Мистер Икс

– А моя жена? – оскалился Хэтч. На этот раз свет в его глазах был по-прежнему веселым, но совсем не спокойным. – Про нее вы могли бы сказать «удивительно послушная»? Плавно ускоряется? Замечательно сконструирована?

– Не надо, Стюарт, – попросил я. – К вашему браку я не имею никакого отношения.

– Вы согласитесь, не правда ли, что жена моя невероятно привлекательная женщина? Даже красивая женщина? Лакомый кусочек?

– Да, она привлекательна. Но если вы наняли человека ходить за ней по пятам с камерой – мне жаль вас.

– Не судите меня строго, – сказал он. – А ведь вы наверняка гадаете, зачем такая женщина вышла замуж за меня. В конце концов, я богат, но не сказочно, я на двенадцать лет старше ее, я живу в каком-то богом забытом городке на Среднем Западе. Я прав?

– Да, кое-что из этого приходило мне в голову.

– Конечно приходило. Если б не приходило, она бы вас не подцепила. А между нами: она ведь в постели не высший класс, а? Что касается исполнения и самоотдачи, эта машинка доставляет удовольствия куда больше. Моя жена слишком эгоистична, чтобы быть хорошей партнершей в постели.

– Перестаньте. Вы сами себя заводите.

– Вам следует знать, с кем вы связались. Лори совсем не такая, какой вы себе представляете. Вы для нее всего лишь очень удобный способ навредить мне. Она бессердечная стерва.

– Если она так ужасна – разведитесь с ней.

– Господи, да она сама по себе мне абсолютно безразлична! – Он рассмеялся надо мной. – Мы же не бойскауты. Мне от нее надо, чтобы она делала то, что мне надо.

– Тогда вам впору ходить в набедренной повязке и с дубиной в руке.

– Бог ты мой, – воскликнул он. – Феминист! Моя дорогая женушка говорила вам что-нибудь об опеке?

– Какой опеке?

– Давайте выясним, что она сообщила о себе. Она рассказала вам о своем прошлом, своей семье и тому подобном?

– Кое-что, – сказал я.

– Занимательная история, не правда ли? Я не перестаю восторгаться.

Справа от дороги полого опускался голый коричневый склон холма. Слева, поодаль, маленькие ранчо стояли на наделах в четверть акра. Каждое второе казалось нежилым. Стюарт вырулил на обочину, выключил двигатель и развернулся на сиденье ко мне.

– Я так понял, вы слышали об Иве Д'Ленси, поэте и торговце произведениями искусства, который сбежал из аристократической семьи и водил дружбу с художниками и другими представителями богемы, прежде чем приехал в Америку. Жизнь бедняги оборвалась в авиакатастрофе под Санта-Барбарой, так?

– К чему вы клоните? – спросил я.

– Настоящее имя отца Лори было Эван Дилэнси, сделано в Трентоне, Нью-Джерси. Он работал на полставки каменщиком и был большой любитель выпить. Когда ему уже никто не давал работы в родном городе, он собрался и вместе с семьей отправился в Лос-Анджелес, где занялся грабежом. И как-то раз хозяин одной винной лавки – стреляный воробей – выбил из него душу. Бай-бай, папочка!

Мамочка торговала своей задницей, жила за счет ухажеров, пока не вышла замуж за кинооператора из «Уорнер бразерс». Этого типа моя жена упоминает как кинопродюсера.

– И вы хотите, чтоб я вам поверил? – усмехнулся я.

– Хотите верьте, хотите нет, однако информация эта стоила мне больше, чем я только что выдал Эрлу Сойеру. Мама вышла за кинооператора. И что же – угадайте? Он тоже оказался хроником. Когда его уволили со студии, он стал срывать свою неудовлетворенность жизнью на женушке и падчерице – он их колотил. Лори бросила учебу в средней школе и так подсела на наркотики, что очутилась в психиатрической лечебнице. Когда ее рассудок привели в порядок, она познакомилась с замечательным старым доктором по фамилии Диринг. Диринг думал, что она несчастная заблудшая сиротка, которая заслужила передышку от невзгод. Он и его жена приютили Лори у себя. Они покупали ей дорогую одежду и отправили в частную школу, где девочка выучилась грамматике и как вести себя за столом. После окончания частной школы она сбежала в Сан-Франциско. Очень скоро она уже жила с Тедди Уэйнрайтом. Помните его?

