Жуликоватый сосед по комнате в общежитии искренне возненавидел меня с первой минуты знакомства и ежевечерне стал устраивать в нашей комнате шумные сборища. Толпы его дружков по подготовительной школе набивались к нам и вопили о пидорах, ниггерах, жидах, об автоавариях, морских катастрофах, сломанных спинах, сломанных шеях, случаях полного паралича, о латиносах, опять о пидорах, жидах, латиносах и ниггерах… Я запротестовал так громко, что получил отдельную комнату.

Когда меня переселили, я ни с кем из сокурсников после занятий не виделся. Несмотря на результаты SAT[6], математика и естественные науки для меня словно преподавались на иностранном языке. Мне едва удавалось плестись в самом хвосте группы. Иногда я смотрел на строку непонятных символов, начертанную на доске профессором Флэгшипом, преподавателем математики, и чувствовал, что падаю в бездонную пропасть. Неделями я не занимался ничем, а только курсировал между общежитием, аудиториями, столовой и библиотекой. Потом пришли холода.

Зима свалилась на Вермонт сразу после Дня благодарения. Температура упала ниже двадцати[7], и холод когтями вцепился в меня. Вскоре потеплело градусов на десять, но с гор подул ветер – такой холодный, что казалось, он живьем сдирал кожу с лица. Даже в душно натопленных аудиториях мне чудилось, что мороз пронизывает меня до костей. На протяжении двух месяцев солнце пряталось за свинцово-серым покрывалом облаков. А долгие беззвездные ночи начинались сразу после пяти вечера. Первая в моей жизни сильнейшая простуда вызвала бесконечное чихание и кашель, отдающиеся болью в каждой клеточке моего тела. Я с трудом притащился в учебный корпус и отсидел лекции, но когда пришел на работу в столовую, администратор заявил, что я представляю опасность для здоровья окружающих, и дал мне отпуск по болезни. Поковырявшись вилкой в невкусном столовском ужине, что-то с трудом проглотив, не имея сил на обратное путешествие в библиотеку через заснеженную тундру, я вернулся к себе и забылся сном прямо за столом, тщетно пытаясь втиснуть в гудящую голову вводные положения интегрального исчисления. С каждым днем, с каждой секундой я чувствовал: я делаюсь все более похожим на тень.

От окончательного развоплощения меня удерживала только моя гитара и то, что происходило, когда я брал ее в руки. На двенадцатый день рождения, не омраченный ежегодным шоу ужасов, Гранты подарили мне великолепный старенький «Гибсон», а вместе с ним – то, что впоследствии превратилось в годы уроков игры на гитаре с благожелательным учителем. Гитару я взял с собой в Мидлмонт и время от времени, когда было невмоготу сидеть в своей «одиночке», я приходил в комнату отдыха, садился в уголке и играл. Чаще всего я просто брал один за другим аккорды, тихонько напевая себе под нос. Иногда, правда, заходил кто-то из студентов и подсаживался послушать. Для публики я выбирал что-нибудь вроде фуг Баха, аранжированных моим учителем, или мелодию блюза, которую я разучил с пластинки Джина Аммонса, или версию «Things Ain't What They Used to Be» Джима Холла, переделанную на свой лад. Если кто-то оставался слушать и дальше, я выдавал еще несколько песен, аккорды которых помнил: «My Romance», «Easy Living», «Moonlight in Vermont», и джазовую мелодию под названием «Whisper Not». Я сбивался и путался, но ни один из моих соседей по общежитию не улавливал фальши, если я не останавливался и не начинал сначала – до тех пор, пока пальцы мои окончательно не деревенели. Половина из ребят никогда не слышала ничего, кроме «Роллинг Стоунз», Эрика Клэптона и Тины Тернер, а другая половина – ничего, кроме «Карпентерс», «Би Джиз» и Элтона Джона. (А те, что одевались во все черное и слушали Боба Дилана и Леонарда Коэна, избегали комнаты отдыха как чумы.) Большинству то, что я играл, казалось классической музыкой, но тем не менее нравилось. А мне нравилось играть для них – это напоминало мне, что я не всегда был отшельником. Другим полезным результатом музицирования была, так сказать, «модернизация» моего общественного статуса: из Того Непонятного Парня Нэда, Который Никогда Не Выходит Из Своей Комнаты, я превратился в Того Необычного Нэда, Который Классно Играет На Гитаре, Когда Выходит Из Своей Комнаты.

