Камни Господни

Казак с удивлением посмотрел на Данилу и, перекрестясь, нараспев запел: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».

Данила взялся за собранные веревки и, что было сил, ударил в колокола.

***

В избу Белухи, приткнувшуюся на окраине городка, Строганов пришел глубокой ночью. Скинул шапку, перекрестился на образа и, не раздеваясь, сел рядом с Карим на лавку.

— Ты, говорят, звонил.

— Звонил.

— Что ж ко мне не пришел? Похристосовались бы…

— На колокольне со всем миром похристосовался.

— Вон оно как, — покачал головой Строганов. — А я Игнашку в Сольвычегодск, к Семену, отправил. Наплел он и о тебе, и о Мавре Григорьевне. Зависть в нем взыграла, вот и решил ославить. Поначалу самого повесить хотел, а бабу постричь в монашки, потом отошел. Ради Пасхи помиловал.

Строганов замолчал, сквозь полумрак избы вглядываясь в лицо Карего. В какой-то момент ему показалось, что Данила закрыл глаза и улыбнулся.

— Я тут принес тебе, — Григорий Аникиевич выложил на стол небольшой кожаный мешочек. — Подлечись сколько нужно, коли потребуется что, говори, сыщем. С Москвы привезем, али у англичан купим. Очистится Кама, на струге пойдешь к Якову, в Чусовской городок.

Не дождавшись ответа Карего, Строганов поднялся и, не прощаясь, направился к выходу.

— Отпусти, Данила, казака на мою службу. Взамен любого бери!

— Здесь, Григорий Аникиевич, все на твоей службе, — из темноты ответил Карий. — Васильку и спрашивай.

Казак соскочил с полатей и в одном исподнем да босой подошел к Строганову.

— Ты, Аникиевич, на меня не серчай, только к твоему двору подхожу також, как бабе нагайка. Худо тебе сейчас, никому не веришь, за бродягу уцепиться готов.

Строганов обнял Васильку и, расцеловав, со слезами на глазах ушел в ночь.

Казак смотрел вслед одинокой фигуре, пока она не растаяла в ночной темени. Затем Василько вернулся в избу и сел на строгановское место рядом с Карим.

— Не бойся дверей, а бойся щелей, — развел руками казак.—А я, грешным делом, и взаправду поверил, что так затосковал по бабе атаман, что в бреду любую под себя подминать стал!

— Зря ты, Василько, от здешней службы отказался. Летом на Чусовой совсем худо бывает. Может статься, последнее для нас лето.

— Ничего, мы еще погуляем! Рано еще определяться в дворовые холопья, — глаза казака лихорадочно заблестели. — Воли я хочу, Данилушка, вольной воли! Такой, чтобы окромя Христа никому не кланяться, чтобы хаживать, где захочется, и делать, что по сердцу!

— Значит, и от меня уйдешь?

— Уйду, Данилушка, Богом клянусь, уйду! Смертью грозить станешь, все равно не остановишь!

Глава 2. По живой воде

Легкий струг с раскинувшим крылья резным соколом на носу, словно сани, скользил по маловодной Каме, не набравшей сил от хоронящегося по северным лесам да ложбинам еще не растаявшего снега.

— Чудно! — восторгался Василько, — по реке идем, аки посуху. Ни волн не гоним, ни воды не плещем. Почитай, так же, как и в Орел ехали, только топереча за нами следов-то не видно!

— Не приведи Бог! — покачал головой Савва. — Сколь горя в Орле пришлось перенесть. Самих Господь чудом поберег.

— Будет пужать, — отмахнулся казак. — Зато Строганов богатою казною пожаловал, да запаса зелейного вволю отмерил. И пуль, и пороху вволю, как на войне с туркой. Теперь пали — не хочу! Я вон, еще легчайшей кольчужкой да мисюркой разжился!

Василька с гордостью напялил на голову небольшую кожаную шапку, отделанную клепаными чешуйками и большой железной чашкой наверху.

— Как доспех?

— Почто миску на голову пялишь? — засмеялся Карий. — Думаешь, и впрямь защитит?

