Траверс, щурясь из-под полей своей панамы, вышел на полдневную жару. В канавах по обе стороны дороги, в тени пальм, спала артель итальянских дорожных рабочих. Он пересек дорогу, и его ослепил слюдяной блеск узкой полоски пляжа — как на старо — модной рождественской открытке с блестками. Пляж был пустынен, если не считать немногих самых оголтелых любителей солнечных ванн, неподвижно лежащих лицами вверх, словно Средиземное море уже смыло и унесло их. Два инструктора по физической культуре сидели на горячем песке, прислонясь коричневыми спинами к волнолому, и в сладостном оцепенении курили после ланча, состоявшего из ветчины, огурцов и полуярдового французского батона, который они запивали разбавленным водой вином. Когда Траверс спросил их о Персивале Артуре, они сказали, что не видели «маленького молодого человека» (так они его называли) часов с одиннадцати утра, когда окончилось утреннее занятие. Скорей всего, он побежал к своему другу, месье графу, который, без сомнения, в курсе.

Рекс Траверс с облегчением ступил с яркого солнца в короткую тень сосен, окружавших отель, где жил граф.

На сей раз результат был нулевым. На площадке для машин перед отелем он не увидел ярко-красного «Альфа-Ромео», и никто не мог сказать, то ли «маленький молодой человек», племянник доктора («Ну конечно, мы знаем его! Его каждый знает!»), просто ушел, то ли уехал вместе с графом.

Рекс Траверс направился к другому излюбленному месту Персиваля Артура — к футуристической вилле, которая выглядела словно замок с открытки и напоминала вдобавок вольер с попугаями. На это лето ее сняла итальянская леди, дочери которой играли с Персивалем Артуром в теннис.

Все скамейки, гамаки и даже ступеньки террасы были заняты группами молодых французов, предававшихся сладкому безделью. При виде Траверса поднялась суматоха, все они, крепкие, коротконогие, смуглые, со сверкающими глазами и зубами, повскакивали со своих мест и кинулись пожимать руку доктору. Тряся руки бесчисленному количеству сердечных иностранцев, Траверс задал свой вопрос, и ему ответил целый хор голосов:

— Нет, месье доктор, Туту с нами нет!

— Туту — это Аррртур… Здесь нет!

— Ах, изменник! Он покинул своих друзей!

— Сегодня утром он обещал научить плавать кролем Симону, Марселя, Пьерро, Жана и Шарло!

— Сегодня днем он обещал играть в теннис с Евгенией и со мной!

Это сказала маленькая итальяночка, уже одетая для тенниса: в короткой юбочке, в носочках и с повязкой на волосах.

— Нет Парсифаль!

— Без него так скучно! — подвел итог кто-то из друзей, и Траверс ушел с сознанием того, что только Богу (и, конечно, самому Персивалю Артуру) известно, куда подевался его племянник, и с правой кистью, почти вывихнутой от множества так называемых «крепких английских рукопожатий».

Возвращаясь в «Монплезир», он увидел красную «Альфу-Ромео» юного графа: оказывается, тот ездил к железнодорожной станции встречать сестру. Выйдя из машины, дружелюбный молодой человек представил ей Траверса; «Баронесса…» — далее последовала какая-то русская фамилия, которой Траверс не запомнил. Хорошенькая, пухленькая, лет около тридцати, с наивными бретонскими голубыми глазами, она была замужем за русским.

— Я хотел бы представить ее миссис Траверс, если можно.

— О, разумеется! Моей жене будет приятно.

— Вы только что поженились? — Высунувшись из машины, хорошенькая баронесса вопрошающе смотрела на него своими ярко-голубыми глазами, похожими на глаза его сестры, Иды Мюрхэд. — Я хочу посмотреть, как устроились молодожены; знаете ли, это интересно всякой женщине!

— Пожалуйста, — вежливо ответил Траверс и поскорее перевел разговор на исчезновение Персиваля Артура.

— Я видел его в последний раз часов в одиннадцать утра, когда мы договорились, что завтра я дам ему этот автобус прокатиться до Мэнли. — Французский граф был блестящ, он только изредка ошибался в произношении и непривычно строил фразу. — Прекрасный парень ваш племянник, мистер Траверс! Умный, веселый! И настоящий маленький спортсмен!

