Быть драконом

– Охотник в городе, – предупредил я Воина.

Хотел, чтобы прозвучало более-менее торжественно, но вышло так, будто бригадир на стройке объявляет, что подвезли цемент. В ответ Вуанг сдержанно улыбнулся и несколько раз ударил кулаком по ладони. Я даже и не сомневался, что последует такая реакция: для воина хорошая драка – что для второклассницы мармелад.

Сказав все, что хотел сказать, я направился к выходу, но Воин ухватил меня за рукав. При этом, как всегда, ничего не сказал, лишь бровью повел. Впрочем, этого было достаточно.

– Не волнуйся, – сказал я, – со Списком все в порядке. – Подумал и уточнил: – Почти в порядке. Не закрыт один пункт, но к Ночи Полета все улажу. Может, уже даже завтра улажу.

Вуанг одобрительно кивнул и отпустил рукав. Я направился к выходу, но на пороге задержался и повернулся к поддону с песком. Последний опус воина был таким:

и после всего

все же вертятся они

крутые яйца

Ни прибавить, ни убавить, подумал я и вышел из берлоги, пропахшей потом, ржавеющим железом и сыромятью.

Выбрались мы Тнельхом на поверхность в начале седьмого. Такого пекла, как днем, уже не было, но жара еще не ушла, поэтому я предложил поужинать за городом, в каком-нибудь ресторанчике на берегу Озера. Упрашивать не пришлось, Инспектор согласился сразу. И правильно сделал. Глупо не воспользоваться оказией и не побывать там, где вода бездонна, небо бескрайне, а воздух чист и прозрачен без «б».

Столь легко согласившись на мое предложение, Тнельх тем не менее вежливо поинтересовался:

– А я тебя не напрягу, брат?

Я вспомнил мертвеца с улицы Бабушкина, подумал о шастающем по городу Охотнике, послал мысленный привет находящейся под домашним арестом Лере, нащупал в кармане ключ от номера 404 гостиницы «Элит Холл» и ответил:

– Нисколько.

Когда мы отъехали от Того Самого Места, Тнельх заметил:

– Неразговорчив ваш вояка. Слова за все время не сказал.

– Это у него с детства, – посетовал я. – Услышал от кого-то, что иное слово убивает, – теперь лишнего слова из него не вытянешь. Впрочем, нелишнего тоже.

– Это что-то новенькое – воин-пацифист.

– Не-а, не пацифист. Просто любит самостоятельно выбирать цель для удара.

Тнельх удивленно вскинул брови.

– Сейчас поясню, – сказал я и, осилив запруженный машинами поворот с Маркса на Ленина, рассказал: – Дело в том, что после того, как узнал, что слово иногда убивает, узнал еще и другое. Что однажды произнесенное слово живет во вселенной вечно.

– Так утверждали философы-стоики, – вспомнил Инспектор.

– Они, родимые. Вот у Вуанга и сложилась в голове такая картинка: убийственное слово беспрерывно летает по вселенной и разит всех подряд. И правых и неправых. Всех. Без разбора. Понимаешь, брат, о чем я? Или я слишком путанно?

– Отчего же, понимаю. Слово для него что-то вроде безумной стрелы, которая не только указанную цель разит, но и кучу неуказанных.

– Вот-вот. Знать не может, как слово отзовется, вот и не произносит.

Инспектор покачал головой:

– Да-а-а, затейливый подход.

– Бред, конечно, – резюмировал я. – Но кто здоров?

Тнельх на это ничего не сказал. Отвлекся. Мы как раз проезжали недавно открытую гостинцу «Европа», и Инспектор, провожая взглядом эту игрушку со стилизованными под дорические колоннами, одобрительно поохал:

– Нет-нет, точно Европа.

– Ай, будет тебе, брат, изгаляться-то, – проворчал я. – Сам же понимаешь, что никогда здешние места не будут Европой.

– Ну отчего же?

– А оттого что русские люди не европейцы.

– А кто же они?