Я знал, что Тедди Уэйнрайт играл ведущие роли в нескольких сентиментальных комедиях пятидесятых. Позднее блистал в двух телесериалах.

Что мне не было известно, так это то, что в начале семидесятых, уже более не способный найти роли в Голливуде, однако разбогатевший на вложениях в недвижимость, Уэйнрайт перебрался в Сан-Франциско, чтобы насладиться второй молодостью. Лори Дилэнси переехала вместе с ним: ему тогда был семьдесят один, ей – двадцать один. Несмотря на многочисленные измены Лори и другие ее «подарки», включая отказ выйти за него замуж, они оставались вместе еще четыре года – до самой его смерти Уэйнрайт переписал завещание: Лори он отписал две картины из своей громадной коллекции произведений искусств – Фрида Калло и Тамара де Лемпика – плюс двести пятьдесят тысяч и проживание в его доме до того момента, как она выйдет замуж. В последнем случае дом переходит к его единственному ребенку – дочери. Дочь же унаследовала большую часть имущества, включая коллекцию, в то время оцененную в пять миллионов долларов.

– Оказывается, в двадцатые годы старина Тедди купил двух Пикассо, Сезанна и Миро, а в пятидесятые куда-то их припрятал. Стоимость его коллекции подскочила до семидесяти – восьмидесяти миллионов. Наверняка Лори до сих пор клянет себя за то, что не вышла за престарелого дружка. Она было сунулась на работу в «Крон», где хотела устроиться в отделе местных новостей, но – хлоп! – нет опыта работы. Ни журналистского стажа, ни диплома – ничего. Она устроилась ассистентом видеорежиссера – девочкой на побегушках. Через год, когда я с ней познакомился, она была агентом по связям с общественностью. Лори вела себя так, будто влюбилась в меня, а вот мне и притворяться не надо было. И все было б хорошо у нас, да только выяснилось, что она не та, за кого себя выдает.

– Как скоро после свадьбы вы наняли частного детектива?

– Детектива я нанял, как только обратил на Лори внимание. И ничего ей не говорил до начала медового месяца. Бунгало на шикарном курорте на Карибском побережье. Шампанское на балконе. Лунная дорожка на волнах. «Послушай-ка, – сказал я ей, – одну потрясающую историю». Плакала она искренне. Удивительная женщина.

– Она подарила вам сына и наследника.

– Кобби вырастет отличным парнем, – Хэтч улыбнулся, – после того, как я выбью у него из головы этот музыкальный вздор и привью ему любовь к спорту.

– И ваш сын – это единственное, что удерживает вас от развода с Лори?

Улыбка Хэтча растаяла:

– Похоже, она все-таки выболтала вам семейные финансовые расклады. Что же, интересно, она вам наплела?

Я рассказал, ему то, что удалось припомнить.

– Все не так уж плохо, – сказал Хэтч. – К тридцати пяти годам Кобби получит большую сумму. Я хочу быть уверенным в том, что он будет знать, как с ней обращаться. – В глазах его сверкнули лукавые искорки. – А вы в курсе, почему мой отец вписал положение об уголовных обвинениях?

– Лори что-то упомянула о его брате.

– Брат здесь совершенно ни при чем – Искорки в глазах Стюарта не исчезли. Я понял, что он пытается очаровать меня. – Вы какого года рождения?

– Пятьдесят восьмого.

– Вы тогда были еще ребенком, а мне в шестьдесят восьмом уже исполнилось восемнадцать. – Он рассмеялся. – Выпускной курс Академии Эджертона, волосы до плеч. Я запирал дверь своей комнаты и врубал стерео на всю катушку – чтобы не слышать, как папаша выговаривает мне. «Стоунз», «Дорз», «Айрон баттерфляй», «Крим», Пол Баттерфилд. Я был ритм-гитаристом в группе «Дельта Мад». Нетрудно представить, как мы были ужасны.

