Глава 6. Страдалец

Казак Василько был родом из маленькой деревушки, что затерялась на границе лесов со степью. Семья была большой и даже зажиточной. Об этом Василько мог судить по детским воспоминаниям, что кашу всегда он ел густо сдобренную маслом, а щи — забеленные сметаной, а в праздники на столе иной раз появлялась и скоромная пища.

Годам к семи беззаботное детство закончилось. Однажды в избу постучалась нищенка, старая, в рваной рубахе, через которую проглядывали высохшие черные соски на обвислых грудях. Она колотила в дверь сучковатой палкой и, прося хлеба, скулила по-собачьи. Через узенькое волоковое оконце следил Василько, как ходит старая вокруг дома, жадно нюхает огромными ноздрями воздух, лижет языком почерневшие бревна, бормоча странные звериные слова: «вихада, ксара, гуятун, них, них, бада…» Потом она оказалась у просветца, просунув в него клюку так, чтобы Василько не смог запереть оконце задвижкой.

— Пусти меня, Василько, по дороге к тебе вся иссохлася, очумела. Пусти, я тебе такую сказочку сказывать стану, что обо всем на свете забудешь. Ты, котик, ужо поверь, слаще меда слова мои будут, услышишь раз, так не наслушаешься до самой смерти.

Страшно тогда было Васильке. Страшно и чудно, что знает о нем нечесаная старуха с прозрачными, словно льдинки, глазами, что словно зверь нюхает воздух и лижет склизкие бревна, что клянчит у него хлеба, а сулит накормить медом досыта. Василько посмотрел на икону Николы-Чудотворца, перекрестился, и пошел отпирать избу.

Откинул деревянный засов, открыл дверь — на пороге не было никого, только воздух стал нехорошим, дурманящим, сладковатым, от которого начинала болеть голова и, в тяжелом забытье, смежались глаза…

Через несколько дней от черной немочи подохла корова. Затем занемог отец, слегла мать, и через лунную смену из живых в деревне остался только он — даже собаки и кошки умерли. До осени Василько маялся один: родителей, братьев и сестер схоронил во дворе, а павшую скотину в хлеву забросал ветками и листьями. Кормился с огорода, а ближе к осени стал ходить в поле, собирать зерна засеянной тятенькой пшеницы.

Однажды глубокой осенью в мертвую деревню пришли нищие, заночевали, а поутру забрали Васильку с собой — бродяжить по Руси да просить милостыню. С нищими странничками Василько прошатался всю зиму, а по весне, когда сытные и хлебосольные праздники сменил Великий пост, бродяги за две копейки продали его в холопы.

Тут началась у Васильки другая жизнь, собачья — не человеческая. Был он вечно голоден и бит, денно и нощно гнул спину, да все без толку. Хозяйская рука от этого не становилась ласковее. Сколько раз, давясь по ночам слезами, он проклинал чертову старуху, которая забрала его семью и словно в насмешку сохранила его жизнь, никчемную и никому не нужную.

В холопах Василько прожил не долго: когда исполнилось четырнадцать лет, он украл у своего хозяина рубль серебром, да сапоги с кафтаном и подался к казакам, о которых многое слышал, когда еще нищенствовал с подобравшими его бродягами.

На Дону-батюшке, да на Волге-матушке, в бескрайнем Диком поле Василько обрел и долгожданную волю, и счастье, и новую казацкую веру…

Тягучий, терпкий запах доносился неведомо откуда, издалека, из детства. Василько видел себя пятилетним мальцом, бежавшим в одном исподнем за старшей сестрой, уходящей на закат в безбрежную степь. «Аринушко, постой… возьми ты меня с собою купальские травки собирать!» — он бежал по высокой траве, утопая с головой в дурманящих цветущих запахах пьяного лета. «Аринушко, Христом прошу, возьми, хочу видеть, как Иван Купала будет травинки святою росой кропить!»

