Оболочка разума

– Как вы думаете, – вежливо спросило лицо, – можно подавать на жену в суд или нельзя?

…В это самое время Иван Лукич и выслушал доклад о столь необычном явлении.

– Готовь к операции, – пожевал он губами.

– Какой операции? – мирно спросил доктор Рыжиков.

– Осколок надо извлекать, голубчик!

Тут доктор Рыжиков опять-таки мирно сказал, что извлекать не надо. Что он закрепится и больше ничего там не нарушит. А если ковырять в мозговом веществе…

Но доктор Черныш его по-профессорски оборвал. Сегодня ничего, а завтра железяка перережет сосуд, и человек погибнет. А человек-то, видно, неплохой, работник. Так или не так?

Доктор Рыжиков сказал, что не так. Тут Доктор Рыжиков и сказал, что консервативная тактика (если так можно выразиться) спасла бы жизнь сенатору Кеннеди, а вот такая погубила.

– Наверное, Юрий Петрович считает и вас таким же хирургом-убийцей, – вот тут-то и сказала Ада Викторовна.

Доктор Рыжиков на это не прореагировал и сказал, что он операцию делать не будет, а будет лечить консервативно.

– Юрий Петрович думает, что он тут один царь и бог, – премило улыбнулась Ада Викторовна.

Доктора Черныша это завело, и он сказал, что сделает операцию сам. И при этом начал багроветь.

Доктор Рыжиков опять-таки мирно заметил, что доктор Черныш не специалист по нейротравмам, а для такой операции надо быть специалистом.

– Юрий Петрович думает, что его командировка на практику перевешивает весь ваш опыт, – еще любезнее улыбнулась Ада Викторовна.

Все шло как по маслу. Иван Лукич наливался кровью, его взгляд тяжелел.

– Юрий Петрович думает, что только он спаситель президента Кеннеди, что других больше нет. А человека украшает скромность…

– Юрий Петрович думает…

– Юрий Петрович думает…

– Ты, Юра, мне здесь мозги не крути. Ты скальпель когда в первый раз увидел? А я в землянке партизанской пилой, понимаешь… – На глаза Ивана Лукича наворачивается слеза былых событий. – Холод вокруг, кровь в красный лед превращается… Дашь ему стакан самогона, остатками пилу протрешь и… Легко, думаешь?

До этого момента все было терпимо. Но тут доктор Петрович и сказал непоправимое. Оно прозвучало все так же спокойно и мирно, без всякого нахальства, которое потом ему приписывали как друзья, так и враги.

– Иван Лукич, – сказал он, – пятнадцать лет назад, на практике, я этим восхищался. И пилой, и самогоном. И даже брал пример. Но мы ведь сейчас не в лесу и не пилой больных пилим. Давайте уже смотреть не назад, а вперед…

– А это не тебе решать! – рявкнул Иван Лукич по-полковничьи. – Ты разговаривать сначала научись! Я советских бойцов, партизан спасал от смерти, а он меня президентом Кеннеди тычет! С американскими наемными лжехирургами олицетворяет! Мне до сих пор люди пишут, благодарят, что живут!

Дошел-таки заряд Ады Викторовны!

– Виноват, но… – пикнул доктор Рыжиков.

– И никаких «но»! Нахал! И я, старый дурень, нахала своими руками вырастил! Отец бы на тебя, покойник, посмотрел! Отца бы постыдился! Ах, пень я, пень…

Доктора Рыжикова еще долго корили и под конец даже пытались взывать к его чувствам. Кончилось тем, что Иван Лукич все же назначил день операции и велел брить дядю Кузю. Это все происходило в присутствии врачебного персонала, притихшего на время спора, и он должен был обязательно выйти победителем. Хотя бы в глазах Ады Викторовны. Уж так она прятала улыбку, когда этот щенок его срезал.

– Юрий Петрович, очевидно, считает, что он один разбирается в передовой науке, а вокруг, извините, одни рутинеры и доктора лесных наук…

Доктора лесных наук! Ну не хам ли?!

