезных переломов костей и черепа. «Состояние граничит с несовместимым с жизнью!» – серьезно заключил дежурный врач, ставя диагноз».

– Как будто можно весело заключить! – прервалась теперь Анька, заработав якобы осуждающий взгляд Валерии.

– «Лучшим специалистом в области по такого рода травмам является нейрохирург Ю.П.Рыжиков. Он и поспешил на помощь пострадавшему. Сборы были недолги. Несмотря на позднее время, дорога заняла минимум времени благодаря опытности и мастерству водителя. Можно в полном смысле сказать, что «скорая помощь» мчалась на крыльях врачебного долга и подлинного гуманизма…»

– Доктор с крылышками!

Каждое слово заметки в районной газете, добытой Валерией у какого-то клиента нотариальной конторы, смаковалось и обсасывалось с последующим фырканьем и комментарием. Доктор Рыжиков терпеливо слушал все это, понимая, что каждой хочется вывернуться поумнее перед Валерой Малышевым.

– «Одна главная мысль не покидала нейрохирурга Ю.П. Рыжикова: только бы успеть! И он успел. «Скальпель!» – раздался властный голос хирурга. Люди в белых халатах склонились над неподвижным телом пострадавшего, вкладывая в него все свое мастерство и любовь к людям…»

– Тело дрогнуло и зашевелилось…

– И чавкнуло…

– «Движения нейрохирурга Ю.Н. (то «пэ», то «эн» – не поймешь их!) Рыжикова точны и предельно собранны. Да иначе и быть не может. Он имеет дело с самым сокровенным, что есть у человека: с мозгом и черепом…»

– Я тебе как дам по самому сокровенному!

– «…которые не зря зовутся центральной нервной системой. Наложен последний шов, и пострадавший будет жить, и не раз с благодарностью вспомнит про людей в белых халатах, и среди них Ю.П. Рыжикова, которые вернули его к семье и полезному труду…»

– Бодрое радостное тело вернулось к полезному делу!

– «И вот бессонная ночь позади. Хирург устал, но радостное чувство нужности людям, полезности им поддерживало его силы. Нет, не забудут многие люди скромного врача в белом халате, несущего своим трудом и талантом здоровье и бодрость многим своим современникам. Спасибо, доктор! – скажем и мы ему вместе со многими спасенными им пациентами».

– Пожалуйста, – вежливо ответил доктор Рыжиков, подавая пример понимания юмора. И дал газету Рексу, который решил унести ее в сад и там закопать под сиренью, как он привык поступать с предметами, доверенными ему на хранение: береженого, мол, и бог бережет. Но в последнюю минуту Танька передумала и выхватила газету, решив сберечь какое-никакое стилистически, а все же свидетельство фамильной чести.

– Ну будет теперь лет двенадцать грызть мерзлоту в Якутии, да всю жизнь за жену мучиться. А потом найдет вас и за горло возьмет: так меня уже и не было, кто вас просил? Что вы ему скажете?

Валера Малышев говорил доктору Рыжикову то же, что говорил он сам себе в ту «ненастную летнюю ночь». Только с той разницей, что доктор Рыжиков на этих справедливых словах сшивал порванные сосуды и склеивал череп, а Валера Малышев ковырял спичкой в зубах.

У него заметно возрастала потребность учить доктора Рыжикова. Особенно под веселыми глазками Анькистанькой, которые, как и любое молодое поколение, обожали ниспровержение авторитетов, тем более досаждающих им овсянкой на воде.

– Не будете же вы отрицать…

Еще бы у доктора Рыжикова хватило нахальства отрицать новейшие умозаключения!

– Не будете же вы отрицать, что есть патологические типы, просто изуверы, с которыми мы возимся себе в убыток. Какой-нибудь чирей ему вырезают, так и трясутся, чтобы этот уголовник с семью сроками не поморщился от боли. А то еще жалобу напишет. Ну вот почему бы ему вместо обезболивающего не сделать таким же укольчиком небольшой такой аккуратненький паралич дыхания? Без всяких там судебных издержек, чтобы не волновать зря. И общество легче вздохнет. Чисто функционально.

Доктор Рыжиков должен был сказать, что восстанавливать человеческое дыхание и прерывать его – две разные и несовместимые функции. И если кто приговорен не отбирать, а возвращать дыхание, сердцебиение, пищеварение и прочее, то это уж пожизненно. И путать тут очень и очень запрещено.

