44

Другой человек, даже самый упорядоченный, шаг в шаг отмеряющий путь от дома до работы и обратно, и то вдруг, пораженный, обнаружит себя совсем в неожиданном месте и в неожиданной роли. Например, пострадавшим в больнице или свидетелем в милиции. С кем-то реже, с кем-то чаще, но от заносов никому не уйти.

Тут можно отчаянно сопротивляться, стараясь всеми силами вернуться в свой законопаченный мир и свой несгибаемый желоб. Можно махнуть рукой и плыть по течению, предав на волю бытия все, предписанное планами жизни. Все ведут себя по-разному.

Доктор Петрович то и дело обнаруживал себя вместо родной палаты или операционной то в кабинете судьи, то за одним столом с бродяжкой, то где-нибудь в горстрое, где начальник СМУ тыкал пальцем в очередной акт или протокол за семнадцатью подписями и совсем уже просяще заглядывал ему в глаза. Иногда он пристраивался на улице и, бросая окурки в чернеющие сугробы, говорил, что доктор Рыжиков навесил ему этот грех, доктор Рыжиков должен его и снять. Доктор Рыжиков говорил, что, пожалуйста, он согласен. Крайний жал ему руку и проникновенно прощался. Однако через пару дней возникал снова с новым доказательством. И снова вел куда-то, и снова его просящим глазам нельзя было отказать…

…Теперь доктор Петрович долго и упорно куда-то стучался. Дом был крепкий, выносливый, ворота дубовые, как из прошлого века. Сначала за ними только лаяли разными голосами собаки. Потом заскрипела дверь, зашаркали шаги, звякнул замок.

– Кто еще там? Чего надо? – Голос сердитый, сонный.

– Расплатиться! – крикнул гость сквозь дерево ворот.

– Я вот тебе расплачусь, собак спущу! – В такой полночный час незваных иначе и не встречают в таких домах.

– Откройте, я деньги принес! – крикнул доктор Петрович.

На деньги что-то среагировало, но только через цепочку.

– Какие еще деньги? Кто сейчас деньги носит?

– За помидоры, – терпеливо сказал доктор Рыжиков. – Вы помидоры принесли нам. И огурцы.

– А-а… Утром нельзя, что ли?

– Утром нельзя.

– А-а… Ну давай. Сколько?

– А сколько вы принесли? Цена какая?

– Он еще спрашивает! Мало ли мы кому носили, всех помнить, что ли? Семь рублей за килограмм, мы заранее говорим…

– Вот ваши двадцать рублей! И остатки!

– Давай… А кто это ты такой? Чтой-то в темноте не разберу. А остатки – что за остатки такие? Не понравились, что ли?

– Врач Рыжиков. – Доктор Рыжиков повесил на ручку авоську.

– Доктор, что ли?

– Доктор.

– Из больницы?

– Из больницы. До свидания.

– Доктор из больницы? Да куда вы, постойте! Мы вам не за деньги! Постойте!

Калитка загремела по-настоящему, за доктором Рыжиковым устремились шаги.

– Постойте, куда вы? Недоразумение! Мы вам в подарок, в благодарность! Своим трудом выращенное! И еще собрались принести! Деньги-то заберите!

Настойчивая рука стала совать деньги в карман доктора Рыжикова. Доктор Рыжиков стал отдирать и отталкивать ее от себя. Некоторая борьба на ночной улице, прерывистое дыхание, невидимые бумажки шурша упали в подмерзшую грязь. Доктор поддал ходу, пока погоня отвлеклась щупаньем колеи. Это позволило ему сделать решающий отрыв вдоль по Питерской.

Но утром первым, кто стоял у порога, была эта погоня. С разобиженным лицом и видом попранного благородства.

– Настоящие куркули, – тихонько сказал Сулейман. – Пока с рукой было неясно, жались, а как стала прирастать, забегали. Чтобы следили лучше.

Отец девочки с приделанной кистью держал две базарные сумки.

