Камни Господни

Акулина ничего не ответила, только заплакала в голос.

— Да не плачь ты, баба, глаза выморозишь! — в сердцах крикнул Василько, ударяя плетью мерина. — Не по чину было бы сразу венчаться, тут надо повременить. Обручились и, будя для началу…

Казак взмахнул поводьями и, устраиваясь поудобнее в санях, сказал для собственного успокоения:

— Ездов-то всего верст шешнадцать. К рассвету, как ясно солнышко к ним завалимся, и сразу в церковь. Говорю тебе, голуба, никогда не пожалеешь, что досталась ты не боярину, не купцу, а честному казаку!

На ухабе сани качнулись, но не сильно, а приятно, так, что по нагретому в тулупе телу пробежала сладкая истома, будто у младенца в зыбке. Василько с удовольствием подумал, что в скором времени его снова ждет жарко истопленная баня, жирные пироги с зайчатиной, богато сдобренные луком, кроме того, он вез два ведра хлебного вина, или как его недавно стали называть — водки, подаренной Григорием Аникиевичем. Этим даром казак дорожил особо, находя в нем знак строгановского благоволения, потому что по указу царя Иоанна Васильевича водку можно было употреблять только в царевом кабаке, а за ее самовольное курение можно было не только ноздрей лишиться, но и голову на плахе сложить.

— Ты, Акулинка, не плакай: оба мы с тобой грешные, обоим и счастья будет, — Василько ослабил поводья, бормоча в сладкой полудреме. — Сама посуди, какого доброго мужика тебе Бог послал. Другой на моем месте тебя бы осрамил на весь белый свет, а я нипочем не скажу, что тебя не девкой взял. И даже упрекать за это не буду, сам не без греха. А девка ты горячая, тело, что истопленная печка. Не знал бы, подумал, что у тебя лютый жар.

— Ничего ты про меня не знаешь, слушать не хочешь! — вытирая слезы сказала Акулина. — Говорила тебе, надо не к батюшке ехать, а бежать к казакам на Волгу или на Дон, куда угодно, хотя бы и в Литву, только подальше отсюда!

— Нет, не зря говорят, что не дал Господь мужику детей рожать, а бабе умом разуметь! Говорю тебе, здесь заживем лучше любых панов. Ты у меня в соболях ходить станешь, да на шелках спать! С таким атаманом, как Данила, я в первые люди выбьюсь у Строгановых. А что пужаешься батюшку, так это пустое, ты теперь ломоть отрезанный, тепереча я твой господин.

— Сам ты ничего не понял, болван неотесанный! И Карий твой все равно что псарь, на охоте у Строгановых. Подучат его кого припугнуть, кого жизни лишить, а после пошлют на адскую охоту за Камень, Бегбелия или Кучума выкрадывать. Там сгинет, как камень в воде, и тебя на дно потянет. Думаешь, он первый здесь лихой человек? Были и до него, будут и после, да еще и поважнее.

Мерин фыркнул, тревожно повел ушами и вдруг рванул вперед, переходя с легкой рыси в галоп. Казак охнул и, заваливаясь на спину, выпустил поводья. Приподнимаясь, Василько краем глаза заметил, как вдалеке двинулись за санями мерцающие огоньки. Многочисленные, разные: то бледно-зеленые, каким бывает свечение от болот, то огненные, словно рассыпавшиеся искры от брошенной головни.

— Волки!

Казак хотел было хлестнуть мерина плетью, да передумал: перепуганная лошадь неслась во весь опор, осыпая ездоков облаком снежной пыли. На занесенной снегом дороге сани бросало из стороны в сторону на каждом ухабе.

— Господи, только бы не перевернуться, тогда уйдем!

Василько потянулся за самопалом и, увидав стремительно приближавшихся к саням волков, сказал:

— Нагонют… Акулина, возьми топор, авось отобьемся! Бери, не сиди как мертвая, волки шутить не станут!

Акулина не шевельнулась. Только легкая улыбка коснулась ее побледневших губ:

— Прощай, Василько. Прости, если что не так…

— Теперь не время, Акулинушка, после о любви да об обидах толковать станем. Бери топор!

