Фиктивный брак

Тогда старшая из долгожительниц обратилась к Траверсу:

— Не хочет ли ваш племянник осмотреть свою комнату?

Я всегда говорю: мальчики стремятся убежать. Доктор Траверс, вон там звонок. — На конце шелкового шнура болтался китайский божок. — Позвоните, и Лидия покажет его комнату наверху.

— О, а можно я найду ее сам? — запротестовал Персиваль Артур, который ужасно устал от долгого сидения на одном месте. Так много часов подряд просидеть почти неподвижно ему еще не приходилось.

Свистнув Рою, он скрылся.

— Какой хороший мальчик; я не видела более воспитанного мальчика, — чирикнула мисс Симпетт-тощая, на которой, впрочем, крупными буквами было написано, что она никогда не видела мальчиков близко. — Он давно живет с вами, доктор Траверс?

— Уже десять лет, с тех пор, как умерла моя сестра, я — его семья.

— Как замечательно! Я имею в виду — для него. Боюсь… то есть я хочу сказать, вы не боитесь, что пребывание мальчика в вашем доме… э… доставит вам некоторые неудобства… именно сейчас?

— Мы сознательно взяли его с собой, — поспешно ответила Джой. — Мы так решили.

— В самом деле? Как вы добры… в ваших обстоятельствах…

— Видите ли, у мальчика нет матери, — быстро объяснил Траверс, — и ему больше некуда деться!

— Как это печально! — вздохнула мисс Симпетт-тощая.

Ее сестра туманно добавила:

— Как это ужасно, когда дети теряют мать.

— О да, — мягко согласился Траверс. — Я слышал, вы что-то говорили о чае, мисс Симпетт?

— Да, да, конечно! Вы, должно быть, совсем заждались. Но, мне кажется, сначала…

Сестры Симпетт обменялись взглядами, и более смелая и толстая старушка наконец решилась.

— Энни, дорогая, — вполголоса, доверительно сказала она, указывая пухлым пальчиком в направлении пышных складок парчового драпри, наполовину скрывавшего белые позолоченные двери в дальнем конце «салона». — Энни, не покажешь ли ты миссис Траверс расположение той… другой комнаты?

Джой вскочила и опрометчиво последовала за мисс Симпетт, похожей на смерть, в «ту, другую комнату».

Да, совершенно невероятная комната.

Это была самая большая спальня в «Монплезире»; похоже, вкус мадам Жанны проявился в ее убранстве полнее, чем где бы то ни было. Эта комната была еще более розовой, чем гостиная; позолота блестела здесь ярче, а каждый стул, пуфик и кресло имели муслиновые чехлы, напоминавшие кринолины, вдобавок украшенные шелковыми оборками. Картины были на похожие сюжеты: «Влюбленность», «Соединение», «Грезы любви». Туалетный столик представлял собой трельяж в позолоченных завитках на горизонтально лежащем стекле, покрывавшие розовую парчу (это был собственно столик). На стенах висело, кроме того, еще восемь зеркал различной формы и величины; каждое осеняли купидончики. Купидончики были повсюду: эти пухлые мальчики с фарфоровыми стрелами смотрели из каждого угла этой все еще благоухающей духами мадам Жанны комнаты, скульптурные купидончики поддерживали канделябры, поднимали вверх вазы с восковыми фруктами, обрамляли телефон; нарисованные купидончики роились на потолке и на панелях стен. Самый большой, подвешенный на золоченых цепях, парил над безбрежным пространством низкой раззолоченной французской кровати.

— Мы… мы так надеемся, что вы будете счастливы… то есть я хочу вам сказать, вам будет удобно здесь!

— О, благодарю вас, мисс Симпетт! Конечно же, будет!

Джой произнесла это доброжелательно и одобряюще; бедная старая дева так трепетно стремилась, преодолевая смущение, показать новобрачной «ее комнату». В жизни богатой женщины мисс Симпетт это было значительное событие!