– Русские – это… – Я отвлекся, дабы шугануть сигналом полезшую под колеса тетку, только потом озвучил выстраданное: – Русские – это русские.

– Вопрос спорный, – заметил Тнельх. – Я так скажу: если русские посчитают себя европейцами, они и будут европейцами.

– Не уверен, что они этого когда-нибудь захотят. А потом, надо еще чтобы и европейцы посчитали русских европейцами. Нельзя назначить себя братом в одностороннем порядке.

– Вопрос времени, – уверенно сказал Тнельх.

Я и тут не согласился:

– Не-а, никогда этого не будет.

– Почему?

– Потому что европейцы никогда не простят русским спасения от взбесившегося ефрейтора.

– Думаешь, брат?

– Тут и думать нечего. Что я, людей, что ли, не знаю? Знаю.

После этих слов я на какое-то время замолчал, прикидывая: рассказать или не стоит? В тему? Не в тему? Решил, что в тему, и поведал следующее:

– Есть у меня знакомый дворник, зовут дядей Мишей, погоняло – Колун. С ним вот какая история приключилась по молодости. В первую свою ходку спас он одного весьма авторитетного человека: на того в час бессмысленного и беспощадного угара урки кодлой навалились на хоздворе, а дядя Миша вступился, разогнал придурков колуном. Одного так и вообще насмерть ухайдакал, за что получил от выездной сессии пятачок на сдачу. А дальше так: спасенный на словах дяде Мише шибко был благодарен, но в душе – возненавидел. Просто люто возненавидел. Согласись, брат, непросто авторитетному человеку принять, что его, такого крутого и конкретного, от смерти уберег какой-то левый мужичок в потном ватнике.

Притормозив на красный свет, я глянул на Тнельха – согласен со мной? Нет? Но лицо Инспектора не выразило никаких эмоций, и я был вынужден продолжить без поддержки:

– Короче, не простил. Погубить не погубил, но все для того сделал, чтобы дядю Мишу на другую зону перекинули. Повыше от Полярного круга, подальше от Уральских гор. Вот такая вот поучительная история с психологическим подтекстом. Так что, брат, уверен я: не простят европейцы русским спасения, ни за какие коврижки не простят. И хотя, конечно, несправедливо все это, ничего тут не попишешь.

Тут загорелся зеленый, я тронулся и сказал:

– Но знаешь, брат, что самое забавное?

– Что, брат? – вяло поддержал мой затянувшийся монолог Тнельх.

– Если европейцам вновь будет угрожать какое-нибудь очередное Дикое Поле, русские опять заслонят их. Я уверен в этом на все сто: встанут стеной и заслонят. Глупое в этом плане племя.

– Глупое, но великое, – веско заметил Тнельх.

– Тоже верно, – согласился я с такой поправкой и, помолчав, добавил: – И про других думают, что великие. Помнишь, как с конца тысяча девятьсот сорок третьего на полном серьезе стали готовиться к отражению действий немецких партизан?

– Помню. Смешно.

– Смешно.

Дальше какое-то время мы ехали молча, Инспектор стал клевать носом, а затем и вовсе заснул. Замаялся бедолага. Еще бы тут не замаяться: долгий перелет, бессонная ночь, резкая смена часовых поясов и непростая прогулка по подземному лабиринту – все это бодрости не прибавляет. Меня и самого ко сну клонило. Тоже набегался. Да еще и дорога от города до Озера убаюкивающая: полосы широкие, полотно ухоженное, а пейзаж по обочинам однообразен до жути – сосны, березы, березы, сосны и не одной финиковой пальмы. Того и гляди, упадешь лицом на руль и съедешь в придорожную канаву.

Чтобы избежать того, что Лера называет «аццким фигаком», я включил магнитолу. Но музыка не взбодрила, даже ненавистный дыц-дыц-дыц и тот не помог. Тогда применил испытанный способ: стал вслух вспоминать один из эпизодов бесконечной легенды о золотом драконе, которую поведал мне в свое время достопочтенный вирм Акхт-Зуянц-Гожд.