Волки уже спустились с угора и, стремительно нагоняя сани большими прыжками, вытянулись за ними в длинную цепь.

— Дюжина будет, — Василько наглухо заправил тулуп, проверил на поясе нож. — Сейчас догонют, рассыплются и начнут в кольцо брать. Тогда держись!

Два крупных волка вынырнули из темноты, оказавшись сразу по две стороны саней. Казак почувствовал звериный дух, тяжелый, смрадный, отдающий ненасытной похотью.

— Господи, помилуй! — прошептал Василько, и выстрелил из самопала в волка, заходящего слева от саней. Угодившая в глаз пуля разнесла волчью голову, но убитый зверь все-таки успел броситься на шею мерина. Ошалевшая лошадь шарахнулась в сторону, прямо на готовящегося к прыжку второго волка. Тут удача вновь улыбнулась Васильке: он выхватил саблю и сильным ударом отпластнул прыгнувшему волку левую лапу.

Сани устояли, казаку удалось не съехать в сугроб, где бы поджидала неминуемая смерть. Василько оглянулся назад и, увидав, как стая жадно пожирает своих братьев, радостно крикнул:

— Что, сучьи ублюдки, казак не по вашим зубам?

Он взмахнул плетью, ободряя выбившегося из сил мерина:

— Спаслися мы, Акулинушка, верстов пять осталося. Теперь не нагонют…

При виде ускользающей добычи волки бросили терзать мертвых и возобновили преследование. Василько понял, что на этот раз атака будет яростнее, и волки набросятся разом.

Волки настигли быстро. Казак швырнул в них шапку, куль с поклажей — звери не обращали на них никакого внимания. «Самопал бы зарядить…» — мелькнуло в голове, и тут Василько с ужасом заметил, как Акулина, не говоря ни слова, поднялась и выпрыгнула из саней.

«Аку-у-у», — вырвалось из охрипшей глотки. Ошалелый мерин уносил Васильку все дальше от того места, где над окровавленным Акулининым телом жадно урчала сбившаяся стая.

Василько схватил лежащий на санях топор и спрыгнул с саней. «Ужо поквитаемся!» — он тяжело пошел назад, к стае, торопливо расправляющейся с телом его невесты.

Казак медленно подошел к волкам. Над серо-белесыми спинами стоял жуткий хруст разгрызаемых костей — звери рычали, алчно отрывая куски горячей плоти, окуная кровавые морды глубже и глубже в еще живое тело. Василько взмахнул топором, и со всей силы рубанул по хребтине ближайшего к нему переярка. Волк пронзительно взвизгнул, но тут же ' изогнулся и мертвой хваткой вцепился в сапог. Казак попытался сбросить подыхающего зверя, но бесполезно: сведенные смертью челюсти прокусили ногу почти до кости. Василько медленно попятился и увидел, как почти перерубленный пополам переярок стал разваливаться на две части. Волки перестали терзать девушку и стали брать казака в полукруг. Василько явственно увидел на месте пиршества разбросанные остатки тела, обнаженные кости, сизые ленты кишок. Обухом топора он сбил с ноги мертвого волка и протер лезвие о штанину:

— Добро… Кто вослед?

Почти сзади на него прыгнул некрупный, еще не успевший войти в полную силу второй переярок. Василько наотмашь махнул топором, угодив краем молодому волку по зубам. Переярок взвизгнул, отлетая в сугроб. Но тут же поднялся, собираясь вновь напасть на казака. Из его пасти текла кровь, передние зубы были выбиты, нижняя челюсть наполовину рассечена. Василько заметил, как жадно смотрит стая на капающую с волчьей морды кровь, как напряженно к ней принюхиваются, тяжело сглатывают слюни. Мгновение — и двое взрослых волков бросились на переярка, перехватывая ему горло.

— Слава Тебе, всемилостивый Спасе…

Казак перекрестился топором и сплюнул изо рта кровавую жижу. В этот момент он встретился взглядом с Вожаком — огромным, вдвое превосходящим обычных волков. Такого по дороге в Орел зарезал в горящей конюшне Карий. Василько почуял, что Вожака ему не одолеть, явственно ощутил, как целует его в губы смерть.

