Глава 16. Дважды умершие

К вечеру строгановские хоромы опустели: ни челяди, ни стражи, ни проверенных, испытанных временем слуг. Даже сына своего, Максима, не пожелавшего ночевать на женской половине, Яков Аникиевич отослал в дом к Истоме.

Яков Аникиевич, суровый, строгий, сидя за широким столом, внимательно читал затейливо писанную царскую грамоту. За осенним, холодным окном темнело быстро, оттого на глаза набегал слюдяной морок, и тогда буквы на грамоте кривились, словно застрявшие в лесной паутине длиннокрылые комары. Строганов протирал уставшие веки пальцами, перемаргивал глазами и уже в который раз принимался перечитывать государев наказ: шубы, шапки, меховые рукавицы…

Многократно перечитав письмо, Строганов поднес его к яркому свечному пламени и бросил вспыхнувшую бумагу в большую медную чашу:

— Воля царя для нас свята, да только его гонца у нас не бывало.

Дождавшись, пока письмо прогорит и вместо бумаги останется лишь горсть пепла, Яков подошел к безутешному Васильке и, прижав руку к его груди негромко сказал:

— Пока живу, не забуду, что ты для нашей семьи сделал. Отныне будешь для меня вроде брата, — Яков присел на лавку рядом с казаком. — А Семена, за его недогляд, накажем люто; сего же числа Григорию отпишу. Мы его на цепь посадим, чтобы лучше грех свой уразумел!

— Как с Новгородом быть? — Карий подвинул к Строганову чашу с остывшим пеплом. — Что, ежели опричник правду сказал?

Яков Аникиевич перекрестился и залил пепел густым красным вином:

— Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.

— Надо предупредить Новгород, Яков, — Данила взял купца за руку. — Кровь их на нас ляжет.

Строганов посмотрел в глаза Карему холодным, трезвым взглядом:

— Они, Данила, уже мертвы. Понимаешь? Нет, не понимаешь! — Яков ударил ладонью по столу. —Да к ним хоть сам ангел с небес спустися, они и то поверить не посмеют, что Иоанн по зиме в Новгород словно волк в овчарню придет!

— Почему же не поверят? — удивился Карий. — Неужто в любовь царскую более веруют, чем во Христа?

Яков скривил рот:

— Христос где? На небе. Милостивый, милосердный, но на небе. А на Руси кто? Иоанн. Владыка живота, который волен убивать по своей прихоти! — столкнувшись с колючими глазами Данилы, Строганов отвернулся. — Не понять этого тебе. Другой ты.

— Почему ж другой? — процедил Карий сквозь зубы. — Из плоти да из крови, как и остальные. Так что пойму, ежели объяснить захочешь.

Строганов вскочил с лавки и в ярости швырнул на пол чашу, наполненную вином и жженой бумагой.

— Хорошо, слушай да не переспрашивай. Всеми делами в Новгороде заправляет архиепископ Пимен, что год назад требовал на соборе низложить митрополита Филиппа. Царев пес, такой будет подыхать, а сапоги хозяйские лизать не перестанет. По его рвению холопскому все жалованные Новгороду грамоты царю возвращены были. Это его предупредить о царской расправе хочешь? Или дерзнешь вече собирать? Так в помине нету его. Кончился господин Великий Новгород, измельчал да гноем изошел. А сами новгородцы теперь заняты тем, что друг на дружку поклепы чинят, да ябеды про измену сочиняют.

При этих словах доселе молчавший Василько вздрогнул и, перекрестясь, упал подле Строганова на колени:

— Батюшка Яков Аникиевич, Христом Богом тебя прошу, отпусти ты меня в Новгород. Все, кого любил я, давно уже в Царствии Небесном, так может, и я за подвиг прощения сподоблюсь, — казак разрыдался, по-детски уткнувшись в колени Строганова.

— На верную погибель идешь, — Яков ласково погладил Васильку по голове. — Запытают, глаза выжгут, а после забьют до смерти. Опомнись…

— Вместе пойдем, — негромко сказал Карий. — Коли насядут, так отобьемся, уйдем, как от вогулов ушли.