Иван Лукич вышел победителем, и Ада Викторовна восхищенно улыбнулась ему.

Только одно «но»: утром больного Тетерина не оказалось в палате. Пустая койка аккуратно заправлена свежим бельем. И следа нет. Ивану Лукичу доложили, а он как раз решил идти знакомиться и доказывать пользу головной операции. Лично. А тут пустое место. Вызвали доктора Рыжикова. Он пожал плечами и сказал, что ничего удивительного. Он выписал больного на домашний режим. Показатели очень хорошие, температура, давление, частота сердечных сокращений, голова…

– Ты что, смеешься? – сказал ему главный хирург гарнизона в присутствии больных, врачей и среднего медперсонала. – Чтоб через час больной был на месте!

Через час больного на месте не было. Иван Лукич разъярился. Домой к дяде Кузе послали санитарную машину немедленно его забрать. Но там была лишь дяди Кузина старуха, которая испуганно моргала и ведать ничего не ведала, кроме того, что от него только что принесли записку: «В больницу не ходи, переводят в другое место укреплять здоровье, сам жив-здоров, не хнычь, старуха, скоро заявлюсь».

– Его почерк? – спросили старуху.

– Вроде его… – посмотрела она на свет, как на денежку.

Удивились и уехали. Дед топал ногами и требовал уважения. В больнице все притихли и ходили пригнув головы, как под обстрелом. Такого здесь еще не было, как и везде, где есть свои великие.

– Я верну, – сказал доктор Петрович послам деда, которых привела Ада Викторовна, светившаяся небывалым счастьем. – Но при условии, что никаких разговоров об операции. Больному это вредно.

«Щенок! – передали ему вернувшиеся послы. – Я тебя под суд упеку!»

– Чужая голова покоя не дает? – спросил доктор Рыжиков не столько уважаемого шефа, сколько услужливых послов.

– Юрий Петрович еще шуточки отпускает, как будто здесь не больница, а кинокомедия…

– Ох… Сердце!.. Плохо мне… Бросаю… Не жилец… Ухожу!.. Пенсия… Я или он!.. Не просите…

– Какая жестокость! – громко прошептала потрясенная Ада Викторовна, расстегивая пострадавшему рубашку и укладывая его на кушетку. – А ему хоть бы что, как ни в чем не бывало!

18

– Это все потому, что вы на пальцах прикидываете, резать или не резать, – снисходительно сказал Валера Малышев, окруженный тремя восхищенными сестрами. – Для этого мы вам и делаем центр диагностики и прогноза. Сунули в щель перфокарту, нажали кнопку – ответ готов. Операция необходима. Или: оперировать бесполезно. И точка. Шеф говорит, что возможности математического прогнозирования беспредельны.

Валера Малышев никогда не говорил от себя: «Есть два метода математического моделирования – метод «черного ящика» и метод алгоритмического описания». Он говорил от шефа: шеф убежден, что есть два метода кибернетического моделирования – метод «черного ящика» и метод алгоритмического описания…

Шеф Валеры Малышева всегда незримо присутствовал за этим столом. Стоило доктору Рыжикову где-то дать маху, как Валера Малышев тут же возникал: «А вот шеф на вашем месте так бы не делал. Он бы сперва съездил к профессору такому-то в Ленинград, организовал звоночек от профессора в обком партии, а из обкома вопрос: кто там у вас этим занимается? И пошло-поехало… Его уже боятся».

Доктор Рыжиков чувствовал, что ему никогда не угнаться за шефом Валеры Малышева. Шеф здесь был эталоном. Когда Валера Малышев ссылался на него, крыть было нечем. По представлению доктора Рыжикова, шеф должен был быть чем-то вроде Валеры Малышева в кубе. То есть втрое снисходительней и уверенней в изрекаемых истинах, с втрое более накачанной шеей и грудью, с втрое более чугунными плечами. Встречая на городских улицах подобных молодых людей со стрижкой «бобрик», он подолгу в них вглядывался, подозревая в каждом шефа. Но их теперь стало много – с выпирающей мускулатурой, обтянутой майкой, с низковатыми лбами под бобриком, в стальных очках без оправы, за которыми щурились высокомерно начитанные глаза.

