47

– У вас что там, подпольная клиника, что ли? – спросил потом критично дежурный лейтенант, особо косясь на восточного типа.

– Нет… – сказал доктор Рыжиков. – Самая обычная.

– Извините… – мягко улыбнулся Сулейман, восточный тип.

– А почему руку к животу пришили? – спросил лейтенант. – С какими целями?

– С чисто хирургическими, – покорно сказал доктор Рыжиков. – Понимаете, это так называемый филатовский стебель. Для косметической операции, формирования мякоти носа.

– Что-то вы несете… – пронзил его бдительным взглядом дежурный. – Я тоже про Филатова кое-что слышал, он глаза лечил. А нос как-никак на лице. А к животу-то зачем? И почему он от вас убежал? Живот-то тут при чем?

– Мы сами хотим спросить, почему убежал… – робко склонился к начальственному барьеру доктор Рыжиков.

Где-то по городу еще носилась Сильва Сидоровна. Как бы она, бедная, не обезумела, подумал доктор Рыжиков.

Туркутюкова хватились тут же. Только что полоскал рот в туалете над раковиной из своего особого приспособления – баллона с трубочкой, сделанного доктором Петровичем. Он думал, что когда Туркутюков пойдет, будет гораздо легче. И вот на тебе. Как провалился. Растворился. Никакого следа. Кроме пустой обеденной посуды на столике в коридоре. А уже пора жгут массировать, время идет. И никакого неудовольствия не высказывал. Наоборот, впервые на своем еще не оформленном птичьем языке попросил нечто совершенно немыслимое – «уотек нята т онунтиом». Доктор Рыжиков перевел это как «кусочек мяса с огурчиком» и спросил еще, жареного или вареного. Конечно, лучше жареного. То, что больной вспомнил запах жареного мяса и у него во рту, прошитом вдоль и поперек, стянутом проволокой и состоящем из пластмассовых запчастей, потекли слюнки, было неоспоримой победой медицины. Сильва Сидоровна никому не позволяла готовить для него еду, и особенно – больничной кухне. На плитке в дежурке она готовила жидкую манную кашу, толокно и рисовый отвар из детского питания, куда всегда добавляла собственную черносмородиновую пасту, принесенную из дому в трехлитровом баллоне. Долго это и была основная еда Туркутюкова, которую сначала вводили прямо в желудок через тоненькую трубку. Жалко, что вкус при этом способе был не нужен. Зато когда он снова понадобился, Туркутюков стал объедаться. Сильве Сидоровне пришлось принести второй баллон с пастой. Тем более взгляды трех девочек и присоединившегося к ним Женьки…

Когда эра манной каши приблизилась к закату, Сильва Сидоровна принялась там же жарить мясо – маленькими сочными кусочками, которые можно бы было не жевать, а сосать в крайнем случае. У нее был свой особый рецепт. До полного таяния во рту.

На вкусный запах потихоньку вылезли из палат все, кто мог ходить. Когда Сильва Сидоровна выглянула в коридор, это было для нее приятной неожиданностью. Столько слюнкоглотателей на крохотную сковородку! Сердито хлопнув дверью, она вернулась резать на крошечные кусочки аппетитный соленый огурец весьма качественного, не хуже болгарского, посола. Конечно, не магазинного, а домашнего. «Что выставились, ужин был, кур давали…» – сердито бурчала она. Выйдя же в коридор вторично, чтобы пройти к Туркутюкову с тарелочкой, столкнулась там с доктором Рыжиковым, который нес какую-то кастрюльку и какую-то баночку. Бросив, как всегда, настороженный взгляд, Сильва Сидоровна легко поняла, что в кастрюльке у доктора Рыжикова жаренное мелкими кусочками мясо (тоже мне, и жарить-то некому, а берутся), а в банке – мелко нарезанный соленый огурец (небось покупной, с плесенью). Так, чтоб можно было брать почти не раскрывая рта. Она сказала, чтобы доктор Рыжиков свою стряпню отдал другим желающим, а для челюстнобольного у нее есть что надо. Доктор Рыжиков стал препираться, но в это время отворилась дверь и вошел Сулейман с аккуратной пирамидкой судков…

…– Спросим, спросим… – постучал лейтенант пальцами по стеклу, под которым распластались инструкции. – Все спросим. Всех, кого надо. Что-то я никогда не видел, чтобы палец к животу пришивали…

– Извините… – мягко улыбнулся Сулейман. – А вот варолиев мост вы, например, когда-нибудь видели?