— Со святыми угодниками убережет! Давай на спор, Данила, звездани мя по голове кистенем, враз сомненица отлетят!

— А ежели душа в рай? — пробурчал Снегов. — Или того, опять умом повредишься!

— Ты, Савва, мужик добрый, только слегка недоделанный! — съязвил казак. — Оно и понятно, столь годов живать, да отродяся живой бабы не испытать. При таком житии скотинке и то белый свет опостылет, что же про грешное семя адамово баять!

С казаком Снегов спорить не стал, молча повернулся и ушел с носа к рулевому.

— Скажи-ка, Брага, дойдем ли сегодня до городка Чусовского?

— Куды там! Почитай, по Каме от Орла до устья Чусовыя реки верст восемьдесят с гаком будет, да по Чусовой верст пятьдесят. Была бы еще река полная, могли бы и поднажать, а так только в оба гляди, не то на мель сядешь, али об камень стукнешься.

Брага Моисеев, опытный строгановский кормщик, разгладил рукою растрепавшуюся по ветру жидкую бороденку, и с достоинством замолчал.

Весна выдалась ранняя. Тяжелая, с разлапыми елями и столетними соснами, Парма еще не освободились от стелящегося иссеченным полотном бурого покрова снега, но по реке уже во всю гуляли пришедшие с юго-востока теплые ветра, несущие густой аромат обновившейся хвои и лопавшихся от солнечной истомы перезревших клейких почек.

Данила дышал полной грудью, с удовольствием смотря на такие разные камские берега: то пологие, пустынные, заунывные, то резко встающие на дыбы, выворачивая и обнажая земное нутро с ее жесткими каменными гранями, да застывшим напряжением сцепившихся почернелых корней.

Кама становилась раздольнее, шире, решительно раздвигая рваные берега, с длинными песчаными отмелями, хищно выступающими клювами мысов и бесконечной россыпью еще не скрытых половодьем островков, покрытых чахлыми деревцами и редким кустарником. Строгановский «Соколик» подходил к слиянию Камы с Чусовою.

Уже смеркалось, когда кормщик Брага поворотил струг к ближнему островку, зычно покрикивая гребцам:

— А ну, робятушки, дави ласковей, аки девку на стожку, не то хряснемся у бережка о каменья!

В предвкушении отдыха и винной чарки гребцы довольно зашумели, принявшись табанить веслами, мягко подводя «Соколика» к каменистому берегу.

— Все, робятушки, Христа ради причалились! — кормщик перекрестился, поклонясь принявшему струг берегу. — Верещага! — крикнул сухонькому мужичку, с облезлой беличьей головой, — будет глазами лупить. Сигай в воду, да за конец подтягивай!

Затем Брага подошел к Карему и, прокашлявшись, стал степенно докладывать:

— Больший путь, стало быть, позади. Ровно шли, не поспешая — река худая еще, не напиталася живою водицею вволю. Для покоя ночного сей островок выбрал: и голодушный медведь не потревожит, да и вогулец реки не жалует, в воду лишний раз не сунется.

— Будь по-твоему, Моисей. Ночью на Каме сидим, а рассвет встречать на Чусовую пойдем, — ответил Данила и, взойдя к борту струга, ловко спрыгнул на выступавший над водой прибрежный камень.

На берегу валялись прибитые волнами скользкие коряги, да почерневшие ветви, оторванные с мертвых деревьев еще зимними бурунами. Играя своею лютою силою, долго носили их по речному льду, забавляясь, отшвыривали прочь толстые сучья, выгибали в пауков тонкие еловые лапы. Затем, цепляя друг с дружкою, гнали ледяные перекати-поле по стылой реке, заставляя трепетать застигнутых бурею путников перед проносящимися в слепящем снеге бесовских саней.

Мужики запалили костер, выпили по чарке водки, выданной для сугрева Григорием Аникиевичем, откушали хлеба с солониною и, постелив шкуры, улеглись спать наземь — после Святой Пасхи землица стала безгрешной, не застудит и не уморит, и возлежащего на ней к себе не заберет.