Сестра шла молча, на ходу скидывая с себя одежду, и оглянувшись лишь однажды, прощально махнула рукой. Василько оступился, цепляясь ногой за вывороченную сусликами почву, скользнул вниз, вглубь проваливаясь по колено в звериную нору. Он упал, в кровь расшибая лицо о твердые сплетения корней многолетних трав…

Казак вздрогнул и протер ладонью губы — кровь. Открыл глаза, осмотрелся. Чистая, прибранная изба, в углу — еле теплится сальная свеча в медном шандале, из печи тянет полынным духом. «Господи, где же я?» — Василько приподнялся: широкая лавка, застеленная покрывалом, сшитым из лисьих шкур, такое же лисье одеяло, под головой — подушечка из тафты, набитая куриным пером. Рядом, свернувшись калачиком, спит Акулина. Василько откинул одеяло: «Нагая!» Скользнул рукой вниз живота, еще ниже, прямо к горячему девичьему лону: «Никак девку попортил… Али нет, до меня порченная была?» Присел, перекрестился: «Нехорошо… Не следует не вызнав девку на спину валить, чай не вдовица, а казак не на войне…»

Акулина открыла глаза и бросилась казаку на шею, жарко целуя его в губы: «Кровь! Кровь!»

— Во сне язык прикусил, — Василько махнул рукой, — хоть убей, не помню, как вышло.

— Хорошо вышло! —Акулина засмеялась и, обнимая казака своими сильными руками, укусила его за ухо.

— Ты что делаешь, дура! — казак с силой оттолкнул ее от себя, но, спохватившись, обнял, нежно прижимая к груди. — Дикарка! Такой даже в степи не сыскать!

Акулина посмотрела в глаза и прошептала:

— Ведаешь, что мое имя значит?

— Почем знать, разве я поп, чтобы об именах разумение иметь? — пожал плечами казак. — К чему оно нам? Акулина, и все тут. А девка ты ладная, сладкая…

— Акулина, значит орлиная. И нашел ты меня в Орле-городе. Знамение это.

Девушка замолчала, пытаясь припомнить что-то важное, но не смогла, забыла. Прильнула к казаку, шепча:

— Теперь мы поженимся, правда? Я тебе верной буду, везде за тобой пойду, как волчица за волком! И детей нарожаю ладных. Сильных, с тобою схожих.

Василько засмеялся:

— По дороге меня чуть было волк не сожрал. Казака с саблею! Отродясь такого зверя не видел, вытянул бы пудов на пять, а то и поболе! Был бы с волчихою, наверняка и Карего бы положили!

Акулина играла медным крестом на груди казака, бороздя ногтями по заросшему волосами телу.

— Так это Карий убил того волка?

— Кто же еще, — усмехнулся казак, — я, почитай, лет пятнадцать с войной знаюсь, всяких рубак повидал, но такого резальщика встречаю впервые. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как он всадит нож в самое сердце, а потом своим басурманским ятаганом снесет голову с плеч.

Василько нежно тронул пальцем левый сосок Акулины, а затем провел ладонью по шее. Девушка вздрогнула и с ужасом отпрянула от казака:

— Нет, не надо! Не показывай на мне! — она стала смахивать с себя казачьи меты, сдувая их красными, влажными губами.

— Не подумавши я, — казак виновато пожал плечами, — извиняй…

— Ничего, такие меты снять нетрудно, — Акулина лукаво поглядела на казака. — Хочу, чтобы ты меня по-другому пометил, своей сделал…

— А ты лихая девка, отчаянная. Без оглядки целуешь, да сразу под венец зовешь. Что, ежели только потешусь тобою, а жениться не стану?

— Тогда батюшка с дядьками, да братья мои жизни тебя лишат. Забьют до смерти, как ночного вора, и даже Строганов не поможет.