– Проведя край, дракон долго спал, – громко рассказывал я сам себе. – Со стороны казалось, что он мертв. Но это было не так. Просто его сознание укрылось в тесную каморку, где не было света, а были мрак и смертный холод. И еще кошмары. Кошмары грызли сознание дракона. И днем грызли, и ночью. И не было никакого другого спасения, как только проснуться. Дракон был обязан проснуться, чтобы снова вступить в бой за все, что когда-то любил.

– И он проснулся, – сказал очнувшийся Тнельх. – И увидел, что стал золотым.

Похоже, он тоже когда-то слышал эту легенду.

А уже через полчаса мы сидели на террасе уютного ресторанчика, глядели на вершины в сизой дымке и хлебали под крики чаек омулевую уху. Хлебали и нахваливали. Уха, действительно, была чудо как хороша. А другой тут и не бывает. Потом пили испанское вино, вслушиваясь в говор набегающей волны. А когда слегка осоловели, пошла у нас неспешная беседа. О чем мы только с Тнельхом не переговорили. О погодах. О ценах на бензин. О достоинствах накачки шин азотом. О политике партии и правительства. О нравах, царящих в институте, где Тнельх который уже год служит проректором. И еще говорили о нанотехнологии, в которой я не бельмеса. А еще: об изящных материях, о различных аспектах бытия, о неисчерпаемости природы в ее различных проявлениях.

Говорили-говорили, а у меня на уме вертелось: каким образом Тнельх стал онгхтоном, как пережил напасть, как теперь живет и что при этом испытывает? Вот что мне хотелось узнать. Не из праздного любопытства, нет, а на тот подлый случай, который, как известно, всякий. Не видел я ничего плохого в том, чтобы узнать, как это оно – не быть драконом. К тому же полагал: пусть даже и не пригодится в будущем этот чужой горький опыт, зато он может придать ощущение дополнительной ценности каждому мгновению моей жизни в качестве истинного дракона. Что само по себе уже неплохо.

Короче говоря, хотелось мне его расспросить, да не знал, как подступить. Ходил вокруг да около, а напрямую задать вопрос не решался. Мялся, как красна девица. Сам себя не узнавал.

Но Тнельх (все-таки маг как-никак) мое желание уловил и разговор о своем горе завел первым. Прервав на полуслове рассказ о недавних театральных премьерах, неожиданно сказал:

– Когда-то я был нефритовым драконом и звали меня Руанмг-Тнельх-Солращ. Знаешь, что собой представляет нефритовый дракон?

Я кивнул:

– Как не знать. Триединство лекаря, мага и ученого мужа.

– Вот-вот – ученого, черт его дери, мужа. – Тнельх недобро ухмыльнулся и, с трудом сдерживая охватившие его эмоции, нервно побарабанил пальцами по столу. – Из-за того что наш умник Солращ хотел знать все обо всем, и погиб двадцать восемь лет назад доблестный дракон Руанмг-Тнельх-Солращ.

– Как это произошло? – тихо спросил я.

Тнельх поднял бокал, отхлебнул вина и, прежде чем ответить, сам задал вопрос:

– О зеркалах сагасов Фессалии слышал?

Я кивнул:

– Конечно. Пишешь на таком зеркале кровью, и надпись проявляется на лунном круге.

– У тебя такое есть?

– Нет.

– А вот у меня было.

– И что?

– Да ничего. – Тнельх вновь пригубил вино, потом какое-то время молчал, что-то припоминая, и после небольшой паузы спросил: – Вот скажи мне, брат, как маг магу, что такое магия?

Вопрос был неожиданным. Я удивленно хмыкнул, почесал затылок и ответил так:

– Ну, грубо говоря, магия – это совокупность нетехнических приемов воздействия на природу и живые существа.

– И точка?

– И точка.

– И ведь нас с тобой, брат, не особо волнует, как оно все устроено? Ведь так?

– В принципе – так. Необъяснимо и хрен с ним. Лишь бы работало.

