В тот день и час, когда молодые Траверсы проходили через эту бурную сцену в спальне на своей вилле, полковник Хей-Молине лежал, растянувшись, в длинном шезлонге на пляже.

Для себя этот зрелый англо-индус считал, что две горячие ванны в день с большим количеством любимого мыла обеспечат всю его потребность в воде (которую он употреблял по своей схеме), за исключением содовой для разбавления джина. Он не собирался купаться и лениво наблюдал за другими. Их цветные шапочки были разбросаны по сверкающей поверхности воды подобно раскиданному по земле конфетти. Джеффри Форд с мокрой и лоснящейся, как у тюленя, головой плыл к скале. Хей-Молине равнодушно смотрел по сторонам в ожидании матери Джеффри, которая вот-вот должна была спуститься к морю…

И вот она появилась, сопровождаемая двумя юношами весьма лондонского вида, один из них был яхтсмен и играл на фортепьяно. («Оба, кстати, довольно глупые молодые ослы», — подумал Джим.)

Она выбирала дорогу между распростертыми на песке телами, двигаясь неторопливо по направлению к кромке залива. Джим сообразил, что она купалась, как здесь было заведено. В отличие от молодой жены Траверса (которая чувствовала себя как рыба в воде и могла плыть под водой так долго, как Келлерман, и стала одной из местных звезд среди прыгунов с вышки) маленькая миссис Форд оставалась любителем, дилетантом, «плескуном». Она также прекрасно сознавала, что, увы, купальный костюм теперь был менее милосердным к ее фигуре, зато были тщательно подобраны ее платья; поэтому в пляжном наряде она придерживалась накидки Лидо поверх одежды, сотканной из шелка цвета красной помады, которую носила с шапочкой, обувью и бантом на плече из резиновой герани для гармонии.

— Ты не выглядишь большой энтузиасткой, — поддел ее Джим, когда она медленно проходила мимо, вращая красным японским зонтиком от солнца.

— Я? Почему, я люблю воду! — улыбнулась она, но глаза выражали безразличие.

Она знала, что потерпела поражение, и, словно войсковое знамя, опустила зонтик к белым ботинкам Хей-Молине. Затем отвернулась от своих обожателей с тем, чтобы сказать через плечо:

— Сегодня должны быть танцы в казино, не так ли?

— Должны быть, ей-Богу. Я чуть не забыл.

— Составь мне пару в память о прошлом.

У него было приятное сентиментальное настроение. Он будет явно скучать по этой маленькой женщине, ему будет недоставать ее, коль скоро он был уверен, что больше с нею не встретится.

Полковник наблюдал за ней с берега. Она плыла последней в цепочке купальщиков, которые бодро перепрыгивали лениво накатывающиеся на сушу волны. В Средиземном море волны ничуть не больше, чем барашки от идущего в верховьях реки корабля, лениво раскачивающие лодки и байдарки. Неожиданно, по капризу, свойственному предательским голубым морям, на Пэнси накатил вал, ничем, казалось, не отличавшийся от остальных. Она, смеясь, с девической резвостью приготовилась перепрыгнуть его, как вдруг огромный вал накрыл ее с головой! Волна мощного прилива явилась последствием прошедшего где-то шторма. Она взмыла, подобно разгневанной белой лошади, над головой Пэнси цвета алого мака, подняла, швырнула вниз, перевернула раз и другой в своем устрашающем зеленом объятии. Беспомощная Пэнси чувствовала, как ее затягивает на глубину, тащит, подобно детской игрушке, на много ярдов от берега. Она панически ощущала, что ее уносит все дальше и дальше в открытое море! Vague du fond[12], неожиданно, неотвратимо она тащила ее…

Но затем, как бы устав от этой одетой в алое куклы, волна грубо швырнула ее в сторону, опять к пляжу, и тут же с ревом и грохотом потащила назад, всасывая в себя красные тапочки, шапочку и бант из жалких цветов. Жадно глотая воздух, наполовину захлебнувшаяся, ошеломленная женщина лежала на песке, в то время как толпа на всех европейских языках спешила выяснить, что случилось. И никаких вопросов в отношении спасения жизни или драматизма момента. В конце концов, волны не проглотили Пэнси Форд. Они на своем пути подобрали кого-то другого. Джима Хей-Молине. Он был первым из отдыхающих, кто вскочил со своего шезлонга и бросился к тонущей купальщице. Это его руки подняли и поставили на ноги маленькую женщину, которая у него на глазах подверглась смертельной опасности, была сбита волной и почти увлечена в пучину.