— Нет, Данилушка, тебе нельзя, — испуганно прошептал казак. — Завидят тебя, в истине моей усомнятся! Я ж юродом к ним пойду, вроде Давыдки Калачника. Авось дурачку-то Божьему и поверят.

— Красно кругом нынче… Разлилась рябинушка пожарами, — Савва посмотрел на бесконечные, пробивающиеся из глубин вечереющего леса яркие огни рябиновых ягод. — И снег долго не ложится. Быть стуже лютой.

— По мне все одно, какой зиме быти, — ответил Василько, ласково гладя коня по гриве. — Вот ты, Савва, как из земель строгановских выходить станем, не мешкая, со мной распрощаться да ворочаться назад поспеши. Скоро волки начнут в стаи складываться.

— Нет, Василько, с тобой в Новгород пойду. Вдвоем-то сподручнее будет. А коли живы останемся, так вместе и воротимся.

Казак посмотрел на Снегова добрым, извиняющим взглядом, как смотрит отец, слушая не вошедшего в годы сына.

— Лошадей куда девать станешь? Продашь, али на произвол бросишь? Нет, им домой надобно, ко своим возвернуться. Да и пожитки мои казацкие божьим странникам не раздашь, — Василько потряс саблею и указал на пищаль. — Не хочу, чтобы в лихие руки пристроились. Этим, брат, много невинной кровушки пролить можно. Так что ворочайся назад с Богом.

— Лошадей на время в деревне пристроим, оружие в монастыре схороним, — возразил казаку Снегов, убеждая себя, что именно ему уготовлено пройти этот путь. Савва желал принять достойную, мученическую смерть, отдав свою душу во имя спасения других. — С тобою в Новгород пойду. Не проси о другом.

Василько посмотрел на притихшего послушника, и осуждающе покачал головой:

— Никак венец мученический стяжать хочешь? — Грех это, Саввушка, не мне про то говорить. Не преждевременной да лютой смерти, жизни искать надобно.

— Как же ты, Василько? Разве сам не на муку себя обрекаешь, не себя ли ведешь?

— Такова знать моя казацкая доля, — Василько прямодушно посмотрел на Снегова. — Сам про то, Саввушка, ведаешь, что больше всего искал я счастия да вольной жизни. Только душа-то во мне умерла, да смердит внутри, что свет белый не мил.

Василько смахнул слезы:

— Когда Акулинушку волки задрали, так я от горя ополоумел, удавиться хотел. А вот убили мою Аленушку, поплакал малехо и ничего, не рехнулся. Хотя, Саввушка, ее мне жальчей. Ох, как жальчей! Да, видно, так усмотрел Бог, чтобы казак Василько не с девкой, а с плахою повенчался.

Из Великого Устюга, голодного да запуганного внезапными опричненными наездами, в спокойный и сытый строгановский Сольвычегодск тайком пробирался Ивашка Медведчик, получивший такое прозвище по своему здоровенному медведю, с которым, почитай, исходил весь русский Север.

Ивашка слыл знатным звериным скоморохом, однако не брезговал показывать и блудливые сценки со сквернословием, потешая крестьян татарскими бельмесенами. Ивашка был нечист на руку и падок до плотского греха, при возможности не отказывая себе испортить непутевую девку, соблазнить дешевым подарком сироту или завалить на сеновале чужую женку. Зачастую это заканчивалось жестоким избиением Ивашки деревенскими парнями, и если бы не прирученный медведь, охранявший его словно собака, давно истлевать бы Ивашке где-нибудь за сельской околицей с проломленной головой.

Несколько лет он безбедно прожил в Новгороде, потешая зажиточных купцов да заморских гостей, охотно плативших за невиданную медвежью потешину. Сытно да беззаботно проходила Ивашкина жизнь, покуда в Новгород не пришел лютый архиепископ Пимен, обязавший рвать скоморохам ноздри, а пойманных за своим ремеслом вторично — лишать каленым железом глаз.