– Все правильно, нас, магов, не волнует. А вот кое-кого волнует. Кое у кого мозг чересчур пытливый, а ручки шаловливые.

– Это ты об ученых? – спросил я, сообразив, куда он клонит.

– О них, – подтвердил он. – Хлебом их не корми, с бабой не ложи, но дай ковырнуть потаенные пружины. Вот и вышло: стащил у меня Солращ зеркало сагасов, стал с ним экспериментировать и до того доэкспериментировался, что однажды отразился в нем. Причем полностью. С концами.

– А что помешало вернуться?

– В лаборатории крыса белая жила.

– Что, хвостиком вильнула? – спросил я.

– Вильнула, тварь лабораторная, – горько усмехнулся Тнельх.

– Вдребезги?

– Вдребезги.

– А склеить не пробовали?

– Шутишь или издеваешься?

Я не нашел, что ответить, и на какое-то время наш разговор умолк.

Пока длилась пауза, я потягивал вино, а Тнельх наблюдал за полетом дельтаплана, сумасшедший пилот которого закладывал такие виражи, что казалось – вот-вот свалится в штопор и рухнет в воду. Но не свалился. И не рухнул. А все кружил и кружил на честном слове и одном крыле. Сокол сталинский.

Я первым нарушил тишину, спросив:

– Слушай, брат, скажи, а как это оно – не быть драконом?

– Хреново, – признался Тнельх и жестом попросил подлить вина. Я налил до краев, он выпил махом, поставил бокал на скатерть и, промокнув губы салфеткой, сказал: – Первые три года – не веришь, еще три – тоскуешь, а потом какое-то время живешь на автопилоте, чисто зомби. Ну а дальше, когда уже кровь станет совсем красной, – либо смиряешься, либо… – Он резко провел ребром ладони по горлу. – Я, к примеру, смирился, а Руанмг не смог. Ушел за край. У тебя курить есть?

Я перекинул ему пачку сигарет и зажигалку, после чего поинтересовался:

– Летать тянет?

– Все меньше и меньше, – закурив, ответил он.

– А читать Книгу Завета?

– Нет. Книга сразу отпустила. Небо вот не сразу, а Книга – сразу. – Тнельх затянулся, выпустил дым и уточнил: – А почему ты Книгу называешь Книгой Завета?

– А как ее называть?

– Вообще-то Книгой Исповеди.

– Первый раз слышу.

– Поди, молодой ыщо. Сколько тебе?

– Четыре с половиной.

– Да нет, взрослый уже мальчик, должен был догадаться… А ты вообще-то чувствуешь, что с Книгой что-то не так?

– Очень даже чувствую, – сознался я. – Читаю-читаю, а ничего из прочитанного запомнить не могу.

– А потому что не несет Книга никакого завета. – Тнельх вдавил выкуренную только до половины сигарету в дно пепельницы и, не делая перерыва, прикурил новую. Затянулся, выпустил дым и сказал: – Она исповедь принимает.

Для меня это прозвучало откровением.

– Это как понять? – пытаясь осмыслить услышанное, спросил я.

– А это так понять, что не ты читаешь Книгу, а Книга – тебя, – сбив пепел с кончика сигареты, ответил Тнельх.

– То есть?

– А то и есть. Приходишь ты, брат, в Храм Книги с одной-единственной целью – рассказать, что случилось с тобой за время, что прошло с Ночи Знаний до Ночи Знаний. Только для этого. Такова была задумка Высшего Неизвестного.

– А смысл?

– Тут целых два смысла – физиологический и высший. Становилось все интересней и интересней, я слезно попросил:

– Просвети, брат.

– Запросто, – легко согласился Тнельх и тотчас стал объяснять: – Что касается физиологического, тут просто: всякому дракону требуется время от времени сбросить лишнюю информацию. Наблюдательность у нас нечеловеческая, но тела-то человеческие. Для нагона чревато помнить все, что когда-то увидел и услышал. Уже на третьей сотне лет мозг бы переполнился и крякнул. Вот ты помнишь, например, сколько в берковце пудов, а в лоте золотников?