— Не, ничего у них не выгорит, — добродушно сказал казак, — Строганов, конечно, не поможет, а вот Карий наверняка спасет. Своего он на смерть не выдаст. А такому душегубу, как он, никакие чертовы мельники с их братьями да сыновьями не страшны.

Утром проснулась и Акулинина тетка — дородная повитуха, прозванная еще холмогорскими поморами Белухой за свое животворное ремесло и кожу цвета полярных китов.

Белуха люто посмотрела на казака, но промолчала, пошла стряпать мясной пирог — потчевать не то незваного гостя, не то нового родича…

Василько с удовольствием потянулся, покряхтел и выскользнул из ласковых шелковистых волн лисьего меха. Натянул сброшенные порты и пошел во двор — снежком растереться.

— Свежо ли тебе? — Акулина ласково поглядела на раскрасневшегося от снега казака, поднося ему дымящуюся кружку ароматного взвара. — Выпей горяченького с морозца, на меду со зверобоем, шалфеем, имбирем да перцем!

Василько с удовольствием глотнул обжигающего напитка:

— Все равно, что святой угодник в душу поцеловал. И откуда у вас такие диковины?

— Не даром взято — на серебро бухарские пряности куплены! — Белуха сердито заворчала, загремела посудою.

— Оно и видно, что за серебро, — усмехнулся Василько, — у басурман одни казаки даром берут!

— Теперь и у нас даром хапают! — не унималась Белуха. — Девку скрал, да не поперхнулся!

— Нет, здесь все сами дают, знай, не отказывайся!

— Все вы, казаки, воры, — Белуха, бросила скалку на стол. — Как только вас царь терпит. Давно пора переловить, да хребты, как диким псам переломать! Или хотя бы на войну с ливонцем спровадить.

Казак присел на лавку и стукнул кулаком по столу:

— Ты, баба, меньше языком чеши. Стряпаешь пироги — и стряпай себе, пока тебя плетью не отходил. Вот тебе истинный крест, не посмотрю, что повитуха, распишу под скомороха на ярмарке!

Белуха чертыхнулась, но, зная казачьи повадки, прикусила язык.

— Ладно, бабоньки, сидите смирно, я пойду сведаюсь, как нашему делу помочь…

Карего, по указанию Григория Аникиевича, поселили в небольшой светелке, на втором этаже строгановских хором. Савву с Василькой собирались было направить к дворовым слугам, но Данила настоял, чтобы его спутники жили вместе с ним и кормились со строгановского стола.

— Данила, ты спишь? Данила… — Василько чуть слышно постучал по стене. — Женюсь ведь я. Отец Акулинкин благословения давать не хотел, да Строганов послал к нему людей просить за меня. Отрядил мягкой рухляди, да соли, да хлебного вина, да рубль серебром! Кто супротив строгановского слова устоит? Еще сказал, что в три дня мне избу поставит за службу тебе. Вот кончим дело, остепенюсь, детишек нарожаю, может, сам Григорий Аникиевич ко мне приглядится и к себе приблизит! Теперь ты для меня, Данилушка, дороже родного батюшки будешь!

Карий, переворачиваясь на другой бок, пробурчал:

— Будет слюни распускать. Гляди, как бы Строганов за свою милость три шкуры с тебя не снял.

Казак насупился и замолчал.

— Данила, ну зачем ты так, — негромко сказал Снегов. — Человек семью обрел, дом. Здесь, на Камне, все перед Богом чисты, каждый новую жизнь начать сможет. Вот и ты справишь службу строгановскую, может, и сам корни здесь пустишь.

— Хочешь молоть языком, Бог в помощь! Вот тебе и помочанин — будущий зятек мельников. А я буду спать!

