31

– Да, нет мы ее помним, прекрасно помним. Что же мы, такие бессердечные? От нас девочки каждую неделю ходят с гостинцами…

Учитель танцев принял доктора Петровича в углу балетного класса. В классе была такая чистота, что посетителя заставили разуться, и он смущенно отразился в гигантском зеркале-стене, опасаясь, нет ли на носках неучтенной дырки.

В другом углу сбилась на перерыв кучка недоразвитых утят-девочек. В третьем – преждевременно надменных балерунов мальчиков. Все покручивались и поглядывали на себя в зеркало. Доктор Рыжиков мучительно боролся с этим соблазном, изнывая от несуразицы своего отражения в такой обстановке. На крайний случай надеть бы халат.

– Очень похвально, что вы заботитесь о своих больных. – Учитель танцев отбросил назад волнистые артистические волосы и оценил себя в зеркале. – Только поймите и нас.

– Постараюсь, – сказал доктор Рыжиков, чувствуя себя в этом грациозном мире как заблудившийся носорог.

– У меня ежедневно по восемь часов занятий. Вы только представьте, какая это педагогическая нагрузка. По выходным – репетиции концертов. На общественных началах, конечно. А педсоветы, методические советы, худсоветы, комиссии? Сколько приходится выступать по эстетическому воспитанию! И думаете, кто-нибудь это ценит? Нет, не такой у нас город. Здесь никогда не понимали бескорыстного человека. Вы понимаете меня?

Доктор Рыжиков понимал всех, у кого ныли обиды.

– Но ведь мы не лечебное учреждение, как ваша больница, правда?

Доктор Рыжиков и сам понял, что здесь не лечебное учреждение.

– А правду говорят, что Жанночка теперь сможет ходить только на костылях? Как нам всем жалко Жанночку! Нет, вы мне не говорите, все-таки наша медицина ужасно отстает. Жанночка на костылях – просто не верится! – Взгляд в зеркало, небольшое выправление осанки. – Придется искать ей замену. А это очень нелегкое дело. Она была очень талантливая девочка, скажу вам откровенно. Такой нам теперь не найти. Нет, если бы у меня была хоть минута свободного времени, я обязательно бы пришел позаниматься. Вы верите?

Доктор Рыжиков верил. Такой уж он был человек. Учитель танцев взял его за локоток, показывая, что время перерыва истекает.

– Нет, это такое несчастье для нас всех. Мы верили, что она станет всемирно известной, умножит славу советского балета, – взгляд в зеркало, осанка, – и авторитет нашей студии. Ведь вопрос о студии фактически почти решен, мне сам товарищ Франк сказал. И потом, я вам откровенно, как тонкому человеку, врачу. Это просто ужасно. Бинты, кровь, костыли, уколы… У меня потом неделю тошнота. Я человек искусства, эстет, мне это невыносимо… Вы все-таки привыкли к этому, потому что у вас свои обязанности, а у меня свои… Вы меня понимаете?

Мысленно доктор Рыжиков сказал: куда мне. И захотелось в подтверждение своего неэстетизма пройти по этому белому выскобленному полу не в носках, а в кирзухах, оставляя сочные ошметки грязи на ихней балетной чистоте. А заодно, может, и провести автоматной очередью вдоль зеркальной стены, перед которой этот эстет непрерывно поправляет то галстук-бабочку, то прическу. Добавить сюда грохота, звона и гари.

И мысленно же сказал себе: вот так это и начинается. А эти мальчики и девочки чем виноваты? А старушка, которая пол скоблит? И вообще весь мир, которому чуть что – суют под нос грязные сапоги и автоматы? Тут только начни. Он щелкнул своим выключателем, и клетки, у которых чесались кулаки на учителя танцев, притихли. Включились клетки, которым было жаль и старушку уборщицу, и этих мальчиков в трико, высокомерно озирающих простые носки посетителя. И даже самого учителя танцев, способного умереть при виде капли крови. Ибо все мы немножко лошади.