Многовато у Валеры получалось шефов, если так можно выразиться.

Пользуясь редким присутствием доктора Рыжикова, Валера Малышев воспитывал его дочерей на плачевном примере отца и блестящих успехах непобедимого кибернетического шефа. Шеф отличался железной самодисциплиной, стальным характером, непробиваемостью Швейка, остроумием Ландау, гениальностью Эйнштейна, волей Наполеона и т. д. Часть этих качеств автоматом переходила, разумеется, и на Валеру Малышева, но он больше скромничал. А уж будущий электронный врач, которым занималась их группа, – так это просто корифей.

Главное, что он слезам не верит, почему-то особенно козырял Валера. Слезы явление субъективное. Плачут от боли в коленке, а болезнь в позвоночнике… У него гениальная память на разные признаки, он видит их в комплексе. Он не начнет лечить заведомого мертвеца, несовместимого с жизнью, не будет зря тратить государственные средства. В крайнем случае поможет облегчить страдания… А то сколько переводится медикаментов и энергии на безнадежных, если взять в масштабах всей страны – колоссальные убытки. Ну повесите вы на семью такого идиота, как ваш архитектор, – кто вам спасибо скажет? А электронный врач не ошибется, у него все четко. Этот – труп, этот – жилец… И перспективным больным больше достанется, скорее встанут на ноги. Разве это не преимущества?

– Пока что это преимущества обыкновенного бездушия, – терпеливо выслушивал доктор Петрович. – Для этого не надо быть машиной. Его и у людей полно…

Валера с видом снисходительного сожаления пожимал накачанными плечами:

– Ну, если вы хотите лечить как при Ионыче…

Даже Аньке с Танькой не хотелось, чтобы доктор Рыжиков лечил как при Ионыче. И они тоже на него набросились. Никому не хочется, чтобы его отец был Ионычем.

– Ваш абстрактный гуманизм только плодит несчастных и недоразвитых. А это не так безобидно для генетического фонда человечества. Нам и потомки спасибо не скажут…

За абстрактный гуманизм доктору Рыжикову доставалось еще и на студенческой скамье, если вспомнить. И вообще это виновник всех бед человечества. Здесь Валеру Малышева нечем было крыть, кроме тех общеизвестных выражений которыми кроют беспробудно уверенных в себе спорщиков. Но доктор Рыжиков их применять не умел. «Понимаете, Валера, – должен был сказать он, – абстрактного гуманизма в природе не бывает. И вообще гуманизма с какой-нибудь приставкой. Абстрактный, конкретный, узкий, широкий… Гуманизм или есть, или его нет. Есть человечно и бесчеловечно…»

Но Валера, конечно, сразу скажет, что человечно – это прошлый век. Что шеф говорит – есть функционально и нефункционально. И это реальность. А остальное сантименты. И Анька с Танькой снова посмотрят на него как на безнадежного Ионыча. Им покажется, что Ионыч – это что-то отсталое, в сермяге и валенках, стыдное для культурной семьи. То же самое, впрочем, кажется и Валере Малышеву. Что это какой-то кучер, решивший лечить людей.

Поэтому вслух он сказал:

– Давайте тогда Рекса сдадим в собачий ящик…

– За что?! – ужаснулись все три собаколюбивые дочки.

– За нефункциональность, – ответил по-Валериному доктор Рыжиков. – Сколько костей зря съедает, неполноценный…

– Нет! – взвизгнули Анька и Танька и заткнули уши, чтобы не слышать дальнейшего. – Нет! Нет!

– Юрий Петрович, как всегда, преувеличивает картину. – Валера Малышев стал снисходительно делать сидячие статичные упражнения для развития плечевого пояса, рекомендованные учебниками культуризма. – Переносит научные категории на, так сказать, родственные эмоции. Это передергивание алгоритма, если так можно выразиться.