– Нет.

– А и не надо. А сколько в унции драхм?

– Это помню. Восемь.

– Надо тебе для химических твоих опытов, поэтому помнишь. А не надо было бы – забыл бы давно. Врубаешься, о чем я?

– Врубаюсь. Другого не понимаю – почему раньше я этого про Книгу не знал?

Тнельх отогнал от лица дым, после чего произнес менторским тоном:

– Всякому овощу свое время.

Спорить с этой «глубокомысленной» сентенцией было глупо, я и не стал спорить, спросил:

– Ну а второй?

– Что «второй»? – не понял Тнельх.

– Ты сказал, что есть в этом нашем сакральном действе еще и некий высший смысл.

– А-а. Ну да. Тут чистая космогония. Считается, что события этого мира однажды исчерпают себя, станут повторяться, драконам нечего будет поведать Книге нового, и тогда свершится Великое Деланье, результатом которого будет наступление новейшей эры.

– Надо полагать, что это будет эра драконов?

– Надежда – наша религия, и Высший Неизвестный – пророк ее.

Закрепляя в сознании все только что услышанное, я произнес вслух:

– Получается, что в радостные Ночи Знаний мы все вместе, дружно галлюцинируя, пишем в Запредельном Книгу, которая однажды изменит все. Так?

– Так и есть, – отозвался Тнельх. – Уводят драконы понемногу череду событий из этого плана бытия в тот, подталкивая историю к концу и освобождая место для новой истории.

– Где-то я это уже слышал. Борхес, кажется, писал где-то, что мир существует, чтобы однажды стать книгой.

– Это он Малларме цитировал. Но вообще-то это еще до Малларме было сказано. Люди ведь тоже давно пишут свою книгу. Точнее – текст. Еще точнее – мегатекст. Пишут без передыха. В последнее время – особо рьяно. Заметил, сколько кругом писателей развелось?

Трудно было не согласиться.

– Это да, – кивнул я. – И политики пишут, и спортсмены, и жены мужей, и папины дочки – все пишут. Писателей – как собак нерезаных. Все как в старом анекдоте: «Сейчас в Тульской писательской организации двести членов, а до революции был один. Толстой».

Не меняя сумрачного выражения лица, онгхтон обронил:

– Смешно.

И потянулся к бокалу.

– Им-то, брат, для чего все это? – смутившись, оттого что шутка не прошла, спросил я. – Про нас я понял, им зачем?

– У людей свои проблемы. Решают.

Видя, что мне этого ответа недостаточно, что я жду объяснений, Тнельх исправился:

– Слышал байку про обезьяну за печатной машинкой?

Я, разумеется, помнил, но уточнил:

– Это ты о той, где говорится, что если обезьяну не останавливать, то по теории вероятности она однажды напечатает «Я помню чудное мгновенье»?

– О той, о той, – закивал Тнельх. – Так вот. Насчет чудного мгновения. Существует воззрение, которому лично я склонен верить, что все пишущие люди – это такая коллективная обезьяна, которая должна написать нечто такое, через что людям будет даровано Спасение. Быть может, это даже будет всего лишь одно слово, но такое, что все ахнут. Ахнут, опомнятся и вырвутся в едином порыве из бездны страданий. А кто именно напишет это слово – великий мастер или начинающий графоман, никому не ведомо. Да, по сути, это все равно. Но очевидно – чем больше пишущих, тем больше вероятность, что чудо свершится.

– В начале было Слово, и в конце будет слово, – рассудил я. – Хотя и не верю я в чудеса, но пусть тогда пишут.

– Пусть. Они в своем праве.

Вновь наполнив бокалы, мы чокнулись и выпили за успех всех этих тщетных потуг. Почувствовав, что наступил момент, когда можно спросить о главном, я сказал:

– Еще хотел об одном спросить, брат.

– Спрашивай, – разрешил Тнельх.