– А мы вас на премьеру приглашаем. Хореографическая сюита «Гимн молодости». Хотели еще к Первому мая, но Жанночкина болезнь помешала. Теперь нашли другую солистку. Риточка, конечно, справляется, но данные, по секрету, не те… Ах, вы поверьте, нам так Жанночки не хватает! Только учтите, на нашу премьеру всегда трудно попасть. Как говорится, бежит толпа гостей почетных… Все родители, все их друзья, ну и руководители – кто из горсовета, кто из строительного треста, кто из профсоюзов. Нам ведь и о ремонте надо позаботиться, и об обстановке. У нас ведь красиво все здесь оформлено, правда? Все с помощью общественности. Самого товарища Франка приглашаем всегда и товарища Еремина, конечно. Товарищ Еремин, правда не всегда бывает, зато его жена с сыном – обязательно. А товарищ Франк обладает чувством развитого эстетического вкуса… Так что пригласительный билет пораньше получите. Будете у нас почетным гостем. Можно вдвоем. Дети, попрощаемся с нашим гостем, ну-ка дружненько!

Девочки вразнобой сделали свой цыплячий реверанс. Мальчики по-гусарски коснулись ключиц подбородками.

– Спасибо, – начал доктор Рыжиков обуваться у входа. – Я, конечно, вдвоем.

– Пожалуйста, пожалуйста! – засуетился учитель танцев, как будто что-то зная про доктора Рыжикова. – С кем, если не секрет?

– С Жанной Исаковой, – сказал доктор Петрович, разгибаясь.

32

– Он сегодня придет? – спросила Жанна, невыносимо сияя глазами. – После обеда?

– Сегодня он не сможет, – спрятал свои глаза доктор Рыжиков. – У них там репетиции перед премьерой.

– Как жалко… – прошептала Жанна. – Я так люблю репетиции… Больше, чем концерты. На репетициях можно как угодно прыгать, а на концерте только как он приказывает. Одно и то же.

– Скоро переедем ко мне, – сказал доктор Рыжиков. – И начнем репетировать непрерывно. Согласна?

– А когда? – Жанна сразу спустила ноги с кровати и потянула костыли.

– Скоро. Ну, несколько дней. Еще один штрих в ремонте. Для полной красоты. И у тебя будет отдельная палата со всеми удобствами. А сейчас ну-ка вытяни ноги…

Он достал из-за спины «Школу классического танца».

– А самое лучшее – генеральная репетиция, – жалобно вздохнула Жанна, и ее черные глаза наполнились слезами.

Тем временем больной Самсонов удрученно разглядывал, снявши кепку, потолок в готовой, выбеленной и выкрашенной палате.

– Самое лучшее, конечно, через крышу, – сказал стекольщик в глубокой задумчивости. – Перед тем, как бы крышу класть. А теперь снова гадить придется. Экое неудобство.

– Это я лошадь, – виновато сказал доктор Рыжиков. – Надо было знать до… Не лошадь даже, а бегемот. Знаете что? Вы этим, пожалуйста, не затрудняйтесь. Я как-нибудь сам выкручусь.

– А что, нельзя без нее? – поскреб Самсонов в затылке крючком левой культи.

– Нет, – грустно сказал доктор Рыжиков. – Это единственный выход. Да вы не затрудняйтесь, вы меня и так… Но как вы все-таки сюда попали?

– Да дело ерундовое, – стал успокаивать стекольщик. – Работы на день-два. Мусорить жалко, чистоту такую гадить. Линолеум красивенький опять же… Плевое дело, это мы мигом…

– А чтобы ваши стекла горели ярче, – перевел разговор на приятную тему доктор Петрович, – у меня есть прекрасная люстра. Мы ее в коридоре. А в палатах торшеры…

– Тут без электрика не обойтись, – заключил больной Самсонов. – Дерматина помните? Который со столба упал. Ну, лямка на кошке порвалась…

– Больной Дарвадинов, вспомнил доктор Рыжиков историю болезни. Вывих плеча, перелом ключицы, трещина левой височной кости, гематома, прогрессирующий отек головного мозга… Все как у людей. Опоздай прорубить в черепе окно для декомпрессии, и… некому сейчас было бы вешать люстру, которую задумал доктор Рыжиков вместо казенных плафонов. Очень уж он их ненавидел.