Было очень интересно, но доктор Рыжиков встал. У него было дело в своем кабинете. Раньше он быстро ужинал и садился на велосипед. Его ждала больница. Теперь велосипед не понадобился. Больной лежал рядом, за дверью, в его кабинете, на его личной кушетке, лицом к потолку.

Это был кузнец дядя Кузя Тетерин.

Рядом стояла кружка с компотом, сваренным Анькой и Танькой. Валерия напекла оладий. Вообще кулинарная жизнь дома заметно оживилась. Дядя Кузя постанывал от усиленного ухода и вспоминал свою старуху.

– Ну как? – спросил доктор Петрович.

– Нормально, – сказал дядя Кузя, не поворачивая, как и велели, головы. – Вон тот – вылитый наш начальник цеха. А этот – из отдела снабжения. Все, кричит, заготовок нету…

Прямо перед ним на двух полках в два ровных ряда стояли две шеренги черепов. Черепами вообще-то была обставлена вся комната. Других украшений тут не было. Черепа были и целые, и разобранные на части, полуфабрикаты и детали.

– И чьи же это? – осведомился дядя Кузя, войдя и оглядевшись. Добродушие ничуть не покинуло его.

После нескольких дней созерцания он нашел в каждом что-то знакомое и по вечерам обсуждал впечатления с доктором Рыжиковым. При этом он спокойно вертел в руках пластмассовые детали смертоподобных изделий и давал высокую оценку мастерству доктора. «Надо же, – приговаривал он. – А с виду будто из кости. Вроде покойников свежевали. А тут – надо же! В инструменталке на лекалах вам бы цены не было…»

19

– Как они посмели вас уволить!

Даже кулачки сжались, на глазах – слезы. Вся кипит.

– Ну что вы, Жанна… Кто меня уволит, тот три дня не проживет…

– А почему вы уходите?

– Не ухожу, а перехожу. На самостоятельный участок, который мне доверили.

– А как же мы?..

– А что «мы»? – сказал доктор Рыжиков с видом чистой совести. – Долечитесь…

– Без вас я не вылечусь!

– А это уже все само собой пройдет. И без меня, и без вас.

– А я буду лежать и не двигаться!

– Тогда я буду ходить сюда к вам на свидания. Идет?

– Идет! Только каждый день!

– В обмен на упражнения. Каждый раз к концу упражнений я тут как тут. Так?

– А как вы будете узнавать, когда я занимаюсь?

– Это мой вопрос. По рукам?

Жанна протянула узенькую ладонь. Ее взгляд требовал честности и правдивости.

– А кем вас повысили? – доверчиво спросила она.

Доктор Рыжиков улыбнулся сходству слов «повысили» и «повесили».

– А чего вы смеетесь? – вспыхнула она.

Как все великие артисты, она была самолюбива и мнительна.

Из-за этой Жанны доктор Рыжиков не раз говорил Мишке Франку: «И в кого это мои девки дурами растут?»

Мишка Франк искоса сравнивал оригинал с копиями, если это было в их зловредной компании, и, вместо того чтобы успокоить родительскую тревогу, философски выпускал свое паровозное облако: «А я тебе скажу. В ней одних кровей сколько! Русская – раз, латышская – два, еврейская – три, украинская – четыре, осетинская – пять…»

– Татарская – шесть, – заканчивал доктор Рыжиков.

– Как – татарская? – задумывался Мишка Франк. – Я о татарской родне не слыхал.

– А что каждый русский на две трети татарин, слыхал?

– А! – пыхнул Мишка Франк в знак согласия. – Вот видишь, какой генетический фонд! Не то, что у нас, вырожденцев.

Каждый день городская газета и радио дразнили городских матерей изящными стихами Жанны Исаковой, графическими рисунками Жанны Исаковой, восторгами о танцах Жанны Исаковой в детском ансамбле и серебристом голоске Жанны Исаковой, к тому же играющей себе на пианино.

Так что доктор Рыжиков был просто приятно поражен, когда к нему привели черноглазую резко угловатую девочку и сказали, что это Жанна Исакова. Оказывается, она и в самом деле существовала в природе.