Неожиданно та сказала:

— Может быть, это немного странно… незамужняя дама показывает новобрачной ее спальню… Ну… я думаю, вы, такая молоденькая, смотрите на меня как на старую деву?..

— О нет! — воскликнула Джой, мягко погладив маленькой мягкой ручкой костистую руку мисс Симпетт (этот жест на веки вечные расположил к ней мисс Симпетт). — Вы помните, кто-то сказал: «Не существует в мире старых дев; есть только неоткрытые жемчужины».

— В самом деле это кто-то сказал? — пробормотала мисс Симпетт. Ее костистый нос порозовел, ее подслеповатые глаза сквозь выступившие слезы впитывали в себя каждую черточку гладкого личика Джой и словно бы умоляли: «Не думай, что, если я никогда не была замужем, я ничего не понимаю! Я тоже мечтала! Я вижу, твои мечты сбылись. Так будь доброй со мной! Не смейся надо мной!» Но вслух она сказала только: — Э… вот здесь ванная, — и морщинистой рукой открыла дверь в царство розового кафеля, серебряных тазов, флаконов с ароматическими солями с огромной ванной посередине — этакий триумф французско-американской роскоши.

— Чудесно, — искренне сказала Джой.

— А там… — Мисс Симпетт быстро повернулась и столь же быстро отвернулась, показав на дверь слева. — Там будет… э… гардеробная мистера Траверса. О, мы знаем, что нужно джентльмену! Вы знаете, у нас есть племянник, который часто к нам приезжает и живет здесь. — Она сказала это с гордостью. — Это сын моей сестры; моя младшая сестра вышла замуж… О, как все похоже… Наш племянник сейчас в армии… Ну, вот гардеробная. Хорошая большая комната. Я всегда говорю, джентльмену нужно много места для его вещей!

— Да, конечно, — согласилась Джой и смело пошла по ворсистому ковру мадам Жанны к двери гардеробной. Открыла дверь, заглянула в комнату и коротко кивнула.

— Надеюсь, ваш муж найдет… найдет здесь все, что ему потребуется, миссис Траверс.

— Большое спасибо, мисс Симпетт, конечно же. Здесь все совершенно чудесно, — сказала Джой, страстно желая хоть на мгновение остаться в одиночестве («Е-е-е!» — как, вероятно, говаривала мадам Жанна, чтобы дать волю неудержимому смеху). Джой тоже последовала ее примеру.

Потому что — Господи! — что еще ей оставалось? Только смеяться.

Все остальное уже было. Было смущение. Были страдания. Было сопротивление. А теперь ее действительно забавляли пародийная пышность и торжественность, с какой обставлялся ее «медовый месяц». Ее забавляло, что сестры Симпетт называют их с Рексом Траверсом «наши двое молодых людей» и сочиняют целомудренные шуточки о том, что, слава Богу, есть кому последить за здоровьем доктора. Ее забавляло, что кухарка Мелани благословляла ее всякий раз, когда она заходила в кухню, называла «моя маленькая дама», бросала шаловливые полупонятные намеки на «эти первые дни» и громогласно прославляла обаяние месье доктора — ах, при таком муже мадам не стоит жалеть себя!

— Я себя и не жалею, — соглашалась с ней Джой, втайне радуясь, что Мери не понимает по-французски.

Она действительно не жалела себя; она с искренней радостью играла в эту неправдоподобную веселую игру. Это все же гораздо, гораздо лучше, чем если бы само место и вообще окружение постоянно вызывали воспоминания о настоящей ее любви. Тогда бы она плакала, а не смеялась — и так же часто, как теперь заливалась смехом, в эти первые дни на вилле «Монплезир».

Хорошо это или плохо, но молодые люди могут жить одним днем. Во всяком случае, Джой это умела. Именно поэтому день, когда Джеффри выбил почву у нее из-под ног, стал самым черным днем ее жизни и поверг ее в такую глубокую, непреходящую тоску.