Матерый, пристально глядя казаку в глаза, оскалился и зарычал. Василько увидел, как волчий нос взлетел кверху, и ему показалось, что зверь над ним смеется.

— Брешешь, бесово отродье, не убоится смерти казак.

Василько взмахнул топором и со всего маху рубанул волка, да промахнулся, не устоял на ногах и, теряя топор в снегу, полетел кубарем вниз. Завалившись в сугроб, заплакал от досады, совсем так же, как в детстве, когда в живых остался только он.

— Давай, сука, кончай! — Василько кинул в матерого снегом. — Не то встану и оторву башку!

Волк, чувствуя превосходство, медлил убивать.

— Поиграть решил, или волчат поучить, как надо человека давить… — Василько встал на ноги, вытаскивая из чехла поясной нож. — У меня во еще какой гостинец припасен. Даст Бог, еще твому сынку брюхо распорю.

Стая не двигалась. Отдышавшись, Василько сам пошел на волков, звери отступили ровно настолько, насколько приблизился к ним человек. Подойдя к телу растерзанной невесты, казак собрал кровавые останки, проталкивая их за пазуху.

Волки неотступно следовали за человеком, не проявляя ни малейшего желания на него напасть. Казак шел, приволакивая прокушенную, истекающую кровью ногу, и что было сил горланил:

Я золото хороню, хороню,

Чисто серебро хороню, хороню,

Я у батюшки в терему, в терему,

Я у матушки во высоком, во высоком.

Гадай, девица, отгадывай,

В какой руке былица?

Василько обернулся и, плюнул в морду идущему следом волку:

Пал, пал перстень

В калину, в малину,

В черную смородину.

Очутился перстень

У боярина молодого,

В гроб положенного…

***

Мороз спал, небо задернулось мглистой поволокой, помутилось, скрывая звездную глубину, от земли поднималась поземка.

Василько чувствовал, что потихоньку силы его оставляют, и что он вряд ли сможет пройти еще одну версту. Впрочем, он уже не знал, в какую сторону надо идти, чтобы выйти на человеческое жилище. Он прикоснулся рукою к груди — рубаха склизкая и липкая, кровь просачивалась через разодранный кафтан, стекая большими каплями на снег.

«Акулинушко, а ведь это я тебя погубил, на мне твоя смерть, — казак вытер слезы окровавленной рукою. — Было же счастье, да не уберег его, растерял, как душу на адском торжище. Теперь у меня одна забота — вслед за тобой умирать…»

Волки шли по пятам, как смутные тени. Казак развернулся к ним лицом и показал Вожаку кукиш:

— Думаешь, добровольно дамся? Шалишь, бесова кобыла. Накось, выкуси. Сподобит Господь, еще кого подрежу! Акулину не отдам, я за ней и во ад спущусь, да на свет выведу!

Василько тяжело поплелся вперед, держа перед собой нож, как несут хоругвь во время крестного хода: «Аще и во гроб снизошел еси, безсмертне, но адову разрушил еси силу, и воскрес еси яко победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся, и твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение…»

Светлело. Черный лес исчезал, съеживался, припорошенные снегом разлапые ели и вековые сосны превращались в колышущиеся на ветру волны серебристого ковыля. Вот уже вместо ледяного духа заснеженной Пармы стоит оглушающий аромат зверобоя, шалфея, чабреца, болиголова… Трещат кузнечики, прыгают в стороны из-под босых ног, в вышине кружат бабочки, жужжат пчелы, проносятся стремительные стрекозы. Над головой нет солнца, но его свет проникает повсюду, играя в высокой траве желтыми, розовыми, фиолетовыми, белыми пятнами летнего разноцветия.