– Блюз белых мальчиков.

– Блюз белых выпускников. Блюз белых среднезападных выпускников. – Он грубовато-шутливо хлопнул меня по предплечью. – Господи, какие ж мы были балбесы! По дороге в школу курили марихуану. Кайфовали с вечера четверга до утра понедельника. У нас в группе был музыкант от Бога – как же он играл блюз! Потрясающий парень, волшебник! Мы обычно выступали перед «элитными» альбертовскими студентами – сынками из состоятельных семей, которым было все до фени, кроме устойчивого ритма, а он… Это было словно слушать, как играет на гитаре Господь Бог. Вы, кстати, может, и слышали о нем. Гоут Гридвелл?

В семидесятые и в начале восьмидесятых были проданы миллионы пластинок с записями концертов с участием потрясающего гитариста Гридвелла. Всякий раз, когда мне вдруг приходилось слышать его, меня поражала мысль о том, насколько же он был лучше, чем большинство гитаристов, игравших такую музыку. Я припомнил, как, разглядывая обложку журнала «Роллинг Стоун», обратил внимание на его желто-золотистые волосы и зеленые глаза и подумал, что никогда прежде не видел такого ангелоподобного и одновременно порочного лица.

– На последнем курсе его выгнали из академии, и он рванул в Сан-Франциско. Я поинтересовался у Лори, слышала ли она когда-нибудь, как играл Гридвелл, но она и понятия о нем не имела. Для Лори любая музыка одинакова – всего лишь набор звуков. В конце концов Гридвелл стал слишком богатым и слишком знаменитым и – банальная история – спился, бедолага. Сейчас он живет в Эджертоне. Гол как сокол. Время от времени подбрасываю ему десятку-другую, но даже теперь он от меня нос воротит и смотрит свысока.

«Будь я Гридвеллом, – мелькнула мысль, – я бы так же на тебя смотрел».

– В общем, как-то раз после обеда я забыл запереть дверь своей комнаты. Сижу на полу дымлю травкой, динамики разрываются от «Jumpin' Jack Flash». Бэмс! Заявляется папаша. Кобден в ярости. Он позволяет мне ходить в школу только при условии, если я постригусь, а еще, сказал он, если у меня будут хоть какие-то проблемы с законом, я не получу по наследству ни пенни.

– Вас беспокоит процесс в Кентукки?

– Да ничего там серьезного. Через неделю уляжется и забудется. А вот это может вас заинтересовать. Вчера днем моя жена позвонила юристу, занимающемуся вопросами опеки и доверительной собственности, Паркеру Гиллеспи. Он сын Чарльза Гиллеспи, учредившего опеку. Семьдесят три года, преданный, как питбуль. Лори никогда прежде даже не интересовалась им, а тут вдруг решила заняться самообразованием. Ну-ка, скажите мне, о чем она спросила Гиллеспи?

– Откуда ж мне знать, – пожал плечами я.

– Она интересовалась пунктом, который добавил мой отец к договору: если меня признают виновным в этих преступлениях, которых, разумеется, я не совершал, то правда ли, что я лишаюсь наследства? К сожалению, ответил Гиллеспи, это решит суд, миссис Хэтч. Тогда она спросила: какова будет в этом случае позиция моего сына? Видите ли, в отсутствие любого другого наследника мужского пола мальчик наследует все имущество. А кто будет управлять имуществом, спрашивает она Это обязанность попечителя над наследственным имуществом, ответил Гиллеспи. А если случится худшее, будете ли вы продолжать управлять имуществом, мистер Гиллеспи? Гиллеспи ответил, что будет рад оказать ей всю посильную помощь. Ну, как, общая картина просматривается? Лори хочет денег.

– Она хочет сохранить их для Кобби.