«Дурья башка, да коровье вымя», — ругал Ивашка в сердцах, за то что упустил свое счастье, вовремя не отплыв с медведем за море. «Ничего, — пробираясь через лесные заросли по звериным тропам как мог, утешал себя скоморох, — проберусь в Сольвычегодск, за зиму пообрасту малехо жирком, а весною на Камень подамся. Строгановы медвежью потеху высоко ценят, а им не то что Пимен, но и сам черт не указчик!»

Вдруг из-за кустов, с высокого лесного холма, выходящего на дорогу, Ивашка заметил двух всадников, неспешно подъезжающих прямо к нему, подставляя себя под верный выстрел.

— Благодарю Тебя, Господи! — Ивашка перекрестился, поднимая украденный на заставе самопал, и обращаясь к медведю, радостно зашептал. — Сейчас, Миша, уложу того, что с пищалькою, а монашек, даст Бог, сам со страху усерется! От Строгановых не с пустою мошной едут!

Ивашка изготовился, второпях перекрестил самопал и, целясь в казака, выстрелил…

Василька взмахнул руками, качнулся в седле и стал медленно валиться на землю.

— Господи! — в отчаянье закричал Савва. — За что?! В ответ из кустов донеслось звериное рычание и показался медведь, грозно идущий к Снегову на задних лапах. Не мешкая, Савва подхватил Василькину пищаль и выстрелил, почти не целясь.

Медведь жалобно застонал, сделав навстречу послушнику несколько тяжелых шагов, и рухнул замертво, шумно подминая большим телом пустые ветви.

Савва скинул шапку, подкладывая ее под голову умирающего Васильки.

— Отбегался казак… видать не судьба поюродить, — Василько улыбнулся сквозь набегающие слезы. — Любо пожили с Данилою… как у Христа за пазухой. Поклонись за меня, коли свидитесь… а еще Григорию Ани…

Он затих внезапно, оборвавшись на полуслове, как вниз срывается птица, убитая влет.

Новгород встретил Савву неожиданно покрывшим землю снегом и ледяным ветром. Еще подходя к городу, послушник заметил, как над воротами мечутся вороньи стаи, с пронзительным криком сталкиваясь друг с другом в воздухе.

Некогда вольный да хлебосольный Новгород больше напоминал город, в котором долгое время свирепствовала чума: стоявшая у ворот угрюмая стража обыскала послушника и немедля отвела для проверки в съезжую избу. Потом, выяснив, что у Саввы есть секретное донесение для архиепископа, повели на Пименов двор по холодным, пустынным улицам с редкими прохожими, поспешно прятавшимися от стражи.

Архиепископский двор, сильно разросшийся за прошедший год, стал для Новгорода непререкаемым центром власти, откуда осуществлял жесткое правление городом архиепископ Пимен. Кроме самих хором, на Пименовом дворе плотно жались друг к другу многочисленные постройки и пристроечки с известным и неведомым Савве назначением: приспешными кельями, поварнями, большими и малыми житницами, башнеобразными повалушками, кельями подьячих и черных попов, приказом судных дел, ледниками, конюшнями.

— Увидишь владыку, сразу на колени вались, — участливо подсказал с изрубцованным лицом немолодой стражник. — Да гласом отвечай смиренным, все одно, что дитя лепечущее. Даст Бог, помилует владыка.

Крупный, с седыми, вьющимися волосами и большой окладистой бородой, стареющий Пимен напоминал грозных ветхозаветных патриархов, одним видом внушая священный трепет. Робея перед исполином, Савва не заметил сам, как оказался на коленях перед грозным архиепископом.

— Глаголь, раб, откуда пришел и почто дерзостно посмел владыку побеспокоить?

— Прознал я, недостойный, про то, что по Рождеству замыслил царь на Новгород с погромом идти, — прошептал Снегов и сам испугался своих слов.