— Джим! О Джим, я так испугалась!

— Боже Всевышний! Это ты меня напугала. Неужели непонятно? — спросил солдат. Его губы сжались в одну линию, глаза потемнели от гнева, а его тон… Пэнси скептически посматривала на полковника сквозь полуопущенные, мокрые от воды ресницы. Она выглядела наихудшим для себя образом, растрепанной, бледно-зеленой, жалкой, однако по его тону догадалась, что, в конце, концов, ничего не потеряла…

Он пожал плечами и неожиданно улыбнулся. Он вдруг понял: эта коварная волна вызвала другую vague du fond, совсем из другого океана, одну из тех неожиданных, огромных, невидимых волн, которые внезапно появляются, накатывают, поднятые неведомой силой из глубины человеческого сознания.

В тот ужасный, мучительный момент, когда он увидел, как воды уносят Пэнси Бевингтон, полковник испытал горькое чувство, потери, пустоты, похожее на то, когда он обнаружил на своем туалетном столике записку, оставленную покинувшей его женой. Всего лишь две женщины из всего охотничьего угодья, за которых он, Джим Хей-Молине, едва ли дал бы ломаный грош, и одна из них бросила его, а другая чуть было не утонула.

Нет… нет… спасена!.. Но не для того, чтобы рисковать второй раз.

Он поднял накидку Лидо, обернул ее вокруг дрожащих плеч маленькой женщины, осторожно и нежно затянул шнурок и испытал определенное удовлетворение, позволив себе наконец произнести:

— Тебя нельзя оставлять одну!

Представьте себе чувства Джой Траверс в тот вечер танцев. К обеду Рекс не появился, позвонив и сказав, что его задержали, но что он вернется домой вовремя, чтобы переодеться и взять ее в казино. Джой сообразила, что это предлог не обедать tete-a-tete[13] с ней в «Монплезире», так как Персиваль Артур был приглашен в тот вечер в итальянский паррот-хаус. Поэтому она заказала для себя одно из тех блюд на подносе, характерных для женского одиночества: кусочек холодного цыпленка, несколько кисточек винограда, кусочек слоеного пирога, чашку шоколада. Она не заказывала, но ей принесли от Мелани (из каких-то остатков запасов мадам Жанны) заполненный до краев бокал прекрасного Бургунского.

— Чтобы у нее появился румянец на лице, — объяснила французская повариха итальянской горничной, глубокомысленно кивая головой, так что ее сережки, подарок возлюбленного, радостно запрыгали на розовых щеках. — Так уж получается, что она становится очень бледной, наша маленькая невеста.

C`est — l`Amour![14]

Oui…[15]

— Non chantey[16], Мелани, — напомнила ей Мери безжалостно.

Джой и на самом деле была опустошена. Она подолгу задумывалась над тем, что Рекс теперь займется необходимыми формальностями, чтобы отдалить ее от себя. Джой, пожалуй, довольно несведущая в отношении юридических тонкостей, как большинство девушек, не могла представить себе, какие шаги будут предприняты. И эта мрачная перспектива занимала все ее мысли.

Она и Рекс должны были расстаться, положить конец этой совместной южной жизни, которая при всей своей неполноте теперь казалась Джой совершенством.

«Я должна быть безумно счастлива от той жизни, которую мы вели. Но, очевидно, Рекс относится к этому иначе. Он с радостью ухватился за мысль о моей свободе. Он, наверное, давно сыт мною по горло; должно быть, я всегда действовала ему на нервы. Может быть, он восхищен возможностью отослать меня, чтобы быть свободным и встретить девушку, на которой захочет жениться!»

Именно эта мысль терзала ее сердце, когда она скользнула в свое бальное платье. Оно было без рукавов, с низким вырезом на спине. Трепетно дрожали светло-желтые тона, незаметно переходившие в бледные оттенки персикового загара на нежной коже. В качестве пелерины она набросила на плечи испанскую шаль из желтой паутинки, всю затканную смелым узором желтых роз и окаймленную лимонно-желтым шелком — свадебным подарком ее невестки Иды Мюрхэд.