А сейчас это же свойство собственной натуры спасало ее. И чем чернее была тоска, тем светлее радость. Радость оттого, что она в таком прелестном и забавном месте, оттого, что она полна здоровья, сил и красоты, оттого, что будущее ее ясно и прочно, поскольку сама она упрочила будущее сразу двух человек — мужчины и мальчика. И вот она жила одним днем, принимая жизнь такой, какова она есть. Вела тетрадь назначений, выписывала счета, печатала письма, следила за своим домом, а вдобавок — могла купаться, совершать прогулки, играть в теннис, знакомиться с самыми разными людьми. И время летело быстро. Дни ее были так заполнены, что она порой просто забывала о неестественности ситуации.

Лишь иногда ночью — вот так в веселую мелодию порой вплетается грустная нота — ей приходила в голову мысль, что вот она здесь, в этих божественных пенатах, полная сил, здоровья и красоты, молодая, а между тем ведь ее, вероятно, ждет судьба мисс Симпетт («Неоткрытая жемчужина»)! Что толку быть молодой, красивой и иметь прекрасный гардероб, если она, в сущности, приговорена пожизненно оставаться без того, ради чего женщины и стремятся быть молодыми, красивыми и хорошо одетыми. Гораздо менее красивые девушки могли претендовать на гораздо большую любовь к себе. Девушки, чьи губы никто не уподоблял лепесткам цветка! Ну и пусть, лучше не думать об этом! Лучше не думать о поцелуях; неужели когда-то их было много в ее жизни? Сейчас она даже не помнит их вкуса и чувствует себя так, словно ее не целовал никто и никогда. Как писал Джеффри, «чем крепче вино, тем слабее послевкусие». Лучше не думать… что она, как гроб Магомета, меж двух мужчин, и ни один… ничего!..

Один разбудил в ней страсть, но обманул, разбил ее мечты, так что она кинулась прочь, к другому, и устроила это безумное предложение, воплотив его в жизнь, во что сейчас сама с трудом верила.

Другой был ее работодатель, который просто-напросто ее не уволил. Он не обращал на нее внимания, но и не выражал недовольства новой ее работой. Уже хорошо. Тем не менее, она часто ловила себя на том, что в ней поднимается раздражение против Рекса Траверса, не потому, что она хоть в малой мере хотела бы, чтобы он ее заметил (она не хотела; и никогда не захочет, но все же он совершенно бесчеловечное существо, если ему не пришло в голову задаться вопросом, что стояло за ее бравадой, когда она сказала: «Почему бы вам не жениться на мне?»).

Теперь это уже не имеет значения. Рубикон перейден, возврата нет. Траверс получил свою практику, будущее мальчика обеспечено, а она выполняет условия сделки. (И она считала делом чести быть столь же деловитой на «вилле для новобрачных», как и на Харли-стрит.) Она все реже и реже вспоминала о словах доктора Локка: «Нетрудно вновь обрести свободу». Прежняя жизнь постепенно становилась нереальной. Джой смутно подозревала, что после всего, что было, свобода отнюдь не принесет ей счастья. Здесь же она жила полной и интересной жизнью, вовсю пользуясь преимуществами этой королевской сделки, и находила эту жизнь совсем неплохой.

Все, кроме Рекса, ее вполне устраивало.

Так жили эти трое на вилле «Монплезир»; и единственным из них, кто не радовался и не наслаждался прелестями юга и новой жизни, был сам доктор Рекс Траверс.

Глава третья

МУЖЧИНА НА ВИЛЛЕ ДЛЯ НОВОБРАЧНЫХ

А что касается меня,

мне в этом счастья нет.

Джон Шеффилд

Рекс Траверс, приступив к новой практике, почти сразу же с горечью сознался себе в том, что он не создан для «заграницы».