— Благодать звездная… И в брюхе не пусто, и на душе светло, словно исповедался! — завалившись на бок, Василько пошерудил вицей пышущие жаром уголья.

Карий поднял руку вверх, призывая к молчанию.

В темноте послышались неясные шорохи, да еле слышный треск валежника.

— Крадется кто? — Василько приподнял самопал, наводя ствол на качнувшийся кустарник. — Пальнуть, али выждать?

Качнулись ветви, под тяжелым шагом отчетливей затрещали сучья — из темноты показалась лосиная голова, с широкою горбоносою мордой, длинными ушами и тоненькими, будто шило, рожками-бугорками. Лось фыркнул на дым, мотнул головой и уставился на людей любопытными глазами.

— Не зря святых угодников помянул, свежатины наедимся!

Василько прищурил глаз, угадывая попасть лосю в сердце, но Карий выстрелить не позволил, рукою приклонив самопал к земле.

— Дай ему, Василько, пожить-погулять, пореветь по осени, да с другими сохатыми в поединке схлестнуться. Видишь, лещеват еще, спичак-первогодок…

Лось переступил ногами, подался вперед, вытягивая шею с кожистой серьгою, фыркнул губами, растворяясь в неверных очертаниях ночи.

— Иди-иди, — крикнул Василько вслед, — да всей лесной твари поведай, кому жизнью обязан!

Костер догорал. Вместо потрескивания горящих углей теперь слышалось в прошлогодней листве негромкое шуршание мышей, да шепот ветра в еловых лапах. Повеяло просачивающимся сквозь одежду влажным холодом. Тяжелое небо начало медленно высветляться к востоку. Над сонными водами Камы стелился густой белесый туман.

Глава 3. Старшой брат

Струг подошел к городку, когда солнце уже стало клониться к вечеру, и на землю ступили долгие весенние тени. Ветерок, легкий, попутный, уснул на разлапых прибрежных елях, оставив гряду розовеющих облаков недвижно висеть над деревянными кровлями городка, сонно следя, как тают их отражения в темнеющих водах Чусовой.

Неспешно подойдя и поворотясь боком, судно тихонько приткнулось к добротной пристани, и встало, словно у привязи конь.

— Гляди, как у старшого Аникиевича все прилажено! — восхитился казак заведенным порядком. — Людишки не бестолково снуют, службу знают исправно. Кораблик, и тот встал, как в скобу засов! Стоит да не шелохнется!

— Погодь, узнаешь ишо порядки, — недовольно буркнул идущий с большим кулем на спине Верещага. — Самого приладят, что продохнешь, да не шелохнешься.

Караульный, еще издали заметив подплывающий струг, в знак особой важности дал холостой выстрел из пушки, а посему прибывших в Чусовую гостей «Соколика» у причала встречал сам Строганов.

— Сын точно отец! Вылитый Аника, только ежели годков десятка три поубавить, — шепнул казак. — Вот уж воистину яблочко от яблоньки падает недалече.

Яков Аникиевич, в заношенном зипуне, строго осмотрел прибывших и, кивнув на Данилу, спросил:

— Ты будешь Карий?

— Другие кличут так, — ответил Данила, остановившись против Строганова.

— Эти с тобою? — Яков Аникиевич кивнул на казака с послушником.

— Со мною.

Строганов с высоты деревянного помоста изучающим взглядом осмотрел прибывших:

— За мною ступайте. Истома! — крикнул приказчику. — Проследи, чтобы припасы зелейные, присланные от брата нашего, были бы посчитаны да записаны в книгу под цифирь.

Яков Аникиевич повернулся и пошел в терем, укрепленный толстыми в два бревна стенами с высокой, приспособленной под огневую стрельбу, крытой башней.

— И впрямь суров! — подмигнул казак Савве. — Держи крепче подрясничек, а то задерет полы, и за так от души всыплет!

От свежеструганных досок пахло хвоей, душистой смолой и лесом. В красном углу, перед дорогими, выписанными из Москвы и Царьграда иконами, мерцает неугасимая лампада. Пол чисто выскоблен, без ковров, даже не прикрытый рогожею, лавки так же стоят голыми, без полавочников, и лишь на столе — скромный льняной подскатертник. Не купеческая горница — монастырская трапезная!