– Обидели вы нас, – с глубоким чувством сказал он. – За благодарность…

Видит бог, доктору Рыжикову было до боли жалко заветной магнитофонной двадцатки. Всегда она вылетала некстати – то кому-то ботинки, то комбинашку, то спортивный костюм. И тут, когда он совсем изготовился сделать подсечку, свалились эти помидоры. Еще хорошо, что семейка не сожрала все подношение, а честно оставила ему его долю, которую он увидел в кухне на холодном окне. Помидоры и огурцы в самом конце зимы! Вполне понятно, почему никому ничего в голову не пришло, сразу стали радостно жрать. Сердце ныло и скрипело, а что делать? Получил удовольствие – плати.

– Ну если вы не хотите, то деткам вашим, – уговаривал отец, предусмотрительно выведенный для этого позорящего разговора во двор, подальше от честных человеческих ушей. – Да что это вы смешной какой, что это, взятка, что ли? Своими руками все выращено, за ваш же честный труд благодарность…

– Нет, – сказал доктор Рыжиков грустно. – Покупать мне не по карману, а так – нет…

– Да что вы боитесь, взятка это, что ли? Такое все берут, не думайте! Чистая благодарность родительская! – Он искренне совал доктору Рыжикову сумку в руки, приговаривая, что это не деньги и не хрустали. – Ну по гос-то цене можно, товарищ доктор? Пятнадцать рублей за кило, пожалуйста, платите, если хотите… То есть копеек…

– Понимаете, – сказал доктор Петрович как можно задушевней, – есть вещи, которые вообще делать нельзя. Не запрещается, а просто нельзя.

– Да что тут нельзя! – прижал его к стенке отец. – Это дело ничье, только мое и ваше, я свой труд кому хочу, тому дарю…

«Нельзя брать ни иголки с чужой беды, – должен был сказать доктор Рыжиков, – тем более если за нее платят зарплату. А без зарплаты тем более. Иначе мир, с таким трудом и болью налаживающийся, рухнет. Неужели это требует объяснений? С удовольствия можно, черт с ним. Если хотите. Это тоже для желающих. Но с беды надо отрубать руки. Хотя кому-то не такая мебель тоже кажется бедой. Ну, в общем, если все сидят без помидор, то почему у меня они должны быть, если я их не выращиваю или не могу купить за мои среднеинтеллигентские заработки? Это и есть вымогательство. Вымогать благодарность».

Вслух он сказал:

– Нет…

– Ну больным-то возьмите, больным хоть раздайте! У вас вон люди перевязанные, без овощей чахнут!

Доктор Рыжиков представил, как Туркутюков и старенький аптекарь, Жанна и маленькая девочка с раздвинутым черепом сочно едят помидоры. Это было заманчиво. Они-то ни в чем не повинны, подумал он.

– Вот вы и отнесите своей дочке, – нашел он соломоново решение, – и сами с ней раздайте больным…

После этого пришел еще родитель. Еще один отец девочки. Доктор Рыжиков скрепя сердце приготовился отпихиваться от благодарностей, но этот родитель ему строго сказал:

– А какое вы имели право делать эту операцию?

У девочки дело шло к снятию швов, она давно гуляла в коридоре, и доктора Рыжикова вопрос озадачил.

– Как какое? – всмотрелся он в недобрые глаза счастливого родителя.

– Вы на собаке ее делали?

– Как – на собаке? – спросил доктор Петрович.

– Это новая операция, – упорно сказал отец. – Положено сначала на собаке.

Он был инспектор ГАИ и хорошо разбирался, где что положено.

– Это не новая, – полез за листком доктор Рыжиков. – Это модификация способа Арендта-Козырева, который давно всем известен.

Пятью четкими линиями он нарисовал одноэтапную двустороннюю декомпрессивную краниотомию костно-пластическим способом при краниостенозе.

Инспектор посмотрел на рисунок еще подозрительней.