«А я еще думала, что была несчастлива в день моего „приема по поводу помолвки“! Если бы я могла вернуться в прошлое, повторить все вновь!.. Впрочем, не надо забывать, что я все еще „дочь моряка“». Она подняла бокал Бургунского, стоявший на туалетном столике рядом с китайской коробочкой для пудры.

— Удачи флоту! — прошептала Джой упрямо и несколько резко, прежде чем осушить залпом крепкое благородное вино.

«Во всяком случае, Рекс должен потанцевать со мной хотя бы один раз за сегодняшний вечер…»

Вместе с веселенькой шалью она надела на лицо одну из своих самых веселых улыбок и обрела вид невесты, готовящейся к прекрасному вечеру.

Траверсы вошли в яркое шумное казино среди возбужденной, пестро одетой публики. В дальнем конце танцевального зала гремел негритянский оркестр, заражая и воодушевляя присутствующих музыкой, ритмичной, как биение сердца. Уже подходила к концу самая сентиментальная английская песенка:

Здесь

Все мечты!

И ТЫ…

Вокруг кружится водоворот танцующих.

Никто нас не боится!

Никто не суетится…

Джой, сама себе внушившая веселье и уверенность, с живым интересом огляделась вокруг.

Сияние оранжевых и розовых светильников… Яркий блеск смазанных бриллиантином голов… Мерцание и радужные ореолы драгоценностей… Ослепительный фейерверк украшений, узоров, мелькание черного и белого… Вид великолепного солнечного загара, вырывающегося из умопомрачительных платьев, неистово кричащих: «Париж!» Вечерняя экипировка мужчин была более скромной и сдержанно произносила: «Лондон». Эффектно смотрелась бутафория французской и аргентинской косметики… Кружили головы тонкие ароматы духов всевозможных коллекций… Доносились обрывки бесед на многих языках мира… Короче, была атмосфера стандартного светского праздника!

Искатели развлечений летнего сезона на Ривьере, еще утром едва прикрытые трико, лежали, растянувшись, словно греющиеся на солнце ящерицы, на горячем песке пляжа. А вечером они кружили подобно мошкаре под украшенными гирляндами люстрами на фабрике ярких грез и развлечений. Джой Траверс, расстроенная и опечаленная своими переживаниями, думала, глядя на суетящуюся публику: «Вот они, рабы сегодняшнего дня. Получают ли они удовольствие от чего бы то ни было, эти мошки и ящерки? Способны ли они страдать?»

Она страдала, хотя внешне выглядела беззаботно, как и все остальные, и думала, думала… «Но что же Рекс? Что он будет делать? Собирается ли потанцевать со мной? Мы никогда не танцевали вместе. Ну хоть один танец с Рексом. О, всего один… Ведь будет выглядеть странным, если он этого не сделает…»

Голос доктора Траверса прямо над ней произнес:

— А мы пришли последними. Вот наша компания. Джой, дочь моряка, галантно улыбнулась группе людей, окруживших танцевальную площадку в проходе под аркой. Здесь были венгры со своими друзьями, полковник Хей-Молине, конечно, Форды, граф, Альберта в чем-то голубом, украшенном алмазами, выглядевшими так, словно она надела на себя тысячи глаз, таких же голубых и сияющих, как ее собственные. И она, и ее брат бурно приветствовали своих друзей Траверсов с большей, чем обычно, теплотой, как будто в последний раз, как будто навсегда! Словно они больше не встретятся. Увы! Это действительно было прощанием. Граф с сестрой собирались в Париж. Как? Сразу? Сразу, то есть завтра. Они получили вести от престарелой дамы с аристократическими манерами, которая неожиданно приехала из Бретани и которую они должны были встретить на квартире Жана! Жан намеревался добраться туда на автомобиле за сутки, выехав рано утром.

— Не забудьте записать наш адрес, миссис Траверс.

— Мне некуда его положить, — засмеялась Джой с беспомощным видом женщины в вечернем платье, оставившей свою сумку в гардеробной. — Дайте его моему мужу.

Моему мужу!.. Два слова, которые показались Джой шипами кактуса, на которые кто-то нечаянно наступил в темноте. Тем не менее она улыбнулась, пряча свое волнение и лихорадочно ломая голову в догадках: «Будет ли Рекс танцевать со мной? Мы никогда не танцевали. Достаточно ли привлекательно я выгляжу? Неужели не захочет? Ведь, может быть, это первый и последний раз в нашей жизни. Или он собирается предоставить такую возможность Джеффри?»