— Отужинаем, чем Бог послал, — Строганов не спеша подошел к столу, подавая знак нести ужин.

Проворный хлопец расставил по столу деревянные миски, подал ложки, из печи горшок с пшеничной кашей, сдобренной конопляным маслом, да кувшин овсяного кваса, и только затем выставил свежий каравай.

Ели молча. Проголодавшийся казак уплетал-таки безвкусную, сваренную на воде пресную кашу, с тоской вспоминая обильный и разносольный харч у Григория Аникиевича в Орле.

«Вот кто на Чусовской землице настоящий упырь! — мелькнула у Васильки крамольная мысль. — Такой, знать, работает, деньги считает да постится. Оттого егонные мужики умом-то и повреждаются…» Казак посмотрел на Строганова исподлобья: «Ничего себе, вольная да хлебосольная православная землица. Хорошо здесь всякому, да не как Якову…»

Окончив есть, Строганов встал, прочитал молитву и приказал служившему за ужином холопу уложить казака и послушника почивать, а сам остался с Данилой наедине.

— Читал о тебе в письме у Григория, — неспешно, расставляя слова, произнес Яков. — Хорошо пишет, складно.

Купец испытующе посмотрел на Карего:

— Но мне ты и без того глянулся. На людей у меня нюх чуткий!

Данила усмехнулся.

— Что ж такого, себе на загляденье, учуял?

— Да хотя бы то, что сюда пришел, зная характер строгановский. Мог ведь я, дабы твою гордыню смирить, тебя и высечь, да поморить в яме. Или за то, что жену братову бесчестил, предать смерти. И не убоялся.

— Так и я мог тебя убить. Прямо на пристани. А потом в реку — и поминай, как звали. А ты впустил меня в свой дом и тоже не убоялся.

***

Карего поселили в просторной избе, специально поставленной Строгановым для особых гостей. Большие, закрытые слюдой окна, высокие, в два человеческих роста, стены, покрытая изразцами печь, пол, заботливо обитый для тепла войлоком. Данила скинул сапоги, и не спеша прошелся по избе. Резной стол, с парой литых подсвечников, над которым помещалась полка под книги или списки, массивное кресло для отдыха, вдоль стен — широкие, удобные лавки с приголовниками, чтобы гостю было удобней вздремнуть, когда вздумается.

Тихонько скрипнула незапертая дверь — на пороге показалась молодая розовощекая баба, одетая в красную расшитую узорами рубаху, и в накинутой поверх нее опашне.

Баба деловито перекрестилась на образа, скинула верхнюю одежду и неспешной походкой пошла к сундуку — стелить Карему постель. Она ловко придвинула к стенной лавке широкою скамью, сверху положила перинку, заправив ее льняной простынею, а сверху накинула легкое беличье одеялко, положив к изголовью пару маленьких атласных подушечек.

Закончив с постелью, баба встала подле нее, как вкопанная, и стыдливо опустила глаза.

— Тебя как зовут? — спросил Данила.

— Марфуша.

— Чего же ты, Марфуша, еще ждешь?

Лицо бабы пунцово вспыхнуло, она улыбнулась и, скидывая на пол рубаху, открыла Карему свою жаркую, манящую наготу.

— Тебя никак Яков Аникиевич прислал? — усмехнулся Карий.

Марфуша лукаво посмотрела на Данилу и нарочито смиренно поклонилась:

— Сама пришла… дабы плотью не томился… Небось по бабе-то соскучился?

— Соскучился, Марфуша, еще как соскучился, — Данила подал бабе лежавший у дверей охабень. — Смертельно устал я, Марфушенька. Завтра о сем потолкуем, утро вечера мудренее, а день ночки честнее.

Баба недовольно напялила рубаху и, не застегиваясь, накинула на плечи охабень:

— Как знаешь… Я бы хорошо приласкала.