Ни при каких обстоятельствах, ни в коей мере. Он не создан для этого южного, пахнущего эвкалиптом, цветущего, веселого берега наслаждений, над которым вечно стоит знойное марево и белые кубики вилл, словно кусочки рафинада, разбросанные рукою великана по холмам Ривьеры, как бы подпрыгивают в волнах горячего воздуха. Рекс, выросший под (чтобы не сказать прямо «в») серенькими, моросящими дождичком, под низкими северными небесами, считал, что этот климат, жаркий и влажный, благоприятен только для ящериц, животных и в последнюю очередь для людей. (В последнюю очередь — потому что немногих отдыхающих здесь богатых англичан было достаточно, чтобы заставить человека устыдиться того, что он англичанин. Возможно, то же чувствовали некоторые американцы, французы, шведы, аргентинцы, португальцы или греки.)

Рексу не нравилось, что небо над головой неизменно ярко-голубое, что уровень воды в постоянно спокойном заливе не меняется. Он, островитянин, привык к приливам и отливам, к настоящему морю. Пейзаж был, конечно, прекрасен, но лично он находил его несколько искусственным, слишком ярким — как декорация на сцене. Сад считался воистину чудесным, — но, Господи, как сильно раздражал этот запах цветов! Здесь высунуть нос на улицу — все равно что пойти в жаркий день к Морни за мылом для бритья! Он вспоминал Киплинга:

О, Боже! Хоть понюшку

Нам Англии отсыпь!

Ту грязную речушку,

Ту лондонскую хлипь…

Рекс скучал по Лондону, по своему клубу, по игре в крикет, по друзьям, приятелям, коллегам, по однополчанам из роты «Бесшумные птицы», скучал по своим обычным занятиям, скучал по выходным в деревне у мамы, скучал по воскресным полетам, очень жалел о том, что «Мот» продана, и вообще чувствовал себя не в своей тарелке. Так, словно он продал право первородства за чечевичную похлебку. Высокая плата за минимальную работу? Но как можно принимать такую работу всерьез! Его пациентки — небольшое число болтливых старых дев, страдающих по большей части воображаемыми недугами!

Вот чем все это обернулось. А если мужчина к тому же честолюбив…

Его невыразимо мучило сознание того, что будущее Персиваля Артура зависит именно от терпения и кротости его дяди, готового выносить невыносимых мисс Симпетт. Он ненавидел свою ежедневную обязанность приходить к ним, на виллу «Монрепо», потому что ему приходилось выслушивать не только и не столько описание симптомов легких недомоганий престарелых сестер, но и бесконечные рассуждения о том, какой он счастливый человек и как ему повезло.

— Я думаю, это, должно быть, наслаждение — начать супружескую жизнь в столь идеальных условиях; я только что видела вашу прелестную молодую жену в саду среди роз! Полная идиллия! В самом деле, доктор Траверс, вы самый счастливый из людей! Мне кажется, вам нечего больше желать. Разве вы не чувствуете себя настоящим баловнем судьбы?

— Пожалуй, — односложно отвечал Рекс Траверс и чувствовал себя дураком. Боже, если бы можно было послать все это подальше, вернуться домой и там найти хоть что-нибудь, все равно какую работу!

Но в первую очередь нужно думать об интересах мальчика.

И, кроме того, рядом находилась эта девушка. Джой.

Здесь почему-то многое на каждом шагу по мелочам обижало и больно царапало его. Например, Мери, служанка, которая долгие годы проработала у него на Харли-стрит и была привезена им сюда. Невозможно было запретить ей делать наблюдения и выводы относительно их взаимоотношений. Не то чтобы это имело значение, но кому же приятно было понимать, что старый и преданный слуга находит много смешного в супружеской жизни своего хозяина? А Траверс подозревал, что неподвижная маска спокойствия на лице Мери не раз сменялась выражением глубочайшего недоумения…

В один прекрасный день он услышал, как Мери зовет его племянника тем громким, совершенно незнакомым ему голосом, которым обычно говорят слуги, когда думают, что хозяев дома нет.