– А почему не делали по способу этого Козырева? Все люди делают, а вы не делаете? Не умеете, что ли?

– Понимаете, – терпение доктора Рыжикова только начиналось, – во-первых, поперечный разрез косметичнее. Женская прическа его совсем закроет, рубца не видно… – Карандаш доктора Рыжикова наложил на рубец довольно элегантную прическу. – Во-вторых, когда череп растет, лоскуты вот так пружинят и могут шов потом раздвинуть. А если вместо этого сделать крест-накрест, кожу поперек, а череп вдоль, давление будет вразрез, и шву ничего не грозит. Голова себе спокойно развивается…

Инспектор хрипловато вздохнул. На рисунке все было красиво. Гораздо красивее, чем на забинтованной голове девочки. Но все-таки его грызла какая-то мышь. Где эта мышь сидела, доктор Рыжиков мог только отдаленно догадываться.

– Но ведь положено сначала на собаках? – с инспекторским упорством спросил отец.

– А кто вам сказал? – спросил и его доктор Рыжиков. Не очень, правда, решительно…

– Все говорят… – мрачновато отрезал отец пути к первоисточнику.

– Ну как все? – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков. – Все так сказать не могут… Вот спросите у товарищей.

Инспектор с сомнением посмотрел на Чикина и Сулеймана.

– Это ваши… Они не скажут…

– Понимаете, если бы мы начали сначала упражняться на собаках, девочка бы уже ослепла. Невозвратимо. Смотрите, разве она хуже себя чувствует?

Инспектор устремил задумчивый взгляд на девочку, играющую в коридоре с куклой. У куклы была забинтована голова.

– Это серьезный авар, – сказал Сулейман вслед ушедшему инспектору. – Еще может прийти.

…Не считая того, что в тот самый миг, когда пальцы доктора Рыжикова осторожно подбирались под надпиленный кусочек девочкиного черепа, чтобы, поднапрягшись, отломить его и дать первую свободу замурованному узнику – мозгу, в этот момент в дверь всунулась Валерия и не своим голосом сказала: «Папа, Танька под автобус попала!» Давно она не называла его папой.

Прибора, который определил бы, насколько дрогнули пальцы доктора Рыжикова, в природе нет. Но кроме первого ему предстояло со всей аккуратностью надломить еще шесть кусочков – так, чтобы не отломить от основания, но и сделать свободно раздвигающимися. Шесть маленьких калиток из царства дикой головной боли, выдавливающей изнутри глаза, если так можно выразиться.

Ошибка умненькой и высокомерной Валерии заключалась в том, что, вместо того чтобы сразу сказать главное, что Танька жива, она остановилась выждать, как отзовется на первую часть информации доктор Рыжиков.

Все камни, брошенные жизнью в его сердце, попадали туда как раз во время операций. Это уж как автомат завелся у Валеры Малышева.

На операции гнойного воспаления, или, выражаясь по ученому, абсцесса мозга, ему срывающимся голосом сказали, что его отец, старый местный фельдшер Петр Терентьевич Рыжиков, сын, в свою очередь, фельдшера еще земской больницы Терентия Рыжикова, умер в своем кресле с книгой «Тиль Уленшпигель» на опухших коленях. Окно было открыто, и Елизавета Фроловна сразу поняла это по тому, как насыпало на Петра Терентьевича мелких желтых яблоневых листьев. Да еще, бывает, делаешь вид, что не слышишь, особенно если только нащупаешь зондом жировой кокон абсцесса, и думаешь, как бы его не проткнуть и не залить гноем мозговые извилины, а тебя прямо за халат тянут: «Юрий Петрович, ваш отец умер!» Будто ты должен побросать инструмент в развернутую черепную коробку, воздеть к потолку руки и броситься вон. Вот часа три и притворяешься глухим.