— Вы очень любезны.

— Нет, но когда я вижу, как мадам, миссис Траверс, по утрам идет с ним к морю, мне всегда вспоминаются — не хотите ли сигарету? — мне вспоминаются итальянские изображения Венеры в сопровождении ее сына, который едва ли моложе, чем она. Вы помните эту картину, да? Не толстый младенец Купидон, а выросший Эрот. Он и она придают друг другу что-то такое — как это вы говорите? — хорошо оттеняют друг друга. Я восхищаюсь.

— Благодарю вас. — Рекс, как истый англичанин, испытывал неловкость, когда переходили на личности; особенно если дело шло о его семье. Джой, собственно, к семье не принадлежала, но он обнаружил, что ему тяжело выслушивать похвалы ее красоте от другого мужчины. Этот граф был бы ничего, если бы не неприятная континентальная привычка тратить слишком много витиеватых слов на то, о чем лучше вообще промолчать. И добавил: — Один Бог знает, куда подевался проклятый мальчишка; он исчез незадолго до ланча.

— Что же в этом удивительного, — улыбнулся граф, усаживаясь за руль. — Здесь так много развлечений… Эрот убежал! Всего хорошего.

Как только он отъехал, сестра тотчас повернулась к нему, видно, для того, чтобы всесторонне обсудить этого невозмутимого англичанина.

Рекс вернулся домой и сел в машину, чтобы ехать с очередным визитом к Знаменитым Шотландским Пледам — к одной из тех англичанок, из-за которых стыдился своей принадлежности к этой нации. Как врач, он бы охотно прописал ей полгода каторжных работ. Она была абсолютно бесцветна, других интересов, кроме собственного здоровья, у нее не было, и слова «моя бессонница» она произносила с некоторой даже гордостью, тем же тоном, как другие женщины произносят «мой мальчик служит во флоте» или «это мысль моего мужа».

В этот день ее бессонница заставила умного молодого английского врача пробыть у нее целый час с четвертью. И, по крайней мере, половину этого времени у него перед глазами стояло личико Джой за обеденным столом; вот оно светится неподдельным интересом к его полетам; вот оно заливается краской, когда она защищает мальчика… Становится таким же ярко-розовым, как эти провансальские розы на столе между ними…

Джой тем временем наслаждалась одиночеством. Ленивый, жаркий полдень; тишину и покой нарушает только голос Мелани, распевающей очередную песню о несчастной любви:

Pourtant je t`ai donne

Mes baisers les plus tenders!

Passant pres du honheur

Dont tu revais sans doute…[4]

«Словно она одна во всем „Монплезире“», — подумала Джой и улыбнулась.

Она сама удивлялась тому удовольствию, которое ощущала, оставаясь в доме одна. Этот дом становился для нее все более реальным. Лондон, Челси, Харли-стрит отошли в область неприятных воспоминаний, которые — странно, но факт — значили все меньше и меньше!

Джой едва верила, что за столь короткое время ее чувства так резко переменились.

Ну, например — если заглянуть в глубину своего сердца, — как она теперь относится к Джеффри Форду?

Это время можно употребить на то, чтобы написать наконец ему письмо, что нужно было сделать еще две недели назад. Письмо с объяснением всего, что произошло.

Джой вошла в спальню мадам Жанны. Она никак не могла привыкнуть к этой комнате, и хотя изгнала уже большую часть купидончиков, все же чувствовала там себя гостьей. Из муарового кармашка-ящичка туалетного столика она извлекла письмо, настигшее ее спустя несколько минут после венчания. Перечитала. Это было самое короткое письмо из всех любовных писем, присланное ей признанным писателем. Оно гласило:

«Милая Джой!

Я не знаю, что из этого получится, но я пишу тебе, чтобы умолить забыть мое последнее письмо и начать все сначала, если только ты в силах. Я весь в ожидании, на Тайт-стрит. Умоляю, черкни хоть строчку, и как можно скорее!

Твой, как никогда раньше,

Джеффри».

В ответ она торопливо нацарапала, перед тем как сесть на поезд на вокзале «Виктория»:

«Я вышла замуж, и мы уезжаем. Позже напишу подробно.

Джой Траверс».