На рождественские каникулы я вернулся в Напервилль и сделал вид, будто дела мои хороши – ну, разве что за исключением интегрального исчисления. Ни в чем откровенно не привирая, я подробно рассказал о трудных буднях и редких радостях, приписав свое уныние ностальгии. Лишь только я произнес это слово, я понял, что тосковал по Напервиллю и Грантам гораздо сильнее, чем мог себе представить. Тем временем простуда моя шла на убыль, и я попеременно то писал экзаменационную работу по английскому, то штудировал конспекты к выпускным экзаменам, успокаивался и вновь привыкал к дому. Версия жизни в колледже, придуманная мною, стала казаться более близкой к реальности – так и было бы, не чувствуй я себя таким потерянным.

На следующий день после Рождества я услышал шум подъехавшей машины, подошел к окну гостиной и увидел, как к гаражу подрулил красивый старый «линкольн» Стар. Она вышла из автомобиля – туфли на высоких каблуках, изящная шляпа и черное, не по сезону легкое пальто. В тот год Стар жила в Кливленде, променяв работу в литографической студии на уроки у художника, с которым она познакомилась, когда тот работал в Альберте. По выходным она пела в баре под названием «На воле». Лаура Грант крикнула из кухни:

– Нэд, мама приехала!

На ходу застегивая блейзер и втягивая живот, из гостиной показался Фил – он смотрел телевизор.

– Не заморозь ее там, сынок, веди в дом, – сказал он.

Стар уже шагала по выложенной плитняком тропке и, когда я распахнул дверь, лебедем вплыла в дом, пряча нервозность за ослепительной улыбкой. Она обняла меня, оба Гранта заговорили разом, и я почувствовал, как мама начала успокаиваться.

Оставшиеся дни каникул были спокойными и расслабленными. Стар подарила мне кашемировый свитер, я ей – набор переизданных пластинок Билли Холидей, а то, что приготовили для нее Гранты, оказалось равноценным нескольким безделушкам, которые она привезла в подарок им. Лаура устроила два щедрых угощения, а я продолжал развивать облагороженную версию своей жизни в Мидлмонте. После ужина Лаура и Фил оставили нас с матерью наедине, и Стар спросила:

– Ты подумываешь стать музыкантом? Честно говоря, я очень обрадовалась, когда услышала о том, что ты играешь для своих сокурсников.

Я ответил, что играю еще недостаточно хорошо и пока недоволен своей игрой.

– Ты способен на большее, – оживилась она, – и если б захотел бросить колледж, легко смог бы найти работу. Я знаю много музыкантов, и если у кого из них и есть диплом об окончании колледжа, они это тщательно скрывают.

Удивленный, я спросил, почему она решила, что я хочу оставить учебу.

– Знаешь, как это звучит, когда ты говоришь о Мидлмонте? – спросила она. – Как будто ты пересказываешь фильм.

– Да нет, хороший колледж…

– Вот только мне не надо рассказывать, какой он хороший. Я просто хочу знать, насколько он хорош для Нэда Данстэна. Взгляни на себя. Ты похудел фунтов на пятнадцать – двадцать и почти потерял сон. Ты еще не свалился только потому, что Лаура хорошо тебя кормит.

– У меня была жуткая простуда.

– А по-моему, не такая уж жуткая была твоя простуда. Просто тебе хочется приукрасить жизнь в колледже.