— Громче, раб, — крикнул Пимен, — говори яснее, кто тебя надоумил поклеп на государя нашего, Иоанна Васильевича, возвести?

— Василько про то поведал, казак, — растерянно пробормотал Савва, — с опричником он повздорил, да случайно и убил, а тот, перед смертью, перед нимто и раскрылся.

— Вот как! — яростно закричал архиепископ. — Стало быть, ты тоже помогал убивцу человека государева беззаконно смерти придать?

— Не зрел того очами, — Савва перекрестился и рухнул ниц. — Но прослышав, к тебе поспешил, владыко!

— Ведаешь ли, раб, что за навет, да за донос ложный бывает? — Пимен подошел к Снегову и ткнул в спину острым посохом. — Яко поганую муху иглою накалывают потехи ради, так и лжеца, в науку неразумным чадам, сажают на кол!

Неторопливым жестом Пимен подозвал к себе стоящего неподалеку архиерея:

— Про сказанное немедля в Москве сведайся. Сегодня же отряди гонца к Вяземскому, да на подношение сто рублев выдай, — Пимен задумался и кусая губы, продолжил. — Нет, пожалуй, для князя мало. Возьми-ка втрое. А послушника сего покудова определи в ледяную яму. Да коли выпадет свободный час, о деле с пристрастием допроси.

Минул месяц, как Савва томился в лютом заточении, перекочевывая из одной ледяной ямы в другую. Пост близился к концу, и крестьяне из окрестных деревень спешно свозили свежую убоину на архиепископский двор.

— Страдания со смирением да благодарностью принимай, терпи, коли за правду страдаешь, — завидев изможденного голодом да стужей послушника, приговаривал старый келарь. Затем недовольно осматривал ставшие тесными от поклаж стены, охал и принимался заученными прибаутками подгонять нерасторопных крестьян, сгружавших завернутые в рогожки говяжьи и свиные четверти. — Давай, родимые, воз рассыпали, да два нагребли!

— Ужо и так все выгребли, — недовольно огрызались мужики, но, пугливо посматривая на превратившегося в тень послушника, старались сгружать спорей. — Умерил бы владыко чрево свое, да пожалел нас, грешных. Ноне по деревням-то с голодухи пухнут, щи пустые из единой капусты да крапивы хлебают. Всех коров порезали, теперь и забелить щи нечем.

— Тако и отощали! — посмеивался в ответ келарь. — Мурла красные, небось, не на крапиве нажрали? Знаю, истинно ведаю, что по лесам шастаете, да воровски зверье промышляете!

— Куда там, попробуй сунуться топереча в лес, — испуганно открещивались мужики. — За добытого зайчика у самого живьем лопатку вырежут да и отведать заставят.

— Како иначе, родимые? — удивился келарь. — Али не ведаете того, что не по достатку еда — та же беда? Вам, стало быть, на роду написано брюхо в голоде соблюсти!

Выпроводив крестьян, келарь внимательно оглядел яму:

— Некуда девать тебя, болезный. Теперь с убоиной бодрствовать да о спасении молитвенно радеть станешь.

Снегов встал на колени, протягивая келарю трясущиеся, обмороженные руки:

— Определи в застенок, батюшка, али к татям в тюрьму. Не могу больше на льду почивать, насмерть закоченею.

— На все воля Божья, — участливо вздохнул келарь. — А выпустить тебя отсюдова никак нельзя. Молился бы лучше за здравие милостивого владыки нашего Пимена, что за слова твои крамольные пытать тебя не велел!

Келарь перекрестился и принялся затворять яму.

— Помилосердствуй, батюшка! Христом тебя молю… не виновен, истинный крест, не виновен!

— Не виновата курочка, да грязна улочка, — бросил на прощание келарь и заложил в петли засов.

Глава 17. Ибо жатва созрела

По Рождеству ударили лютые морозы, такие, что на лету замерзали птицы и, будто в горах, расходилось по окрестностям гулкое эхо. И день и ночь над Новгородом являлись неведомые и невиданные прежде знамения: то встанет полная белая радуга, то воссияют в небесах три солнца и разом померкнут, а по ночам спускались от луны на землю огненные столбы, или посреди звезд складывались в пылающий в полнеба крест.