«Так вот какой ты, раю мой раю!» — Василько поднес пальцы к глазам, и сквозь них увидел идущую к нему сестру. Арина была такой же, как четверть века назад: юной, загорелой, с прямым дерзким взглядом. Она подошла совсем близко, так, что Василько мог ощутить волнующий запах разгоряченного девичьего тела, и поманила рукой. Василько покорно пошел вслед за ней…

Минуя тяжелые одежды, теплый ветер приятно обдувал тело, ласкал, нежил, и одновременно бодрил, возбуждал, заставляя бежать вслед за ускользающей обнаженной фигурой. Быстрее, быстрее, надо настигнуть, повалить в траву, зацеловать в горячие пухлые губы насмерть…

«Хороша девка, для телесной услады да утехи создана!»—подумал Василько, жадно глядя на упругую девичью грудь, на тонкий стан, на крутой изгиб бедер. Вдруг отшатнулся, опомнился, ужасаясь и стыдясь своего желания: «Грех-то какой, ведь сестра мне она…»

Казак перекрестился, отвернулся и быстрым шагом пошел в бесконечно убегающую степь, к высоким курчавым облакам, лишь бы подальше от неудержимо влекущей к себе девичьей наготы.

Над головой пробежал легкий раскат грома, затем стихло, но через мгновение раздался страшный грохот расколовшейся небесной тверди, которая стремглав рухнула на землю бесчисленными потоками дождя.

Казалось, вода овладевала миром, и вот уже затопила всю степь, падая не только с разверзшихся небес, но и поднимаясь от земли вверх упругими серебристыми нитями.

Глава 9. Святой Никола и мертвец

— Данила, пробуждайся, беда! — запыхавшийся Савва забежал в светелку, зачерпнул ковшом кваса и, отпив до половины, тяжело перевел дух. — Василько наш совсем пропал.

— Как это пропал? — Карий стремительно поднялся с застеленной медвежьей шкурой лавки. — Разве он не с Акулиной у Белухи ночует?

— Нету их там, — большим глотком Снегов допил квас. — Старая плутовка говорит, что они ночью в Канкор убыли. А я видел мужиков из Канкора, что привезли муку, так они в голос говорят, что в их городок утром никто не прибывал.

— Да кто же их ночью из городка мог выпустить, без строгановского разрешения?

— То-то и оно, — кивнул послушник. — Стало быть, нароком Васильку-то нашего спровадили.

— Пойдем-ка, Савва, наведаемся к Григорию Аникиевичу, с Масленицей поздравим, заодно и потолкуем, как наш казак смог ночью из городка убыть.

Во дворе резвились дети хозяйские и дворовые, одетые в одинаковые добротные шубейки из некрашеной овчины. Вывалявшиеся в снегу, краснощекие, разгоряченные легким морозцем, они были похожи на маленьких снеговиков, вырвавшихся на волю из дремотной снежной берлоги. Наблюдавший за схваткой двух рослых крепышей, малец лет шести, расстегнутый, с выбившейся рубахой и сдвинутой на макушку шапкой, бойко выкрикивал:

— Пуще, пуще Никитка толкай, так, чтобы Федька-медведька кубарем в снег улетел!

При виде детской возни Карий улыбнулся:

— Этот пострел верно Строганов будет. Сам не дерется, а других драке учит.

— Нет, конюхов сын, — Савва кивнул головой на борющихся мальчиков. — Никитка Строганов вон тот, что постарше да посильнее себя для борьбы выбрал. Норовистый отрок…

— Погоди, хочу на детей посмотреть, — легким движением руки Карий остановил Савву. — Когда еще подобный выпадет случай.

Никита подмял под себя здоровенного Федьку и от радости прыгал в середине устроенного в честь победителя хоровода. Вдоволь напрыгавшись, Никитка радостно крикнул:

— Теперь в святого Николу и покойника играть станем! Ты, Федька, мертвяком будешь, а святым Николой — последний, оставшийся в живых!

— Почему мертвяком должен быть я? — недовольно пробурчал Федор, вытирая рукавом зеленые сопли.

— Раз проиграл, значит, умер! — обрезал Строганов. — Иди пока ко стене, да бейся головою погромче!

— Боязно мне, — хныкнул Федька. — Батька прознает, что в покойника играли, верно выпорет, да на хлеб с водой посадит.