— Ступай, Марфуша, — сухо ответил Карий, протягивая бабе деньги, — прими копеечку. Знатно мне постель постелила, надобно на ней и выспаться подоброму.

Марфуша зажала серебряную чешуйку в кулачок, хмыкнула и поспешно вышла из избы.

«Ну, купец! Ай да Строганов — решил меня хоромами заманить, да через бабью ласку приручить!» —

Данила заложил дверной засов и подумал, что судьба уже свела его с тремя купеческими братьями, только в отличие от сказки, проведя его путь от младшего—к старшему.

Сон не шел, но мучительная дремота одолела быстро, заставляя то забываться, проваливаясь в скользящую темноту, то, вздрагивая, возвращаться назад на бессонное ложе.

***

— Погляди, Яков Аникиевич, как кровь в человеке лютует! — Истома указал перстом на Данилу, на следующее утро плывущего посреди Чусовой. — Истинный крест, лютый зверь, а не человек!

— Принеси-ка овчинный покров, — Строганов снисходительно посмотрел на приказчика. — Пойду на лодочке покатаюсь…

Яков помог забраться пловцу в легкий, остроносый стружек, и протянул сшитое из овечьих шкур покрывало:

— Хороша водица?

— Да как родился на свет заново.

— А Марфушка, стало быть, не по вкусу пришлась. Что так?

— Больно смелая, — засмеялся Карий. — Чуть не снасильничала, насилу отбился!

— Добро, Данила! — Строганов серьезно качнул головой. — Дам тебе девку непорочную, да без изъяна!

— А что, ежели с ней потешусь, да и брошу? Тогда как?

Строганов с удивлением посмотрел на Карего:

— Тебя никто и не неволит. С моими деньгами да под мое слово женихи вмиг сыщутся. И попрекнуть никто не посмеет!

— Не пойму, за что же такая строгановская милость? — удивился Данила. — Али и вправду денег не жалко?

— Ты моих денег не считай, — обрезал Яков Аникиевич. — Хочешь узнать, так напрямую и спрашивай! Тако мыслю: и ты службу вернее справлять станешь, да и девка от тебя добрый приплод принесет. Своей-то мякины у меня и без того достаточно.

Строганов задумчиво посмотрел на Данилу:

— Мне бы сотню таких молодцов как ты, за полгода Сибирь бы под себя подмял!

— Кликнул бы казаков на Волге. Там нынче вся гулящая Русь собралась, вот где настоящая сила!

— Кликнуть-то можно, только вот каким эхом сей клич в Москве отзовется…

Плыли молча, наблюдая, как поднимающееся солнце гонит прочь марева, как бывшие неясными и изменчивыми береговые очертания обретают свой истинный, неискаженный вид.

— Паренька тебе дам. Толкового проводника, пастушонка. Смышленый малый, места здешние хорошо знает, — Яков Аникиевич поворотил лодку к берегу. — Настороже быть надобно, Данила! Перебежчики говорят, зашевелился по весне Пелым, нынче собирает князь Бегбелий лучших воинов — отыров. Значит, не к войне готовятся, к набегу. Скоро, очень скоро грядет на эту землю большая кровь…

Глава 4. Пути-дороженьки

— В шкуру овечью облачился, волча ненасытное… — пробормотал Истома, наблюдая за плывущей к пристани лодкой.

— Не ступал бы ты на волчьи пути-дороженьки, авось, и милует Бог, — шепнул подошедший к приказчику Василько.

Истома вздрогнул и, поворотясь, пугливо перекрестился:

— Чур, меня! Упаси, Господи, от казацкого отродья, да от лихого негодья!

— Чем тебе, добрый человек, казачки досадили? Али холопского пса чужая вольность пужает? Так Божья она, даровая, бери, сколь шкурой вытерпеть сможешь!

— Земля-то слухами полнится да баснями стоит, — Истома брезгливо скривил рот. — Ты, говорят, в Орле-городе повитуху до смерти умучал, а ваш тать, Карий, женку Григория Аникиевича за срамные места щупал.

— Не, брехня!—усмехнулся Василько. — Это он приказчика Игнашку за нерадение, за мудки в сенях подвешивал!