Впрочем, последнего, как она вскоре убедилась, не произошло. Возможно, это было сделано преднамеренно, но в течение нескольких минут после того, как они появились в казино, единственное, что исходило от Джеффри Форда по отношению к ней, — легкое приветствие кивком головы и улыбка. Плечи Рекса, казалось, распростерлись подобно широким черным крылам между ней и Джеффри. Или это было ее фантазией? Джеффри незаметно подошел к ним и встал рядом.

— Джой…

— Джой, — сказал Рекс одновременно, — я хочу представить тебе…

Между Джой и Джеффри стоял высокий парень с орлиным носом, с яркими жемчужно-серыми глазами на энергичном лице. Рекс сказал:

— Это мистер Смитсон. Мистер Алан Смитсон. А это моя жена. — Еще один шип из кактуса. — Мистер Смитсон, который на самолете в прошлый раз летал с Персивалем Артуром на Корсику. Ты помнишь?

— Да, конечно.

При воспоминании о той звездной ночи Джой приветливо улыбнулась летчику.

— Как-то так получается, что всех летчиков, похоже, зовут одинаково, Алан? Вы — тот самый пилот?

— В какой-то степени. Я хочу спросить, вы простили мне эту историю с похищением и коротким путешествием на самолете, не так ли? Я ползал на коленях перед вашим мужем. Мне не надо повторять все заново, верно? — воскликнул пилот с очевидной смесью беспечной безответственности и мудрости, полный решимости и самоотверженности, типичный смелый летчик.

А я могу вместо этого потанцевать с вами. Можно, миссис Траверс?

Джой пришлось дать обещание. (Ее сердце опять упало. Неужели Рекс допустит, чтобы все танцы были ангажированы?) Она пробормотала какие-то стереотипные слова в отношении Персиваля Артура и полученных им удовольствий от полета. Пилот высказал предположение, что Джой очень любит летать. Что? Ни разу не поднималась в воздух? Еще нет? О, но это необходимо сделать. Джой напустила на себя беззаботный вид, который был у нее до Рекса, и засмеялась, объяснив, что ее голова не переносит высоты и ничто не заставит ее оторваться от земли! Затем она дала обещание потанцевать полковнику Хей-Молине и графу.

И все еще, казалось, без нарочитой грубости или преднамеренности самолетообразные плечи Рекса закрывали от нее парящий, изящный, черно-белый, как у водной трясогузки, профиль Джеффри Форда, держа его позади небольшой группы, расположившейся — около нее. Но теперь он, Джеффри, был с другой стороны.

— Ты танцуешь, Джой? — спросил он.

Прежде чем ответить, она услышала смеющийся, спокойный, уверенный голос Рекса:

— Этот танец мой!

О, если бы можно было перевести это на язык звука… Существует арпеджио, которое исполняется на арфе в качестве перехода между двумя уэльскими мелодиями. Оно начинается на струне, звучащей подобно жужжанию пчелы, скрывшейся в глубине розы. Оно журчит все выше и выше, теребя сердечные струны слушателя. И еще выше в трепетном гимне, пронзительном, как громкая песня жаворонка, дрожащая в утреннем небе… Потом опять ниже перебираются сердечные струны, и еще ниже, до уровня жужжания пчелы из глубины самой большой дамасской розы, и еще ниже… Эта мелодия сильнее слова выражает пульсирующе-радостное восторженное настроение. Оно молнией пробежало по всем клеткам Джой, когда Рекс протянул руку и привлек ее к себе.

«Это только ради танца», — упорно твердила она себе.

Играл негритянский джаз-оркестр, и разноцветная толпа завсегдатаев Ривьеры, как стайка мошек, кружилась возле них.

…На самом деле Рекс не так обхватил ее рукой, как в ту ночь на балконе. Не по-настоящему. Однако, казалось, настолько все близко к «действительности», что горечь этого утра начинала таять. Слова о «свободе», «ты закрываешь мне выход», «юридические формальности», «обсудим после», «благодарю»… явно потеряли смысл. Что значат они по сравнению с обвораживающим гипнозом прикосновения?

Рекс скептически оценил это телепатическое послание, удерживая девушку около себя, хрупкую, теплую, трепетную… («Ей нравится, что я обнимаю ее?»)