— Говорю тебе, не знаю, где доктор! Я сама его искала по всему дому; в доме его нет! Если только он не в тетиной спальне, — крикнула Мери сверху и, проходя как раз мимо двери, в которую только что вошел Траверс, проворчала: — Не много же времени он там проводит, как погляжу!

Этот случай побудил Траверса к довольно-таки глупому поступку.

Он выбрал момент, когда мадам беседовала с Мелани на кухне, постучал в дверь спальни Джой, бесшумно вошел и, не оглядываясь вокруг, быстро положил на стекло туалетного столика, меж туалетных принадлежностей Джой, предмет, который, он знал, отлично известен Мери — «докторов портсигар».

И быстро вышел. Когда Мери найдет портсигар, это убедит ее, что время от времени нога хозяина все-таки ступает на территорию спальни молодой хозяйки.

Однако служанке не пришлось сделать этого открытия.

Джой сама принесла ему и протянула на маленькой ладошке злосчастный портсигар.

— По-моему, это ваш? Он был на моем туалетном столике.

Она сказала это так простодушно, так, очевидно, была далека от макиавеллевских хитростей Траверса, что у того не хватило духу объяснить ей, что он нарочно положил на ее туалетный столик портсигар, дабы создать у служанки впечатление нормальной супружеской жизни. Вместо этого он забормотал:

— О! Спасибо! Как приятно, когда твои вещи к тебе возвращаются! Забавно, как это он там оказался… — И спрятал портсигар в карман, предоставив слишком зоркой Мери продолжать думать, что ей угодно.

Он не упрекал Джой. Он ничем не укорил ее в эти дни. Если уж на то пошло, Джой была даже слишком невинна!

Рекс Траверс обнаружил в Джой замечательное умение вести дом и великое множество хозяйственных добродетелей, которые Джеффри Форд в свое время находил «столь забавными». Траверс восхищался ее врожденным даром общаться со слугами — даже с такой сложной интернациональной командой, которая собралась здесь. Джой умела гасить время от времени возникавшие вспышки раздражительности англичанки Мери. Джой, несмотря на самые дружеские отношения с Мелани, никогда не позволяла «этой толстой тетке» превышать свои полномочия; и изысканность их кухни была заслугой не одной лишь Мелани. Под бдительным наблюдением Джой под мебелью не оставалось пыли после уборки Лидии, итальянки с лицом мадонны.

Кроме того, у Джой был дар создавать уют. Прикоснувшись к одному, убрав другое, она очень быстро превратила опереточную роскошь в стиле Рю-де-Риволи в нормальную атмосферу дома, пригодного для жизни.

Далее, Джой еще к тому же усовершенствовала свой талант общения с пациентами. (И при этом не забывала продемонстрировать чувства очаровательной молодой жены нового английского доктора, проводящей свой медовый месяц на Ривьере: «Вам здесь нравится?» — «О, безумно! Я так рада, что мы здесь!»)

Она безупречно выполняла светские обязанности: телефонные звонки, визиты, посещение церкви, хождение на приемы, на теннис.

Все это Траверс видел и понимал. И отмечал особо, что у нее очень хорошие отношения с мальчиком — впрочем, в этом он с самого начала не сомневался: с Персивалем Артуром Джой всегда приятельствовала.

По отношению же к нему… Что ж, она была безупречна. После того памятного разговора в Лондоне, когда он вынужден был предостеречь ее, что окружающие могут заметить что-то… э… необычное в их отношениях, она не сделала ни одного неверного шага. Не забывала называть его по имени после его просьбы:

« — Рекс, я еще буду нужна сегодня? До половины пятого? Да, хорошо…

— Рекс, я нашла тот рецепт для аптекаря.

— Пришло только одно письмо, зато очень хорошее: письмо твоей мамы ко мне, Рекс. Я уже описала, как мы здесь живем, и передала привет от тебя.