Он поправлял голову одному Леньке Завидову, который выпал со второго этажа общежития в азарте подглядывания в душевую женского общежития, когда усердный гонец, задыхаясь от чувств, донес, что его мать Елизавета Фроловна Рыжикова скончалась, отболев мышечной дистрофией, болезнью, странной для садовода и объяснимой только с точки зрения неизлечимой тоски по ушедшему другу всей жизни. «Юрий Петрович! Лизавета Фроловна умерла!» «Ой, дяденька, только не уходите!» – промычал Ленька Завидов, маявшийся под местным наркозом и ловивший чутким ухом все вокруг.

Как по заказу, на операцию доктору Рыжикову принесли и даже прочитали вслух телеграмму, что его жена – бывшая, правда, на данный момент, – утонула в Черном море от столкновения двух моторных лодок с отдыхающими. Этот случай с пятью жертвами, трое в одной лодке и двое в другой, до сих пор пересказывают на том курортном берегу как прошлогоднее ужасное происшествие. Телеграмма гласила: «Сашей случилось несчастье выезжайте телом ялтинский морг». Как будто он должен был бросить вскрытые шейные позвонки с почти что каменным кольцом между ними вместо упругого хрящика и броситься за телом в ялтинский морг. Так человек, который увез его живую жену от него в Ялту, возвращал украденное. Синего ялтинского неба и лазурного моря он так и не заметил, потому что бегал по хилым предприятиям города-курорта в поисках листового цинка. Потом еще нужен был газосварщик высокого разряда, но курортников было много, а газосварщиков мало. Ялта есть Ялта. Потом билет на самолет, да не один, а его и одного-то не было на десять дней вперед. Вернее, целых три – доктор Рыжиков сначала думал, что гроб с телом провозят в багаже как груз, но оказалось, что как пассажира с двумя билетами. Одно мертвое тело шло за двух живых пассажиров. А срок хранения в морге истекал, хотя ялтинский морг по оснащению не чета нашему старому, хладокомбинат, а не морг. Все равно или сегодня вывози, или здесь хорони. Ни дня отсрочки.

После одного такого случая, когда другой, правда, хирург от вести, что его дочь на вступительных завалила математику, пришил конским волосом желудок к диафрагме, появился приказ по больнице, запрещавший сообщать хирургу во время операции посторонние новости. Приказ был зачитан в ротах, батальонах, в эскадрильях и на кораблях. Доктор Петрович облегченно вздохнул, полагая, что теперь-то ничего не случится, и вот на тебе: Танька – под автобус!

Доктор Рыжиков попросил добавить мочевины, чтобы мозг не ошарашило внезапным резким освобождением, осторожно поднатужился и надломил пластинку. Туда-сюда покачал ее, убеждаясь, что она с одной стороны достаточно пружинит, с другой – не отломилась совсем. И, убедившись, сказал:

– Какое же колесо у автобуса больше пострадало?

Это значило: не тяни, дура, кота за нервы, жива или нет?

– Тебе бы шуточки шутить, – обиделась Валерия, – а она в «Скорой» с поломанной ногой!

Сразу стало ясно, что Танька не в анатомичке с оторванной головой.

– Наконец-то! – как о долгожданном вздохнул доктор Рыжиков, укладывая первую пластинку и с характерным костным хрустом принимаясь за вторую. – Хоть ноги выпрямят, а то произрастает кривоножка…

Серьезный авар еще два раза пришел и ушел. Доктор Петрович еще два раза объяснил. Все, что смог. Кроме того, что не смог. Какой, например, такой нежной страстью могла воспылать мать троих дочерей, и одной почти взрослой, к артисту из приезжего театра, неправдоподобно сладкому герою-любовнику, после первой насквозь фальшивой пьесы, от которой любого стошнит… «Куда ты, дурочка, – говорил он печально, поливая цветы на могилке или подкрашивая железный заборчик. – С опущенным животом, венами на ногах… Все думаешь, что жизнь испорчена, нужно снова начать… Строишь из себя девочку…»

– Но ведь положено сначала на собаках, – говорил ему напоследок серьезный инспектор, перед тем как уйти.