Но поменьше бы таких знакомств. Хотя ничего страшного вроде сначала и не было. Просто несколько раз упала на репетиции, чего с ней сроду не бывало. Как бы подвернулась нога. А потом на концерте. Концерт был ответственный, перед руководящими товарищами из области. Ансамбль могли послать на зональный смотр. Когда Жанну ругали, она заплакала и сказала, что нога сама подворачивается.

Сама так сама. Сначала забыли, а потом пальцы стали неметь. Вроде бы ничего не чувствуют. Болеть не болят, а как будто отсидела и не разгоняется. Судили-рядили, искали советчиков и постепенно дошли до доктора Рыжикова.

– Ну-с, прекрасная и воинственная Жанна… – сказал он после некоторого знакомства.

– Почему «воинственная»? – улыбнулась она, напуганная белыми халатами в кабинете и серыми больничными в коридоре. Насчет «прекрасной» у нее вопросов не было.

– Потому, – улыбнулся и доктор Петрович, – что не прекрасных и не воинственных Жанн не бывает. Они все такие.

– А на отчетном концерте я выступлю?

– Конечно! – сразу сказал доктор Рыжиков. – Как же без тебя! Только сначала немного повыступаешь у нас. У нас тут своя сцена есть… Ладно?

– Ладно, – сказала Жанна. Ей нравилось, что доктор был простой, как плотник, и нос картошкой. Особенно нравилось, что он не ахал и не охал и не говорил «бедненькая», как разные тетушки-соседки, а особенно учитель танцев, который сначала ругался на недисциплинированность и лень, потом страшно расстроился, что сорвался отчетный концерт, где у Жанны было девять сольных номеров. Он прямо плакал, что вложил в концерт всего себя, а теперь все пропало. Доктор, наоборот, трали-вали, просто и весело, как ни в чем не бывало. Как будто у всех ноги только и делают, что каждый день отнимаются.

– А что там у тебя в концерте? – уточнил он программу.

– Ну, «Умирающий лебедь»…

– «Умирающего» мы, может, и пропустим… Начнем готовить что-нибудь веселенькое. Тут у меня зреет одна мысль. Когда дозреет, мы с тобой перевернем искусство. Только сначала ты подержись…

Жанна держалась. Она держалась, когда правая нога отнималась все больше, и сама успокаивала родителей – это пройдет. Она держалась при люмбальной пункции как сидя, так и лежа с иглой, воткнутой в позвоночник, и послушно стараясь побольше расслабиться. Она все могла вытерпеть, кроме ожидания, когда же созреет зрелая мысль доктора Рыжикова. И каждый раз при его появлении нетерпеливо спрашивала: «Ну как?»

– Зрелость мысли, – отвечал доктор Рыжиков, развивая свою любимую тему, – есть продукт миллионолетнего развития природы.

– Значит, ждать миллион лет? – пугалась Жанна.

– Миллион уже прошел, – спешил обрадовать ее доктор Рыжиков. – И не один. Да только зрелых мыслей маловато.

Ибо легко представить тьму незрелых мыслей, которые витают вокруг нас, преждевременно сорвавшись с древа сознания. Его зеленые плоды. О них и ушибаются редкие зрелые мысли. И даже расшибаются, если так можно выразиться.

Но Жанне он сказал короче:

– Осталось, может быть, несколько дней. Ну, неделя… Можно потерпеть?

– Можно, – успокаивалась Жанна, которая все с большим трудом поднималась с постели в столовую или туалет.

Ей уже выдали казенные костыли.

Учитель танцев как увидел ее на них, так и зашелся.

– А я еще верил в нашу медицину! – воскликнул он, придя к доктору Рыжикову.