— На масленке играть можно, Боженька на масленку любой грех простить может, — возразил Никита. — И батька твой наказать тебя не посмеет. А если накажет, так я тебя всю неделю блинами потчевать стану!

— Ух ты, — Федька довольно хмыкнул и пошел стучаться головой в бревенчатую стену.

Детская стайка встала в полукруг и принялась нараспев расспрашивать покойника:

— Кто стучит?

— Мертвый тут.

— Что несешь?

— Соли пуд.

— Камень возьмешь, или денег мешок?

— Денег мешок!

— На кошельке Иуда давится, а на камешке святой Никола в дол катится!

Дети налетели на Федьку и, осыпая его тумаками, опрокинули в снег. Припорошив поверженного мертвеца, встали вокруг него и пошли хороводом, но не как раньше ходили вокруг победившего Никитой — по солнцу, а стали кружиться в другую, противную солнцу сторону, напевая:

Покойник, покойник,

Умер во вторник,

В среду вставай,

За нами побегай.

Кого поймаешь,

В землю утянешь.

Плохо одному

Бытии во гробу!

Лишь только пение закончилось, Федька вскочил на ноги и принялся догонять разбежавшихся по двору ребятишек и, роняя их вниз, безжалостно засовывать за пазуху пригоршни снега. Отбиваясь изо всех сил, дети вначале визжали, а потом умолкали. Тогда Федька отпускал нового мертвяка, и снова принимался ловить живых.

Очень скоро в живых остался один Никита. Дети окружили и вновь повели хоровод, только уже обратившись к живому спинами:

Святый Николаю,

Выходи из раю,

Деточек спасать —

Из мертвых воскрешать!

Никита снял шапку, кланяясь на четыре стороны, перекрестился, и стал перекрикиваться с хороводом мертвых, уже сцеплявшихся между собою локтями:

— Цепи кованные!

— Разорвите нас!

— Кем вас рвать?

— Святым Николой, кто с того свету может встать!

Никита рванулся, но дети держались крепко, и порвать цепь с первого раза не получилось. Тогда Никита рванул еще раз, уже со всей силою. Цепь распалась, увлекая ребятишек в снег. Строганов поднялся и приготовился к схватке: ему предстояло драться сразу со всеми до первой крови. Исход игры зависел от того, чья кровь прольется раньше: святого Николы или восставших из могил неприкаянных мертвецов.

— Смерть, смерть, смерть! — закричали дети, накидываясь на Никиту со всех сторон, стараясь сбить его с ног, повалить и побыстрее разбить губу или нос.

Строганов изворачивался, расталкивая нападавших, пытаясь вырваться из окружения, чтобы встретиться с наседавшими мертвецами один на один.

— Бей, бей и убей! — свирепея, кричали дети, безжалостно молотя Никиту кулаками.

— Дай кровь, стань мертв, дай кровь, стань мертв!

— Кровь, кровь! — раздалось над ристалищем.

— Смерть!

— Ад!

— Христос!

Драка все продолжалась, переходя из игры в неистовое побоище.

— Пора бы вмешаться, — Савва тревожно посмотрел на Данилу. — Не ровен час…

Карий, преграждая послушнику путь, улыбнулся:

— Погодь маленько. Посмотрим!

На детские крики из хором выбежал строгановский приказчик Игнат и принялся хлестать детей хворостиной:

— Прочь отсюда, окаянные! Опять бесовские игрища затеяли! Я уж вашим батюшкам все доложу, пущай отдерут каждого, как Сидорову козу!

***

Собрав приказчиков да старост, Григорий Аникиевич обсуждал с ними предстоящие масленичные гуляния в Орле-городке.

— Сегодня отгуляем малую Масленку, завтра — справим мясное воскресение, а там пировать да бражничать целую неделю до Великого поста! Поэтому сказывайте, хорошо ли подготовились к встрече, всего ли есть в избытке, — Строганов лукаво усмехнулся. — Блин брюху не порча, а пирог — не колун!