– Серьезный авар, – с уважением говорил Сулейман. – Еще придет.

Но в следующий раз вместо авара пришел робкий мальчик. Мальчику было холодно, но он терпеливо стоял у двери, пока доктор Рыжиков его не заметил и не спросил, что ему надо. Мальчик сказал, что Жанну Исакову. Он был из балетной студии.

– Учитель прислал? – обрадовался доктор Рыжиков и начал лично одевать мальчика в длиннорукий и длиннополый халат.

– Нет… – сказал мальчик растерянно. – Я сам…

До сих пор Жанну навещали только писклявые щебечущие девочки с шоколадками и пирожными, чрезмерно калорийными для малой подвижности Жанны.

– Ты все равно скажи, что прислал, – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков.

– Зачем? – с некоторым балетным высокомерием спросил мальчик.

Доктор Рыжиков должен был сказать, как Жанна его спрашивала каждое утро, придет ли сегодня учитель. Он уже смог сделать вывод, что Жанна была влюблена в учителя танцев. Он уже изоврался под ее взглядом, полным надежды и веры. После генеральных репетиций были поездки с гастролями, приглашения на областные смотры и фестивали, даже поездка в далекий и прекрасный город Горький. Мало того, что сам – пришлось учить врать девочек. Теперь и новенького мальчика. Но вслух он сказал:

– Просто мы тебя просим. Скажи, что ему некогда и он попросил тебя.

– Он меня не просил, – тихо, но твердо сказал балетный мальчик. – А без этого нельзя?

– Можно, – сказал доктор Рыжиков.

Когда они вошли в палату. Жанна в пижаме, подвешенная за пояс к рельсам, балансировала на передвижных брусьях, теперь уже усовершенствованных. Что-то вроде детской кроватки – но только перильца и на колесиках.

Они с мальчиком онемели друг перед другом, потом мальчик развернулся и бросился к выходу. Доктор Рыжиков думал, что он не выдержал. Но мальчик добежал только до своего пальто, вытащил оттуда бумажный пакет и прибежал обратно. В пакете оказались пять красных тепличных гвоздик. Забыв про свой смешной вид, обмотанный халатом, мальчик бросился в палату. «Ой! – засмеялась Жанна в своей детской коляске. – Цветы!»

45

– Но если положено сначала на собаке? – В глазах инспектора стояло искреннее служебное недоумение.

Тем более что из детской палаты к ним вышла, ведя куклу за руку, девочка с раскованной головой. Повязка с куклы уже была снята, с девочки – тоже. К ней уже приходила учительница заниматься чтением и арифметикой. В перерывах между их занятиями девочка учила выздоровевшую куклу. Здоровую, рыжую, голубоглазую импортную Гретхен. Увидев доктора Рыжикова, она засмеялась. Она уже научилась смеяться, особенно картинкам, которые рисовал доктор Рыжиков. На них прыгали с парашютом зайцы, волки, медведи, суслики, жеребята, ежи, верблюды, собаки, кошки. У них были очень забавные напуганные мордочки. Девочка смеялась до слез. И при виде доктора Рыжикова всегда начинала смеяться заранее. Отец смотрел на нее неверящим напряженным взглядом, в котором читался все тот же чисто инспекторский вопрос: но ведь положено сначала на собаке?

Доктор Рыжиков провел ладонью по ежику волос, уже почти скрывшему шрамик. Дело шло к выписке. Но машина прошла на красный свет, и с этим надо было что-то делать. Так этого оставлять было нельзя. Серьезный инспектор размышлял. Нарушений безнаказанных не должно быть – это был его краеугольный камень. Доктор его сдвинул на глазах. После этого просто взять девочку и увести инспектор был не вправе.

– Да зачем же на собаке? – терпеливо, как в самый первый раз, сказал доктор Рыжиков. – Кто вам это сказал?