– Что?! – удивился лейтенант.

…В милицию они пришли уже на третьем часу поиска, после того как прочесали город по квадратам на всем городском транспорте, сунулись во все дворы и подворотни. Конечно, напрасно.

– Я мостов всяких видел, – почему-то с угрозой сказал лейтенант. – И, между прочим, этот ваш «Мост Ватерлоо» раза три только у нас в клубе. Только при чем этот мост – не пойму. Что-то вы мне мозги пудрите. Вот напишите на бумаге все подробно, тогда поговорим. И про ваши беспорядки, между прочим. Почему больные люди убегают, вместо того чтобы лечиться… Кто это так за ними смотрит…

– Понимаете, – как можно терпеливей сказал доктор Рыжиков, – пока мы писать будем, пусть его начинают искать. Человека кормить надо, он замерзнуть может…

– Ишь какие заботливые, – посочувствовал лейтенант. – А где вы раньше были? Садитесь и пишите про ваши эксперименты.

– Лучше мы тоже пойдем искать! – взмолился доктор Рыжиков.

– Как же, сыщики! Знаем мы вас! Вот документики ваши проверим, личность удостоверим, потом и думать будем, отпускать вас или нет.

Доктору Рыжикову показалось, что над городом пронесся тоскливый вой проклинающей себя Сильвы Сидоровны. Если Туркутюков провалился в какую-то яму… Попал под автобус… Потерял сознание… Нарвался на хулигана…

– Извините, товарищ лейтенант… – мягко сказал Сулейман. – Этот больной – не простой больной. Это герой военных лет, скоро его вызовут в Москву вручать награду, к этому времени мы его вылечим. А вот не дай бог что-нибудь…

– Да? – Лейтенант стал задумчивым. – А может быть, он к вам не хочет возвращаться?

– Но куда-то он должен вернуться, – мягко улыбнулся Сулейман. – С улицы…

Лейтенант еще полминуты подумал, потом неохотно взялся за телефонную трубку.

– Вы пишите, пишите. Подробно фамилию, адрес, место работы, обстоятельства происшествия… Цель пришивания пальца к животу… – И в трубку: – Евстифеев! Зайди-ка!

Появился сержант Евстифеев.

– Вот, Евстифеев, пусть товарищи послушают, правильно или нет. «Сего числа и года, в одиннадцать часов пятнадцать минут, наблюдая способом патрулирования за порученным отведенным участком от угла улиц Рылеева и Свердлова до угла Свердлова и Толстого, обнаружил неизвестного гражданина, по виду похожего на ориентировку сбежавшего четыре дня назад больного психбольницы, в больничном халате и туфлях, с перевязанной головой. При близком рассмотрении и попытке проверить документы было обнаружено прирастание у задержанного большого пальца правой руки к середине живота, в то время как документов не обнаружено…»

Доктор Рыжиков и Сулейман бросились на сержанта.

Впоследствии, когда бурная часть страстей улеглась, лейтенант сказал сержанту:

– Видишь, Евстифеев, я тебе сразу сказал, что это не из психиатрической больницы. Я туда позвонил, там сказали, что у ихнего с пальцами все в порядке. А ты не верил…

– А где он?! – закричали доктор Рыжиков и Сулейман.

– В изоляторе, где же? – спокойно сказал Евстифеев. – Где же еще быть? Не в вытрезвителе, потому как трезвый… Привести, что ли?

– Веди! – сказал дежурный.

Но самым потрясающим был довольный и миролюбивый вид Туркутюкова.

– Ну что, товарищ? – почти почтительно на всякий случай спросил его дежурный. – Вот товарищи прибыли за вами. Согласны к ним вернуться?

Туркутюков легко согласился и был как будто рад.

– Да вы не беспокойтесь, – с гордостью за фирму сказал лейтенант. – У нас тут не хуже больницы. Приводов пока нет, никто ему не мешал, в камере тепло, дезинфекцию два раза в неделю делают. Обедом накормили…

– Извините, каким обедом? – погасил искру в глазах Сулейман.