Усмешка Хэтча была пострашнее ухмылки дяди Кларка:

– Кобби ничего не наследует до тех пор, пока ему не исполнится тридцать пять. А до той поры попечитель распоряжается деньгами по своему усмотрению. Лори назначит попечителем себя и захапает столько, сколько ее душе будет угодно. Вот чего она добивается.

– Спасибо, просветили, – сказал я. – Отвезите меня обратно в город.

– Я хотел вам кое-что показать, помните? Вы будете поражены. Сама история восстанет из пепла и заговорит. – Он улыбнулся с фальшивой дружелюбностью. – Если не покажу это вам, никогда себе не прощу.

Он включил зажигание и пустил машину вперед.

67

Шестьдесят лет назад заросшее поле было лугом, а мрачные развалины у самого леса – высоким каменным домом со слуховыми окнами и открытой галереей. Я старался обуздать охватившее меня беспокойство, происходившее от отчетливого ощущения: если я углублюсь футов на тридцать в лес справа от разрушенного дома, я отыщу расщепленный ударом молнии дуб.

– Вам кто-нибудь рассказывал о старинной резиденции Данстэна?

– После того, как убили его брата, Сильвэйн привез из Англии камни и построил из них дом.

Брови Хэтча поползли вверх.

– Из Англии? Из Провиденса, Род-Айленд. Отсюда и название этой улицы – Нью-Провиденс-роуд. Я знаю о вашей семье больше, чем вы.

– Не такая уж это большая тайна. – Я подумал о том, сколько всего Хэтч о Данстэнах не знает и даже не догадывается.

– А вам известно, кто построил дом самым первым?

Я почувствовал легкую тошноту, и в ушах у меня зазвенело.

– Человек по имени Омар Данстэн. В пятидесятых годах восемнадцатого века он появился в Провиденсе с несколькими слугами из Вест-Индии и кучей денег. Данстэн говорил о себе, что он импортер и судовладелец, однако ни одно из его судов не заходило в Провиденс. Он часто ездил в Южную Каролину, Вирджинию и Новый Орлеан. Как вы думаете, что именно он импортировал?

– И что же?

– Рабов. Его люди покупали или отлавливали рабов в Западной Африке и странах Карибского бассейна и продавали их в южные колонии. Данстэн не был женат, но был отцом трех или четырех детей, которые почти никогда не покидали пределов дома. Соседи слышали странные шумы и видели загадочные огни в окнах. Ходили слухи о колдовстве и черной магии. В результате группа местных жителей внезапно вломилась в дом с целью выгнать семейку вон из города. Они опоздали. Дом был пуст.

Ноги меня не держали, и я присел на капот «мерседеса».

– Десятки лет в доме никто не жил. Его репутация была настолько дурной, что властям даже не удалось уговорить кого-нибудь снести строение. Люди называли его «Страшный дом». Сто лет назад жители обнесли его забором и оставили разваливаться.

«Страшный дом»? Звон колокольчика был слишком тихим, чтобы я смог определить, откуда он прилетел. Будто слабый радиосигнал, голос Стюарта Хэтча наплывал и угасал, подавляемый сильным излучением, струившимся от руин.

– Во время Гражданской войны два брата по фамилии Данстэн бежали из тюрьмы, где отбывали заключение за мародерство. В тысяча восемьсот семьдесят четвертом Омар и Сильвэйн Данстэны объявились в Эджертоне и поселились в «Медной голове». Вскоре у них уже было достаточно средств, чтобы начать свой бизнес: Омар открыл ломбард, а Сильвэйн стал ростовщиком. Как вы знаете, то были годы Реконструкции. Через десять лет они уже были владельцами банка, а жили в трущобах на Вишневой улице. Когда наводнения разоряли людей, братья отказывали им в праве выкупа закладной вследствие просрочки и скупали их недвижимость за бесценок. Мне всегда казалось странным, что убили Омара, потому что народ люто ненавидел как раз Сильвэйна. Хотите послушать версию моего отца?