Истома побагровел и, потрясая кулаком возле лица Васильки, злобно раскричался:

— Воистину, вы, казаки, не русские люди, а отродие чертово, из бесовских подменышей на христьянской крови понаросшее!

— Шел бы отсель, — Василько прикусил ус. — Не ровен час, в охапку-то сгребу, да в Чусовой выполощу! Водица в ней холоднешенька, вмиг занедужишь грудью. Почахнешь малехо, да и помрешь. А с меня, казака, какой спрос? Строганов, конечно, пожурит, может, для порядку, плетей всыплет. Так опосля сам же чарку и поднесет!

Истома опасливо попятился назад, плюнул наземь и скрылся за воротами купеческих хором.

— Любо с приказчиками балакать, понятливые хлопцы! — Василько довольно потянулся и зевнул.

Спросонья к пристани подбежал Снегов: заспанный, почти раздетый, со всклокоченными волосами. Заметив со двора стычку Васильки со строгановским приказчиком, очертя голову бросился на помощь.

— Чего случилось? — перевел дыхание Савва.

— Чего-чего, — передразнил казак, — дрыхаешь, как девка на выданье!

— Данила куда подевался?

— Глазенки-то разуй! — казак ткнул пальцем по направлению реки. — Вон, со Строгановым к пристаньке подгребают.

Савва недоумевая посмотрел на Васильку:

— Почто в овечью шкуру завернут? Да и никак мокрый…

— Так в реке купался! — видя замешательство послушника, расхохотался казак.

— Вон оно что… — послушник посмотрел на разутые ноги и, смутившись, пошел прочь.

— Эй, Савка! — окликнул казак. — Смотри, куда прешься! Это ж строгановский двор! Ворочайся в избу, а то, неровен час, Истомка с тебя штаны спустит, да и прикажет холопьям вицами под шумок отодрать!

Подошедшему Строганову Василько лениво отдал поклон и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:

— Верно ли, Яков Аникиевич, что у тебя в городке казачки рехнувшиеся томятся?

Строганов сурово глянул на казака:

— У кого выведал? Правду сказывай, не юля!

От неожиданного дерзкого медвежьего напора казак подался назад, стягивая с головы шапку.

— Так в Сольвычегодске сам Аника Федорович про то сказывать изволил. Истинный крест!

Ища подтверждения, Яков Аникиевич посмотрел Карему в глаза:

— Ладно, были казачки, да все вышли…

— То есть как это «вышли»? — Василько нахлобучил шапку по глаза. — На Волгу что ль воротились?

— В мать-сыру землю сошли, куда все после смерти идут! — Строганов сжал кулак и, отогнув большой палец, ткнул им вниз. — Истома!

Притаившийся возле ворот приказчик в тот же миг выбежал на зов хозяина, услужливо протягивая рушник, дабы Строганов мог отереть с лица пот.

— Вот что, Истома. Пошли кого за Петрушей, да освободи его от всяких дел и повинностей. Гостю нашему вожак надобен.

Приказчик молча поклонился.

— Остался в живых Давыд Калачник, — перекрестился Строганов на видневшиеся вдалеке купола храма. — Блаженным при церкви живет. Сами на него поглядите, да расспросите, о чем хотите, коли дичиться не станет.

— Был казачком, да стал дурачком, — Василько пристально поглядел на Якова Аникиевича, желая угадать скрывавшуюся за его словами правду.

***

Шумят, шумят, наливаясь весенним соком окрестные леса! Мягкою да нежной хвоей шепчутся ели с соснами, гудят, набухая ветвями, осины, томясь в безмятежной истоме, глухо рвется белая кора — плачут березы.

— Красота-то какая дана православному люду, Господи, аж плясать хочется! — Василько посмотрел на высокое играющее в небе солнце, на выглядывающую из-за городских стен каменную гряду, на мужиков, вдалеке ставящих варницу, на проходящих мимо розовощеких баб, и запел:

По саду, по садику Казаки ходят,

Они ходят-гуляют —

Красных девок выбирают…

— Да ты, Василько, никак снова жениться удумал?! — рассмеялся Карий. — Давай, поспешай, пока Строганов работой не наградил!