Савва вздохнул и прошептал казаку:

— Ты, Василько, на Данилу не обижайся. Не от злого сердца говорит, живая душа в нем страдает. Мучается он, оттого что света не видит, как слепой ощупью по миру ходит…

— Только в руках у него не поводырка, а нож, — утыкаясь лицом в стену, буркнул Василько. — Я вот всему миру назло счастливо заживу. И с отцом Акулининым сойдусь: силой или хитростью, или деньгами заслужу его уважение. А то и сам на мельницу к нему работать пойду. Надоела мне собачья жизнь, семьи хочу, теплого угла и чтоб детей нарожала мне баба…

— Тогда не трепи языком, иди к зазнобе.

— Что ты, Данило, негоже перед свадьбой невесту видеть… Завтра-то все и свершится, — волнуясь, казак сглотнул слюну. — Никого у меня на свете не было. Тепереча будет все, как у людей.

— Великая тайна, — согласно кивнул Савва. — Ибо сказал апостол, что прилепится человек к жене своей, и будут двое одна плоть.

В полутьме очертания были неровными, смазанными, неверными, похожими на те странные сумеречные ощущения, которые стал испытывать Карий со своего прибытия в Орел-городок. Недобрые предчувствия усиливались с каждым проведенным здесь днем. По своему опыту Карий знал, что очень скоро на него или его спутников должно навалиться лихо. Ему не нравилось и радушие Григория Аникиевича, его нежелание назначить дело, и внезапная казачья свадьба с неожиданной строгановской щедростью. Карий ждал развязки — она все не наступала…

Глава 7. Волчья свадьба

С сивого яра, дня, разделяющего зиму с весной, гудит волчий пастырь Ярило в померзших деревьях, трещит ледяными ветвями, разжигает в звериной крови ярь, объявляя о великом гоне — времени волчьих свадеб. Тогда, томимые жаждой крови и похоти сбиваются волки в большие стаи, кружат в бесконечных хороводах лунных, бьются друг с другом насмерть, утробно воют, заставляя леденеть от ужаса все живое. Оттого в месяц сечень не идет русский человек в лес: не стучат топоры дровосеков, не промышляют охотники пушнину, не отправляются в путь без крайней нужды. Только старые люди говорили о сивом яре по-другому, что не волки собираются в стаи, а сходятся в лесах проклятые ведуны творить кудесы, что в этот день затворяет Ярило звериную пасть, выпуская взамен оборотней…

Василько встал до рассвета. Разбудил холопов, проверил, ладно ли украшены сани, сыты ли лошади, затем кликнул заспанных девок, велел сказывать о девичнике, как невеста ходила в баню, да много ли пила браги. Потом наказал немедля идти в его только что построенную избу, истопить печь, вымыть пол, да густо застелить его соломою, чтобы ему с Акулиной жилось «толсто».

— Погодь, лапотницы нетесаные, казак живо научит, как надобно счастье семейное устраивать. Раз у чужих счастье видывал, так для себя ухватить сумею! — Василько торопил суетящихся девок, похлестывая их вырванным из метлы прутиком. — Потом мигом к Акулине домой неситесь: умывать, снаряжать да песни свадебные петь. Да смотрите, чтобы на моей Акулинушке одежды были только шерстяные да льняные, а одеваться станет — пусть спустится в голбец! Чтобы все по чину! Не волчью свадьбу справляю, мы с Акулинушкой собираемся принять Закон Божий.

Василько приехал к храму раньше назначенного. Вышел из саней, размялся и, скинув шубу, неспешно прошелся перед Саввой.

— Что, хорош? Смотри на сапоги — загляденье, ферязь-то какая с образцами, со Строгановского плеча. Истинный крест! Расшитую тафью приказчик Игнат подарил. Говорит, у басурманов выторговал. Только чую, брешет, верно, подпоил бухарских купчишек, да и увел тафью! Тепереча и носить не ловко, и выбросить жалко. А тут случай представился — широту душевную выказать…

— Василько, а серьгу-то зачем в ухо вдел? — удивленно сказал послушник. — В храм же идешь, не на казачий круг…

— Темный ты человек, Саввушка! — Василько стиснул послушника в объятиях. — Просидел юность в зырянских да пермяцких лесах, Божьего мира не видывал! В Польше всякий вельможный пан с серьгою ходит. Хоть на свадьбу, хоть на помин души за милую душу в ухо серьгу пялит! Вот эту, например, я у одного в бою вместе с головой саблей отмахнул. Ну да что там, дело прошлое!