– Уж извините, – вздохнул доктор Рыжиков, – чем богаты…

– Я понимаю, здесь не Москва… – вскинул учитель танцев артистический профиль, про который ему кто-то сказал, что он похож на Жерара Филипа. – Но вы поймите и меня. Мы хотели направить ее в училище Вагановой, она должна быть визитной карточкой нашей студии. Да, да, мы скоро будем студией, этот вопрос почти решен… У нас отчетный концерт, а ей все хуже. Уже и с костылями… А я ей столько доверил! «Лебедь» Сен-Санса, индийский танец, узбекский с косичками, соло в «Жоке», из «Щелкунчика» фрагмент… Мы ведь перестроиться не успеем. У меня есть способные девочки, но такой одаренной… Может, вы можете вызвать профессора из Москвы? А как называется ее болезнь? Ведь мы для нее столько сделали…

Жанна с лету попала в заповедник, в отдельную палатку с ковриком и полированной мебелью. Это учитель приписывал себе, потому что родители Жанны были люди простые. Но на самом деле в этом полностью была заслуга Ады Викторовны, так как место в танцевальной студии после поездки в Артек на детский фестиваль стало в городе большим дефицитом. Говорили, так можно и за границу попасть, на международный смотр. И она сразу получила учителя танцев в свои бархатистые руки.

Правда, она с той же чуткостью улавливала издалека запах окровавленных бинтов и полных уток, выносимых из палаты с неподвижным больным. Поэтому Жанне незаметно приготовлялось место в простой хирургии. И перед операцией ее перенесли туда.

Родители услышали об операции со страхом.

Они стояли перед доктором Петровичем – как напуганные сверхсрочники перед сердитым генералом. Он никак не мог усадить их и тоже был вынужден встать. Так они стояли, разделенные столом, как на дипломатических переговорах.

Будь его воля, он во всех таких случаях вывешивал бы на дверь одну универсальную вывеску: «Сделаем все, что возможно.» Эта латинская тарабарщина с названиями пострадавших органов только допугивает и без того пугливых.

– Не буду ни пугать, ни обнадеживать, – понес он свой крест. – Клиническая картина более или менее ясна, анализы закончились. Если сможем – обойдемся без операции. Если нет – будет нужен серьезный уход.

– А вы… – сглотнул комок тихий отец-экономист, – такие операции… делали?

– Я их делаю десять лет, – скромно сказал доктор Рыжиков.

– А бывает, что… умирают? – сглотнула комок мать.

– Чаще всего, по статистике, умирают вполне здоровые люди, которые больницы и не нюхали, – вполне серьезно сказал он.

– Как? – спросила она.

– Под колесами транспорта, – вспомнил он заклятого врага нейрохирургов. – Самый высокий процент смертности там. А на операциях смертность меньше полпроцента. И то смертельно больных. Жанне до этого далеко.

Отец-экономист несмело улыбнулся матери-библиотекарю.

– А чем она болеет, доктор?

– Знаете, – сказал им доктор Рыжиков, – у нас в медицине каждую болезнь кто как хочет, так и называет. В общем, ей может быть на какое-то время и хуже, чем сейчас, она может временно потерять подвижность ног, но вы никогда не говорите с ней как с больной.

– А как? – спросили она оба.

– Как с обычной симпатичной талантливой девочкой. – выдал он откровенно. – Вы такие же врачи, как и мы.

– Как это? – спросили она оба.

Он растолковал, как. Они перестали дрожать и расслабились. Мать Жанны даже села. Отец так и простоял перед доктором Рыжиковым, преданно глядя ему в лицо. Но, уходя, все же спросил:

– А вы названия болезни нам не скажете? Нельзя сказать?

Он знал, как боятся названия. Того самого, рокового.

– Да почему же нельзя? – удивился он благодушно. – Самый обычный, примитивнейший блок спинального субарахноидального пространства. Вот разблокируем нашими домашними средствами – и затанцует…

– Правда? – Они пошли, обрадованно поддерживая друг друга. – Видишь, врач говорит…

Но кому-то все было мало. И он примчался, чтобы заявить доктору Рыжикову:

– Вы лжете!

Это был почему-то учитель танцев. Голос у него дрожал от возмущения.

Доктор Рыжиков в белой шапочке несколько оторопел, хоть в жизни видел много всякого.

– Вы вводите родителей в заблуждение! У нее рак позвоночника!