– Жизнь без нее будет казаться мне неполной…

– Никто, кроме Сильвэйна, не видел так называемого бандита, застрелившего его брата и ускакавшего по улице. Мой отец считал, что убийцей был Сильвэйн. К тому времени Омар почти стал порядочным горожанином. Он был владельцем половины недвижимости на Торговой. Сильвэйну же, говорил отец, плевать было на приличия и порядочность. К тому же ему надоело делить с братом жену Омара.

– Я слышал об их уговоре, – сказал я.

– Сильвэйн переправил камни с Род-Айленда и привез бригаду строителей-португальцев, расселив их поблизости в хижинах. Он заявил, что хочет, чтобы дом был восстановлен в точности таким же, каким он был в оригинале, а городские строители не знали всех тонкостей такой работы. Местные же решили, что он не хочет, чтобы они узнали планировку дома.

– Что породило множество сплетен.

– Ну, да. Цепи, прикованные к спинкам кроватей на чердаке. Потайные ходы. Странные слуги. Обычное дело – маленькие городки всегда кишат самыми разнообразными слухами. Сильвэйну следовало бы запустить в дом народ: походили бы, посмотрели, успокоились. Вместо этого он сделал наоборот – прятался от людей и гнал их от себя. Когда он ездил в город, всегда брал с собой ружье. Дети его росли, как звереныши. Кто-то из них сбежал, никто не знает куда. Кто-то утонул, купаясь в реке, или был зарезан в кабаке. Говард, ваш дед, остался на ферме, хотя отца ненавидел всей душой. Считается, что Сильвэйн нечаянно застрелился, когда чистил ружье, но кое-кто поговаривал, что ваш дед помог ему в этом. По мне, так идеальная справедливость. – Голос Хэтча вяло струился откуда-то очень издалека.

– Люди, толкующие об идеальной справедливости, ничего о справедливости не знают.

– Очень проницательно. Надо будет запомнить. В общем, Говард похоронил отца за домом. Позже он перевез гроб Омара из Литл Ридж и положил рядом с его братом. Он пошел дорожкой Сильвэйна и ухлестывал за каждой юбкой, за которую только мог ухватиться. Если б жена его не сбежала, он и ее бы убил. Банк его лопнул, деньги кончились. Знаете, что говорили о нем во времена моего детства?

– Что он мог находиться в двух местах одновременно, – ответил я. – Мог проходить сквозь двери, не отворяя их. Читать чужие мысли и предсказывать будущее. Взмывать над землей и висеть в воздухе.

Хэтч посмотрел на меня с удивлением и раздражением – по идее, я не должен был столько знать о Говарде Данстэне.

– И что очень вовремя его дочери переехали обратно на Вишневую, потому как однажды ночью дом сгорел и Говард погиб в огне.

– Как это случилось?

– А вот это самое интересное, – сказал Хэтч. Я едва слышал его сквозь гул, струившийся оттуда, куда мне меньше всего хотелось идти. – Отец рассказывал мне, что в ту ночь, когда случился пожар, его отец, Карпентер Хэтч, заперся в библиотеке с Сильвестером Милтоном, отцом Гринни, и коротышкой по имени Малыш Ля Шапель, который время от времени выполнял для них кое-какую работу. Он видел, как они выходили, а затем поздно ночью слышал, как вернулись. Как думаете, могли они поджечь дом?

– Стюарт, – устало проговорил я, – мне абсолютно все равно, кто его поджег.

– А потом нашли косточки. Не принадлежавшие ни человеку, ни какому-либо известному науке животному. Речь идет о тысяча девятьсот тридцать пятом годе, помните, – по сути своей это средневековье. Никто ничего не понял. В общем, дочери Говарда получили деньги по страховке, вот и сказка вся.

Я почти не почувствовал, как он положил мне руку на плечо.

– Что бы там ни плела моя женушка, Стюарт Хэтч не такой уж плохой малый. – Он потрепал меня по щеке. – И примите этот мой рассказ как подарок от чистого сердца.

– Весьма польщен, – пробормотал я.

– Вы отказались от моего предложения. Нет так нет. Пора возвращаться.

– Не верю я, что вы играли вместе с Гридвеллом, – сказал я.