И до сих пор не написала.

Неожиданно оказалось чрезвычайно трудно изложить эту дикую историю с фиктивным браком. Ведь нужно изложить ее так, чтобы она выглядела понятной и чтобы ее могли простить…

И с каждым днем становилось все труднее сесть за это письмо; не в характере Джой было все упрощать и облегчать.

Она тупо посмотрела на письменный прибор мадам Жанны: один купидончик поддерживал чернильницу, а у другого вместо стрелы торчала розовая ручка.

Джой потрясла головой, выходя из оцепенения. Если нет настроения, то ничего хорошего не напишется.

— Tu n`af pas trouve la route! — заливалась на кухне Мелани. — Le chemin de mon Coeur!

Джой вспомнила, что нужно привести в порядок комнату Персиваля Артура. Служанки постоянно ворчали, убирая у него, то и дело звучало слово «неряшливость».

Комната бездельника представляла собой то, что его американские друзья, безусловно, охарактеризовали бы как «полный бардак».

Мокрый купальный халат лежал на подушке. На полу валялись скомканные белые фланелевые брюки, носки, белье и форменный блейзер Мьюборо.

Джой начала поднимать и отряхивать одежду, из карманов посыпались какие-то ключи, непонятные железяки, вероятно, части двигателя для модели самолета, три франка, английский пенни, галька, носовой платок, превратившийся в грязно-серый комок, рулончик фотопленки, кусок замазки (к нему прилипли две французские почтовые марки и много пыли), коробок спичек, сломанная сигарета, кусочек шоколада и выпукло-вогнутая линза. Разобравшись со всем этим, Джой обратилась к заветной коробке, которую Персиваль Артур, очевидно, вывернул в поисках чего-то в сильной спешке и не успел положить ничего обратно. «Искал книгу», — подумала Джой и стала аккуратно укладывать в коробку последнюю книжку Эдгара Уоллеса «Когда мы были молодыми», Цезаря и, наконец, тетрадь, в суматохе раскрывшуюся на страничке, написанной крупным, четким почерком Персиваля Артура. Невольно она прочла:

«14 мая 1928 года.

Вчера мне исполнилось пятнадцать лет, и я решил каждый день записывать все, что случится со мной и кто что сказал. Вчерашняя вечеринка стала поворотной. Мы с Джой наслаждались обществом друг друга, как никогда раньше…»

Торопливо захлопнув тетрадь, Джой подумала: «Нечестно читать дальше, хотя я думаю, что записи кончаются примерно семнадцатого мая — такова судьба всех дневников». Продолжая наводить порядок в коробке, под обертками конфет «Макинтош» и полупустой баночкой с какими-то подозрительными анчоусами она обнаружила еще одну книгу. Ее яркая обложка притягивала взгляд: красотка с фигурой, которая давно уже не считается завидной, в белье, давно вышедшем из моды, развалясь, сидела на диване. Бумага, печать, оформление — все в этой книжке казалось таким же подозрительным, как те анчоусы. Господи, и откуда только он ее взял?

На первой страничке карандашом значилось имя владельца: «Джон» — тот самый мальчик, который должен был поступить в Мьюборо в следующем зимнем семестре.

«А я думала, он хороший», — опечалилась девушка, во второй раз за сегодняшний день сталкиваясь с проявлениями менталитета подрастающего мужчины… Что ж, сколько бы ни был мальчик мил и совершенен, он все равно будет безжалостен к старухам, и даже самые милые мальчики читают ужасные книги. Но Персиваль Артур, который читал Неррика! (Она вспомнила, как мальчик однажды сказал: «Мне нравятся его песенки — зажигательные! Мне нравится, как он описывает своих девушек!»)

«Не поймешь эти странные создания. Что за пол?» — подумала Джой и присела на край кровати Персиваля Артура, под поднятую москитную сетку. Она открыла книжку, перелистнула страничку-другую — и вдруг неудержимо расхохоталась: такой безобидной и невероятно глупой она оказалась. Бесконечные приключения «чаровниц лондонской сцены» описывались человеком, который явно никогда не видел вблизи ни одной из представительниц этой нелегкой профессии.