Сначала слово держали приказчики: сколько отпустили мешков муки да горшков с маслом, сколько приготовили на закусь бочек с солеными огурчиками на хреновом, да на смородиновом листу, сколько кадок капусты с брусникой да клюквою, сколько ведер хлебного вина да браги будет разлито по ковшам и чаркам от строгановских щедрот.

Потом докладывали Григорию Аникиевичу старосты, сколько построено в Орле горок да качелей, сколько и от каких дворов будет подано саней для катания, кто из кулачных бойцов выйдет для народной потехи, а кто будет биться насмерть, за честь и уважение пойдя с рогатиной на медведя, и кто пожелал скоморошничать и быть битым за деньги.

Довольный услышанным, Григорий Аникиевич всех отпустил с ласкою, пожаловав в честь праздника каждому старосте по гривеннику, а приказчику — по полтине.

С напускным спокойствием Карий дождался масленичных приготовлений у Строганова, и вместо обычного поклона, посмотрел в глаза Григория и улыбнулся.

— Данила, проходи, присаживайся, в ногах правды нет —одна истина, да и то в храме! —с напускным радушием Григорий Аникиевич поприветствовал Карего, будто бы не замечая вошедшего следом послушника. — Никак тоже о Масленице пришел поговорить?

— Казак мой, Василько Черномыс, ночью исчез. Не подскажешь, где в строгановских землях человека сыскать можно?

— Что так? — Григорий вскинул бровь. — Мне доложили, что убыл твой казачок к теще на блины. Честная Масленица на дворе!

— Стало быть, на Масленицу надобно ночью ехать, тайно, никому не сказавшись?

— Почему ж тайно. Я разрешил ему ворота открыть и даже лучшего мерина велел запрячь. Как говорится, не сулил гору, а дал впору!

— Так волки вокруг города свадьбы водят, — тихо промолвил Савва. — Беды бы не вышло…

— Да, волки… Так на конных они почти не нападают, а казак трезвый да при оружии, — задумчиво произнес Григорий Аникиевич. — Бояться-то не зверья, а людей надо, нынче человек человеку волк. И что с того? Разве мы опасаемся каждого встречного или готовимся от него смерть принять? Верно говорю, Карий?

— Не в бровь, а в глаз, — Данила с ненавистью посмотрел Григорию в глаза. — Где казака искать? В Канкор он так и не прибыл.

— Ты в Пыскоре, в монастыре поискай, коли не ждется, да Масленице не рад, — рассмеялся Григорий. — Там люди строгие, наших праздников не принимают. Один старец Трифон чего стоит. Вот к нему и поезжай! Послушничек твой дорогу хорошо знает. А мне загулявших казачков искать некогда — у меня на носу праздник. Умный не осудит, а глупый не рассудит. Ступайте с Богом.

Григорий усмехнулся, подавая Игнату знак выпроваживать гостей. Приказчик засуетился, забормотал под нос:

— Давай, ребятушки, проваливай… Веселитеся, отдыхайте да бражничайте. Видите, Григорий Аникиевич делом занят, о людях печется, а вы к нему со своим казачком непутевым… Будет надобно, Григорий Аникиевич нового приставит, сколько их, прости Господи, теперь по Руси шляется…

***

Спасо-Преображенский Пыскорский монастырь стоял не на возвышенности, как принято на Руси, а словно просел, сполз с высокого холма, или, подобно большой ладье, причалил в устье небольшой речки Нижней Пыскорки.

— Я думал, что монастырь велик, стоит вроде сольвычегодских святынь, а он на ладонь уместится, — усмехнулся Данила. — Как там братия умещается? Или, как пчелы, улей себе построили?

— Аника давно велел монастырь в Канкор перенести, с Нижней Пыскорки в Верхнюю, — подбирая слова Савва посмотрел на Карего. — Да у Григория Аникиевича руки дойти не могут, дела мирские не отпускают.

— Умный ты человек, Савва, а иной раз рассуждать начнешь — дурак дураком. Вот смотрю на тебя и думаю: блаженный ты, или холоп от макушки до пяток? — Карий отвернулся от послушника. — Давай не рассуждай, подгоняй гнедого, скоро уж прибудем.