Джой с отчаянием и радостью подумала: «Да! Мне это не мерещится, не грезится, это не сон. Такое чувство, будто он хочет обнять и удержать меня». Мгновения восторга, родившегося только для того, чтобы умереть!

Это произошло до того, как они успели сделать первое танцевальное па. Перед Рексом возникла небольшая, одетая в ливрею фигура лакея, делавшая ему знаки:

— Месье доктор…

Кому он понадобился? Бросив отрывистое:

— Извини, одну минуту, — он вытащил Джой из толпы и подошел к мальчику в малиновом, красном, золотом, который передал ему записку.

— Хэллоу, миссис Траверс! — приветствовал полковник Хей-Молине, проходивший как раз мимо, он направлялся в американский коктейль-бар, поэтому обошел танцоров и остановился. — Как вы расцениваете поведение этой помолвленной девушки? — Он кивнул в сторону своей невесты, миссис Форд, с сияющей улыбкой кружившейся в водовороте этого французского изящества и провальсировавшей мимо них с каким-то молодым человеком, с которым, по-видимому, предавалась флирту еще во времена короля Эдварда. Ничто не будет удручающе действовать на Пэнси сегодня вечером, ничто не вызовет ее неудовольствия, хотя ее Джим — помолвленный или свободный, кто знает? — всегда найдет время и желание подмигнуть какой-нибудь хорошенькой женщине. — Вашего милого друга отозвали?

— Да, — улыбнулась Джой, вонзившись кончиками ногтей в ладони своих рук. — Только начали танцевать… И все!

— Предостережение любой молодой женщине: не становись женой доктора, — произнес с игривым блеском в глазах полковник, на минуту задержавшись возле нее. — Временами эти пациенты — сплошное неудобство. И, возможно, его вызвала подруга моей тетки мисс Уир, которая хочет знать, что ей следует делать во время бессонницы. Может быть, порекомендует, скажем, считать овец?.. Хэллоу, Джефф…

Он подвинулся, чтобы дать возможность подойти молодому человеку, улыбающемуся, приветливому, пытающемуся вызвать у Джой хотя бы дежурную улыбку. Хей-Молине ласково кивнул им и полностью переключил свое внимание на священнодействующих служителей бара.

— Джой, — начал было Джеффри. Но в это время вернулся Рекс.

Быстро обернувшись, Джой бросила взгляд на мужа:

— Кто это был? Тот нехотя ответил:

— Невестка Мелани из Канн. Я обещал осмотреть ее и подсказать, когда появится ребенок. Объясни остальным, мне жаль, но ничего нельзя поделать. Надо идти.

И он удалился. Рекс ушел безо всякого сожаления. (Она не могла утверждать, что это ее небрежная улыбка в сторону Джеффри охладила его подобно капле холодной воды, попавшей в кипящее молоко.) Рекс ушел, оставив звук своего голоса, резкий и бесстрастный, и краткий миг прикосновения…

У Джой осталось чувство (если опять перевести на язык звуков), словно внезапно чья-то рука легла на дрожащую струну, в один миг гася волшебную музыку.

Рекс ушел… Она танцевала с Фордом…

— Я ждал этого часа, Джой, — с дрожью в голосе произнес Джеффри, когда они сделали первый шаг в танце.

— Извини, — ответила та. Она слишком устала от бывшего жениха, чтобы снова волноваться от жалобной нотки его голоса: «Будь снисходительна к своему старому возлюбленному».

— Я действительно была очень занята до этого момента.

— Поверь, я шесть месяцев ждал этого часа.

— Ты ждал? — вяло удивилась Джой. Отсутствующе! Устало!

И Джеффри отчетливо понял, что хотя она так близко от него, что можно уловить запах тонких духов, правда иных, чем прежде, но девушка находится где-то далеко, на расстоянии многих миль. Близкая, теплая, ароматная, она вовсе не была в его руках. Как же ясно он почувствовал это! Вот он, определенный ответ на все его сомнения в течение многих недель, на его неуверенность за последние два дня. Да, Джой была далеко, за много миль от него, от того, которого когда-то так обожала, и была несчастлива к тому же. Как у всякого тщеславного человека, самолюбие ее бывшего жениха явно пострадало. Он искренне жалел ее и сочувствовал всей душой, но, оставаясь самим собой, был столь уязвлен, что больше испытывал неприятное раздражение, нежели великодушие.