Он рассмеялся. Зубы его были просто шедевром зубоврачевания, глаза лучились задушевным дружеским теплом.

– Стюарт, вы можете быть предельно очаровательным, но тюрьма по вам плачет. Если вы получите опекунство над своим сыном – это будет настоящей трагедией.

Он резко сунул руки в карманы брюк.

– Если хотите, чтобы вас подкинули обратно в город, – прогуляйтесь по шоссе, поищите телефон-автомат.

Я повернулся к нему спиной, перешагнул через пыльную обочину и побрел, как лунатик, по густой траве поля. Взревел двигатель, и картечью сыпанул гравий из-под взвизгнувших колес.

68

Темень и кошмар с гулом неслись навстречу мне из развалин дома и чащобы леса позади них. Мой двойник из сна как-то сказал: «На протяжении всей своей жизни тебя не оставляет ощущение потери чего-то исключительно важного. Если найдешь утерянное, сможешь ли ты после этого жить?» Тогда я ответил: да, и, несмотря на страх и отвращение, несмотря на желание не знать, и сейчас мой ответ был бы тем же.

Что-то легко коснулось моего рассудка и тут же угасло. Я едва не повернул обратно. Что бы ни мелькнуло у меня в голове, я не хотел знать этого.

Две оставшиеся каменные стены поддерживали то, что осталось от кровли. Два почерневших дымохода сиротливо тянулись к небу. Правая половина дома обрушилась. Старый вход на двор зиял над спутанным комом вьющихся растений. Я миновал пустой проем арки и посмотрел на грязный цементный пол, постепенно исчезающий под зеленым ковром, наступающим со стороны тыльной части здания.

Я решил обойти дом сзади. Мне казалось, я разглядываю фотографию разбомбленного города: почерневшие стены и – пустота. Я сделал шаг назад, и ноги мои встретили ровную каменную поверхность. Когда я нагнулся и раздвинул траву, увидел плиту серого мрамора с вырезанной на ней надписью: «Омар Данстэн, ум. 1887». Сердце мое подпрыгнуло. В трех футах лежал его компаньон: «Сильвэйн Данстэн, ум. 1900».

– А где же ты, Говард? – сказал я вслух. футах в шести от надгробья Сильвэйна я нашел плиту: «Говард Данстэн, дорогой наш папа 1882—1935».

– Это лучше, чем ты заслуживаешь, – проговорил я и обратил внимание, что в одном месте травы клонились к земле. У края леса, перед первым из деревьев, над серо-коричневой мульчей[45] лежала плоская гранитная плита. Мне удалось прочитать неровные и размытые, но все еще разборчивые слова: «Ангелам не место на этой земле».

И еще восемь надгробий, скрытые травой, лежали на земле. Некоторые имена совсем стерлись, и ни одно из сохранившихся не напоминало имена детей, которые им давали родители. «Рыбка», «Крикун», «Паутинка», «Щепка», «Звездочка» и «Бац-бац». «Собаки и кошки», – понял я, будто от ужасного прозрения отшатнувшись назад, и зацепился ногой за сплетение трав. Я крутнулся на месте, пытаясь удержать равновесие, и увидел, что зеленый ковер катится в тускло освещенную, разделенную на две половины комнату. Ступня моя освободилась из западни, и я пошел вперед по мягкому упругому травяному ковру.

Голубиные перья вращались в конусе солнечного луча. Знакомой болью мне стиснуло лоб, и я камнем полетел в пустую шахту.

69

«Это было когда-то очень давно, когда меня не было на свете, – подумал я. А затем: – О, я вновь сюда вернулся».

Мелькание перед глазами прекратилось, и все вокруг застыло. Увядший папоротник и чучело лиса под стеклянным колпаком по сторонам от медных часов на каминной полке. Табачный дым слоился в воздухе. У противоположной стены комнаты седой мужчина в темно-синем, когда-то элегантном смокинге стоял лицом к окну. В одной руке у него сигара, в другой – бокал, наполовину заполненный янтарной жидкостью. За окном темно. Я понял, что мне знакомо имя этого человека. Стрелки медных часов показывали одиннадцать сорок.