Снегов пожал плечами и послушно взмахнул поводьями:

— Давай, родимый, с Божьей помощью да в Господнюю обитель!

Лес остался позади, дорога выходила на широкую белую полосу реки, утопающую в блеклых красках зимнего заката. Впервые за последние годы Карего взяла досада, защемила в сердце, пробуждая слепую ярость.

— Что, Саввушка, не устал ли в дороге наш Гнедко?

— Ничего, — обиженно отмахнулся послушник. — Хоть и не из лучших, да вдвое больше пройдет, не запыхается!

— Видать, выходит по меткому словцу Григория Аникиевича: хоть конь горбат, да мерину не брат…

Снегов удивленно посмотрел на Карего.

— Ты все не понял? — Данила резко схватил послушника за плечи, подмял, зависая над ним, как над добычей. — Почему тогда полупьяному Васильке запрягли разжиревшего мерина, а затем выпустили ночью в волчий лес? Нет, мы у Строганова не охотники, мы — приманка.

— Кого же на нас хотят поймать? Да отпусти ты меня, — Савва высвободился из цепких объятий Карего. — И сам вижу, что нечисто здесь. Как прибыли, все под соглядатаями ходили, даже в светелке, и то стенные дыры наверчены. Оттого и молчу, что за догадки у Строгановых быстро языка лишаются…

Данила довольно рассмеялся, дружески хлопнув Снегова по плечу:

— Я, признаться, решил, что послушник-то наш вконец отупел. Даже жаль стало!

— Успеется еще. Пожалеешь… — буркнул Савва и потянул за поводья. — Тпр-руу, милой!

Сани остановились у тяжелых, обитых резными крестами, монастырских ворот. Савва долго стучал, пока за высоким частоколом послышались неспешные тяжелые шаги.

— Почто ломитесь в ночь, чада окаянные? — густой низкий голос произнес ругательство на тот же манер, каким служил литургию.

— Брат Фома! — радостно воскликнул Снегов. — Это я, послушник Савва, со мною еще человек строгановский — Данила Карий, приехали по делу к игумену Варлааму. Впусти нас обогреться, Христа ради!

Немного поразмыслив, Фома ответил не терпящим возражений тоном:

— А мне почем знать, чьи вы люди будете. Тебя, почитай, здеся от Рождества нету, может, тебя вогульцы изловили, да их и привел сюда, души православные губить!

— Как можно, брат Фома…

— Проваливайте, не доводите до греха, не то, ей Богу, сейчас пальну! Вот рассветет, там и видно будет, пущать вас или нет.

— Где ж ночевать? Как зверям, в снегу?

— Зачем же, у святой стены монастырской и ночуйте. Коли волки придут, меня кликайте, вам пособлю малехо, в них пулять стану.

— Хороша встреча, нечего сказать, — усмехнулся Карий. — Ладно, что прихватили по лишнему тулупу, будет, чем прикрыть Гнедого.

— Впусти их, — донесся из-за ворот высокий, почти юношеский голос. — Забыл слова Спасителя: «Стучите и отворят…»

Глаза Снегова восторженно заблестели, он вцепился в рукав Даниловой шубы и прошептал:

— Сам Трифон сподобил. Старец…

Глава 10. Еже согреших…

Хрустнули петли, замерзшие ворота тяжело заскрипели, охнули и стали проваливаться назад, отворяя взглядам путников бревенчатые монастырские стены.

Прибывших встречал брат Фома, здоровенный монах с изборожденным шрамами лицом. Он шутя поигрывал в больших ручищах сучковатым дрыном, словно предупреждая прибывших: «Не балуй, а то зашибу».

— Из этого самопала пальнуть хотел? — пренебрежительно спросил Карий. — Или у монахов уже и палки стреляют?

— Я только пужнуть хотел, — Фома оценивающе оглядел Карего и, убедившись в своем превосходстве, небрежно кивнул на дрын. — На что мне самопал, я и этим кого хошь во славу Божию знатно отделаю!

Старцем оказался бледный и сильно сутулившийся молодой человек, с редкой, еще не сформировавшейся бородой.