Серьезный авар только открыл рот, – может, в этот раз он и сказал бы, кто каждый раз лишал его спокойствия, с которым он отсюда уходил, и снова посылал сюда за собакой.

Но еще быстрее открылась входная дверь, впустив сюда тревогу, а вместе с ней – человек десять испуганных и дрожащих взрослых вокруг одного застывшего и немигающего маленького.

Неизвестно, что больше поразило доктора Петровича: что этот маленький двигался сам, правда, поддерживаемый под локти, или что из обоих висков, правого и левого, у него торчало по железяке…

Или, наконец, что это был лично Женька Рязанцев собственной персоной.

Капли пота, крови, слез пробороздили его закопченную рожу. Женьку осторожно посадили на приемную кушетку.

– Здоров, братец кролик, – сел перед ним доктор Рыжиков, боясь даже дотронуться. – Попался?

Женька что-то проворчал языком.

– Молчи, – сказал доктор Рыжиков. – Сам вижу. Посиди на шампуре, если попался. А то убегать…

Женька в последний раз сбежал от него без предупреждения. Не вынесла душа поэта позора Анькистанькиных придирок. Каждое слово с ошибкой она заставляла переписывать по двадцать раз. Когда доктор Рыжиков пошел за ним, Женькина мать отвела глаза и фальшиво завздыхала, что Женька отбился от рук и носится по подвалам, где его не найти и в помине. Следов падишаха уже не было. Женькина мать смотрела и выражалась странно, как будто доктор Рыжиков пришел за долгом. Она суетилась, то сажала его, то пересаживала, то что-то подставляла, то убирала. Доктор Рыжиков попытался подождать Женьку, но Женькина мать сделала вид, что куда-то собирается. Вроде Женьку от него прятали.

Теперь и она была здесь, за спиной школьного врача, директора школы, завуча и бригады «скорой помощи». И ревела, затыкая рот мокрым рукавом пальто, пока под спину Женьки повыше подкладывали подушки.

– Переложил, значит, спичек? – заключил внешний осмотр доктор Рыжиков. – Молчи… Конечно, переложил. А если бы в глаз? Вот так торчало бы из глаза…

Сзади раздался громкий всхлип Женькиной матери.

– Молчи… – остановил Женькину попытку оправдаться доктор Рыжиков. – И молодец, что отвернулся. И правильно зажмурился. Да еще пороха добавил, правда? Из малокалиберных патрончиков. Молчи… Противостолбнячку ввели?

Женька все-таки произвел испытания своей царь-пушки. Шомпол-боек блестяще выполнил свою функцию, произведя мощный взрыв пугача и вырвавшись от удара наружу, где воткнулся в Женькин подставленный висок. Притом тупым загнутым концом, который проткнул голову, как гвоздь яблоко, и торчал себе теперь снаружи. Сквозное проволочное ранение.

– Сделали… – робко сказала бригада.

– А рентген?

– Нет… – испугалась она.

– Вот тебе и на… – нахмурился доктор Петрович. – Зачем же сюда потащили? Рентгена у нас нет… А без рентгена порвешь что-нибудь… Сослепу…

– Ой, помрет Женька! – взвыла Женькина мать.

– Тише… – сжал ей кто-то локоть очень мягкой рукой. – Вы не волнуйтесь, доктор Рыжиков замечательный врач, он спасет.

Женькина мать обернулась и ойкнула, как от привидения. С ней рядом стоял сосед Чикин в больничном халате и протягивал стакан кипяченой больничной воды.

– Ну, ВВС – страна чудес… – пробормотал доктор Рыжиков. – Все равно делать нечего… кроме запасных цепей. На фронте был похожий случай. В одного рядового целая мина попала немецкого ротного миномета. У немецких мин взрыватель на двух шариках, первый выскакивает при выстреле, а второй – при ударе. О землю или стену. Тогда и мина взрывается… Ну что, я ее трону… Больно?