– Сдам выпускные экзамены, и все будет отлично, – сказал я.

Вошли Фил с Лаурой предложить кофе и по стаканчику на сон грядущий, и, прежде чем все отправились спать, мы послушали восемнадцатилетнюю Билли Холидей, спевшую нам «When You're Smiling» и «Ooh Ooh Ooh, What a Little Moonlight Can Do».

На следующий день Лаура и Стар с утра отправились по магазинам, и Стар вернулась в новом пальто от «Бигелмэна», приобретенном с шестидесятипроцентной скидкой, потому что мистер Бигелмэн решил, что ни на ком другом это пальто так хорошо не смотрится, как на Стар. Рассказывая об этом, Лаура поглядывала на меня и тут же отводила взгляд, что означало наполовину вопрос, наполовину осуждение. Стар, похоже, тоже старалась на меня не смотреть. Лаура закончила говорить, и мама отправилась снимать пальто. Выходя из комнаты, она бросила на меня мрачный взгляд. Фил ничего не заметил, и я был ему за это благодарен. Лаура сказала:

– Мальчики, вы все время сидели дома, пока нас не было?

– Еще бы, – ухмыльнулся Фил. – И едва успели выпроводить девчонок перед вашим приездом.

Моя мать вплыла в гостиную, улыбнулась скорее в моем направлении, чем мне, и взглянула на диван, будто кошка, гадающая, где бы ей примоститься. Фил прочистил горло и вызвал ее на их ежегодный шахматный турнир. Стар послала ему улыбку, в которой мне почудилось облегчение.

Раньше у Стар было довольно смутное понятие о шахматах – ну, скажем, если дать ей две попытки, со второй ей бы удалось отличить пешку от ладьи. Но ученицей она была прилежной и со временем даже стала выигрывать у Фила примерно одну партию из четырех. Сегодня же он напряженно хмурился, уткнувшись взглядом в доску, и через десять минут после начала партии оторопело пробормотал: «Погоди… Что-то я не пойму…» (Потом выяснилось, что литограф из Кливленда был прекрасным шахматистом.)

Я пошел за Лаурой в кухню, предполагая, что она разделит мое удивление по поводу этой игры.

– Или мама за год набила руку, или Фил разучился играть, – сказал я.

Лаура пересекла кухню, прислонилась спиной к мойке и помедлила, будто дожидаясь, когда мои слова растают в воздухе между нами. В обращенном ко мне взгляде не было ни тени веселья.

– Я считала, что хорошо тебя знаю, но теперь очень в этом сомневаюсь. – Лаура скрестила руки на груди.

– В смысле?

– Ты выходил из дому, когда нас не было?

Я покачал головой.

– И не ездил в центр? Или к «Бигелмэну»?

– Да о чем ты? Вы со Стар вернулись какие-то странные…

– Это не ответ. – Она впилась в меня глазами.

– Нет, – ответил я, начиная раздражаться. – Я не ездил к «Бигелмэну». «Бигелмэн» – магазин женской одежды. И я не уверен, что вообще когда-либо заходил внутрь. – Я заставил себя успокоиться. – Что происходит?

– Значит, ошиблись… – вздохнула Лаура.

Из другой комнаты донесся смех моей матери.

– Фил, ты что, никогда не слыхал о Капабланке? – вскричала она.

– Он мертв, и я тоже, – отвечал Фил.

– Стар очень тревожится за тебя. – Лаура продолжала изучать мое лицо.

– Не вижу повода для тревоги.

– Ты хорошо спишь? Не бывает такого, что весь день ты чувствуешь усталость?

Почти весь день я чувствую себя полумертвым.

– Иногда бывает, но это ерунда.

– Тебе хорошо в Мидлмонте? Если чувствуешь, что устал, можно взять академический отпуск на семестр.

Я снова начал злиться:

– Сначала все пытались затолкать меня в колледж, теперь все пытаются вытащить меня оттуда. Может, вы для начала определитесь?