Через день в новеньком, чистеньком, аккуратненьком флигельке снова начали долбить стены.

– Я думал, у нас будет отдельное государство, – мягко улыбнулся Сулейман. – А у нас все как у всех. Сперва строим, потом стены бьем… Я думал, это строители виноваты, а это, оказывается, воля аллаха.

– Закон сообщающихся сосудов, – ответил сверху запыленный доктор Рыжиков, который искупал вину, лично пробивая зубилом и молотком дырку в стене. – Все мы… немножко… лошади…

– Древние лошади, – еще мягче улыбнулся Сулейман.

Доктор Рыжиков с поднятым молотком чуть внимательнее посмотрел на него с табуретки.

– Мне кажется, вы что-то задумали, – мелькнула в его голосе тревога.

– Пока не беспокойтесь, – мягко сказал Сулейман. – Можете добивать дырку.

– Вы бы с той стороны последили, – попросил доктор Рыжиков. – Чтобы стена не треснула.

– Она уже треснула, – успокоил его Сулейман. – Но я отсюда не уйду. Я уйду только с вами. Вы сколько уже месяцев носите временную пломбу?

Доктор Рыжиков стал похож на каторжника.

– Лев Христофорович будет ждать хоть до утра, – сказал конвоир подконвойному. – Он сказал, что, если вы почувствуете хоть малейшую боль, он даст вам вырвать свой золотой зуб.

Доктор Рыжиков бил все беспросветней, к тому же заметно замедленней. Будто решил остаться на этом табуретном постаменте действующим памятником самому себе. Лишь бы подальше от мягких, сильных, приятно пахнущих зубоврачебных рук Льва Христофоровича.

Но и сторож у подножия этого памятника тоже, видно, устроился на века.

33

– Ну… Брось костыль, не бойся! Будет держать! Да будет, будет! Ну, я тебя подержу, только отпусти костыль!

Но Жанна впилась в ручку костыля до белых пальцев.

– Отдохнем, – сказал доктор Петрович. – Подогни ноги и повиси. Как на качелях. Покачайся. Вот так, попружинь. Нравится?

Жанна разулыбалась, елозя по полу вялыми ногами.

– Вот так и мы на парашютах… Висишь и песню поешь: «Нам разум дал стальные руки-крылья…»

– Кто вам дал стальные руки-крылья? – мягко осведомился Сулейман.

– Разум! – твердо ответил доктор Рыжиков.

– Извините! – мягко, но непреклонно сказал Сулейман.

– Нет, это вы извините, – мягко, но непреклонно сказал доктор Рыжиков. – Именно разум.

– Когда вы висели на парашютах, вы пели, что не разум.

– А кто же тогда? – в лоб спросил доктор Рыжиков.

– Кто-то другой, но не разум.

– Так вот! – вложил все ехидство, на какое только был способен, доктор Рыжиков. – Сначала, в первом варианте, стальные руки-крылья дал именно разум. Вы, Сулейман, еще молоды, чтобы это помнить. Вы помните второй вариант, в котором руки-крылья дал кто-то другой. А вместо сердца – пламенный мотор, не так ли? А потом снова разум.

– Тогда извините, – мягко улыбнулся Сулейман. – Больше не буду никогда. – И глубокая искра в темных глазах.

– Почему же никогда? Врачи не говорят: всегда и никогда, – великодушно разрешил победитель. – Ну что? Смотри, как хорошо пошла без костылей! Костыли-то забыла! Ага, ага! Перебьешься!

Он подальше убрал костыли, к которым потянулась Жанна. Она балансировала на страховочном поясе. От пояса уходили к потолку мощные резиновые жгуты. Там надежные рельсы, уложенные в стены, служили кран-балкой. Из-за них и разгорелась запоздалая перестройка. Страховочное устройство ездило по ним на колесиках. Таким был первый выход Жанны в свет.