– Как у вас, у онг…

Что-то помешало мне произнести слово «онгхтон», я начал заново и политкорректно:

– Как у вас, обретших иные таланты…

Захмелевший Тнельх возмутился:

– Чего, брат, выделываешься? Онгхтон я. Онгхтоном и называй.

– Хорошо, – согласился я, – онгхтон так онгхтон. Скажи, онгхтон, как у вас, онгхтонов, обстоит дело с любовью?

– В принятом у людей смысле? – уточнил Тнельх, откинувшись на спинку стула.

– Ну да.

– Вот чего навалом, так уж этого. Хоть лопатой греби. Каждую весну – любовь-морковь и свист в ушах. Так уж наш мир устроен – все компенсируется. Иногда с лихвой. Только ну его все на фиг. Я все эти свои охи-вздохи готов отдать за одну Ночь Любви. А за Ночь Полета еще бы и приплатил.

– А какая она – любовь?

– Тебе химическую формулу или как?

– Или как.

– Смесь обожания, тоски и жалости в термоядерных пропорциях. Хочется разорвать грудь, спрятать любимого человечка себе под ребра и никому не отдавать. И еще – постоянно тянет смеяться и плакать. Одновременно – и смеяться, и плакать. Болезнь, короче. Порою, кстати, приводящая к летальному исходу. Вот такая она, любовь.

После этих его слов мы долго молчали, потом некоторое время обменивались какими-то незначительными фразами, перемежая их долгими паузами, которые становились все длиннее и длиннее. Вскоре они стали длинными до неприличия. Не зная, чем таким еще развеселить гостя, я стал поглядывать на часы, что не прошло мимо его внимания.

– Ты поезжай, брат, – сказал он. – У тебя дела, а мне торопиться некуда – рейс завтра в полдень. Посижу немного. Когда еще доведется такое увидеть.

И показал на запад, где солнце уже сползало за кардиограмму вершин, перемазав ее во все оттенки красного.

– Ты уверен, брат, что хочешь остаться? – переспросил я. Подумал, вдруг не так понял. Пойдут потом слухи, что Инспекторов ни во что не ставим. Будет неудобно.

Но Тхельм замахал руками:

– Езжай-езжай, я на такси доберусь. Не ребенок.

Было видно, что онгхтон действительно хочет остаться, хочет побыть на берегу великого Озера.

Видимо, на самом деле собрался тихо погрустить, топя прошлое в вине, а будущее – в закате, подумалось мне. В таком случае мешать не стоит.

Закинув в рот прощальную маслину, я положил под солонку деньги, встал из-за стола, крепко пожал протянутую руку и, не оглядываясь, направился к машине.

ГЛАВА 6

Мутузя за щекой оливковую косточку, я гнал сквозь навалившиеся сумерки на запах города и мучился вопросом, как теперь называть Ночь Знаний.

Исходя из того, что рассказал Тнельх, ее теперь следовало называть как-то иначе. Старое мое представление о сути базового драконьего таинства оказалось ложным, а я не из тех, кому по барабану, что на клетке, по которой бродит африканский лев, висит табличка «Буйвол».

Ничего оригинального на ум не приходило, решил остановиться на промежуточном варианте «Ночь Избавления от Знаний», а потом на свежую голову сочинить что-нибудь эдакое.

Пока же в голове была Хиросима.

Поведанное заезжим онгхтоном меня не то чтобы ошеломило (наставник вирм Акхт-Зуянц-Гожд научил меня, что все самое главное буду узнавать постепенно и походя), но, скажем так, основательно взбудоражило.

Больше прочего смутил заложенный в ритуал физиологический аспект. Всегда считал: посещение Храма Книги – это есть инициированный грамотной медитацией полет духа. Оказалось – не только. Оказалось, все как у людей. У них ведь тоже многое завязано на организм. К примеру: с одной стороны, Великий пост есть испытание духа, с другой – самоочищение от шлаков. Такое вот совмещение высокого с низменным.