Почему-то ему очень хотелось разоблачить доктора Рыжикова, а с ним – и всю медицину. И он торжествовал, будто рак позвоночника – это первая премия на балетном конкурсе.

У доктора Рыжикова открывалась чуть заметная дальнозоркость. Особенно от усталости. К концу дня он обычно начинал потихоньку и понезаметнее отодвигаться, чтобы лучше разглядеть то, что надо. Или кого надо. Но в общем зрение было еще морским. И никаких следов куриной слепоты.

– Вам никогда не говорили, – взял он карандаш, – что вы похожи на Жерара Филипа?

Учителю танцев надо было немного. От самой малой похвалы он становился еще высокомернее.

– Это здесь ни при чем, – повернулся он профилем, чтобы было виднее, и доктор Рыжиков сподручнее набрасывал его на листок ватмана.

– Такой болезни и в природе нет, – сказал доктор Петрович. – Рак позвоночника. И откуда вы взяли?

– Как это нет? – Жерар Филип показал своим профилем, что его не проведешь. – Вы просто скрываете, чтобы…

Зачем доктору Рыжикову надо скрывать, он не успел договорить, так как в дежурку влетел молодой и рьяный медбрат из практикантов в кокетливой шапочке на вершинах могучих кудрей:

– Юрий Петрович! У Филиппова моча с кровью!

Учитель танцев дернулся. Доктор Рыжиков сказал что-то на латыни. Медбрат исчез.

– Моча с кровью, – гостеприимно объяснил он учителю, – чаще всего означает разрыв или повреждение почек. Это характерно для падения с высоты плашмя, когда пострадавший ушибается животом или спиной…

– Стойте… – уже тише сказал учитель танцев. – Я хотел только насчет Жанны…

– А… – припомнил доктор Рыжиков. – Строго говоря… А вам правда самому лично нужна или для кого-то?

– Вы сами всегда говорите: правда – лучшее лекарство, – гордо ответил Жерар Филип.

– Кто это «вы»? – уточнил доктор Рыжиков.

– Вернее, мы с вами, и педагоги, и врачи! Ложью еще никого не лечили!

– Ну хорошо, – проникся доктор Рыжиков. – Я вам раскрою всю правду. Но только для вас. У нее не может быть рака. Никогда.

– Почему? – удивился Жерар этой твердости. – А зачем же тогда операция?

Правда так правда, решил доктор Рыжиков.

– Хотите знать все? – спросил он в упор.

– Хочу… – чуть побледнел отчаянный Жерар.

– Опухоли делятся на качественные и злокачественные. Вы слышали, наверно.

– Слышал… – кивнул учитель танцев, готовясь к самой страшной правде.

– Даже простейший лимфаденит. У вас, допустим, здесь, повыше соска, ближе к подмышке… Немного расстегнитесь, я покажу… Вот здесь, например… образовалась припухлость, воспаление кожи… потом боль… При прощупывании увеличенные болезненные узлы… Это воспаление лимфатического узла. В него внедряются гноеродные микробы, стафилококки или стрептококки и… Что с вами? Да ничего у вас нет, это к примеру. Или липома, жировая опухоль, доброкачественнейшая и безобиднейшая. Растет медленно, но вырасти может размером с голову, вот здесь откуда-нибудь, из подбородка… Ну это мы вырезаем шутя. Да вы не волнуйтесь, это любой четверокурсник перочинным ножичком чик – и нету… Так же, как атерому. Только не надо путать с мозговой грыжей, они образуют похожие шишки на голове. Вот у вас тут что за бугорочек? Может, она и есть… пока что небольшая… Ничего страшного, просто закупорилось отверстие сальной железы на поверхности кожи, и развилась ретенционная киста…

Учитель танцев выдернул голову из широких и теплых ладоней доктора Рыжикова и попытался встать.