«Интересно, — размышлял он про себя, танцуя с этой пахнущей сиренью чужой незнакомой женой, — любопытно узнать, избрав тот или иной вариант, обрету ли я какой-то иммунитет? Нельзя любить женщину, которую необходимо удерживать силой, и нельзя быть влюбленным в женщину, которая ничего не испытывает к тебе! Как сейчас Джой. Она совершенно безразлична. Но я могу взять верх над этой ситуацией, поскольку у нее какие-то неприятности. О чем она говорит? А может быть, „светловолосое животное“ толкнуло меня к ней? Очевидно, он не собирался дать мне возможность перекинуться с ней хоть словом. В любом случае, она на расстоянии многих миль от меня… Миль!»

И на протяжении остальной части танца, которого он, по его словам, ждал шесть месяцев, Джеффри хранил гробовое молчание.

Но Джой не обратила на это ни малейшего внимания. Если бы не одно горькое воспоминание… Ведь шесть месяцев назад настолько безумно забавным могло показаться это танцевальное шоу здесь с Джеффри Фордом. («Смешная штука жизнь!» — часто говаривал Джеффри Форд вместе с другими писателями.) Но она вряд ли понимала сейчас, с кем танцует или уже не танцует. Для нее сцена и люди, среди которых она передвигалась, были обоями в комнате, где она была заключена наедине со своими грустными мыслями. На самом деле, конечно, никаких обоев в этом веселом ярком зале не было, а стены отделаны зеркалами, с движущимися отражениями черного, белого, цветного, этих ночных бабочек, ящериц, мошек. Джой танцевала, как маленькая русалочка, на острие ножа. Она говорила что-то невпопад: «О, да, божественно…», «Я еще не видела этого… я должна», «Необыкновенно полезно, не правда ли?» — намеками, репликами, в то время как постоянно спрашивала себя: «Могла ли я объяснить Рексу, что имела в виду под словом „свобода“? Предположим, я сказала бы ему: „Все, что мне нужно, это возможность оставаться в „Монплезире“ с тобой, продолжать следить за едой, стиркой, твоими письмами, документами, как я делала это до появления Фордов. Они пришли и все испортили! Пожалуйста, пожалуйста, разреши мне“. Предположим, он бы сказал: „Нет, у меня другие планы!“ И это убило бы меня!»

Пришло время закончиться очередному танцу. Ее маленькие ножки, одетые во что-то золотое, замерли резко и механически на последней музыкальной ноте, и механически хлопали ее руки, требуя повторного исполнения.

— А эти типы умеют играть, не так ли? — сказал партнер Джой. Она вскинула глаза, чтобы улыбкой выразить молчаливое согласие, и была несказанно удивлена, обнаружив, что ее партнер уже не Джеффри Форд. Это был мистер Смитсон — тот летчик. Она вполуха слушала его дружеские расспросы о том, почему миссис Траверс не приложила достаточно усилий, чтобы прийти сегодня на пляж с молодым Персивалем Артуром. Занималась домашними делами? Подумать только! Снимать крышки с овощных банок в кладовой, заглядывать в них и делать подобные вещи?

— Подобные вещи… — эхом отозвалась Джой, снова механически.

— Боже! Вы, должно быть, колдунья! Хотя выглядите совсем по-иному, если можно так выразиться, и тем не менее вы колдунья. Изумительная! Я надеюсь когда-нибудь найти подобную вам, миссис Траверс, и тогда женюсь.

Джой, получившая еще один удар ножом, подумала: «Рекс, Рекс, почему каждый мужчина в этом мире такой тупой?»

— Вы понимаете, что я имею в виду, — продолжал летчик, стараясь изо всех мальчишеских сил развлечь маленькую хозяйку летающего доктора. Он давал ей высшие оценки за способность иметь свои суждения, взгляды, обращать на себя внимание, хотя разговаривать с ней сейчас было весьма глупо. Замужем за Траверсом — и не хочет летать! Она в своем уме?

— Никто пока не собирается за меня замуж, но моя мать всегда говорит: «Мой дорогой мальчик, в наше время участь всех приятных мужчин ждать, пока их позовут!» Такое поведение неприлично для современной девушки. Так мне казалось, но мать отпарировала: «Ну и что? Сама королева Виктория обратилась к своему будущему мужу с предложением жениться на ней!» Но я не могу представить себе обычную девушку, которая бы сделала предложение мужчине подобным образом. А вы, миссис Траверс?