– Ну каким… Не бифштексом, конечно, но… Суп гороховый, тушеная картошка…

– И вы ели? – с ужасом спросили они у Туркутюкова.

– А почему нет? – пожал плечами Евстифеев. – Умял за милую душу…

Счастье советской милиции, что Сильва Сидоровна еще где-то блуждала по подворотням. Зубов-то у него почти не было.

Обратно их, конечно, подвезли. Туркутюков с живым интересом поглядывал в заднее окно патрульной машины, послушно дал себе массировать филатовский стебель и сразу ответил, куда и зачем он ушел:

– К Чикину…

Это у него прозвучало так просто и естественно, что доктор Сулейман мягко улыбнулся им обоим и сержанту Евстифееву:

– Извините…

В его глазах прыгнули и утонули золотистые искры.

– Один бедный пришел в милицию с золотыми зубами, – еще успел он рассказать до больничных ворот. – И заявление написал, что золото украли, он чувствует, что коронки меньше, чем он золота давал. Ему говорят: так ведь надо теперь обратно все вырывать – и мосты, и коронки – и взвешивать. Он говорит: мне правда дороже, пусть дам снова вырвать, но за свои граммы воров посажу. Ему коронки посрывали, взвесили, смотрят – все правильно, грамм в грамм. Показали ему акт экспертизы, говорят: снова вставлять будет? Он говорит: они успели подменить, у них руки ловкие. Ему говорят: ну, давай эти вставим, правильные. Он говорит: а потом снова подмените, когда вставлять будете. Я языком чувствую, что несколько граммов не хватает… Они говорят: ну давай прямо с весов тебе в рот… Он говорит: только пусть инспектор ОБХСС присутствует и контролирует лично. А в ОБХСС говорят: такого в инструкции нет, чтобы работник милиции раньше воровства приходил и следил за производственным процессом. Так мы работников не напасемся. Это дело производственного ОТК. И так полгода спорили…

Доктор Рыжиков в какой-то момент подумал о Чикине и так и не уловил, вставил бедный клиент себе к сегодняшнему дню золотые зубы или нет. Только увидел, как смеются сержант Евстифеев и Туркутюков и как удивленно-мягко улыбается Сулейман, как бы не зная, верить или не верить тому, что сам рассказал.

Собственно, до него еще не очень дошло, что после двадцатилетних пряток летчик Туркутюков спокойно вышел на улицу и отправился искать своего приятеля. Когда ему сшили филатовский стебель, не кто иной, как Чикин, сидел возле него по нескольку часов и массировал этот странный жгут, соединяющий палец с животом. Ему объяснили, что от Туркутюкова сейчас нельзя отходить ни на минуту. Чикин нес вахту, пока его не сняли с поста внешние обстоятельства. И без тихого разговора с ним на тему женского коварства и особенностей разных инженерных сооружений Туркутюков затосковал. Сейчас он улыбался и смотрел в окошечко, как в интересном кино. Иногда он вынимал из кармана карманное зеркальце и смотрел, уменьшились ли швы, как ему было обещано при снятии повязки с лица. Когда снимали повязку, доктор Рыжиков принес торт и бутылку шампанского. По глотку сделали все – Коля Козлов, Сильва Сидоровна, рыжая кошка Лариска, Сулейман, Чикин, Лев Христофорович, Аве Мария, посмотревшая на Колю Козлова, когда он глотал, трагическим взглядом. Кроме доктора Рыжикова и Туркутюкова, который последние лет двадцать не брал в рот спиртного. Ну, а доктор Рыжиков – известный контуженный. Торт в основном достался детям.

Вечером доктор Рыжиков сказал Сулейману:

– Вам придется съездить в Москву, Сулейман…

– Извините… – мягко улыбнулся Сулейман. – Лучше пусть едет Лариса Сергеевна. Это ее приглашали.

– Нет, это надо вам, – мягко улыбнулся доктор Рыжиков. – Покрутитесь там как следует. В косметике и у челюстников. А то мы самодеятельность развели… Вы когда-нибудь были в Москве?

– Никогда, – сказал Сулейман. – Хотели ехать после свадьбы в путешествие, у родственников денег заняли, но я был студент, бедный. Все деньги истратились…

– А хотите? – помолчав, спросил доктор Рыжиков.