Но он сказал другое:

– А кто будет решать? Вы сами?

– Ну зачем я… – Валера Малышев как бы отодвинулся от этой черновой работы. – Решат кому надо…

– Кто надо – это и есть суд, – коротко заключил доктор Рыжиков. – С судебными издержками…

– Ну что ж… – Валера Малышев немного поразмыслил. – Может, это и функционально…

Функциональность просто не давала ему покоя. Вернее, нефункциональность, которая царила повсюду и так и действовала на молодые нервы.

– Вы, говорят, стали и каменщиком, и маляром… – Он решил подцепить все достоинства доктора Рыжикова, проявившиеся в последние недели.

– И мореплаватель, и плотник, – охотно подтвердил доктор Петрович. – Смена рода работ – лучший отдых, по нашему отцу Павлову. Правда, квалификация у отдыхающего низковата.

– С вашими руками хирурга – таскать кирпичи и мусор! – вострожествовал Валера Малышев над этим верхом нефункциональности, демонстрируя мускулы своих рук, гораздо более пригодных для этого отдыха. – Это, конечно, по-нашему. Что врачей, что итээров гоняют как разнорабочих. То стройку подметать, то картошку полоть… Сначала за тысячи рублей учат специалистов, потом используют с метлой или лопатой… В крайнем случае документы на подпись подносить… А вот шеф книжку читал – «Деловая Америка», слышали? Нет? Ну это дефицит вообще-то, не всякий увидит. Шефу достали на одну ночь. Это один наш инженер в Штатах в командировке пожил, поработал у них там. Нет, у них все четко. Каждый час работы инженера – столько-то долларов, столько-то центов отдачи. Карандаши у них инженер не затачивает. Чему-чему, а функциональности надо бы у них поучиться…

Валера с головой ушел в пересказ тогдашнего бестселлера. Доктор Рыжиков и не думал, что так далеко зайдет. От кучи мусора возле бывшей прачечной до сверхделовой Америки. И даже чуть не загордился. Соперник был достойный. По всем статьям. И когда Валера Малышев снова вернулся через Атлантику к своему неотвратимому «не станете же вы отрицать», он послушно вздохнул:

– Не стану. Это мы еще до войны пели.

– Что пели? – захотелось уточнить Валере Малышеву.

– Америка России подарила пароход, – любезно выдал справку доктор Петрович.

– Вот вы вечно иронизируете! – обиделся за ржавые колесики и очень тихий ход электронный Валера. – И это вместо того, чтобы действительно совершенствовать прогресс, который возможен только на базе специализации…

Когда он обижался, то превращался в несколько скучного лектора, чем слегка разочаровывал даже верных поклонниц – Аньку с Танькой. Но ему здесь многое прощалось только за то, что он никого не кормил овсянкой не воде.

– Кстати, приятная новость, – неожиданно закончил он суровую нотацию безнадежно отставшему доктору Рыжикову.

Неужели после всего этого в мире есть еще и приятные новости?

– Шеф приглашает нас в гости. Я хочу, чтобы ты ему понравилась.

– Что-что? – резко спросила Валерия, и глаза ее сузились почему-то на Валеру Малышева, как на неожиданную ламповую вспышку.

– Я говорю, шеф нас с тобой приглашает, и я хочу, чтобы ты ему понравилась…

– Зачем? – так же резко спросила Валерия.

– Мне небезразлично, как шеф отнесется к выбранному мной спутнику жизни! – значительно сказал Валера. – Да ты не бойся, шеф очень обаятельный парень, ты ему понравишься!

– А мы?! – радостно заныли Анька с Танькой. – Нас тоже возьмите?! Мы тоже хотим понравиться!

– У шефа колоритная квартира, – поиграл Валера мускулом под майкой, будто эта квартира была его. – Один бар чего стоит! Вращающийся, с поворотом, с подсветкой. Но сам он не пьет, только коктейли гостям делает. Мастер спорта по самбо, ему нельзя. И библиотека уникальная. Разносторонне развитый человек. Он тобой очень интересовался.

– Что-что? – снова резанула Валерия.