Было-было отчего цокать языком и причитать: «Все и вся в этом мире стремится казаться не тем, чем является на самом деле. Все и вся: и мысли, и ритуалы, и совы, и люди, и драконы. Неправильный мир. Ох неправильный».

И почему-то в качестве иллюстрации столь безрадостного положения дел вспомнился мне, заядлому киноману, тот эпизод из фильма «Матрица», где хакер Нео вынимает дискету с программой взлома полицейского автомобильного блокиратора из тайника, устроенного в книге «Симулякры и симуляция».

Промелькнули в голове кадры культового фильма, и после паузы недоумения побежали вслед за ними тугие мысли: через то, что книга, рассказывающая об обмане, сама оказалась обманкой, показана суть. И фильма. И – бери выше – мироустройства. Сильный ход. С учетом того, что все показанное в эпизоде суть иллюзия подключенного к Матрице мозга – очень сильный. А если вспомнить, что и сама эта иллюзия является экранизированной придумкой братьев Вачовски, – вообще улет.

Не знаю, до чего – до Первого слова или до Последнего – дошел бы я в этом праздном перебирании насаженных друг на друга иллюзий, но меня отвлекли.

Случилось вот что.

В ту минуту я проезжал мимо Музея этнографии и зодчества, что устроен под открытым небом на правом берегу Реки. Трасса на этом участке идет на подъем, да еще и с поворотом. Не самое простое, надо признать, место. А между тем сзади пристроился синий спортивный «ниссан», которого явно не устраивала моя низкая крейсерская скорость. Он несколько раз порывался нарушить двойную сплошную, но встречный поток был настолько плотным (горожане дружно потянулись на дачи), что у него ничего не выходило. Тогда он решил обогнать меня справа.

И пошел.

Но тут на обочину по дороге, ведущей к смотровой площадке, неожиданно съехал велосипедист. Скатился такой бодрый с горки и, повернув в сторону города, закрутил педалями. И вижу я – мать моя, Змея! – миг-другой – и будет трах-бабах. Я – бибикать, я – фарами мигать, я – задницей по креслу елозить, но яснее ясного – без вариантов. Тем более что водитель «ниссана» и не думал тормозить. Да хотя бы и думал – толку на второй-то космической?

И как зачастую бывает в минуту наивысшего напряжения, сделалось мне спокойно-спокойно. Жизнь – сумма мелких движений, меланхолично подумал я, выплюнул в окошко оливковую косточку и, разрядив кольцо на правом безымянном, отдал короткий приказ:

– Косточка, под откос. Точка.

На все, что случилось потом, ушли доли секунды, но для меня это было замедленное кино.

Луч освобожденной Силы подхватил мокрую косточку и по замысловатой траектории понес ее с огромной скоростью куда надо: она шаркнула по крыше «ниссана», ушла вниз и влево, а затем, пролетев по дуге, ударилась в переднее колесо велосипеда. Двухколесная таратайка резко дернулась вправо, прокатила еще два метра и воткнулась в кучу отсыпного щебня.

А дальше так.

Велик отскочил назад и погиб под колесами «ниссана», а физкультурник, вылетев из седла и перемахнув через кучу, благополучно приземлился в придорожные кусты.

Где-то в городе тревожно екнуло женское сердечко, подумалось мне. Быть может, даже не одно. А следом: через несколько лет среди сосен вырастет оливковое древо, вот люди удивятся.

Водитель «ниссана» и не подумал остановиться, напротив – набавил. И тут меня зло разобрало. Ну, думаю, держись теперь, гад!

И дал по газам.

Нагнал я его километра через четыре и, не снижая скорости, саданул так, что его левый задний фонарь вылетел из гнезда, как яйцо из перепуганной курицы.

Второго удара не понадобилось, гаденыш стал притормаживать.

Я тоже.

Хлопнули дверьми одновременно.

Подбежав, он замахнулся бейсбольной битой, но я отработал раньше – кастетом по ребрам. Выронив биту, паразит осел на асфальт.

Тут я пригляделся и, к своему удивлению, узнал в этом амбале с рыхлой рожей голема по имени Семен Мастак.