– Хочу, – сказал Сулейман. – Только мне надо дома воду носить, печку топить…

– Натаскаем, – сказал доктор Рыжиков, – и натопим. Я вам еще в Бурденко записку напишу. Там есть один хороший парень. Он вам все покажет. Может, на операцию к Арутюнову проведет. Если еще повезет. Учитесь у гигантов, пока они живы. Потом будут цениться и те, кто видел великих. Хоть раз в жизни. А Ларису Сергеевну мы потом тоже направим.

– Мне сначала надо научиться как вы, – мягко сказал Сулейман.

– Учитесь сразу как он, – мягко приказал доктор Рыжиков.

– Извините… – мягко улыбнулся Сулейман.

48

– Так вот для чего Юрию Петровичу понадобился укромный уголок, – сказала коллега Ада Викторовна со всей присущей ей убедительностью и даже страстностью. – Маленькое отделение в тени деревьев… Подальше от лишних глаз… Цветные стеклышки, маленькие палатки, интимный уют… Теперь мы все понимаем! Именно все коллеги понимают!

У всех коллег раза в полтора удлинились шеи. Никогда еще больничный автоклав не вмещал их сразу столько одномоментно. Так звали зал планерок и совещаний, он же красный уголок, из-за высоких температур и давлений, иногда возникавших в нем. Но в этот раз – что-то необычное. Как будто никому не надо бежать за детьми, по магазинам, на совместительские заработки. Сюда набилась вся больница, и, кажется, не одна.

Шло персональное дело доктора Рыжикова.

– Это потребовалось товарищу Рыжикову не для гуманного долга врача, а для укрытия от справедливого наказания уголовного преступника, почти что убийцу, извините, товарищи, сексуального садиста. Не один месяц подряд многоуважаемый доктор Петро… извините… Юрий Петрович ставил уголовному преступнику мнимый диагноз заболевания сосудов головного мозга в результате якобы полученной травмы. Органы прокуратуры были вынуждены назначить комиссию из компетентных специалистов, которая обследовала этого Чикина и вынесла заключение, что он вполне здоров. Этот Чикин предстанет перед судом и понесет заслуженное наказание. Ну, а что же его покровитель? Зачитываю объяснение, которое написал по требованию руководства горздрава завотделением Рыжиков. «Объяснительная. После совершения семи убийств со зверским расчленением жертв и отправкой их по частям посылками в разные концы нашей необъятной страны мы с сообщником решили замаскироваться, или, на нашем преступном жаргоне, лечь на дно, до новых жестоких преступлений, для чего и укрылись в подходящей малине в ожидании новых беспомощных жертв…» Вы напрасно смеетесь, уважаемые коллеги. Многоуважаемый коллега любит отделываться шуточками, но всему есть именно предел! Никому не позволено оскорблять коллег по работе! Давать им клички и прозвища! – В только что снисходительном и победном голосе Ядовитовны появилась плаксивая нотка. Она взывала к общему сочувствию. И даже задышала чаще. – Но это еще далеко не все!

Сразу было видно, что материал собирался долго и тщательно, с толком и вкусом.

– Все мы знаем, что закон Гиппократа гласит: советский врач не имеет морального права использовать свое положение в корыстных целях. А товарищ Рыжиков неоднократно и постоянно использует своих больных для именно корыстных целей, берет с них взятки. Об этом очень неприятно говорить для чести нашего коллектива, но спросите в хозчасти, откуда взялись строительные материалы и разные там… украшения? Там скажут, что ни одного кирпича для ремонта отделения еще не выписывали, на это и фондов не отпускали. Откуда же все это взялось? Не из воздуха же! Конечно, достали больные, принужденные товарищем Рыжиковым. И достали, товарищи, именно из государственного кармана! Потому что своего-то у нас нету! Это, товарищи, прямое принуждение к воровству! В хозчасти говорят, что столько стройматериалов, которых он проглотил, сроду не выдавали всей больнице на год! А тут крохотное отделеньице, две палатки всего! Откуда эти цветные стеклышки, откуда роскошные люстры? Импортный линолеум? Я думаю, если следственные органы начнут все это искать там, где оно поисчезало, то на больницу ляжет крупное позорное пятно. И пострадают люди, которые именно честно и бескорыстно выполняют закон Гиппократа, не думая о…

– Как пострадают?! – спросил кто-то с места.