– Шеф любит, чтобы у него собирались единомышленники, слушали записи, пили кофе… Он говорит, что такое общение в непринужденной обстановке за дружеским коктейлем более функционально, чем казенное совещание…

– А мы ни у кого не собираемся! – заныли Анька с Танькой. – Все собираются, а мы дома сидим, как больные! Все лето только дома, даже без телевизора!

– Вы же в лагерь не захотели! – искренне возмутился такой наглостью доктор Петрович.

– То в лагерь! – дружно защитились они. – В лагерь дураков нет! А то к шефу на музыку! В лес не сводил, пусть теперь она к шефу возьмет!

Началось сведение долгов и счетов, означавшее только и только одно.

Что лето кончилось и завтра в школу.

Лето кончилось – вот в чем дело. Лето кончилось, праздник прошел, а как будто и не начинался. Так всегда кажется.

Анька с Танькой еще долго возмущались в своей келье, укладываясь спать и не находя то пера, то чернильницы. Ну куда это все могло подеваться?

Один Рекс сочувствовал доктору Рыжикову, старательно вытирая об него свою линючую шерсть. Ну, нефункциональные мы с тобой, хозяин, успокаивал он. Ну и что? Зато теплые и добрые, никого не обидим. Ни функционального, ни нефункционального. Пусть себе все живут как могут. Ведь так, ведь правда?

29

Так-то так, но через ночь доктор Рыжиков в группе сообщников, пятясь и пригибаясь, кощунственно и преднамеренно нарушал свою функцию, а также главную заповедь всех религий и моралей: не укради.

– Тише! – прошипели ему в темноте. Судя по голосу – Сильва Сидоровна, взявшая на себя функции руководства. – Приличные люди, а гремят как татары!

– Как персы… – прокряхтел Сулейман, разделявший с доктором Рыжиковым тяжесть.

Тяжестью был ныне старомодный дыхательный аппарат ДП-2, который они похищали из главного хирургического коридора. На время проноса Сильва Сидоровна выключила в коридоре свет и теперь переживала, как бы чего не сшибли.

Наводчиком был доктор Коля Козлов после того, как он подписал акт о списании этого первобытного аппарата ввиду поступления нового, более современного.

– Ей-ей, умру от смеха, – мрачно высказался он. – Прибор почти новый, дышать и дышать. И под пресс – хряк… Подумаешь, клапан заело в абсорбере! Ну и манометр отключается иногда. Ну так подключи!

…– Эй, на васаре! – просипел доктор Петрович. – Как там?

– Да тащите вы скорее, тоже! – ответно зашипела сверху, с лестничной площадки, судя по голосу, рыжая кошка Лариска. – Грабители банков!

– Раз-два, взяли! – поднатужился доктор Петрович. Главное было сейчас – не громыхнуть железкой об пол, о цветочный горшок и не выбить окно.

– Кажется, дверь… – прокряхтел Сулейман.

– Это туалет, осадил доктор Рыжиков. – Для комсостава. Возьмите вправо и назад. Только плавно а то я уроню лафет. Я еще их расположение. помню…

– Ну что там?! – не терпелось Сильве Сидоровне. – Включать пора!

– Подождите… – промычал доктор Рыжиков. – Дайте следы замести…

– Убьется кто-нибудь! – предупредила Сильва.

И новый звук царапнул темноту. Вроде мышонок заскребся. Потом не очень громкое падение. И слабое «ах».

– Ну-ка свет! – крикнул доктор Рыжиков.

– Вытащим сперва! – взмолился Сулейман, которому никак не светило попадать на свет в компании похитителей.

– Скорее! – Доктор Рыжиков не без грохота опустил свою часть ноши.

– Ой! – приглушенно пожаловался Сулейман и тут же извинился. – Ничего. Очень хорошо. На большой палец.

Сильва Сидоровна, как опытный режиссер, дала свет. Сцена осветилась. То, что доктор Рыжиков увидел на ней, потрясло его больше, чем все трагедии Шекспира. Это было нечто бесформенно возящееся на полу, погибающее от молчаливой борьбы с собственной тяжестью. Бессильные коленки елозили взад-вперед, казенные костыли скользили по пластику, маленький рот сводило болью, но ни стона, ни звука.

– Вот это поздравляю! – вырвалось у доктора Петровича.

