Камни Господни

И денно и нощно шествующий за Иоанном Бомелий беспрестанно восхвалял угодную небесам государеву волю, ластился к Скуратову, туманно намекая царскому палачу, что не малохольные Ванька да Федька, а именно Малюта есть истинный Сын и наследник государев, которому в грядущем уготовано принять на себя венец Мономахов. Бомелий вдохновенно лгал, цитируя несуществующие пророчества, ссылался на никогда не бывшие предания и не изреченные свидетельства, ловко манипулируя громкими именами святых отцов и посвященных в оккультные тайны магов. И чем наглее, чем откровеннее была сказанная им ложь, тем явственнее странствующий чернокнижник верил, что Великая ложь неизбежно приводит к Правде. К Правде, которая не знает снисхождения и не дарует пощады.

Однажды отставшего от царской свиты Бомелия опричники чуть было не скормили волкам, заспорив, станут ли лютые звери есть проклятую плоть богоотступника. Тогда он с трудом избежал смерти, ослепив нападавших прожигающим зелием. С тех пор Бомелий все время держал при себе пузырек с кислотою, ужасая опричников невиданной властью «зелия сатанинского».

На Великий пост подули студеные северные ветра, накрывая Новгород февральскими вьюгами. Начавшейся непогоде Бомелий обрадовался, решив, что пресытившийся кровью царь, как всякий зверь, поспешит укрыться в своем логове и пожелает отправиться на отдых в Александровскую слободу. Уже закончился мясоед, прошла и Масленица, и пришла пора угомониться самому и унять обезумевших, ряженых бесами опричненных иноков.

Смущенный видением восставшего из мертвых и негодующего Василия Блаженного, царь поспешил простить Новгород и всех, кто сумел в нем выжить. Но даже в наступивший пост не мог успокоиться Иоанн, и поворотить с награбленным богатством в опричненную Слободу. Он жаждал новой крови.

***

Сначала было холодное дыхание, потом лицо обожгли сорвавшиеся с неба крошечные ледяные сколы. И вновь все успокоилось, стихло. Лишь тишина, скрипящая по насту осыпавшейся ледяной крошкой да едва прорастающий издалека рокочущий утробный вой.

Карий и опомниться не успел, как его поглотила слепая белая бездна, закружила, то бросая в черные воздушные прогалы, то швыряя в вертикально вздыбленную обледеневшую дорогу. Данила пытался зацепиться за наст руками, но пальцы выламывали хрупкие пласты, а ноги беспомощно проваливались в воздушной бездне, пытаясь опереться на рвущиеся нити снежной вязи. Шаг за шагом буран укрощал человека, обещая взамен покорности своей воле скорое забвение и вечный покой.

Даниле не было и десяти лет, когда ему, рабьему сыну, доверил господин купить на базаре масло для ночного светильника. Мальчишка даже не шел, а летел, словно на крыльях, спеша выполнить хозяйское слово, по дороге повторяя его словно молитву. В тот миг маленький Джабир был по-настоящему счастлив, потому что чувствовал себя свободным от пристальных, придирчивых глаз, а в руке поблескивал серебряный кругляшек, на который можно было купить не одну вкусную лепешку и еще большой кусок ароматной халвы. Он знал, что это доверие означает начало его новой, сытой жизни, и поэтому маленький слуга не подведет своего господина, а станет служить ему усерднее пса.

Он легко проскальзывал среди голосистых торговцев и жарко спорящих о цене покупателей, обгоняя снующих зазывал и степенных продавцов воды, важно восседающих на длинноухих ослах. Джабир был почти у цели, когда волшебный, летящий голос донесся до него от сокрытой за людскими телами базарной площади.

«Посмотрю, взгляну, хотя бы краешком глаза…» — Джабир бросился туда, где уличный мутриб веселил людей игрой на тростниковой свирели, сладкозвучными стихами, да невероятными трюками, которые он проделывал со своей дрессированной обезьянкой.

Молодой, еще безусый юноша в заношенном каисе восторженно поднял глаза к небу и взмахнул маленькой, увенчанной стеклянного бусиной палочкой. По его мановению дремавшая обезьянка оживилась, сделала в воздухе кувырок и, рухнув на спину, замерла, словно убитая.

Песню запой, погонщик, в песне этой воспой

Стыдливых дев непорочных, сияющих красотой.