– А вот так! Теперь именно на всех будут думать, что здесь работают такие нечестные врачи. Ведь это позор, товарищи, за лечение, за возвращение человеческого здоровья брать с него плату натурой! Это капиталистический принцип! С ним мириться нельзя! И мы не должны мириться, что про нашу больницу будут так думать. Здесь работает множество честных и добросовестных людей – врачей, медсестер, санитарок. Мы должны передать все эти материалы в редакцию, чтобы люди узнали из статьи: мы сами решительно выступаем против всего нечестного, искореняем недостатки в своем коллективе. Именно! Это у нас единственный выход! И еще один пример, товарищи! В главной хирургии был списан неисправный аппарат искусственного дыхания. И вместо того чтобы отправить его по назначению, доктор Рыжиков ночью с сообщниками выкрал его и тайно установил в своем так называемом отделении. Вы знаете, как строго относятся вышестоящие органы к оформлению списания и к добросовестности актов. Так можно мало ли чего насписывать в свой личный карман! Органы ОБХСС еще разберутся с этим хищением и примут свои меры. Но мы не вправе ждать, пока нам укажут на это сверху или со стороны, и до этого мириться с должностным преступлением! Мы именно не вправе как советские врачи, выполняющие свой гуманный долг! А теперь спросим товарища Рыжикова, зачем ему понадобилось не обычное больничное отделение, как у нас всех, пусть скромное, но имеющее все необходимое для именно лечебной работы, а именно интимный уголок? Да, на первый взгляд это красиво, эти цветные стекла, светлые стены, люстры… Как будто это забота о больных. Но это, товарищи, забота о себе! Ведь им с уголовным, якобы больным, Чикиным надо было как-то проводить время! И они открыли у себя попросту танцевальный салон! Да, да, товарищи! У них там под музыку какие-то молодые люди растанцовывают себе, а их койки числятся занятыми! Кого они так услаждают? Что же, товарищи, и мы позволим превратить советскую больницу в сомнительное увеселительное заведение? Нет, не позволим! Я заявляю это со всей уверенностью от имени именно нас всех! Надо еще спросить, какие песни там звучат по вечерам на магнитофоне! Это, товарищи, не наши песни! Это блатные и пошлые песни какого-то там Окуджавы и какого-то Высоцкого! Их слушают в своих компаниях сомнительные стиляги, и им не место в советской больнице!

Знала бы гладкая Ада, воплощение оскорбленной невинности, что доктор Рыжиков пытался даже оперировать под музыку, заявляя окружающим, что под нее и корова доится активней. Последнее слово науки. Но, к счастью, не знала. Но знала, как выбрать момент для доклада. В автоклаве отсутствовали и рыжая царапучая кошка Лариска, и уволенный Коля Козлов, и прихворнувший Лев Христофорович, и дежурящий Сулейман. Впрочем, может, это вышло случайно. Всем же остальным, даже кто видел жалкие обрывки и крохи, украшавшие бывшую прачечную, кто хоть раз видел Жанну, танцующую на костылях, захотелось сбегать посмотреть, что там за дворец с Шехерезадами.

– И пусть отвечает серьезно!

Вот что он не мог – то не мог: серьезно отвечать.

А в этот раз – даже серьезно слушать.

Потому что должен был серьезно думать. «Что делать? – думал он. – Что делать?» И чего не делать… Что делать с тем немым вопросом, который час назад прочитан в глазах той добродушно-строгой женщины, пожилой и степенной. Вот что такое серьезно. Будто не ты консультируешь, а тебя. Такая женщина из породы добродушных, которые хотят казаться строгими. В отличие от сомнительной породы черствых, которые хотят казаться добродушными.

Чаще всего это бывают старые многоопытные учительницы.

Она всмотрелась в доктора Петровича по-учительски проницательно, определяя, выучил он урок или нет. Все люди для нее издавна делились на выучивших и не выучивших.

Он сел перед ней с улыбкой согласия, как будто был готов начать рассказывать заданный урок географии, климат и растительность какого-нибудь южноамериканского побережья между Панамой и Бразилией.

Она оценила его послушание и ослабила строгость, чуть выпустив на волю природное тщательно скрываемое добродушие.

– Так где же похоронили Колумба? – позволил себе первый вопрос доктор Рыжиков, не скрывая симпатии.