Человек у окна ждал меня – он готовился заговорить. Я догадался об этом по напряженности его позы и театральности показной, даже неестественной, печали, видной в очертаниях его сутулой спины. Мои тошнота и боль сменились нетерпеливым раздражением: ну вот, я здесь, что ему от меня надо? Мужчина у окна поднес к губам бокал. Отпил. Плечи его опустились. Он заговорил.

– Ты опять здесь, но мне плевать, что с тобой будет. Все разваливается на части. Центр не в силах держаться. Ты знаешь, чьи это слова?

– Уильям Батлер Иейтс, – сказал я. – К черту его и тебя тоже, Говард!

– В золотом кубке появился изъян – невидимая трещина. Отовсюду я слышу канонаду.

– Что ты пытаешься мне сказать?

– Когда был сотворен твой отец, я решил развлечь себя тем, что лишил его рассудка. Он должен был стать орудием нашего уничтожения. К тому же, поскольку ты после нескольких попыток все-таки нашел меня, возможно, ты сам же его и уничтожишь. Финал игры больше мне не интересен.

Я обозвал его безнравственным и злым стариком – это главное, что я в нем понял. Он тихо рассмеялся.

– Мы вылетели из трещины золотой чаши. Нас украли из тела на поле боя. Мы – дым из пушечного жерла. Я лишил рассудка своего сына, чтобы ускорить наш конец. Их вера в нас умерла. Все повторяется снова и снова, однако каждый раз это значит все меньше.

– О чем ты? Я не в силах понять ни слова. Чья вера? Зачем я здесь?

– Во времена моего прадеда бог Пан творил поразительные чудеса. Во времена моего деда он был пианистом, приводившим женщин своими выступлениями в необъяснимый исступленный восторг. В мое время он – спившийся поэт, который пишет только о нисхождении в ад и об упадке. К твоему времени он станет безмозглым одержимым алкоголиком и наркоманом. Если увидишь его – скажешь себе: «Вот что осталось от Пана», – и поймешь, почему нам надо покинуть Землю.

– Да не было никогда никакого Пана, – возразил я. – Во всяком случае, в реальном мире.

– Того, что ты называешь реальным миром, тоже никогда не было. Его создала вера. А вера подвержена изменениям. Люди не могут жить без сказок и сочиняют их, дабы вложить какой-то смысл в свои ничтожные жизни. Но в этих сказках мы всегда в заточении, сказки не выпускают нас на свободу. Я устал от всего этого. Отчего-то каждый раз рассказывают лишь маленький фрагмент одной и той же длинной сказки – так никогда не постигнуть всей ее сути.

В темном окне возникла цепочка колеблющихся огней факелов, которые приближались к нам. Откуда-то сверху донеслось хлопанье множества крыл и скрежет когтей.

– Ты должен был явиться сюда с другим. Возможно, ты и он сейчас здесь, но где-то в другом измерении. Посмотрим – ты и я. Моя игрушка, моя игра – близятся к концу. Ошибка за ошибкой. Что погубило жизни, которые нам были даны.

В глазах вдруг потемнело. Суставы тела сковало болью, и кто-то ударил меня по голове деревянной колотушкой. Когда зрение прояснилось, я понял, что стою на коленях позади развалин дома и меня рвет в высокую траву.

70

Хелен Джанетт стояла перед дверью своей комнаты.

– Надеюсь, вы готовы выслушать то, что я обязана вам сказать, мистер Данстэн.

За моей спиной со щелчком открылась дверь. Подкрепление в лице мистера Тайта.

– Сегодня утром приходили два детектива и офицер в форме и стучали в мою дверь.

– А еще мистер Хэтч, – добавил я. – Прочувствовали, какая вам была оказана честь?

– Стюарт Хэтч пусть повесится на ближайшем дереве. – Она скрестила на груди руки. – У вас полчаса на то, чтобы уложить свои вещи. Возврата квартплаты не ждите.