– Нэд, разве мы тебя толкали в колледж? Тебе так показалось?

Я уже жалел о том, что наговорил.

– Вспомни-ка, сколько колледжей приглашали тебя. Это прекрасный шанс. А отсутствие диплома – это колоссальное неудобство в будущем – Лаура чуть вздернула подбородок и отвела взгляд. – Господи… Может, мы и впрямь толкали тебя. Но единственное, чего мы хотели, это позаботиться о тебе. – Она вновь обратила ко мне взгляд. – Ты единственный, кто может подсказать мне, что для тебя хорошо, и лучше, если ты будешь искренен. Кстати, о Филе не беспокойся, он думает так же.

Она имела в виду, что смогла бы объяснить мужу причину для академического отпуска. Мысль о разочаровании Фила заставила меня чувствовать себя предателем.

– Наверно, мне необходимо учиться на «отлично» и стать старостой курса, чтобы вы со Стар перестали волноваться, – сказал я.

– Эй, Нэд! – заорал из комнаты Фил. – Твоя мать и Бобби Фишер – близнецы-братья, разделенные после рождения. Это, по-твоему, честно?

– Ладно, – сказала Лаура. – Посмотрим, как ты будешь себя чувствовать к концу семестра. И прошу тебя, не забывай, что Александр Грэхем Белл изобрел такое устройство, как телефон, ладно?

За ужином изумленный Фил объяснял маккиавелиевские хитрости и козни, с помощью которых мать обыграла его и принудила сдаться. Стар съела половину того, что было на ее тарелке, взглянула на часы и поднялась из-за стола. Ей еще долго ехать обратно, пора, пора, спасибо большое, до свидания.

Когда я снес мамин чемодан вниз, она, в своем новом зимнем пальто, держала в объятиях Лауру. Я проводил ее по дорожке к «линкольну», гадая, неужели она сядет в машину и уедет вот так, не сказав мне ни слова. Мы подошли к дверце машины, и я не удержался:

– Мам…

Она обняла меня.

– Поедем со мной, – сказала Стар. – Быстренько кинь в чемодан самое необходимое и скажи этим замечательным людям, что ты едешь ко мне и там все обдумаешь.

– Что? – Я чуть отпрянул, чтобы взглянуть ей в лицо. Она не шутила.

– Места у меня предостаточно. Можешь подработать официантом в «На воле», пока мы не найдем что-нибудь получше.

Фила мама обыграла, а то, что она проделала со мной, с успехом можно было бы назвать «маггингом»[8].

– Послушай, что происходит? Лаура достает меня насчет академического отпуска, ты даже смотреть на меня не хочешь, обе вы ведете себя так, будто я вдруг превратился в человека, который вам очень не по душе… Я не там, где я должен быть, я слишком тощий, я лжец… Ни с того ни с сего – брось все, едем в Кливленд. – Я поднял руки и, совершенно сбитый с толку, помотал головой. – Объясните мне, в чем дело?

– Я хочу защитить тебя, – сказала мать.

Я не удержался и – рассмеялся.

– Мидлмонт намного безопаснее, чем ночной клуб в центре Кливленда.

Тень мысли – объяснения или опровержения – мелькнула на ее лице. Стар явно отбросила ее.

– У меня никогда не было шансов попасть в колледж. Но знаешь что? «На воле» не такое уж плохое место для работы.

Я обидел ее. Хуже – я оскорбил ее.

– Ладно, мам, вообще-то я никогда особо не рвался в Мидлмонт. Просто так получилось.

– Тогда лезь в машину.

– Не могу, – отвечал я на ее тихий и сильный вызов. – У меня правда полно проблем, но я управлюсь сам.

– Угу, – откликнулась она. – Только есть такие проблемы, что ими можно заполнить стадион.

– Например? – спросил я, думая о неприятии, которое только что видел.