– Да вы не волнуйтесь, – нежно сказал доктор Петрович. – Это почти безболезненно, и за неделю управимся. Только побрить голову придется или выбрить кусочек вокруг шишки. Прикроете волосами потом, да и все… Никто и не заметит. Ну что еще там у нас? Ангиома. Весьма доброкачественная опухоль сосудистого строения. То есть из кровеносных или лимфатических сосудов. Они сплетаются в такой плотный змеиный клубок и бывают простые, кавернозные и ветвистые. Ну, простые чаще встречаются на коже лица или головы. Такие синевато-багровые пятна… может, видели? Бывает, и на пол-лица, как повезет. А вот кавернозные лезут глубже, в подкожную клетчатку, в мышцы, иногда даже в кость… Как увидите у себя такой бугорок на коже, мягкий и пружинит, когда нажмешь, значит, она… Вы уже собираетесь? Но я ведь только начал. Кавернозные ангиомы встречались и на слизистой рта, иногда и во внутренних органах, в печени… Бывает, во рту кровоточит, а сначала не поймешь, что… Да что вы? Мы до саркомы еще не добрались, вот когда дойдем до саркомы…

Учитель танцев стал бледнеть и заваливаться.

– Некоторым вообще ничего не надо, – успел еще сказать доктор Петрович. – Кефалогематома, например, сама рассасывается, если не загноится, конечно. Это кровяная опухоль головы, между надкостницей и наружной поверхностью черепа…

Доктор Петрович даже не дотронулся – только протянул пальцы к виску учителя танцев. Жерар Филип поднял ладони, чтобы защититься, и ему показалось, что на него стал медленно падать шкаф с медицинским оборудованием и черепом наверху.

– Юрий Петрович! – снова ворвался медбрат. – Шаликов вчера попросился сходить; мы думали, сегодня тоже попросится, и утку не дали, а он наделал под себя и по большому, и по малому, в палате у них вонь, а санитарка вроде сегодня не вышла, договорилась с коридорной Сенькиной, а Сенькина теперь говорит, что утки подносить договаривались, а с загаженным бельем возиться – нет… Что теперь делать?

Учитель танцев ощутил тошноту и рванулся к умывальнику за ширму.

– Во фронтовом медсанбате знаете что вам было бы за этот вопрос? – ответил доктор медбрату в упор.

Медбрат исчез.

– С этими простынями, – доверительно вздохнул доктор Рыжиков появившемуся из-за ширмы учителю танцев, – просто мучение. Спинальники пачкают, санитарки капризничают, их друг у друга отделения переманивают, санитарку сейчас найти труднее хирурга… Ну вот, а если папиллома, то тут без операции не обойтись. Папиллома у вас может возникнуть в гортани, на слизистой желудка, кишечника, мочевого пузыря… Она растет на ножке как гриб… Куда вы?

Заглянув за ширму, он увидел Жерара Филипа повиснувшим на умывальнике. Жерар Филип, придя в себя, с развязанным галстуком и ваткой нашатыря под носом, увидел в высшей степени обеспокоенно любезное лицо доктора Рыжикова и услышал его успокоительные слова:

– Это ничего… Я сам на первой операции, студентом, упал в обморок, хотя и был десантник демобилизованный. Хирург бритую голову зеленкой помазал – у меня уже в глазах потемнело. А он иглу под кожу – новокаиновой блокадой. Шишка с новокаином вздувается, вздувается… Вот и я так же… – закончил он со знакомым сочувственным вздохом, принимая на себя обмякнувшего Жерара Филипа. – Так и грохнулся на пол…

Кажется, более правдивой информации он никакому посетителю или родственнику никогда не давал.

А девочкам, которые пришли проведать Жанну, он прямо и честно сказал, что в спину ей попала вишневая косточка.

– Как – косточка?! – доверчиво моргнули из глаза-вишенки.

– Ну да, – со страшной доверительностью сказал доктор Петрович. – Бывает, человек ест вишневый компот… Разве она не любит компоты? И неудачно вишенку проглотит, прямо с косточкой. Она пойдет не по тому пути, запутается, попадет в позвоночник, застрянет… И мешает прыгать и сгибаться. Теперь мы ее достанем и снова запрыгается… Но это пока секрет!