– С чем? – оскорбленно спросила Жанна и отвернулась от своего позора. – Я сама! – слабо отбивалась она, когда доктор Рыжиков начал ее поднимать. – Не трогайте меня!

– Потащили! – подоспел Сулейман.

– Не трогайте! – обвила она шею доктора Рыжикова тонкими руками.

– Ну, что я говорил? – забыл он про ДП-2, оставшийся уликой. – Прекрасная, воинственная и сумасшедшая Жанна.

– Почему сумасшедшая? – сердито спросила она.

– А куда же ты в темноте, не спросив броду?

– В уборную! – рассердилась она, брызнув слезами. – Сколько утку просить можно! Я целый день терпела, я уже сама могу!

В душе доктора Рыжикова грянул марш «Герой». Под его триумфальные громы он и отнес сопротивляющуюся поэтессу, художницу и танцовщицу обратно в ее женский кубрик, переполошив спящих тетушек-соседок. Там он поставил под нее утку и на несколько минут деликатно вышел, чтобы не мешать спокойно тужиться, а заодно оттащить краденый агрегат куда-нибудь в угол. Там на ДП-2 накинули простыню, как на покойника, и оставили ждать, пока доктор Петрович закончит осмотр Жанны. Посгибает ее слабые, но уже дергающиеся ноги, пощекочет иглой бледные пятки и икры, заставит кинозвезду самостоятельно посгибать коленки, пошевелить пальцами. Скажет, что это просто замечательно и великолепно, хотя сама Жанна ни грамма в этом замечательного не увидит.

– Все, хватит бездельничать, – заключил он насколько мог решительно. – Пора трудиться до седьмого пота. Переходим от слов к делу…

– Какому делу? – насторожилась воинственная и прекрасная.

– Конкретному, – сказал доктор Рыжиков хладнокровно. – Тяжелому и мучительному. Как и всякое спасение.

На лестнице переминался Сулейман.

– Может, нам завтра бормашину так же… – осторожно приподнял свою половину доктор Петрович.

– Извините… – прыгнули искры в глазах Сулеймана. – Там мой учитель Лев Христофорович такой грустный сидит…

– Так если все убито мышьяком… – пробормотал доктор Петрович на последнем пролете.

– Извините… – уперся задом Сулейман в запасную пожарную дверь.

– Ну я что там, пошла? – гулко, на всю больницу, крикнула им сверху, с «васара», рыжая кошка Лариска.

– Она стоит? – мягко удивился Сулейман, борясь с мощной дверной пружиной. – И еще не ушла?

– Не ушла, не ушла! – передразнила его сверху рыжая кошка. – С вами до утра не уйдешь, возитесь как черепахи…

Пожарная дверь, отпущенная ногой доктора Рыжикова гулко ударила по стене. Они оказались в сравнительной безопасности – в кустарнике больничного двора.

– Мистер Рыжиков в тылу врага, – оценил ситуацию доктор Петрович. – А ночь какая замечательная!

– Только караваны грабить, – посмотрел на звезды Сулейман.

– Или бормашины, – уточнил доктор Рыжиков.

– Извините! – отрезал сообщник.

В затаившийся флигель их впустил по условному стуку бдевший Чикин. Убедившись, что хвоста нет, они заперлись и перевели дух. Чикин принялся осматривать детали и трубки.

Лицо его из сонного становилось все более заинтересованным. Все внутренности отделения уже были украшены его руками. Со всех дверей качественные профессиональные таблички гласили: «Операционная», «Кладовая», «Палата N 1», «Палата-изолятор», «Ординаторская», «Не курить!», «Просьба соблюдать тишину». Венцом художнической деятельности Чикина был фонарь с загорающимися буквами: «Тише! Идет операция!» Оформление было почти исчерпано, и он малость загрустил, но при виде дыхательного аппарата оживился.

– Это для кого? – спросил он.

– Для непослушных, – охотно сообщил доктор Рыжиков.