В робких глазах красавиц жаркий пылает свет,

Каждая стан свой клонит, словно гибкую ветвь.

На этих словах слушатели одобрительно загалдели, кивая головами и довольно цокая языками. Они с нетерпением ждали, что мутриб начнет, словами обнажая дев, расписывать нетронутые прелести красавиц, выставляя их на всеобщее обозрение, подобно высоко ценимому и ходовому товару. Но юноша, потупив взор, принялся выводить печальную мелодию на свирели, под которую обезьянка стала сокрушенно кланяться и простираться перед зрителями ниц.

Еще, погонщик проворный, скажи, как душу сберечь,

От своих помыслов тайных, разящих в сердце, как меч.

Богом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть!

Единственное пугает — не видеть, не ждать, не сметь…

Раздосадованные таким окончанием стихов, люди принялись расходиться по своим делам, не пожелав ничем вознаградить мутриба за его ремесло.

Через несколько дней на этой же небольшой, забитой торговым людом базарной площади Джабиру довелось увидеть, как за воровство отрубали мутрибу руку, а жалобно кричащей обезьянке свернули шею, а после выкинули как мусор.

***

Всю прошедшую ночь промаялся Иоанн в тяжелом неотвязном сне, будто бы представился он здесь, в Псково-Печорской обители, да не сам умер, а кто-то из опричников возлюбленных спящим придушил его малой атласною подушечкой, расшитой державными орлами да серафимскими ликами по краям.

Чудно Иоанну от того, что ходит возле живых нагим, прямо как блаженный Василий-нагоходец, а стыда от этого сам не имеет, и живые не смущаются тому, что перед ними предстает царь в срамоте. Ходит Иоанн, а сам размышляет, как ему нагим на Суд Божий являться, дозволят ли, ради былой славы государевой. Или погонят взашей, как изгонял из Едема грозный ангел срамника-прародителя Адама?

И видит Иоанн у монастырских ворот играющих ребятишек, отчаянных драчунов-сорванцов, играющих в салки посреди валявшихся во дворе побитых старцев соборных. «Вот и я, убогий да злосмрадный, не оставлен без доброго знамения!» — Иоанн радостно побежал к детям, надеясь вместе с ними пройти сквозь суровую ангельскую стражу, потому что таковых есть Царствие небесное.

Переставшие пятнать друг друга мальчишки сбились в юркую говорливую стайку, и начали громко считаться:

Катилася торба

С высокого горба;

В этой торбе

Хлеб и пшеница,

Вино да водица;

С кем хочешь,

С тем поделися!

— Со мною, со мною поделитися! — благоговейно закричал Иоанн, протягивая деткам восковые ладони.

— Нет, не дадим! — засмеялись в ответ дети. — Срамной ты, через тебя и нам лихо пристать сможет!

— Тьфу на вас, бесенята! — закричал на детей Иоанн. — Али не знаете, с кем говорите?

— Не ведаем того, нагоходец, — в один голос повинились дети.

— Деточки милые, да я ж царь ваш! — прослезившись от умиления, воскликнул Иоанн.

— Ирод, Ирод… — испуганно зашептались дети, вставая перед царем на колени. — Помилуй нас, невинных деток, Христа ради.

Дети спешно крестились и, отдавая царю земные поклоны, тихонько плакали.

— Ну, не скрывайте, чего разделить хотели? — Иоанн ласково теребил детей по шелковистым волосам, и целовал каждого в лоб, словно покойника. — Али закона не знаете, что все лучшее надобно без утайки целиком царю отдавать.

Дети несмело откинули перед Иоанном лежавшую на снегу рогожку:

— Тут, батюшка, голова игумена Корнилия, да старца Васьяна Муромцева, да келаря Курцева Дорофея. Бери государь, какая более тебе приглянется, мы себе новые сыщем!

Царь в ужасе отпрянул от детей и бросился бежать прочь, но земля уже не держала его, разверзаясь под ногами бесконечною огненною пастью…

Восстав от сна, Иоанн, не облачаясь, в одном исподнем кинулся в храм и, упав на колени возле образа архангела Михаила, возопил: «Великий, мудрый хитрец, никто не может твоея хитрости разумети, дабы скрылся от твоея нещадности. Святый Ангеле, умилися о мне грешнем и окаяннем…»

***

Подле Никольской церкви, что служила главным входом в Псково-Печорскую обитель, пьяные опричненные воротники устроили себе волчью потеху. Выкопав у церковных врат глубокую яму и посадив туда матерого, они таскали из ближней Тюремной башни иноков и на веревках спускали их к зверю, дабы узреть, во спасение чьей святости сойдут с небес заступники ангельские.