Лишь стужа спала, как по Новгороду поползли невероятные слухи, что взяты в кольцо бессчетным стрелецким войском и каждого, кто ищет бежать из города, тут же донага раздевают и, перебив ноги, оставляют на корм собирающимся бессчетным волчьим стаям. Люди шептались, суетливо крестясь, и спешили в церкви молиться за здравие государя и умягчение грозного его сердца. Наступившие Святки стали на удивление тихими и богомольными.

Взамен лютых морозов в Новгород пришла неожиданная оттепель, стремительная, словно ранняя весна. В считанные дни на Волхове вскрылся лед и, вместо увязающих в снежном месиве саней, люди стали перевозить поклажи на лодках. Новгородцы сочли наступившие теплые дни за благой знак. Все ждали чуда, но никто не мог сказать, каким оно должно быть.

На Крещение Новгород облетела добрая весть: «Царь близ ворот города. Нет, царь уже вошел в Новгород, положив конец мучениям и страху!» Обезумевшие от счастья люди срывали с деревьев голые ветви и бежали к городским воротам, дабы устелить путь своему спасителю.

На волховском мосту многолюдный крестный ход с торжественными красными хоругвями и чудотворными образами, беспрестанно славящий пришествие Иоанново, встретился с горделиво восседающим на вороном коне государем, позади которого смыкались необозримые ряды черной опричненной стражи. По толпе пронесся благоговейный стон, крестный ход встал и медленно повалился перед царем на колени:

— Явился еси днесь вселенней, и свет Твой, Господи, знаменася на нас, в разуме поющих Тя: пришел еси и явился еси, Свет Неприступный…

Наконец, Пимен встал с колен и, подойдя к Иоанну, поднял для благословения руку. Царь, с презрением посмотрев на Пимена, расхохотался и стегнул архиепископа по лицу плетью:

— Никак ты, пес блудливый, на меня посмел поднять руку? Или в Новгороде теперь собакам позволено царя благословлять?

— Государь! — испуганно взревел Пимен. — В чем вину мою зришь? Не иначе, как в любви и преданности?

— Жигимонт Август тебе государь! — закричал Иоанн в гневе и, топча конем Пимена, крикнул собравшемуся народу: — Ведаю про измену вашу великую! И про то, что отложиться хотели к иноплеменным, и что слаще вам быть польскими холопами, чем детьми моими! Так и вы прознайте, что пришел к вам не с миром, что иду я крестить Новгород кровью, как отцов ваших крестил мой пращур Добрыня! Чего ждете от меня, христопродавцы? Уж не суда ли милосердного?

Царь с яростью посмотрел на разлившееся перед ним рыдающее человеческое море и грозно крикнул:

— Тогда, молитесь! Будет вам суд праведный, суд скорый и страшный!

После отслуженной в Софийском соборе литургии Иоанн в окружении опричненных телохранителей вышел из храма к новгородцам, на коленях ожидавшим его появления. Царь силком вытолкнул к народу бледного, с безвольно поникшей головой архиепископа Пимена:

— Отвечай, народ новгородский, кто сей перед вами?

Собравшиеся, падая ниц, истошно завыли.

— Упорствуете? — царь выхватил у опричника булаву и бросился к застывшим в смертном ужасе людям. Подобно зверю Иоанн рычал, без разбора проламывая головы мужикам и бабам, сокрушая ребра рыдающим детям, пока, утомленный, не воротился вновь к церковным воротам.

— По великой милости своей еще раз вопрошаю погрязший в мерзости народ новгородский, — царь указал забрызганной кровью булавой на не смеющего шелохнуться Пимена. — Кто сей перед вами?