Вот чего до сих пор не пойму, так это того, зачем чернокнижники создают столь мутных существ. Пользы от них ноль, головной боли – до фигища. Однако создают. Глупый ли это вызов Творцу или тщеславное желание обзавестись приметой могущества, но, как только входит чернокнижник в силу и достигает уровня, на котором позволено применять формулу Элиезера из Вормса, тут же – шлеп-шлеп. тяп-ляп – создает себе бездушного помощника из всякого подручного хлама. Хорошо, когда при себе держит, это еще ладно, это еще для окружающих терпимо. Худо, когда голем без хозяина остается. Вот это вот – настоящая беда для всей округи. Брошенный хозяином голем – что пуля со смещенным центром тяжести: неизвестно, куда влетит, что натворит и откуда вылетит.

Семен Мастак – как раз такое бесхозное чучелко.

Сотворил его лет тридцать назад старик Самуилов Аль Самуил Ибн Самуилович – главный колдун 2-го поселка энергетиков. Сотворил, а сам куда-то сгинул. Говорят, вышел как-то раз на балкон поутру зарядку сделать, а жена через пять минут выглянула. – что за ересь? – нету старого горбуна. Только тапочки, подтяжки и гантели лежат. Что, куда – неизвестно. И с той поры как ушел Аль Самуил Ибн Самуилович, управы найти на Сеню нет никакой возможности. Даже у молотобойцев и у тех руки опускаются. Поймают другой раз, по голове примерно настучат, а он назавтра вновь грабит и насильничает. Пробовали магией усмирить, но что магия тому, у кого души нет? Щекотка. Остается только убить. Это, в принципе, возможно, но прежде нужно дождаться, когда он сам кого-нибудь убьет. Только тогда можно будет стереть букву «Е» в магическом слове ЕМЕТ, начертанном у него на макушке. А до этого – нельзя. Глупый, конечно, закон. Однако, как говорится, закон глуп, но он закон. К тому же надо принимать во внимание, что голем не просился в этот мир из небытия. Насильно притащили. И опять же забывать нельзя: зло творит он не со зла. Какое может быть зло-добро у того, у кого души нет? Не со зла буянит, от бездушия. Сомнительное, конечно, смягчающее обстоятельство, но все же.

Неожиданно быстро очухавшийся Мастак тоже меня опознал.

– Ах ты, гадье патлатое! – заорал он и вновь попытался огреть меня битой.

Увернувшись, я – ндыщ! – врезал ему ногой по челюсти. От души врезал. Было за что.

Подобрал отлетевшую биту (и откуда они только берутся в нашей неритмичной стране?), дождался, когда соберёт мутные гляделки в кучу, и поинтересовался:

– Как? Успокоился?

– Ах ты… – рванулся он было снова, но увидел, что я замахнулся его же оружием, и сдержал порыв.

– Ты чего, гопата ушастая, творишь? – спросил я.

– А ты, тля, чего? – задал он встречный вопрос и показал на покореженный зад своей тачки.

– А не фиг, – огрызнулся я.

Голем подскочил к машине, провел рукой по вмятине, взвыл от обиды и, обернувшись ко мне, заверещал:

– Ну ты, дракон, попал! Ну, тля, ты попал!

Я включил дурака:

– Куда попал?

– На бабки ты, дракон клепаный, попал.

– Ты что же, гопата ушастая, думаешь, ремонт оплачу?

– А то, тля.

– А ху-ху не хо-хо?

– Заплатишь, тля.

– Скорее ты мне.

– Ты, тля.

– Гаишников вызовем?

Голем, вспомнив велосипедиста, подавился заготовленной фразой, но уже через секунду гордо заявил:

– Грязь танков не боится.

Однако настаивать не стал.

А мне между тем в голову пришла забавная идея.

– Слышь, Сеня, – предложил я, – а давай как реальные пацаны: встанем в линию, два свистка в зенит и по газам. Я тебя сделаю – ты платишь. Ты меня сделаешь – я плачу. Слабо?