— Так мы всю оставшуюся братию переведем, а святого не сыщем! — недовольно пробурчал здоровенный, с выбитыми зубами в кулачных боях опричник Юшка Игнатьев. — Слышь, Карамышка, а может, того, зря радеем? Может, здесь не монахи, а одни курвы черноризные живут?

— Мне почем знать? — огрызнулся Карамыш. — Ты давай-ка не языком чеши, а спорее веревку тягай. Не ровен час, насытим серого, тогда плакали наши ангелы!

— Да и на что тебе они сдалися? Эка невидаль! — стоящий рядом опричник Первуша плюнул в бесившегося волка. — В церкви на каждой стене по пять штук намалевано. Иди, коли нужда, и дивись!

— Дурень! — Карамыш презрительно посмотрел на воротника. — Да только бы явился небесный заступник! Мы бы уж не сплоховали, сразу, как водится, в ноги, мол, прости и помилуй нас, людей подневольных, Христа ради.

— И чего с того? Прощения на язык не положишь! — в ответ рассмеялся Первуша. — Рубль бы за какого угодника платил, тогда хоть бы старания ваши не пропали даром!

— Ты свое серебро поганое попроси, — Карамыш бросил веревку и, кряхтя, подхватывая замученного инока под руки, ответил опричнику с нескрываемым презрением. — Мне денег не надобно. Я слово заветное выпытать хочу, такое, что ни смерть, ни хворь, ни ярость государева не страшны будут. От всего тем словом уберечься сумеешь, яко трое святых устояли в печи огненной!

— Неужто ангел ведает про то слово? — усомнился Юшка. — Мыслю, что един Господь…

— Тетеря тоже мыслил, да тут выстрел! — обрезал Карамыш. — О сем сам пророк Даниил рек!

— Ну, коли пророк, — Первуша схватился за окровавленную ногу монаха, — тоды, ради словца заветного, я тако ж не прочь потрудиться!

Опричники согласно подтащили мертвого к мусорной куче, сваленной подле монастырской стены и, закидав тело снегом, живо направились к Тюремной башне за новым страдальцем.

— Глянь, — Первуша протянул руку, указывая на светлеющую восточную сторону, — кажись фигура какая проявилася!

— Где? Кто идет? — вскрикнул возбужденно Юшка, подхватывая бердыш.

Карамыш пристально посмотрел на восток и раздраженно плюнул Первуше под ноги:

— Черти тебе спросонья мерещатся, харя ты некрещеная!

— Да как же, братцы, сам видел, истинный крест! — опричник удивленно посмотрел на пустынную снежную гладь и перекрестился. — Пешего путника вон там заприметил!

— Тише, глотка медная! — Карамыш поднес кулак к лицу опричника. — С испугу-то бабьего перебудишь караул, после с тобою век у робят в посмешищах ходить станем.

Юшка громко расхохотался но, внезапно охнув, стал медленно заваливаться на бок, а вслед за ним повалился и не успевший досказать укоризненных слов Карамыш. Перед онемевшим от ужаса Первушей стоял невысокий человек, одетый в черное, почти как опричник.

— Пленники где? — еле слышно прошептал Карий.

— Ась? — испуганно пробормотал Первуша.

— Пленники, спрашиваю, где?

— А, вон оно что! — обрадовавшись неведомо чему, облегченно вздохнул опричник. — Да рядышком они, тута, в Тюремной башне!

Первуша обернулся, указывая на возвышавшуюся рядом монастырскую башню, и бесшумно рухнул в снег, рядом с застывшими безмятежно улыбающимся Юшкой и недоуменно смотрящим в небо Карамышем.

***

С церковного порога дохнуло густым ароматом ладана, приправленного от бессчетного числа горящих восковых свечей нежным привкусом меда. Затем показались танцующие язычки пламени: яркие, невесомые, словно парящие мотыльки подле суровых небесных ликов. Карий осмотрелся.

На холодном каменном полу, подле образа архангела Михаила, слезно молился исхудавший, согбенный человек в одном исподнем.