«Что ж, почти каждая девушка на сцене — и вне ее — хотела бы, чтобы лорд Вашингтон сделал для нее то, что он счастлив был сделать только лишь для Флоризана!»

Вот уж действительно! Но все равно, продавать такие книга с такими картинками на обложках для всех этих бедных овечек, Джонов и Персивалей Артуров, чтобы те воображали, что держат в руках настоящую «клубничку», недостойно!

Она подумала, что сказал бы Рекс… ведь, наверное, и Рекс, учась в Мьюборо, в свое время тоже прикасался к запретным плодам художественной литературы? Нелегко понять этих взрослых (и даже взрослых мужчин!). Так или иначе, но «Приключения Флоризана» не украшали заветную коробку.

«Я должна это пресечь», — решила она, переворачивая страницу. Послышались шаги. Она вскочила, приготовившись к защите от владельца комнаты фразой: «Ну, если ты будешь разбрасывать свои вещи по всему дому…» Но это была всего-навсего Мери, пришедшая спросить:

— Скажите, пожалуйста, доктор вернется к чаю?

— Я забыла его спросить. Как это глупо!

— Уже пять, мадам. Вы будете пить чай?

— Да, конечно. Я только должна позвонить мисс Симпетт и сказать, что мистер Персиваль Артур не сможет сегодня к ним прийти — если только он не войдет в дом, пока я не положила телефонную трубку, хотя, возможно, он пошел прямо туда.

Однако негодник, докторов племянник, в «Монре-по» не объявлялся. О нем по-прежнему не было ни слуху ни духу.

Исчез. Растворился. Никто не видел его.

«Он сказал: „Не скучайте!“ — вспоминала Джой, одеваясь к ужину. — Интересно, где он прячется? Но если он долго заставит меня волноваться, я могу и рассердиться!»

Он заставил ее волноваться. Пробило одиннадцать, двенадцать, половину первого. Персиваля Артура все не было.

Я уверен, что ничего не случилось, — заявил Рекс Траверс с убежденностью, в которой, однако, прозвучала некая нотка, заставившая Джой в испуге вскинуть глаза на него. — Но на всякий случай я сейчас позвоню в полицию. Пусть разошлют его приметы по всему берегу. Чтобы можно было его искать.

— В полицию? — повторила Джой.

— Да. Но я вовсе не думаю…

— Он… он очень предприимчивый мальчик.

— Разумеется. Я более чем уверен, что ‘то просто очередная дурацкая эскапада, — согласился Рекс, доставая из портсигара сигарету. — Но все же надо ему как-то показать, что так не делают!

— Если бы что-то случилось, — перебила его Джой, — ты бы уже знал. Полиция сообщила бы тебе, так ведь?

— У них здесь ничего не знаешь точно, — раздраженно сказал Траверс (и в этой фразе прозвучало свойственное англичанам непреодолимое недоверие к методам работы «иностранцев»). Однако он быстро взял себя в руки. — Да, конечно, они бы дали мне знать. Разумеется. Они позвонят. То есть, я хочу сказать, они бы позвонили.

После полуночи эти двое, в «Монплезире» целиком обратились в слух. Они ждали телефонного звонка. Никто не звонил: ни из полиции, ни из больницы, ни из отеля.

Медленно тянулись безмолвные часы… И вдруг — трель телефонного звонка. Но это была всего лишь старшая мисс Симпетт — она хотела узнать, нет ли каких новостей о милом маленьком Персивале Артуре.

Больше не звонил никто.

Траверс вышел и снова вернулся в гостиную. Сидя в кресле, Джой листала «Вог», у ее ног, прикрыв глаза, но насторожив уши, лежал Рой.

— Лучше иди спать, Джой. Я отослал слуг. Уже поздно.

— Я не могу спать, пока мы ничего не узнали.

— Нет смысла бодрствовать нам обоим. Иди спать. Она подумала (уже не без симпатии): «Опять — „комплекс Муссолини“? Он непременно хочет, чтобы его слушались. Впрочем, если ему так легче…» Она поднялась и направилась к двери своей комнаты. Ожерелье из светлого янтаря прекрасно сочеталось с этим ее бледно-желтым платьем с широкой сборчатой юбкой из тафты.

— Я не буду спать. Позови меня — как только что-нибудь…

— Телефон в твоей комнате. Ты первая услышишь.