– Ты да я, сынок, мы с тобой ничегошеньки не знаем. – Она снова прижала меня к себе, и тепло ее нового пальто окутало меня еще раз, и ее руки и плечи задрожали, когда она поцеловала меня, и я почти решился забраться в старый «линкольн» и уехать с ней. Стар хлопнула меня по затылку дважды, трижды, немного выждала и – еще разок. – Ступай в дом, пока не околел окончательно.

Все оставшиеся дни я занимался почти исключительно учебой.

Гранты не переставая радостно щебетали во время обратного пути до О'Хэйр[9], хотя я был уверен, что Лауре все еще не по себе. Фил восторгался прогрессом моей матери в шахматах всего за год со времени их последнего турнира. Раньше он был в состоянии просчитать ее решения на два-три хода наперед.

– Я видел ее игру лучше, чем она – мою. Я мог застать ее врасплох, тогда как ей, чтобы застать врасплох меня, приходилось рисковать.

– «Тогда как»? – спросила Лаура.

– Да. Вообще-то, когда ты достиг такого уровня, положение больше не меняется. Но в нынешнем году Стар вычисляла мои стратегии задолго до того, как они рождались у меня в голове. Я думал, Стар просто валяет дурака, до тех пор, пока она не стала сметать с доски мои фигуры одну за другой. Уровень ее игры стал много выше моего, и это говорит о том, что способности ее запредельны.

– Тогда как твои – всего лишь выше среднего, – с заднего сиденья подала голос Лаура.

– Зачем ты меня дразнишь? Нэд, она ведь дразнит меня, а?

– Похоже на то, – ответил я.

– Ты не в духе, милая?

– Я боюсь потерять Нэда.

Фил взглянул на отражение жены в зеркале:

– Даже если б мы захотели, нам от него не избавиться. Через пару недель он опять вернется.

– Надеюсь… – проговорила Лаура.

Фил покосился на меня, затем опять перевел взгляд на зеркало:

– Когда вы обе вернулись из города, Стар мне показалась какой-то дерганой, будто она расстроена. Нэд, вы когда прощались, тебе не показалось, что мама расстроена?

– Скорее обеспокоена, – сказал я. – Она хотела, чтобы я уехал с ней в Кливленд.

– О нет! – воскликнула Лаура.

– Вот так – сел в машину и уехал?

– Нет, предупредил бы вас, потом уехал.

– Я так и знала, – выдохнула Лаура.

– Вот черт! – сказал Фил. Он снова взглянул в зеркало. – А ты что сказал?

– Это неважно.

– Не знаю, Нэд, – сказал Фил. – Но есть у твоей матери одна особенность. Я всегда думал, что она просто потрясающе…

– Фил, без шуток, пожалуйста, – вставила Лаура.

– Я серьезно, Лаура, и ты, кстати, со мной согласишься. Так вот, особенность эта в том, что Стар всегда полна сюрпризов.

Я хотел было попрощаться с Грантами у стойки паспортного контроля, но они уговорили охранников и проводили меня до самого выхода на посадку. Мы приехали почти на полчаса раньше. Фил бродил вдоль магазина подарков, изучая витрину. Лаура прислонилась спиной к квадратной колонне, улыбнулась мне, и я видел на ее лице сложные чувства. Помню, в тот момент мне подумалось, что она никогда не была так красива, а я редко так остро чувствовал, как люблю ее.

– По крайней мере, ты не сбежал в Кливленд.

– Я обдумывал это секунду или две, – сказал я. – А ты знала, что она предложит мне уехать?

Лаура кивнула, и ее теплые глаза вновь встретились с моими.

– У меня и Стар есть кое-что общее. Мы обе хотим, чтобы наш Нэд был здоров и счастлив.

Я повернул голову к залу, где Фил рассматривал полку с бейсболками.

– Что это за история с «Бигелмэном»? Когда вы со Стар вернулись, ты на меня злилась, а она вообще была где-то в космосе.