Повинуясь царскому гласу, люди медленно поднимались с рыхлого, напоенного теплом снега. Увидав рядом с собой убиенных, несмело крестились, поспешно отводя взгляды от раскромсанных голов и еще трепещущих неостывших тел.

— Иди, — Иоанн толкнул архиепископа в спину, — вопрошай паству, кто ты таков!

Пимен подходил к рыдающим людям, мужчинам и женщинам, ветхим седым старикам и совсем малым детям, ласково гладил их по волосам, и благословляя, спрашивал:

— Отвечай государю без утайки, мое грешное чадо, кто аз есмь?

Люди целовали Пимену руки, прижимаясь опухшими от слез лицами к теплым архиереевым ладоням:

— Владыко наш, пастырь добрый…

Недолго послушав людские причитания царь рассмеялся и обратился к опричникам, в нетерпении ожидающим его воли:

— Воистину, братия, сами свидетельствуют о своей измене!

Затем, поманив пальцем Пимена, громогласно объявил новгородцам:

— Лжете, не архиерей вовсе, а скоморох всея Руси. Вон как потешается на чужом горе! Да только без толку, слезами царя не проведешь! — Иоанн подошел к Пимену и лукаво прищурился. — Где же скоморошия жена? Почто своего царя не встречает? Али не рада?

— У монашествующих нет жен, — смиренно ответил Пимен.

— А кто здесь монашествующий? — удивленно спросил у опричников Иоанн. — Ужели скоморохи подвизаются Царствию небесному?

Опричники с хохотом сбили с головы Пимена клобук, сорвали крест и сунули архиепископу в руки скоморошью волынку.

— Добро! — крикнул царь. — Теперь скоморошью невесту ведите, свадьбу гулять будем!

Опричники привели под уздцы старую беззубую кобылу, затем схватили Пимена и, куполом завязав над головой рясу, стащили с архиепископа порты.

— Сажайте скоморошника к миру задом, — хохоча распоряжался Иоанн, — да вяжите покрепче, не то женишок свалится по дороге, кто тогда утешит молодую?!

— А теперь, — царь окинул собравшихся плотоядным взглядом, — не грех честным пирком отпраздновать свадебку!

Шестую неделю пирует черное опричненное воинство в славнейшем русском граде Великом Новгороде. Без устали пытает Скуратов с заплечными мастерами новгородских бояр, купцов и архиереев. Исхудал, осунулся, но добился-таки от всех признания об измене великой. Кровью харкали игумены да соборные старцы, подписывая свои признания перейти за деньги в папское услужение. Раскаялись и бояре в измене, позарившись на вольности польские, вслед им провинились и купцы новгородские.

— Да станут казни мои страшнее казней египетских! — заклинал опричников Иоанн, приказывая разрубать младенцев надвое перед глазами их матерей, топить беременных баб в Волхове, протыкая животы баграми, не щадить стариков и старух, жечь людям головы, обмазывая их горючим зелием чернокнижника Бомелия.

— Новую заповедь даю вам! — прорекал Иоанн. — Блажен убивающий, и мучающий достоин благоволения!

Каждое утро одуревшие от вина и крови опричники переодевались ряжеными и ходили в образе чертей по Новгороду, заставляя свои жертвы отрекаться от Христа, добровольно передавать души во власть сатане. Согласившегося стать богоотступником, обрекая себя на вечные муки, опричники отпускали, отсекая по локоть правую руку, не желавшим отрекаться от Христа перебивали кости или ломали хребет, оставляя помирать на улице, или выволакивали за город на корм волкам.

А по ночам с зажженными факелами шарили но уцелевшим погребам, вытаскивая оттуда прятавшихся детей и молодых девок. Младенцев сразу же прибивали, разбивая головы о стены, тех, кто был постарше, душили на спор, кто управится быстрее. Молодых девок насиловали всю ночь, а по утру благословляли отрезанием грудей, отпуская с этим царевым пропуском идти к своему новому королю Жигимонту.