— Ну, их к лешему на пень! От баб казаку одна погибель! — Василько зачертыхался и сплюнул через левое плечо. — Я топереча падок лишь до чужих женок!

— Распутство — как смола: коготок увяз, и всей птичке конец.

— Послушничек-то наш послушал, да и попом с амвона заголосил! — Василько схватил Савву за руку. — Давай, черноризец, об заклад биться, что до снежного пути с бабою согрешишь! Чует мое сердце, выйдет из тебя знатный сластолюбец!

— Дурень ты, — Савва повернулся к Карему. — Позволь мне, Данила, первому поговорить с Давыдом. Человек он теперь иной, Божий, не спугнуть бы его души.

— Это когда чернобрюхий первым с казаком заговаривал? Не велика ли честь? — Василько возмущенно сорвал с головы шапку, стискивая ее в кулаке. — Казак казаку и поп, и брат! Про вашу ласку в Пыскоре сполна сведал, как бы не заступничество Данилы, то и самого уморили бы до смерти!

— Перед Давыдом оба молчать станете, — Карий жестко пресек спор. — И я первым не произнесу ни слова!

— Как же так? — всплеснул руками Василько. — Постоим, болванчиками поглазеем, да и уберемся восвояси?

— Не захочет говорить — расспрашивать и неволить не станем.

** *

Возле небольшой бревенчатой церкви Бориса и Глеба, прямо на вытоптанной ведущей к храму тропинке, широко раскинув руки, лежал седовласый дедок в рваном сермяжном кафтане, да в заляпанных весенней грязью холщовых портах. Приметив идущих к нему людей, дедок приподнялся, размотал онучи и, бережно сняв лапти, встал на тропинку изувеченными беспалыми ногами.

— К Давыдке ходи без обидки! — радостно закричал старик, кланяясь подходящим до земли. Затем, изобразив испуг, закричал, прыгая с ноги на ногу. — Глядите, под ногами мох!

Василько испуганно поглядел на ноги, стряхивая ладонью с сапога пыль.

— А вот не кланяйся, я не Бог! — довольный удавшейся поддевкой Давыдка горделиво обошел вокруг незваных гостей и, раскидывая руки, снова повалился наземь.

— Вот так причуда! — Василько заломил шапку набекрень. — Узнаю зубоскалие казацкое!

Дедок приподнял голову и настороженноприслушался к ветерку:

— Так ты казак?

— Он самый, батюшка! — красуясь перед своими спутниками, разгладил усы Василько.

— А я подумал, что дурак! — старик вытянул из-за пазухи резную свистульку. — Держи райскую птаху, будешь свиристеть Богу в уши!

Василька принял деревянную птичку, покрутил в ладони, да и дунул в тоненький свисточный срез:

— Знатно поет! Правда, братцы! — казак протянул свистульку Карему. — Погуди-ка. Ишь, иволгой заливается!

Старик вскочил на ноги и, бросив на землю изъеденную мышами шапку-колпак, живо пустился в пляс:

Скачет галка

По ельничку,

Бьет хвостом

По березничку.

Наехали на галку

Разбойнички,

Сняли они с галки

Синь-кафтан.

Не в чем галочке

По городу гулять.

Плачет галка,

Да негде взять!

Давыдка зашелся сухим, каркающим смехом, затем встал на четвереньки, подполз к Савве и стал выпрашивать у него благословения:

Стояла монашенка

В синей рубашонке,

Велела оброниться —

Камушком подавиться…

Снегов попытался поднять старика на ноги, но тот по-кошачьи зашипел, зарычал и, люто набросившись на послушника, вцепился беззубым ртом в его руку.

— Совсем человек умом повредился, — сокрушенно покачал головой Савва. — Дело говорил Строганов, уходить надобно.

Давыдка согласно покачал головой, но, встретившись глазами с Данилой, испуганно вздрогнул, обмякая телом:

— И ты прости меня, Божий человек.