Увидав звонаря, казак подбежал к нему, схватил за руку, просовывая в зажатый кулак копейку:

— Ударь-ка, чтоб Орел-город ходуном заходил! чтобы слухом о моей свадьбе наполнились все окрест — не каждый день Василько Черномыс женится!

— Не можно, — буркнул звонарь, отталкивая руку с серебром. — После венчания полагается.

— К тебе по-человечески, аты, холуй поповский… — казак замахнулся, чтобы ударить звонаря, но кто-то сильный перехватил его руку, опустил вниз, прижимая к телу. — После, так после… Как положено по чину… А ты, Божий человек, ступай себе с миром.

— Карий! — Василько вытаращил глаза. — Вот так чудеса! И не то диво, что не заметил, как ты к нам прокрался, а то, чторешил на венчание в церкву придти!

— Отчего ж не прийти, — Карий посмотрел казаку в глаза. — Или думаешь, что я держусь веры поганой, а то и вовсе безбожник? Никак меня за басурманина держишь?

— Господь с тобой, — Василько перекрестился и присмирел, — нашенский ты, православный человек…

— Ты, Снегов, что на это скажешь?

— Мне все равно, какой ты веры, — холодно ответил послушник. — А что за человек, пока не понятно. Поживем — увидим.

— Знаешь, Савва, что я сейчас вижу? Нет? — Карий указал рукою наверх. — Ты посмотри повнимательнее на небо…

Над деревянными куполами храма кружили вороны, поблескивая в лучах пробуждающегося солнца нательными крестами.

Сани невесты, запряженные вороным конем, остановились возле храма, вздрагивая десятками шаркунцов — отгоняющих лихо многоголосых бубенчиков.

— Василько, ты почему сам за невестой не поехал? — еле слышно прошептал Савва.

— Дом-то ее не здесь, — казак махнул рукой, — отец занедужил, вот приехать и не смог. Здесь, в Орле-городке, только повенчаемся, а свадьбу гулять в Канкоре станем. Долго ли, отсюда всего верст шешнадцать будет.

— Там бы и обвенчались.

— Ты что! — казак вытаращил глаза. — Орел, почитай, все равно что строгановская столица на Камне, и мой дом теперь тут! Да и батюшка благословил здесь начать…

Невеста проскользнула вместе с кучером и Белухой в церковь.

— Пора и нам, — Савва подтолкнул казака. — Пошли же скорее…

— Без меня все равно не начнут, — довольно улыбнулся казак. — И обручиться и повенчаться успею! Погодь, постоим здесь маненько, вдруг сам Григорий Аникиевич на мою свадьбу пожалует!

В храме было темно и тихо: только голос священника, дыхание присутствующих, да доносящееся с улицы беспокойное переступание лошадей. Поблескивали огоньки редких свечей, пахло сыром и пирогами, совсем как в детстве так, что Василько, закрыв глаза, буквально ощутил себя в родной избе, где он с трудом мог залезть на лавку, где запросто умещалось его пятеро братьев и сестер. В доме, на стенах которого жили вырезанные батюшкой диковинные райские птицы, с женскими лицами, а сверху денно и нощно светили рукотворные царь-солнце и царица-луна.

«Господи, хорошо-то как!» — Василько открыл глаза. В колышущейся светотени казак увидел выходящего из царских врат священника в праздничных ризах. Он шел с поднятыми кверху Крестом и Евангелием, читая молитвы, слова которых Василько никак не мог разобрать. «Чудно, слушаю и ничего не разумею! — Василько посмотрел на Савву, затем на Карего. — Ей Богу, чудно! Слушают, как ни в чем не бывало, лбы крестят, а я ни слова понять не могу!»