Над Новгородом нависали вороньи тучи, и волчьи стаи беспрепятственно ходили по городу, на каждом углу пожирая искалеченных мучеников. Опричники, потехи ради, ловили разъевшихся волков, привязывали к их хвостам отрубленные головы, или обматывали шеи человеческими кишками. Волки нападали друг на друга, устраивали свары, но не от голода — от захлестнувшего их кровавого безумия.

И глядя на то, как славный православный город превращается в круговерть адову, радовался царь, словно дитя, и беспрестанно благословлял опричников на великую жатву. Объезжая Новгород со своими неизменными спутниками Малютой Скуратовым да Елисеем Бомелием, Иоанн умиленно плакал, пел псалмы и возносил Богу славу за то, что творит Его волю, что сумел и обрезать виноград на земле, и бросить его в великое точило гнева Божия. Что истоптаны ягоды в точиле и потекла из точила кровь, заливая Новгород выше узды конской.

Савва не помнил того часа, когда умер. Не заметил потому, что за его грешной и многострадальной душою не сошел светлый ангел, не повлек, утешая, сквозь лютые мытарства воздушные, где с каждого взыщется и воздастся по мере греха его. Но этого ничего не было, его не заметили, забыли в старой монастырской ледяной яме. Как неделю, и две, и три назад послушник все так же продолжал лежать, заваленный кусками оттаявшего мяса, отчаянно пытаясь уразуметь, можно ли усопшему без исповеди и причастия молиться за свое спасение и надеяться быть услышанным.

Иной раз Снегов слышал доносившиеся душераздирающие крики, конский топот и нестройное церковное пение, а иногда в яму проникал едкий дым горелого мяса, и тогда послушнику казалось, что уже настал День Страшного Суда, что грядет воскресение из мертвых, но о его плоти, перемешанной с кусками убоины, никто так и не вспомнит, что придется просто бесследно сгинуть, даже не представ перед Его грозными и праведными очами.

Однажды, услышав громогласный зов трубы, Савва понял, что ежели теперь не уверует в Его любовь и не поднимется из ямы, то даже ад не примет его разуверившуюся душу. Взобравшись наверх по мясным кускам, Савва обнаружил, что все засовы и запоры по зову архангельской трубы отворены, что его путь на Суд открыт и свободен. Немного поразмыслив, Савва прихватил с собой кусок мяса, чтобы было что представить на Суде, прося Господнего снисхождения.

Неведомый, занесенный снегом город лежал в руинах, поднимая от своих тлеющих останков едкие столбы чада. На пустых, вымерших улицах валялись разбросанные людские останки и мертвые, порубленные на куски волки.

Возле Софийского собора Савву чуть было не сгубили насевшие на него черти, но проезжавший мимо черный всадник одним взмахом руки рассеял бесовское полчище.

Снегов посмотрел на ездока и жалобно простонал:

— Ты, господин, наверно, и есть проклятый сатана, раз перед тобою бесы трепещут.

— Василий? — в ужасе закричал всадник. — Ты же давно умер…

— Да, я под убоиною погребенный верно с полвека пролежал, — смутясь, ответил послушник царю. — А за сие время сам сгнил, и власы в могиле моей вылезли, и пальцы от хлада почернели и теперь отстают совсем без боли.

— Ты же в раю… святой… — цепенея от ужаса, вымолвил Иоанн.

— Василий Блаженный… — прокатилось по стоящим в оцепенении опричникам. — С того света восстал…

— Не позвали, не помянули меня в Царствии небесном, из-за нашего царя Ирода, — по-детски расплакался Савва. — Вот хотя бы ты, князь бесовский, ответь, забрал ли к себе окаянного Ивашку? Долго ли мне муку смертную терпеть прикажешь? Молчишь? Не смеешь ответствовать? Ну, так возьми, сатана, мяса пожри, конец твой близок!

Савва швырнул кусок мяса к лошадиным копытам. Испугавшись, конь встал на дыбы и, проваливаясь в мягком растаявшем снеге, опрокидывая седока, тяжело рухнул на спину.