Из Женькиного глаза скатилась слеза страдания.

– Солдатское плечо, конечно, твердое… Чтобы Родину поддержать. Но для взрывателя все-таки недостаточно. Мина воткнулась в солдата, а шарик не выскочил. И торчит, не взрывается. Здесь, из плеча, под ключицей. Сверху такое симпатичное оперение… А снизу такой симпатичненький носик… Хорошо бы нам твою голову отвинтить, зажать в большие тиски и…

Женька скорчил слабую гримасу, выражая отношение к тискам. Может, хотел презрительно улыбнуться.

– И вот несут солдата на носилках… – негромко и задумчиво пропел доктор Петрович. – А плоскогубцы есть у нас? Надо найти и сварить…

Сильва Сидоровна, выдавив, как поршень, всех лишних из кабинета, исчезла.

– Бывают же такие чудеса! – не переставал удивляться доктор Рыжиков. – Неужели нервные волокна не зацепило? Тогда капитан медицинской службы Лившиц велел занести его в землянку, а всем отойти на сто пятьдесят метров. Все отошли и ждут, когда она шарахнет. А бывают два чуда подряд, интересно? Чтобы на обратном пути тоже не порвало?

Он призадумался. Вернулась Сильва Сидоровна и сердитым шепотом сказала, что клещей в инструменталке нет.

– Не клещей, а плоскогубцев, – поправил доктор Рыжиков. – А спросите у Чикина. Или у каких-нибудь электриков… А капитан медслужбы Лившиц один, без ассистентов, стал разрезать воину плечо…

– У Чикина свои! – с торжеством вернулась Сильва Сидоровна. – Клещи!

– В кипятильник! – скомандовал доктор Петрович, не думая, какой это имеет смысл, если внутри Женькиной головы сидит кусок ржавой проволоки. – Только не клещи, а плоскогубцы. А может, у него наждачная бумага еще есть?

Когда Женьку перекатили в операционную, он сказал:

– Перед этим он вылил на рану пол-литра спирта и предупредил: «Дернешься или крикнешь – взорвемся, понял?»

Осторожно втиснувшийся Чикин с наждачным листком испуганно вздрогнул. Но в коридоре, оправившись, шепнул Женькиной матери: «Все очень благополучно…» Что может быть благополучнее опухшей рожицы, измазанной йодом, с торчащими возле ушей рожками шампура…

– Как хорошо сидит, жалко вытаскивать. – Доктор Рыжиков стал воздушными движениями оттирать стержень ваткой от ржавчины. Ватка брала мало, и он пустил в ход наждачный листок. Женька задрожал всем телом. – Спокойно… Еще новокаин… Вот взял бы и перед стрельбой сам бы очистил. Облегчил наш труд и свою участь… В следующий раз не забудь предварительно прокипятить пугач, понял? Чтобы сразу стерильным… вбить в щеку… Ну вот, солдат стиснул зубы и молчит…

В этот момент Женькина мать обезумела и стала из коридора рваться в операционную. Ей показалось, что Женька уже умер, а ей ничего не говорят. Ее держали Чикин, директор школы, завуч, участковый милиционер и подоспевший из своей зубодерни Сулейман. Да и то еле справились, оттеснив ее к стенке на стул. Там она ослабела.

Рядом из двери слышался какой-то странный счет: раз-два-три-четыре… Раз-два-три-четыре… Там мальчик из балетной студии тренировал Жанну Исакову. Он приходил каждый день. Никакой шум не мог заставить его отвлечься и хотя бы выглянуть в коридор. Для этого не хватило бы даже землетрясения.

…Женька уже совсем утонул в вате, марле, простынях, йоде, зеленке. Из этого уютного гнездышка смотрели расширенные Женькины глаза, которые он упорно боялся закрыть.

– Еще новокаинчика, – сказал доктор Петрович.

Женьке воткнули иглу в скулу.