«Никак игумен низложенный», — подумал Данила и, надеясь вызнать о судьбе своих товарищей, пошел к молящемуся через храм.

Завидев появившегося словно тень черного воина с кривым мечом, светящимся в ярком пламени свечей, Иоанн, разрывая на груди рубаху, истошно закричал: «От Бога посланному, всех Ангел престрашен еси, святый Ангеле, не устраши мою душу убогую, наполнену злосмрадия…»

Карий увидел появившееся из темного угла испуганное бритое лицо иностранца и не придал значения, когда этот нелепый, заплутавший в русских снегах незадачливый купец, отчаянно размахивая руками, бросился ему навстречу.

Подбежав к вооруженному незнакомцу на несколько шагов, Бомелий размахнулся и что было сил выплеснул в его лицо кислоту.

— Малюта! — закричал Бомелий, пятясь назад, во тьму.

— Малютушка! — вслед за чернокнижником бессмысленно завопил царь.

Вбежавшие в церковь опричники легко выбили ятаган из рук ослепленного Данилы и навалились разом, скрутили за спиной руки.

Подоспевший Малюта Скуратов посмотрел на плачущего, в разорванной рубахе, царя, затем на лежавший подле государя хищный клинок ятагана:

— Подослали таки, проклятые, убийцу! — затем, повернувшись к опричникам, громогласно повторил. — Да не Литва и не Польша убийцу-то подослали. Сдается мне, что здесь свои, опричненные, постаралися!

Малюта скинул с плеч соболью шубу и, ласково укрывая царя, властно приказал опричникам:

— В застенок душегубца. Глаза с него не спускать, да пальцем до меня не трогать!

Скуратов осторожно поставил царя на ноги и повел его прочь из храма, где возле милостивых и строгих образов уже таяли последние восковые свечи.

— Малютушка! — блуждая безумным взглядом по храмовым фрескам тихо шептал царь. — Знамение мне было великое!

— Какое знамение, батюшка? — благоговейно переспрашивал Малюта. — Скажешь ли мне, твоему чаду недостойному?

— Как не сказать? Скажу! — Иоанн перекрестился и заглянул Скуратову в глаза. — Ангел Грозный явился мне. Здесь, во храме Божьем!

Малюта повалился царю в ноги и сокрушенно ответил:

— То не Ангел, а убивец подосланный был. Не углядел, государь… Казни пса, воля твоя. Только знай, что душегубца черного раб твой Малюта изловил своими руками!

— Нет вины твоей в том, что Архистратигу противостоять не смог. Перед ним и князья бесовские, все одно, что козлища перед львом рыкающим, — царь посмотрел поверх головы Скуратова и, подобно священнику, благословил.

Наблюдавший из потаенной храмовой темноты Бомелий усмехнулся и, зябко кутаясь в огромной собольей шубе, негромко сказал:

— Теперь, Малюта, не медли. Настал твой час!

***

Белая, залитая вечерней зарею снежная равнина тянулась бесконечно долгим полотном, переламываясь у горизонта и заползая на играющее скупыми красками закатное зимнее небо. Тени ложились все дальше, пока и вовсе не стали медленно исчезать, смешиваясь с надвигавшимися сумерками.

— Имя, назови свое имя! — закричал в обоженное лицо Скуратов. — Не слышит! Давай, Чваня, окати водой!

Коренастый, с кривыми волчьими зубами палач радостно хмыкнул, окатывая Данилу колодезного водою.

— Хороша водица-то, студена, до костей проймет. Скуратов посмотрел на неподвижное тело и с досадою плюнул на пол:

— Водица-то твоя не бередит! Убивец то наш даже бровию не повел!

Чваня испуганно согнулся перед разъяренным Малютою и, оправдываясь, проскулил тонюсеньким голоском:

— Почто же ты его за ребра на крючьях поразвесил? Да почто перебить кости поспешил?

— Так молчал окаянный, ни имени, ни прозвища сказывать не желал! Вот кровь-то во мне и распалилася! — Малюта схватил Данилу за волосы и поднял повисшую голову. — Хотя бы имя назвал… За то бы прямиком тебя да в Царствие Небесное!

Чваня подковылял к Малюте и тихонечко подсунул в руку маленький холщовый мешочек:

— А ты солькою присыпь. Вишь, как раны играют?! Она, милая, почище каленого железа ему станет!