Траверс с невыразимой смесью удивления и восхищения говорил на это:

— В самом деле? Отлично!»

Его взгляд встречал детски открытое, приветливое лицо; но он отлично знал, что это всего лишь яркая обложка книги, прочесть которую ему не позволено. Порой ему казалось, что Джой выжидает… Он гадал: неужели Джой воспринимает свой пост официальной жены, домоправительницы плюс два дня работы секретаршей как нечто вечное? Это может тянуться довольно-таки долго, но не вечно же. Зачем ей это? Она смотрела на него и говорила с ним очень дружески, но прикосновение маленькой ручки, которое порой сопровождало ее «Спокойной ночи», перед тем как она скрывалась в обиталище мадам Жанны, говорило весьма твердо: «Мы на самом деле никакие не друзья, помни. Пусть здесь мы ведем совместную жизнь, мы остаемся просто знакомыми!»

Интересно, она действительно так думала?

Он поймал себя на злобной мысли: «Но, черт побери, ведь именно она все это придумала! Предложение сделала она! Ее идея, ее абсолютно безумный план! Лучше пойти и сказать ей прямо…»

Здесь он начинал смеяться над собой, подхватывал поводок, звал Роя — и пес, видя, что хозяин стоит с поводком, тотчас начинал крутиться вокруг, прыгать, лаять от восторга.

— Пойдем, мой Ройси-Бойси, пойдем гулять! Давай! Рой, прижимая уши, позволял пристегнуть поводок.

— Кто у нас огромный злобный волчище-собачище?

— Гав!

— Кто гоняет овец, кто кусает полицейских, кто пугает старушек, кто ест детишек на обед, а?

— Гав, гав! — в полном восторге отвечал ни в чем подобном не виноватый Рой.

— Кто вероломная скотина? Кто покушается на руку, что его кормит, а? Вот тебе за это, вот тебе за это, вот тебе… — любовно приговаривал Траверс, хватая собаку за все четыре лапы, поднимая и вскидывая на шею, словно воротник. Покружившись с Роем на плечах, он затем раскачивал собаку, подкидывал в воздух и, наконец, опускал на дорожку сада. Потом они начинали играть в мяч: Траверс бросал, а Рой бежал вдогонку, прыгал, хватал, лаял и в полном экстазе махал хвостом, а Джой выглядывала из окошка спальни мадам Жанны, желая удостовериться, чем вызваны такой шум и возня. И, наблюдая эту картину, грустно думала: «Мужчины были бы терпимы, если бы они относились к людям хоть наполовину так же, как к собакам!»

Траверс же, не подозревая о таких ее размышлениях, пристегивал поводок к ошейнику Роя, гладил его по шелковистой шерсти и внушал себе, что недостойно впадать в злобу и депрессию только лишь из-за перемены климата, окружения и обстоятельств.

Обычно такой уравновешенный, сейчас он пребывал в худшей форме, чем когда бы то ни было.

Поставьте себя на его место — на место великолепно сложенного, сильного, умного, порядочного тридцатитрехлетнего мужчины с нормальными здоровыми инстинктами, для которого всегда само собою разумелось (хотя он об этом особенно не задумывался), что женщины склонны считать его весьма привлекательным.

Представьте себе, что вы, по всем внешним признакам, женаты — во всяком случае, церемония венчания уже состоялась. Представьте, что вы оказываетесь за границей с хорошенькой двадцатидвухлетней девчушкой и поселяетесь в доме, где каждый уголок наводит на мысли о медовом месяце, постоянно тесно общаетесь с ней: разделяете трапезу, разговариваете, появляетесь с нею в обществе — ибо эта девушка и есть ваша жена, но жена только по бумагам, — несмотря ни на что, вы для нее — ВЫ! — как мужчина не существуете.

Представьте себе, что из чувства такта и соображения приличий вы удерживаетесь от попытки обсудить эту проблему с ней.