Чикин ответил доверчивым взглядом, говорящим, что послушнее его здесь никого не найти. Доктор Рыжиков впервые отвел свой – его впервые посетила мысль, что он действительно не знал, что там происходило у них в квартире по вечерам и кто за кем гонялся. «Зачем это ей надо? – вернулся голос одного криминалистического чина. – Любая баба за последнего любого алкоголика двумя руками держится, не отпускает. А тут вроде вполне приличного сама гробит…» Но это длилось лишь мгновенье, после чего доктор Рыжиков сам устыдился. Чикин в великоватом халате с висящими рукавами, Чикин с двумя высшими образованиями, готовый к любой малярной и слесарной работе и готовый по первому свисту броситься в постель, накрывшись с головой, – Чикин излучал преданность и доверие.

Доктор Рыжиков тут же мысленно извинился перед ним, тут же мысленно залившись краской стыда.

– Извините… – мягко вмешался в их дела Сулейман. – Надо как-то сговориться…

– Зачем? – не понял доктор Рыжиков, почему надо сговариваться не до, а после преступления.

– Сразу видно, что не из Баку, – затуманился взгляд Сулеймана. – Нас же все видели. Будут спрашивать – что говорить?

– Что?.. – призадумался доктор Петрович.

– А вы что, – осторожно показал Чикин, – это… украли?

– Не украли, а спасли, – поправил доктор Рыжиков. – Есть ложь во спасение, значит, должно быть и хищение.

– Некоторые считают, что каждое хищение спасает для кого-нибудь что-то нужное, – охотно поддержал Сулейман. – На одной подпольной фабрике из болоньевых отходов шили плащи, а когда их забрали, стали доказывать, что без них эти отходы сгорели бы, а так тысячи хороших советских людей, честных тружеников, надели дефицитные плащи, которых бы они никогда не купили в магазине… А теперь вы хотите не только нас посадить, это пустяки, а честных советских людей раздеть и голыми пустить…

– Гм… – задумался доктор Петрович. – Я бы, например, тоже засомневался.

– А там не сомневались, – скорбно заключил Сулейман. – Дали по двенадцать лет за особо крупное… И думаете, кто-нибудь на этом поумнел? Отходы продолжают выбрасывать и сжигать. А сколько людей без плащей ходят… Как это можно назвать?

– А вот в Англии два парня банк взяли, – уклонился доктор Рыжиков от прямого ответа. – Самым эффективным и бескровным способом.

– Каким? – спросили Сулейман с Чикиным, как будто решили не останавливаться на ДП-2.

– Мышиным. Зашли и выпустили из мешка штук сорок мышей…

– Мышей? – вздрогнул больной Чикин.

– Половину белых, половину серых.

– Зачем? – проявил Чикин полную чистоту своих помыслов.

– А-а… – улыбнулся Сулейман с удовольствием.

– Ну да, – подтвердил доктор Рыжиков. – Когда визг кончился и дамочки стянули с голов юбки, поймали последнюю мышь… все сейфы уже пустые. Нравится?

– А нам это зачем? – опасливо спросил больной Чикин.

– Может, нам и больных своих так похищать придется, – пообещал веселую жизнь доктор Рыжиков. – Уже на этой неделе, я думаю. Распределим обязанности: Чикин отлавливает мышей…

– Ой! – сказал Чикин.

– Что? – спросил внимательный доктор.

– Мышей боюсь, – признался немеющий Чикин.

– Это ничего, – успокоил доктор Петрович. – Мы их методом усыпления. Нальем молока со снотворным, они и лапки вверх, Гитлер капут… И в мешок…

– Мыши мешок прогрызут… – предсказал Сулейман.

– Тогда в биксы, – нашелся доктор Рыжиков.

Судьба мышей была предрешена. Подробно обсудив все детали их массового выпускания в главном хирургическом коридоре, нарушители соцзаконности разошлись, не заметив, что по существу дела так и не сговорились. И если завтра предстоит допрос – их будущее выглядело плачевным.

Перед уходом доктор Петрович почему-то обошел все темные безлампочные комнатки и осмотрел их потолки. Что он искал там, задрав голову? Какой выход из какого положения? Оставшийся на своей раскладушке Чикин мог только гадать.

Но мыши-то по потолку не бегают, думал он в полусне.

И каждые шорох за окном заставлял вздрагивать – не идут ли с собаками за краденым аппаратом…

30

– Его что, в самом деле посадить могут? – спросил Сулейман с таким детским удивлением, что в душе доктора Рыжикова наступило какое-то невиданное потепление. – О мир! Наши восточные поэты так восклицали, может, слышали?