— Дело глаголешь! — Скуратов вытащил щепоть соли, размял ее пальцами, и принялся деловито натирать раны.

Снег был нетронутым, воздушным и почему-то теплым, словно птичий пух. Данила посмотрел вниз: он шел и не оставлял за собой привычных осторожных следов. «Словно по облакам, как ангел», — Данила улыбнулся и открыл глаза.

— Малюта! Глянь! — Чваня вскочил с замазанной кровью плахи. — Наш убивец-то очухался!

— Тьфу ты, черт! Левый глаз вовсе истек, а правый кажись цел, — рассматривая обоженное лицо, Скуратов медленно крутил головой Карего. — Имя свое назови, мигом в рай отправлю!

— Я… я… — разбитые, потерявшие форму губы не слушались и выдавливаемые звуки никак не складывались в слова.

— Так, говори, — Малюта припал ухом к губам Карего. — Христом тебя заклинаю, только говори!

— Возмутитель и отцеубийца, — с трудом выдавил из себя Карий.

— Хорошо, дальше! — возбужденно закричал Малюта. — Царя, значит, убить хотел. А подослал-то кто?!

Крутившийся подле Скуратова Чваня немедленно подскочил к хозяину, жалобно заглядывая в глаза:

— Батюшка, как имя-то, не томи…

Отмахиваясь, словно от надоедливой мухи, Малюта раздраженно ударил наотмашь по холопьему лицу.

— Душа моя, Христос с тобой, только сказывай!

Через мутную неживую пелену Данила посмотрел на рыжую бороду своего мучителя, на кривую волчью голову мелькавшего рядом палача и вдруг увидел между ними лицо своего отца, его поседевшие волосы, убитые горем глаза.

— Прости… прости, если сможешь…

— Пощады тать просит! — довольно хихикнул Чваня. — Видать, хорошо отделали молчуна!

Малюта досадливо плюнул в лицо крутившегося подле палача и вцепился руками в Карего:

— Братец, ты только не помирай! Прежде на подославших тебя бояр укажи! За то я всех попов заставлю по тебе заупокойную отслужить!

Солнце стремительно пряталось за горизонтом, последними лучами цепляясь за еще багряную полосу неба, ставшего уже ночным и иссиня-черным.

Стало тихо, так, что Данила перестал различать даже свое дыхание. Он оглянулся: надвигающаяся темнота стремительно скрывала необозримую прежде снежную равнину, а может и не снежную, а песчаную пустыню без берегов, по которой на золотом верблюде ездил солнечным днем вечно дремлющий и уставший ветхий днями милосердный Бог.

В надвигающейся на мир тьме Данила с тревогой вспомнил убиенного волками отрока Пахомку из строгановского Орла-городка, которого обещал уберечь и не уберег. «Как же ему, с перебитою шейкою дорогу-то сыскать? Не сыщет, заплутает, пропадет, — Данила с тоской посмотрел на ложащиеся окрест густые мазки мрака, поспешно заполняющего собой землю. — Хотя бы ничтожный знак, или даже след малый после себя суметь оставить!»

Он разжал сведенные судорогой ладони и уьидел, как выскользнула и упала на снег старая, серебряная монета с отчеканенным ликом Христа, окаймленная древними письменами. Смертные деньги, в уплату могильщику! Данила нагнулся, чтобы подобрать бесценную реликвию — и не смог, настолько непомерно велика стала ее тяжесть.

Последние багряные краски тихо сходили с края небес, превращаясь в непроглядную глубину опрокинувшейся вечности.

— Господи, — в отчаянье закричал небу Данила, — скажи, так есть ли еще надежда?

Его глаз коснулся Свет: легкий, льющийся, заполняющий через край, какой иногда приходит в снах, но только теплый, живой, пахнущий дождем и цветущими травами, легким дымом костра и теплым духом только что испеченного хлеба.

— Ты и есть Надежда.

Данила повалился на колени, в слезах припадая к ногам Спасителя:

— Проклятый душегуб, вот кто я!

— Разве не ты был рабом и стал свободным? Или не ты от ненависти пришел к любви? Разве не за друзей положил свою жизнь? — Христос нагнулся и, поднимая Данилу с колен, сказал. — Встань, нареченный Судом Божьим и Утешителем! Ступай и ничего не бойся.

Данила улыбнулся и сделал шаг.