Разве такая ситуация не начала бы слегка действовать вам на нервы?

Именно это случилось с доктором Рексом Траверсом: эта ситуация стала весьма сильно действовать ему на нервы именно ко дню суперпобега Персиваля Артура.

Глава четвертая

ПОБЕГ

Ex Treibt in die Ferne mich

Machtig hinaus[2]

Песня

Я отказываюсь! — воскликнул Персиваль Артур рано утром, когда Джой напомнила ему, что в половине пятого он приглашен на чай в «Монре-по». — Почему я должен портить себе день, на который у меня уже назначены встречи с моими друзьями, бестолковым сидением в скучной гостиной с толпой старых дев, впавших в маразм?

— — Никакой толпы там не будет: только две мисс Симпетт и еще одна их подруга, которая хочет повидать тебя, потому что знала твою маму, когда ты был еще младенцем.

— Непростительный грех — знаться с людьми, которые помнят мужчину младенцем! — провозгласил Персиваль Артур и изобразил отвращение: — Бр-р!

Эта маска нарочитого отвращения — проявление бессознательной жестокости, свойственной молодым людям его возраста при столкновении со старостью, слабостью или уродством, одновременно и притягивала, и отталкивала Джой, у которой не было братьев, чтобы подготовить ее к возможности такого поворота событий.

Он продолжал, передразнивая манеру старушек:

— «Я не видела тебя с тех пор, как ты был вот такусенький! — Он указывал трясущимися руками расстояние в девять дюймов от пола. — Это было лет тринадцать назад. Как ты вырос!» — Было бы странно, если бы он не вырос! Как будто такое возможно! — Потом пластинка меняется: «Ты любишь ходить в школу, дорогой мой?» И большое счастье, если тебя вдруг забудут спросить: «Ты, конечно, слишком взрослый, чтобы можно было поцеловать тебя?» Но обычно не забывают. Я категорически отказываюсь! В гробу я их всех видал! Представь, что тебе нужно…

— Персиваль Артур, ты просто маленький звереныш.

— Не такой уж и маленький. — Он проворно вскочил и вытянулся, изображай телескоп, и его острый подбородок оказался на макушке Джой. — А что касается «звереныша», я думаю, они еще не так зверели в моем возрасте, когда их заставляли быть вежливыми со старыми высохшими мумиями!

— Думаю, они не зверели…

— Они зверели. Только в их времена запрещалось говорить то, что я сейчас могу сказать. Так положено — и все тут. Но, как бы там ни было, как говорил древний философ, я не собираюсь быть с ними почтительным или стричь ради них волосы и ногти! И ты не сможешь меня заставить! Парада не будет.

— Боюсь, что все-таки придется, — посочувствовала Джой. — Они просили твоего дядю…

Лишь кровь была со всех сторон,

Младенца ж не увидел он, —

мрачно процитировал Персиваль Артур и вдруг кинулся к Рою. Обхватив пса за шею, он продолжал декламировать:

О цербер! Сына ты пожрал! —

Отец несчастный прокричал…

(Они все знали об этой страшной овчарке, да, псина?)

Он в исступленье меч схватил

И, мстя, в Гелертов бок вонзил.

Заливистый лай Роя, возня, шум, грохот и поверх всего этого — едва ли не визг Джой: чтобы быть услышанной, ей пришлось завизжать:

— Они просили твоего дядю, чтобы ты был, и он велел мне проследить, чтобы ты не опаздывал! Ты можешь не оставаться там долго…

— Я могу не оставаться там вообще, если я не приду, — донесся удаляющийся голос Персиваля Артура, ибо он уже несся, перескакивая через ступеньки террасы, к высокой железной ограде, за которой ослепительно сверкала белой пылью дорога со слоновьими ногами пальмовых стволов.

До свидания! У меня много дел! Не скучайте!

Обыкновенно он исчезал на все утро. Но к ланчу пунктуально являлся, с чистой совестью и отменным аппетитом.