– Дайте! – потянулась она к костылям, чувствуя себя без них позорно беспомощной, как без одежды.

– Держи! – протянул он их. – Молодец, хорошо постояла. Теперь домашнее задание – пять раз туда и обратно.

– Без костылей?! – ужаснулась она.

– Сначала с костылями, – смилостивился он.

Сам себя, с новыми зубами во рту, он ощущал не меньшим героем, чем после самой ярой рукопашной на границе Австрии. Только старался не замечать ехидных искорок в дружелюбных глазах Сулеймана: да, мол, знаем мы таких героев, немало видели. Сулейман висел на шведской стенке, вделанной в стену, и добродушно побалтывал ногами.

– А я пойду, – вздохнул доктор Рыжиков как-то особенно неопределенно. – Опять не в свою функцию нос совать…

– А если я упаду?! – воскликнула Жанна, боясь остаться одинокой.

Тут же в двери молча выросла непоколебимая Сильва Сидоровна, уже совсем сюда переселившаяся на крохотную зарплату. Никого другого пустить на это единственное место при докторе Рыжикове она не могла.

– Может, я с вами? – разделил его решимость Сулейман. – Люди бывают разные, Юрий Петрович…

– Нет! – сказал доктор Рыжиков твердо, еще раз почерпнув мужество в своих новых зубах. Выдержав такое, человек становится способен на многое. – В такую разведку идут одиночки. И гибнут, никого не выдавая.

Все благоговейно притихли, провожая его на неизвестный подвиг.

– Иду в универмаг выбирать люстру, – решил он замести напоследок следы. – Разве не гиблое дело?

…Буквально через час в него стреляли. Подло, неожиданно, из-за угла.

Сверкнуло во тьме красноватое пламя, хлопнул по ушам знакомый звук, ударила волна паленого.

– Ой! – крикнул кто-то.

– Бежим! – отозвался другой.

– Стой! – грозно предупредил доктор Рыжиков, которого на сей раз пуля убоялась.

Один злоумышленник все-таки проскочил у него между ног на свободу. Но второго он ухитрился зажать между кирпичным забором и углом дома, пользуясь для этого картонной коробкой, в которой звякнуло что-то хрупкое. Это и была люстра, купленная только что в универмаге. Не из дорогих, давно присмотренная и выношенная в мечтах об уюте в отделенском коридорчике, благодаря чему он сразу заиграл бы как лишнее обжитое помещение, а не как пресловутые больничные коридоры. Денежки он потихоньку утаивал из внеочередных выездных, чувствуя себя грабителем родной семьи, в свою очередь мечтавшей о телевизоре или о магнитофоне. Словом, кругом преступник. Но уж больно заманчиво представлял он вечера под этой люстрой в тесном кругу родимых больных. Или на старость потянуло к уюту?

Но в борьбе размышлять было некогда. Каждый звереныш в капкане первым делом начинает отчаянно биться. Поэтому в коробку, служившую сейчас прессом, молотили и кулаками, и головой, и чем попало. Каждый такой удар болезненно отзывался в сердце доктора Рыжикова, но он не ослаблял давления. Что там осталось, в коробке, после этого – лучше не думать. Противник был не из тихонь. Уже зажатый намертво клешней доктора Рыжикова, он был готов, как ящерица хвост, оторвать и оставить врагу свою руку. И извивался до последнего. Лишь колоссальный перевес сил помог доктору Рыжикову постепенно, давлением и терпением, утихомирить пленника. Когда сопротивление утихло, доктор Рыжиков пропыхтел:

– Где пугач?

– Какой пугач! – снова задергался «язык». – Пусти! Че пристали! Мне домой надо!

Голосишко был сварливый, безотцовский.

– Ну нет! – хватка у доктора Петровича была еще та, десантная. А хирургические пальцы – чуткие, как миноискатель. – Пока не отдашь, не пущу!