Священник положил Крест и Евангелие на аналой, протянул обручающимся свечи и начал обмахивать их кадилом. Курящийся ладан странно напомнили клубы самопальных выстрелов, и даже в высоком голосе священника звучал визг летящих пуль. Василько спешно перекрестился.

Подали кольца. Волнуясь, Василько зацепил с лежащей на блюде подушечки сразу оба, хотел, было вернуть одно свое на место, да дрогнули онемевшие пальцы, кольцо сорвалось вниз, покатилось по полу, пока бесследно не сгинуло в одной из щелей.

Возникшую заминку священник разрешил быстро, он вернулся в алтарь и вышел оттуда уже с новыми кольцами, которые надел сам жениху и невесте.

— Имаши ли раб Божий Василий произволение благое и непринужденное взятии в жены сию рабу Божию Акулину ею же перед собою зде видеши?

— Имею, честный отче! — словно в полусне ответил Васильке Ему чудилось, что он вместе со своими братьями и сестрами сидит на завалинке и они играют в «колечко». Старшая сестра Аринка вкладывает в ладошки-лодочки свою «лодочку», приговаривая нараспев:

«Колечко-колечко, выйди на крылечко!

Низко упало — я тебя искала.

Дождичек брызнет, ветерочек свиснет,

В грязюшке темной кончишь век свой скромной…»

Сестра подходила к каждому и проводила лодочкой по рукам, ничего не оставляя, пока не поравнялась с Василькой. Он почувствовал, как в его руки скользнуло что то липкое и обжигающе горячее. Забыв об игре, Василько заглянул в лодочку и обомлел от ужаса — в его руках лежали мертвые ледяные глаза забравшей его семью коровьей смерти…

Казак швырнул глаза вниз, и принялся их топтать каблуками. Он неистово топал, крутил подошвами, бормоча грозные слова детской потешки. Покончив с глазами, Василько заглянул под ноги, и с ужасом осознал, что начисто растоптал, размазал по церковному полу свою венчальную свечу…

Акулина, не дождавшись конца венчания, в слезах выбежала из храма вон. Казака, то ли опоенного зельем, то ли обезумевшего от бесовских видений, поспешно увезли на строгановский двор.

Позднее туда явилась и Белуха, деловито объявив, что венчание состоится в Канкоре, а здесь достаточно и обручения. Что обиды на Васильку невеста не держит, и по-прежнему считает его своим женихом и будущим мужем.

Казак молча выслушал монотонную, будто заученную речь Акулининой тетки и, выругавшись матерно, заметил:

— Это ваши проклятые вороны на меня чары наслали. Истинный Бог, так! Не даром перед венчанием на них Карий указал, а я, дурья башка, истину мимо ушей пропустил! Как сразу не разумел, что лучше душегуба беду никто не учует…

Ночью навалился мороз, лютый, какой изредка случается в крещенские дни. Деревья, дома, изгороди заиндевели, небо выморозилось, обнажая допотопный остов мироздания, оттого свет звезд становился нестерпимым для человеческого ума. Над городком встала тишина, от которой хочется молиться и плакать.

Не сон, а тяжелый морок поглощал Савву, томил ужасающими образами, заставлял снова и снова переживать несостоявшееся венчание, истолковывая его как грозное предзнаменование. Он вспомнил о своем видении, непостижимо приоткрывшем грядущее на вечерней службе в Благовещенском соборе. Там промелькнули перед его глазами и отразились во фресках лица отца и сына Строгановых Аники и Семена, наемника Карего, холопа Офоньки. Сегодня возник пятый лик — казака Черномыса, со слезами на глазах отплясывающего в храме юродивого.