Громко топая, я пошел наверх. Звучный храп доносился из-за двери Отто. Когда я опять спустился вниз, они продолжали стоять по обе стороны от входа, как швейцарские гвардейцы.

– Знать бы, отчего это вы так боитесь копов…

Хелен Джанетт протянула руку:

– Ключ.

Горькое удовлетворение, которое я прочел на ее лице, опуская в ее ладонь ключ, подсказало мне ответ.

– Простите меня, миссис Джанетт.

– Нам нечего сказать друг другу.

– Ваше прежнее имя было случаем не Хэйзел Янски?

Было слышно, как мистер Тайт задышал ртом.

– Вы отбывали срок в тюрьме, – продолжил я. – Поэтому ненавидите полицейских.

– Убирайтесь! – Мистер Тайт ткнул мне в плечо указательным пальцем, словно свинцовой трубкой.

Я отступил на шаг, выйдя из пределов досягаемости его пальца, но не отвел от хозяйки взгляда.

– Мое имя Хелен Джанетт.

– Вы были акушеркой, когда мать рожала меня – двадцать пятого июня пятьдесят восьмого года. В больницу Святой Анны попала молния. Здание было обесточено.

На ее лице отразилось зловещее удовольствие.

– Мистер Тайт, помогите джентльмену выйти вон.

Тайт ухватил меня за плечи. Меня окутало его гнилое дыхание. Я резко повернулся и толкнул его рюкзаком – он потерял равновесие, запнулся и, сделав полшага в сторону, занес правый кулак. Я поднял обе руки вверх:

– Все, ухожу.

Оба молча смотрели мне вслед.

Я повернул на Евангельскую улицу и отыскал отель «Медная голова» на Телячьем Дворе. Портье с багровыми мешками под глазами сообщил, что я могу разместиться в номере на втором этаже с ванной за шестьдесят пять долларов в сутки или в таком же, но с душем и уборной в конце коридора на четвертом этаже – за пятьдесят. Я взял номер на втором этаже. Портье ткнул пальцем в сторону лестницы.

– Лифт у нас едва ползает, – добавил он. – А иногда вообще встает.

Номер двести пятнадцать в «Медной голове», прямо напротив лестницы, был в два раза больше комнаты в пансионе Хелен Джанетт. Кровать выступала в направлении стола и двух деревянных кресел напротив пыльного окна, выходившего на Телячий Двор. Записка, прилепленная к зеркалу, рекомендовала постояльцам употреблять питьевую воду в бутылках из мини-бара и не пить водопроводную. Вода из бара была бесплатной.

Пока я пил воду из бутылки, я пытался осмыслить то, что произошло со мной. Неужели я слетал в тысяча девятьсот тридцать пятый год и навестил Говарда Данстэна?

Я не окончательно сошел с ума. С другой стороны, я ни на йоту не верил, что галлюцинировал. Да, конечно, Данстэны не были обыкновенной американской семьей, но и в необыкновенных семьях не обходится без склок и скандалов. Возможно, я был «поздним цветочком» и свойство путешествовать во времени унаследовал от работорговца, жившего в восемнадцатом веке на Род-Айленде. Может, у меня очередной приступ, и я проведу следующие несколько недель в «мягкой комнате» психушки. Нет, это совсем не было похоже на приступ. А если я в здравом уме, значит, я предпринял путешествие в тридцать пятый год и познакомился со своим прадедом.

Бог Пан продолжал жить как эджертонский изгой? Мы были сказками, чье время вышло? Я выкинул эту чушь из головы и задумался о Хелен Джанетт – Хэйзел Янски. Я был почти уверен, что это одно лицо, однако сомневался, что мне удастся заставить ее признаться в похищении младенца Роберта, если, конечно, она на самом деле похитила его. Затем я задумался о совпадении: я снял комнату у Хэйзел Янски, а Тоби Крафт направил меня к ней. Между Тоби и Хелен-Хэйзел была какая-то связь. Какая? Пристрастие Тоби к женщинам с хорошенькими личиками и большим бюстом исключало напрашивающийся ответ. Опять тупик.