– Нет у меня, Сережка утащил! – Пленник стал хныкать. – Пустите, силы больше, да? Силы больше? Мне домой пора!

– Тебя, брат, из дому и выпускать нельзя! – заверил доктор Петрович, чуть ослабляя нажим. – Придется отвести тебя к родителям, пока целый. А то получат потом без пальцев или без глаза… Ну-ка пошли, показывай, где живешь!

– Не пойду! – снова забился пленник. – К мамке не пойду! Не надо к мамке, дяденька! Это не я!

Но доктор Рыжиков был неумолим. Слишком много пробитых голов, выжженных глаз, оторванных пальцев прошло перед ним. Если хоть что-то из этого неминуемого потока можно было предотвратить, он должен был превращаться в непробиваемый камень. Поэтому он каменно сказал:

– Пугач на бочку… или идем к матери!

Видно, это было слабым местом в оборонительных рейдутах.

– Сережка утащил, дяденька! Правду говорю! Не надо к мамке!

– Тогда шагом марш за Сережкой. Где он засел? Пока не разоружимся, не выпущу!

Крепко схваченный воротник мальчишкиной курточки подтверждал, что это так.

– Подождите, дяденька, отпустите! Может, тут уронилось?

Чуть-чуть приотпущенный он нагнулся и быстро-быстро зашарил по земле, меж битого кирпича и бутылочного боя. Нашел то, что надо, и выпрямился: вот!

В ладонь доктора Рыжикова легла латунная трубка, оснащенная толстой резинкой и гнутым гвоздем, – простейший самопал, десятилетиями стоящий на вооружении уличных и дворовых команд. Незаменимый в воспитании отваги, как мосинская трехлинейная винтовка. Только винтовка давно уступила место в строю автоматическому оружию, а самопал оказался редкостно живучим. Видимо, в силу еще более удачной конструкции.

– Так я и думал, – рассмотрел он под фонарем свой трофей. – Для тройного заряда. Ну куда вы лезете, куда вам надо? Ну почему наши вам не подходят – надежные, опробованные, безотказные, еще до войны испытанные и поставленные на конвейер? Обязательно надо увеличивать заряд? Прямо как в мировой гонке вооружений!

Во время этого увещевания стрелок, как и следовало, бесследно исчез. И проникновенные слова доктора Петровича всуе тонули во тьме.

Ладно, вздохнул он, все же исполнив свой воспитательный долг. И пошел к дому, сверившись с адресом по бумажке. Однако за несколько шагов до подъезда откуда ни возьмись вынырнула фигурка стрелка.

– Дяденька, не ходите к мамке! Я больше не буду! Честное слово даю! Не ходите, дяденька!

Доктор Рыжиков и думать не думал идти к его мамке. Он встал и объяснил со всей толковостью, что договор есть договор и он его намерен соблюдать по всем пунктам.

Но в подъезде мальчишка не отставал он него. А когда доктор Рыжиков постучал в совершенно постороннюю, на его взгляд дверь, вообще зашелся и вцепился в докторский рукав:

– Обманули! Не ходите, дяденька! Мамке кричать будет, что опять из-за меня заболела! И что помрет из-за меня! Я, честное слово, не буду! Обещали же не ходить! А сами обманули! Мамка драться будет, а пугач и не мой!

Доктора Рыжикова наконец осенило. Стрелок оказался сыном соседки-свидетельницы, к которой он набрался мужества пойти. Мужество требовалось не для того, чтобы от кого-то отбиваться, а для того, чтобы подступиться к издерганной, видно было в суде, и лжесвидетействующей женщины. До чего мучительное дело. Кроме того, он не имел права быть частным сыщиком. Но право быть гражданином, который может задать любому гражданину страны любой справедливый вопрос, он имел. Как задать – еще не знал, но знал, что имел. Просто прийти и спросить: «Почему вы с женой Чикина обманываете суд?» Проще простого, но это ведь надо, чтобы язык повернулся… Назвать незнакомого человека обманщиком – тоже надо храбрости набраться. Да еще если человек подозревается в неврастении.