– Не напрягайся, – сказал доктор Петрович. – Это легче, чем рвать зуб.

– Извините… – услышал он тут же возле себя. – Это смотря кто рвет. Если, например, Лев Христофорович…

Доктор Рыжиков ощутил в пропитанном медпрепаратами воздухе мягкую улыбку Сулеймана.

– Капитан Лившиц сделал скальпелем разрез, чтобы мина шла легче. Солдат молчит… Капитан Лившиц заткнул разрез марлевым тампоном, так как даже кровь останавливать было некогда. – Он протянул руку и несколько раз сжал пальцы.

Сильва Сидоровна вложила в них еще горячеватые плоскогубцы. Тут доктор Рыжиков допустил мысль, что на кой черт их надо было прокаливать, если в ране сидит ржавый гвоздь. Но железяка-то может сколько угодно нарушать инструкцию о стерильности, а бедный хирург пусть только попробует.

Дальнейшая пауза означала, что доктор Петрович задумался: тянуть штырь непрерывно, небольшими рывками, или же с поворотом, винтом? Что там еще могло натянуться и лопнуть?

– Немножко туда-сюда и тянуть потихоньку, – подсказал Сулейман. – Давайте я. Это как молочный зуб…

– Рука в крови, мина скользит, не цепляется, – сказал доктор Рыжиков. – А дернуть сильно он боится. А надо не бояться. Надо как следует сжать клешней… – Он уперся одной ладонью в потный и холодный Женькин лоб, другой покрепче стиснул ручки плоскогубцев. Ладонь вспотела, ручки стали скользкими. – Упереться… И уже до победы. До полной и окончательной… Вот он ее зацепил ногтями и…

…Окровавленный стержень у доктора Рыжикова в руке. У Женьки – две дырки, на правом и левом виске, и изумленно разинутый рот.

– Это я в кино видел, – ничуть не удивился Сулейман. – «Дорогой мой человек», Баталов играл. Это Баталов мину вытащил. Я из-за него тоже в медицинский пошел. Из Кизыл-Арвата уехал.

– Йод, перекись, пластырь! – Доктор Рыжиков почувствовал, как бежит по спине холодный пот. Женька даже не ойкнул. Он только стиснул зубы. Но главное, из ранки не ударил фонтан крови или еще какая-нибудь неприятность. – А там народ уже забылся, кто перекусывает, кто дремлет на солнышке… И тут он из землянки выносит… Как младенца. Ну, все носом в землю. Думают, каюк. Но капитан медслужбы Лившиц донес младенца до оврага и бросил туда. Сам залег на краю. Мина ка-ак жахнет… Солдат в палатке ка-ак… Капитан медслужбы Лившиц на фельдшеров ка-ак… Что бойца не бегут перевязывать. Этот случай и использовал Юрий Герман в фильме «Дорогой мой человек». А может, другой, похожий.

Это в каждой армии хоть раз да случилось. На Волховском фронте, например, была женщина, тоже капитан медслужбы, Казанцева. Она мину вытащила из бедра у сапера. Потом погибла под бомбежкой. Уже после прорыва на Свири… Гвоздь выбросить или на память оставить?

Жалко было даже выбрасывать в таз. Но надо было ковыряться в ранках, извлекая из них кусочки грязи и ржавчины. Да что толку, если внутрь не пролезешь. Стать бы на минутку маленьким, с булавочную головку, влезть Женьке в правый висок и вылезти в левый…

Вроде, на первый взгляд, обошлось. На краях ранок вскипает перекись. Но могло порваться что-нибудь невидимое глазу. Не онемел он, не оглох, не ослеп?

– Ты меня видишь? – спросил доктор Рыжиков.

Женька что-то моргнул.

– А слышишь?

Женька прибавил моргания.

– Ну тогда скажи что-нибудь, – снял доктор Рыжиков запрет. – Теперь можно. Только осторожно.

– А я уфал ваф фоф, – осторожно проворочал языком Женька.

46