— Это твой старец? — шепнул Данила. — Ему от силы двадцать пять годов будет. А то и меньше…

— Так его не по годам жизни, по дерзновению да подвигам старцем именуют, — Снегов перекрестился.

— По чему именуют? — переспросил Карий.

— По благодати, — Савва посмотрел в лукавые глаза Данилы и махнул рукой. — Старец и старец, тебе какое дело. Не вступился бы, так спали бы сейчас в сугробе, как сторожевые псы.

Игумен Варлаам, сославшись на простудную немощь, с прибывшими встречаться не стал, поручив Фоме за ними приглядывать и спровадить из обители как можно скорее. До прибытия в монастырь Карего Фому разбирало любопытство увидеть своими глазами известного душегуба, призванного на службу самим Аникой Строгановым.

В прежние годы, в миру, брат Фома звался Веригою и был известным в пермских землях вором, не гнушавшимся поочередно наниматься на службу к Строгановым и чердынскому воеводе. Пять лет назад за измену и воровство Аника Федорович решил в науку другим выдрать Вериге ноздри, да отрубить по локти обе руки. От страшной расправы Веригу спас отец Варлаам, убедивший Анику, что превратит разбойника Веригу в божьего воина Фому…

Теперь монаха постигло разочарование, быть может, самое горькое во всей жизни. С нескрываемой досадой он рассматривал Карего, кляня тот злополучный день, когда решил продать вогулам строгановских лошадей. «Проклятые язычники, кабы не вы, тепереча на его месте я был, — Фома со злостью ткнул дрыном в снег. — Двух таких стою, а что в душегубстве не так поднаторел, то это дело наживное…» Фома тряхнул головой и перекрестился: «Прости, Господи! Избави от лукавого…»

Трифон подошел к саням и, поклонившись прибывшим, негромко, будто извиняясь, сказал:

— Фома проводит в трапезную, поужинать, чем Бог послал, потом разведет по келиям. Утром буду смиренно ждать, ибо многое имею сказать вам устами к устам…

Трифон вновь поклонился, уже до земли, и быстро ушел, исчезая в темной глубине монастырского двора.

Фома посмотрел во след уходящему старцу и сказал, но не приезжим, а для себя:

— Бог весть, в чем душа держится, ударь — кулаком перешибешь, а взнуздает хуже игумена. Как медведь прет на тебя, не бояся ни боли, ни смерти…

***

Стоило на миг закрыть глаза, как сквозь смежаемые веки вползала черная пелена, холодная и скользкая, как жабья кожа, обволакивала, душила, утаскивая вглубь, в бездонный омут полуночного бреда.

В детстве, возросшийся в турецкой неволе, Данила представлял себе Бога старым кочевником, разъезжающим по миру на большом белом верблюде. Верблюд идет медленно, на длинной выгнутой шее смеется серебряный колокольчик. Старый Бог, покачиваясь на верблюжьих горбах, то дремлет, то пробуждается, заслышав тонкий серебряный смех. Он слегка приоткрывает тяжелые веки, прищуриваясь, смотрит в даль: «Где теперь Сын? Хорошо ли пасет Его стадо?» Верблюд идет дальше, веки смежаются, наплывает сон. Сын — пастырь добрый…

Море набегает на берег и, ударяясь волнами о прибрежный песок, рассыпается белою пеною — вода точит камень, но тает в песке.

Божий Сын смотрит, как красная полоса зари разделяет небо с землею и, наклонившись низко, пишет перстом на песке, не обращая внимания на то, как набегающие волны смывают начертанные письмена: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков…

Данила тоже всматривается в даль, но глаза его слабы и беспомощны: пасущиеся стада, оливковые рощи, разбивающееся о скалы солнце сливаются в бурое месиво, распадаясь на черное небо и белый снег.

По снегу, шатаясь, идет Василько: без шапки, в разорванном тулупе, из которого видна окровавленная рубаха. Он спотыкается, падает в сугробы, тяжело поднимается, подолгу обнимая придорожные деревья. Идет снова, вначале машет ножом, словно отгоняя незримого врага, затем крестясь его окровавленной сталью.