Сегодня он опоздал. Рой пришел без него.

— А где же мальчик? — спросил Рекс Траверс; он был раздражен после ненавистного утреннего приема пациентов. День стоял чудесный, но лишь для тех, кто мог провести его на море или высоко в горах, в тени олив. — Как он непунктуален!

— Наверное, он просто забыл о времени, — умиротворяюще ответила Джой. Она еще не выходила сегодня на солнце и, казалось, источала прохладу и свежесть. В белом шелковом платье-рубашке с нефритово-зеленым поясом, с шейным платком и носовым платочком в кармашке в цвет ему, она напоминала лотос. — В доме прохладнее, чем снаружи.

— Мадам, ланч на столе, — объявила Мери. Типичная англичанка, словно только что с Харли-стрит, в своей черно-белой униформе, она отступила в сторонку, к окну, пропуская хозяина и его молодую жену в столовую.

Они уселись друг напротив друга за красиво накрытый стол: льняная скатерть и стекло — наследство мадам Жанны; столовое серебро — свадебный подарок бабушки Траверс, и в центре — составленная руками Джой пирамида из роз.

Кстати, это была первая их трапеза вдвоем.

Сочувственно наблюдавшая за их жизнью Мери тотчас отметила это. «Наконец-то они остались лицом к лицу, без этой каланчи — Персиваля Артура».

Однако разговор начался отнюдь не на нежно-интимной ноте: когда «хозяйка» заметила, что она уверена, что мальчик вот-вот придет, хозяин весьма саркастически сказал, что женщины вообще имеют обыкновение говорить «уверена», не имея для уверенности никаких причин. Затем возникла пауза, и в столовую вплыл через открытое окно голос Мелани, распевавшей в кухне собственную версию любимой французской песни Мери: «Я хочу быть счастливой. Но я несчастна, покуда несчастен ты!»

«Однако нехорош голос Мелани — тем, что он слышен повсюду», — подумала Джой, а Траверс сделал добрый глоток минеральной воды со льдом и с лимоном (Джой помнила, что на Харли-стрит это был его обычный полуденный напиток).

Снизу зазвучала песня — тоже что-то из дешевой мюзик-холльной лирики.

Tu n`as pas su m`aimer!

Tu n`as pas su me comprendre! —

выводила Мелани.

Pourtant je t`ai donne

Mes baisers…[3]

— Мери, — мягко, вполголоса сказала Джой.

— Да, мадам. Я ей скажу, — тотчас поняла Мери и устремилась на кухню, чтобы побыстрее сказать товарке: «Мелани! Прекрати. Нон шантэ! Нон!»

— Что? — по-французски переспросила Мелани, прерванная на полуслове. — Мадам не хочет, чтобы я пела? Значит, ее душа нечувствительна к музыке! И в такое время ее жизни! Вот мадам Жанна — ей очень нравилось мое облигато!

— Нон шантэ, — повторила Мери, которая не поняла ни слова из того, что говорила Мелани, хотя исправно кивала.

А наверху Траверс, кушая цыпленка с салатом, приготовленным Мелани (салат был так сильно охлажден, что вызывал воспоминание об инее на газоне), заметил, просто чтобы что-нибудь сказать:

— Не могу представить себе, где эта женщина берет песни для своего неисчерпаемого репертуара!

— Я могу тебе сказать, — ответила Джой, тоже чтобы только поддержать беседу. — Когда по воскресеньям она вечером выезжает в Ниццу, то прямиком идет в зал музыкальных автоматов, надевает наушники и бросает франк за франком, слушая самые сладкие песни, что у них есть.

— Боже, ничего себе воскресный отдых!

— Таково ее представление о счастье. Я думаю, ты скучаешь без воскресных полетов.

— Что? Извини, — встрепенулся Траверс, вертя головой, чтобы увидеть лицо Джой за экраном из роз. — Что ты сказала, Джой?