— Блаженнейший, стой, ты куда?! — отчаянно взмолился Иоанн. — Погодь, я с тобой!

Савва повернулся и, угрожающе сложив для крестного знамения почерневшие пальцы, строго сказал:

— Нельзя тебе, сатано проклятый, со мною. Ко Христу иду. А коли просьбами докучать станешь, тогда твоего добра не попомню, вмиг перекрещу!

Иоанн возопил, заставляя опричников догнать и привести к нему Василия или хотя бы вымолить, вырвать у него прощение. Но блаженный исчез, словно камень, бесследно канувший в черную воду Волхова. Сбившиеся с ног опричники не встретили воскресшего святого, и некому было сказать, куда он укрылся, в чей дом пошел оплакивать горе. Потому что не осталось в Новгороде живых, потому что стал Новгород городом мертвых.

Глава 18. И тьма не объяла его

От стоявших лютых морозов, да внезапно пришедшей за ней оттепели рассыпалась и растеклась по ночной земле луна, оставшись плыть по небу истаевающей полосой месяца.

На мертвом холме, где не росли деревья, Карий наконец остановил выбившегося из сил коня. Он огляделся, тщетно пытаясь отыскать прямо из-под ног ускользнувшую дорогу: пути не стало. Мир заполнила топкая лунная зыбь и надвигавшаяся за ней тьма.

Долгое время безвестие сжигало Данилу изнутри: ни приходившие с северо-запада люди, ни строгановские соглядатаи не ведали о том, что творилось в Новгороде. И только по стоящим над городом заревам и дымам пожарищ, да блуждавшим окрест волчьим стаям догадывались о чинимых царем казнях и великом разорении. Да еще странствующие калики поговаривали про то, что через волхва лютого посвятился царь сатане да упился кровью мученика Филиппа, митрополита всея Руси.

Узнав о разорении Новгорода, Карий, не сказавшись Строгановым, покинул их земли, надеясь отыскать своих спутников среди живых, взятыми для допроса в царский полон. Теперь жизнь людей, ставших ему самыми близкими, зависела от его решительности и смертоносного ремесла. Теперь он благодарил Бога за то, что Его промыслом стал совершенным, не имеющим себе равных, убийцей, что теперь его прежнее зло сможет послужить во спасение. Карий знал, что ради Васильки и Саввы легко убьет каждого, кто посмеет встать на его пути.

Уставший, с разбитыми копытами о хрупкий наст, конь тяжело дышал и, хрипя, отказывался идти дальше. Спешившись, Данила снял с него сбрую, ставшую для изможденного скакуна непосильно тяжелой:

— Прощай, Облак. Винить тебя не в чем, ворочайся назад… — Данило повернулся и не торопясь, стал спускаться с оледенелого холма.

Он слышал, как за спиной жалобно заржал конь, как, ломая тонкую ледяную кору, отчаянно вставал на дыбы, умоляя всадника возвратиться. Карий не обернулся. Он знал, что каким бы ни был смелым и отчаянным конь, без седока ступить на крутой, стремительно влекущий вниз ледяной склон, не решится. Данила знал, что вместе с ним Облак не пройдет и двух верст, а одному, может, удастся возвратиться.

«Неужто прав оказался блаженный? — уходя по колено в колючую снежную слюду, Данила вспомнил Давыдку Калачника, казачьего старшину, в одночасье ставшего юродивым. — Доселе и подумать не мог, что так слова отзовутся…»

С Новгородом было кончено: за шесть недель погромов, кровавых расправ и казней город обезлюдел и выгорел, да от потопленных тел расплескался вышедшим из берегов Волховом. Молчание, обещанное провидцем на небе, сползало вниз, устилая белым саваном обугленные остовы теремов и торговых дворов, раскатанные головни изб, да оставшиеся стоять пустыми прокопченные церкви. Вверху, под кружащимся белым небом, чернели вороньи стаи, на улицах деловито хозяйничали волчьи стаи, жестко соперничая и деля новые земли, наполненные без счета легкой добычей.