— Да. Но если кто-то подойдет к двери? Ты позовешь меня?

— Да.

— Обещай.

— Обещаю. Иди спать. Спокойной ночи, Джой.

— Спокойной ночи.

Ни он, ни она не ожидали от той ночи спокойствия. Рой глубоко и протяжно вздохнул, поднялся, встряхнулся и уткнулся носом в колени Траверса.

В своей комнате Джой разделась, накинула кимоно и прилегла поверх широкой золоченой постели.

Так она лежала, положив голову на подушку (две подушки на этой огромной кровати были большие и квадратные, а еще одна — маленькая французская подушечка, продолговатая, в наволочке из льняного батиста, с вышитым инициалом «Ж», то есть «Жанна»). Прохладная льняная ткань ласкала ее лихорадочно горящую щеку.

Благодаря континентальной манере строить дома, без коридоров, анфиладой, когда одна комната выходит в другую, столь противоречащей английскому стремлению к автономности, Джой великолепно слышала все, что происходило в гостиной. За дверью Траверс расхаживал по комнате. Два шага — поворот. Пауза. (Он прислушивался.) Еще шесть шагов… Джой вспомнился день, когда он купил ей обручальное кольцо, день, когда, расхаживая по комнатке секретаря, он предложил ей быть друзьями.

Тогда она не могла считать его другом. Тогда он был совсем чужим…

Она начала узнавать Рекса лишь с тех пор, когда они поселились здесь. Сегодня за ланчем она почувствовала, что подлинный Рекс впервые открылся ей — когда говорил о том, как чудесно любоваться Англией из-под облаков. Такому Рексу она хотела быть другом. И никогда ни к какому мужчине не чувствовала она себя ближе, чем сейчас к нему, — их объединяла общая тревога за мальчика, которого оба они одинаково сильно любили.

Где он мог быть? Где мог быть этот несносный мальчишка?

Джой повернулась на огромной кровати, и она громко заскрипела пружинами. Услышав это, Рекс постучал в дверь.

— Ты не спишь?

— Не могу.

— Послушай, может быть, посидим на террасе?

— Давай.

Его голос был очень напряженным.

— Прямо сейчас.

— Иду.

Ее бело-розовое креповое кимоно с вереницей журавлей, летящих снизу к правому плечу, помялось. Она снова в него завернулась, обула мокасины из розовой кожи, отороченные белым мехом, и вышла в гостиную. Он стоял у дверей на террасу, весь ожидание.

— Жарко, как в аду, — сказал Рекс. — Наверно, здесь еще хуже, чем в тропиках.

На плечи поверх одежды он накинул знакомый белый халат и пальцами приглаживал только что смоченные тяжелые золотистые волосы. На его лице прорезалось множество морщин, однако, как ни странно, при этом сегодня ночью он выглядел моложе, чем обычно. Впервые Джой обнаружила сходство тридцатитрехлетнего дяди и пятнадцатилетнего племянника.

— Джой, ты не замерзнешь в этой штуке?

— Ничуть; жаркая ночь.

— Да, наверно, здесь еще хуже, чем в тропиках. — Очевидно, он забыл, что только что произнес эту фразу. — Но все же, если мы пойдем на террасу, лучше накинь шаль или что-нибудь.

Он взял шерстяную шаль, и они вышли на балкон в сопровождении Роя, который путался у них под ногами.

Здесь, в мягком свете серебристой луны, все казалось нереальным, как декорация в театре: субтропическая листва, перила, в живописном беспорядке расставленные вазы с цветами… Все выглядело так, словно здесь снимается сцена из фильма. Очарование южной ночи. Звезды… Изредка вспышка далеких фар выхватывает из темноты дерево, кусок стены, склон горы. Шум мотора удаляется, и опять тишина.

— Я сейчас, только выключу свет, — сказал Рекс и погасил лампы в гостиной. Он вновь вышел на балкон, неся два шезлонга — для Джой и для себя. Как пешеход перед тем, как пересечь улицу, смотрит сначала налево, потом направо, он бессознательно быстро взглянул на соседнюю виллу мисс Симпетт. Она тонула в темноте. Конечно. Значит, никто не увидит его в этот поздний час с этой девушкой.