– Забудь, Нэд, прошу тебя. Я ошиблась.

– Тебе показалось, что ты видела меня в «Бигелмэне»?

Лаура быстро сунула руки в карманы своего красивого пальто и согнула правую ногу, чтобы поставить подошву прелестного черного башмачка на невысокий бортик под колонной. Затылок ее прижался к плоской поверхности. Она повернула голову в сторону людей, снующих туда-сюда по коридору, и невольно улыбнулась мальчонке в теплом комбинезоне, шагавшему вперевалочку впереди своей коляски.

– Если б только это…

Коридор развернул перед малышом длинный отрезок свободного пространства – мальчик пустился в неуклюжий бег и держался на ногах, пока действовала инерция. Он хлопнулся на кафель, широко расставив в стороны ножки и ручки, и своей позой напоминал морскую звезду. Не сбившись со спокойного темпа ходьбы, его мать наклонилась, подхватила малыша и усадила в коляску.

– Стар меня сегодня просто замотала по магазинам. – Рассказывая, Лаура наблюдала, как мамаша мальчика удалялась по коридору. – Я очень люблю ее, Нэд, но бывают моменты, когда ей самой невероятно трудно понять, чего она хочет. – Она повернулась ко мне и снова улыбнулась. – Мы приехали в «Бигелмэн», Стар нашла пальто, какое искала, пальто было уценено, ничего похожего за все утро нам не попадалось… В общем, оставалось самое простое. Правда, было дороговато, но не слишком. Еще секунда, и я бы его ей купила.

Я слушал ее и думал: «Одна история всегда скрывает другую, тайную, – историю, которую тебе знать не следует».

– Однако Стар не хотела, чтоб я на нее тратилась, и поступила благородно. Ее не устраивал цвет пальто. Не мог бы продавец взглянуть, нет ли такого же, но посветлей? Увы, это пальто у них единственное, и единственная женщина в Напервилле, которая собирается купить его, уже надела его. Подошел помочь мистер Бигелмэн, и я отошла в сторонку. Когда я оглянулась, твоей матери не было. Затем я посмотрела в сторону витрины и увидела ее там, на улице, в новом пальто. Она разговаривала с тобой.

– Со мной?

– Во всяком случае, мне так показалось, – сказала она. – Стар выглядела очень расстроенной… Очень взволнованной… Даже не знаю. Ты или, вернее, человек, которого я приняла за тебя, повернулся к ней спиной и ушел. Я было направилась к двери, но Стар вошла в магазин и так на меня посмотрела, что я прикусила язык. Мистер Бигелмэн сделал нам дополнительную скидку, и я вытащила свою кредитку. Но по дороге домой я все-таки задала вопрос Стар.

– Что она сказала о том парне?

– Сначала она сказала, что никакого парня не было. – Лаура оттолкнулась от колонны. – Затем сказала: ой, она забыла, к ней подошел какой-то прохожий и спросил, как пройти туда-то. Затем она расплакалась. Она очень надеялась, что я не замечу, и очень не хотела говорить тебе об этом. Я была гораздо больше заинтересована в том, чтобы ты сам все рассказал, потому что Стар не собирается вообще ничего мне говорить. Однако это был не ты, я обозналась. Несомненно.

– Несомненно, – эхом откликнулся я.

Объявили рейс. Фил притянул меня к своей груди и сказал, что гордится мной. Объятие Лауры было дольше и крепче, чем Фила. Я проговорил, что люблю ее, и она ответила, что любит меня. Я предъявил на контроле билет, шагнул в зев перехода к самолету и оглянулся. Фил улыбался, а Лаура всматривалась в меня, будто хотела получше запомнить мое лицо. Я помахал им. Словно свидетели на присяге, они подняли правые руки. Поток пассажиров в лыжных куртках и с сумками на колесиках подхватил меня и повлек к лайнеру.