Ее ответ сильно удивил летчика. Она воскликнула мягко, но неистово:

— Британский флот! Британский флот!

— Что? — переспросил изумленный Алан Смитсон, мгновенно сбившись в танце, и только когда она разглядела встревоженное выражение его лица, Джой осознала, что, наверное, произнесла вслух те слова, которыми напоминала себе, что она дочь моряка. Что бы ни случилось с ней! Каким бы безнадежным ни было ее будущее! Как бы ни швыряли ее бури и штормы и ни покидали друзья! Как бы ни обрушивались на нее волны и лавины неудач! Какой бы глубины несчастье ни раскрывалось перед ней, она должна идти вперед, высоко держа свой развевающийся флаг!

— Мне очень жаль, — мягко извинилась она. (Молодой Смитсон подумал, что у девушки не все в порядке с головой.)

И опять для Джой новый удар!

Она подумала: «Может быть, за это Рекс и ненавидит меня? Что я попросила его жениться? Теперь трудно поверить, что я могла выкинуть подобное. Но, должно быть, это правда, в противном случае я не была бы здесь».

И еще один удар! Под дых!

«Я не могу здесь дольше оставаться!»

Несколько позже оказалось, что она сидит в кабаре за небольшим столиком, на котором красовались напитки, фрукты, бутерброды с икрой, а напротив — Джеффри Форд, очевидно, ее партнер по следующему танцу…

Он говорил об очередном номере развлекательной программы кабаре. Ее маленькое лицо напоминало ему танцовщицу из музыкального ревю «Этот город грации», которая кружила, извивалась, скользила в суетливой толпе масок, пока, изнемогающая от усталости, не попыталась вырваться из душного круга, но бурлящая масса снова окружила ее, задыхающуюся, измученную, однако вынужденную продолжать свой номер: «Танцуй, танцуй, танцуй, маленькая леди». И, наклонившись к ней, он сказал не тоном печального, жалкого, старого возлюбленного, а голосом, которым иногда пользовался в отношении к своей легкомысленной матери, когда та чрезмерно утомлялась весельем:

— Моя дорогая, тебе пора идти домой.

— Домой? — Джой издала короткий смешок стаккато и добавила: — Не слишком ли рано?

Хотя не знала, который был час… какой день недели… какой месяц… год…

— Сейчас далеко за полночь. Допивай шампанское и исчезай, как Золушка, — сказал Джеффри, — только не забудь свою накидку.

В гардеробе, куда она спустилась за своей шалью и сумочкой, ей встретилась та, кого она приняла сначала за смеющуюся девочку, но затем поняла, что перед ней недавно помолвленная маленькая миссис Форд.

Сколько бы вырвалось из чужих уст лишней иронии, если бы каждая женщина могла знать правду о другой!

Вот Пэнси Форд, у которой нет никаких шансов… Пэнси, которой, между прочим, приходилось тратить на свой внешний вид столько времени, мыслей и труда, сколько художнику на написание монументального полотна «Юность», предназначенного для выставки… Пэнси (внешне такая кокетка) оставалась фатально влюбленной в мужчину, которому больше всего докучало постоянство… Пэнси, находившаяся на расстоянии дюйма от своего единственного и желанного и утратившая магнетическое воздействие на него. Несмотря на то, что возраст, обстоятельства и темперамент были решительно против нее, Пэнси одержала неожиданную победу и в то время, когда вполне могла бы стать бабушкой, вдруг обрела счастье дебютантки.

С другой стороны была Джой Траверс, со своей цветущей юностью, с каштановым блеском волос, источаемым самой юностью, с розовым румянцем и с нежными мягкими губами… Джой, на чью привлекательность и стройность не влияло выжженное солнцем платье для тенниса или кусок жоржета, прикрывающий ее исцелованную солнцем спину… Джой, тянувшаяся именно к тому типу англичан, которые сами подвергались сильному влиянию цельной, живой, горячей простоты, скромности, наивности… Джой, живущая под крышей с любимым мужчиной, в постоянном ожидании контакта с ним, близости, Джой лишилась внезапно всяких надежд. Судьба отказала ей в том единственном, чего она страшно желала. Почему-то именно она из этих двух женщин должна была утратить свое счастье. С каждой минутой напряженность их отношений приносила ей все больше отчаяния, каждая минута приближала ее к неотвратимой потере.