С такой кашей в голове доктор Петрович подступил к соседкиной двери. Не успел он объяснить мальчишке-самопальщику, что дело вовсе не в самопале, как дверь открылась и они оба предстали перед хозяйкой.

– Опять! – сразу потянулась она к сыновнему затылку, чтобы отвесить авансовый тумак. – Снова нахулиганничал, ирод недоношенный! Дня прожить не дает, чтобы не привели! Что сегодня наделал?

– Ничего не наделал! – заслонил доктор Рыжиков собой маленького и вечно виноватого спутника. – Никто его не привел, я к вам по делу… Он сам по себе, я – сам по себе…

Она отвесила бы тумак и доктору Петровичу по боевой инерции. Она заслуживала сильного снисхождения. Мальчишка, пользуясь защитой и горя любопытством, прошмыгнул в единственную комнату, в угол, где стоял простой квадратный стол с клеенкой, покрытой многочисленными кляксами. Чтобы не прогнали, стал с озабоченным видом извлекать из трепаного портфельчика чернильницу, книжки, тетрадки.

– Спасу нет на ирода! – оправдывалась мать, пока доктор Петрович оглядывался. – На школьном чердаке пожар зажег! Дохлую кошку учителю в портфель сунул!

– Это не я! – соригинальничал от из своего угла.

– Морда ты шкодная, морда шкодная! – метнулась к нему мать с чем-то кухонно-деревянным в руке, от чего сын юркнул под стол. – Пусть лучше в колонию заберут, пусть сам горя хлебнет, узнает, почем добро стоит! Ведь сыт, одет, обут! Чего еще дураку надо? Сколько прошу: Женька, Женечка!

Женька из-под стола метнул в доктора Рыжикова умоляющий взгляд: неужели продашь? Доктор Рыжиков подал ему чуть заметный знак рукой: не дрейфь!

В ответ не его уговоры, что ничего такого не случилось, она все же заплакала, ушла на кухню, высморкалась там под краном, умылась, вернулась с покрасневшими глазами, заглянула в буфетное зеркало, нервно засмеялась, взяла губную помаду. Тогда по какому вопросу?

Доктор Рыжиков уже понял, что она срывается без всякого предохранителя. Но даже не это остановило его от рокового вопроса. Обвинить при мальчишке его мать в лживости – это уже надо и самому быть конченым садистом. Вот именно, врачом-палачом. А что тогда придумать? Он неловко топтался у порога.

С довоенных времен доктор Рыжиков врал туго, если дело не касалось прямой врачебной тайны. Прийти-то сюда ему действительно нужна какая-то причина, а не откуда ни возьмись. Он даже испугался, что она вспомнит его по суду и уличит в сообщничестве с подсудимым, но ее память была, видно также ослаблена, как и нервы. Не имея на то никаких полномочий и прав, он пробормотал что-то насчет родительского комитета, который проверяет гигиенические домашние условия учеников (даже неизвестно, какой школы). Уши у него горели под серым беретом как фонари.

Услышав про родительский комитет, Женькина мать всячески засуетилась вокруг Женькиного стола и Женькиного рабочего места. Начала переставлять дешевые вазочки и статуэтки на буфете, придавая комнате больше уюта. «А что домашние условия? Домашние условия как у людей», – приговаривала она ревниво, отводя невысказанный упрек в недостаточном старании создать эти самые условия.

Женька уже вылез из-под стола и сел у окна, сурово выпрямившись и даже несколько закостенев. Похоже, он не ждал от этой темы ничего хорошего.

– А вы кем работаете? – осторожно спросил доктор Рыжиков.

– Посудомойкой в «Юности», – резко ответила она, понимая, что посудомойка – не кандидат искусствоведения. – Кем же еще? Вот руки, видите, до мяса разъедает. От химии с горчицей. Одно благо, что через день. Не знаю, сколько еще выдержу. Обещают в разделочную перевести… – Она значительно поджала губы, давая знать, что тоже кой-чего стоит. И показала руки, изъеденные горчицей и химией.