— За что прощения просишь? — удивился Карий. — Не спорили, да не толковали с тобой, разве что взглядом перекинулись.

— Смотри, чегось покажу…

Старик нагнулся к земле и, карябая пальцем, отчертил на ней большой круг.

— Вишь, распутный камень залег на пути. И на нем слова начертаны, одне по-русски, другия по-православному, а третия — на бусурманский лад. Читать, али как?

— Воля твоя.

— Э-эх! — вздохнул Давыд. — На все воля Божья, желаньице человеческое, все одно, что трава придорожная!

— Тогда почто моей воли спрашиваешь, коли ведаешь, как сему быть суждено?

Дедок пропустил замечание Карего мимо ушей и принялся медленно разбирать вслух только что начертанные на земле закорючки.

Направо пойдешь — убит будешь;

Налево пойдешь — смерть найдешь;

Прямо пойдешь — себя потеряешь,

А назад не вернешься.

— Беспросветно да безрадостно все у тебя выходит, — покачал головой Данила. — Живой еще, а ты хоронить спешишь.

— Не слушай его, атаман, — беззаботно сказал Василько. — Сам видишь, не в себе Давыдка. Блаженный он, да к тому ж дряхлый дедок, а они, как дитяти неразумные, день-деньской языком без толку мелют, да беззубый рот чешут!

— Истинно глаголет! — Давыдка троекратно перекрестился на церковь и, подобрав шапку с лаптями, пошел усаживаться на паперти.

— Дураком-то себя показал, а вот в дураках оставил нас, — Савва посмотрел на улыбающегося беззубым ртом Давыдку. — Второй раз сталкиваюсь с юродом, только чудится мне, что эта встреча пострашнее первой.

Глава 5. Пастушонок Петр

Трещит вековой валежник, глухо ломаются тяжелые, поросшие лишайником да мхом гнилые стволы и ветви, рассыпаясь под ногами красноватой древесной трухою. Вслушивается древняя Парма в каждый шаг незваных гостей, перекрикивается птичьими вскриками, сыплет по ветвям звучным перестуком дятлов, неотступно следя сотнями беспокойных глаз. Вспорхнет ли с дерева испуганная птица, выглянет ли из-за клейкой хвои зверь, блеснут ли из прогретой земли бесстрастные глаза ящерицы.

Не любит человека Парма, не щадит оградившихся огнем, не признает за своих, на каждом шагу подстерегая смертью, стремительным ли броском рыси или незаметным укусом клеща. Но человек — существо хитрое, умеющее убивать сильнейших, ведающее целительную власть трав и корней. Огонь разбудил в их сердцах магию, способную обманывать и ослеплять лесных духов, научил заклинаниями да амулетами лишить древних богов воли, заточая их в деревянные идолища.

Нет на земле старее и непримиримее вражды, чем та, что идет между людским родом и лесными духами от начала огненной веры. Одного ищет Парма: поглотить мир огненного человека, возвратить его племя в горные расселены и земные норы; но другого хотят люди: приручить и подчинить себе лес, сделать частью своего дома, навязав свои законы и свою веру. Так испокон веков людские племена и сонмы богов ненавидят и служат друг другу, убивают и создают между собой проклятые семьи и отверженные роды. Потому что нет на земле мира ни между богами, ни между людьми.

— Складно, Петруша, басни сказываешь! — наконец произнес Карий. — Словно в учениках у Саввы подвязался.

— Не, дядька Данила, — смутился пастушок, — ни у кого не учился. Токмо всякого слушаю, на ус мотаю, да с Божьей помощью разумения набираюсь.

— А усы твои где? Али не выросли? — рассмеялся Карий. — Да ты не робей, жизнь робких-то не жалует.

Надвигающаяся из-за Камня тьма клонила солнце к закату, и через густую хвою разлапых ветвей можно было угадать, как ложится на весеннее небо багряница вечерней зори.

Петляющая сквозь лесную чащобу звериная тропа оборвалась внезапным, почти отвесным спуском к реке. Пастушок вытянул руку, указывая на раскинувшуюся гряду черных камней.