Стало трудно дышать, мучила жажда. Савва поднялся, не спеша подошел к ведру с квасом, зачерпнул полный ковш — ядреный, кислый, ударяющий в дыхание, он был крепкий, как хорошо выдержанная брага. Бросило в пот, сначала большие соленые капли выступили на лбу, затем на шее и вот, обняли все тело паутиной скользящих холодом нитей.

«Господи, — Савва перекрестился, — не оставляй нас, как пастырь стада, в руках лукавых волков».

Накинул на плечи полушубок и вышел во двор. Волчий вой доносился со стороны леса, разгоняясь по толстому льду замерзшей Камы, врывался в городок долгими утробными звуками матерого: «у-у-у-о-о-а-а». Ему вслед высокими голосами с взлаиванием вторили переярки: «у-у-ау-ау-о-о». Проведя не один год в Парме, среди зырян и пермяков, Снегов научился хорошо различать волчьи голоса. Потому-то теперь больше всего волновало отсутствие воя волчицы.

Не чуя холода, Савва жадно прислушивался к вызывающему ужасу волчьему многоголосию — бесовской литургии, как ее называл настоятель Пыскорского монастыря Варлаам.

«Господи, да что же это, нет волчицы… — внезапная догадка опалила, словно прошедшая рядом молния, — никак ее кличут?! Оборотни…»

Савва забежал в дом, кинулся было к Черномысу, но казак мертвецки спал мучительным пьяным сном, бормоча и всхлипывая во сне. Подойти к Даниле Снегов не захотел, знал, что Карий никогда не спит, а лишь чутко дремлет, наготове держа в рукаве смертоносное стальное жало. Да и о чем посреди ночи он станет разговаривать с наемным убийцей: что ему чудятся лики, что среди обложивших город волков не хватает волчицы?

— Ложись спать, монах, — голос Карего прозвучал неожиданно и властно. Савва растерялся, буркнув в ответ:

— Я еще не монах, послушник…

— Какая разница, — усмехнулся Карий. — Волк и волчонок — одно племя.

Такое сравнение Савве не понравилось, но он промолчал — спорить было и поздно, и ни к чему.

— Не обижайся, это я для сравнения.

— Хороши сравнения…

— Ты ж меня душегубом за глаза зовешь и ничего, не серчаю…

— Как тебя прикажешь величать, с кем вровень ставить?

— Может, я богатырь, коих в старые времена было великое множество. Слышал про таких?

— Как не слышать — слышал. Только они за веру, да за землю Русскую стояли. А ты свою удаль на деньги размениваешь.

— Ну, так и мы на Камне стоим, а не на земле Русской. Здесь вера деньгами прирастает, а земля — солью да пушниною. Поэтому и богатыри нынче казаками зовутся.

Савва перекрестился:

— Искуситель ты, хуже змея. Все молчишь да смотришь, а говорить станешь, и возразить твоим словам нечего и принять их нельзя!

— Я тебе не духовник, чтобы мне верить. Поступай по Строгановской присказке: «Слушай всякий совет, да примечай, что в дело, а что нет».

— Со свадьбой-то сегодняшней нечисто вышло, — Савва прикусил губу. — Спортили казака…

— Это волчья свадьба, только не звериная, людская. В Валахии о таком слышал, — Данила задумался, припоминая чей-то рассказ. — Там считают, что у некоторых семей волки бывают родичами. Для таких семей они требуют не человеческой, а звериной свадьбы. Слышишь, как завывают…

— Никогда бы не поверил, что Карий так может думать.

— А ты и не верь. Просто слушай, да примечай.

Глава 8. Дальше земли не упадешь

— Ничего, родимая, и не такое на белом свете бывает, было бы с чего слезы пущать! — Василько посмотрел на заплаканную Акулину. — Подумаешь, не повенчались. Велика беда! Почитай половина казаков невенчанными живет: кто с полонянкой, кто с чужой женкой, а иной казак сам басурманин, а живет и вовсе с чертовкой. И что, думаешь, кто удивляется или брезгует таким казаком?