— Так что сказать, если он снова будет звонить?

— Надеюсь, что не будет. Но если все-таки позвонит, скажи, что я уехала отдыхать. Далеко и надолго. За границу. И здесь меня нет.

Мать поняла, что Тина не кокетничает, да и до кокетства ли ей сейчас было. Но все равно ей стало жаль, что, очевидно, закончился этот роман дочери. Она была незнакома с Азарцевым, но несколько раз разговаривала с ним по телефону. Ей был приятен его негромкий спокойный голос.

«Но не до романов сейчас. Выжить бы!» И от этих простых мыслей у матери вдруг опять так заломило в груди, что она, пытаясь скрыть боль, плотно прижала руку к сердцу.

— Попроси у сестры валокордин! — сказала ей Тина, заметив этот жест. Сестра не дремала и через секунду уже была возле них со стеклянной мензуркой.

— Папа приедет обязательно! — на прощание произнесла мать и прижалась к Тининому лицу. Ощущение было ужасным. Влажная холодная кожа, чужой запах. Ничего не осталось от того детского, что так хорошо помнила мать. «Боже, что сделала с ней болезнь! Хуже, чем с Леночкой!» — подумала она и быстро пошла из комнаты. Она испугалась, что Тина заметит выражение ее лица. Но Тина ничего не заметила. Она внезапно вспомнила про одно дело.

— Постой! — Мать уже была в дверях, когда Тина вдруг неожиданно ее позвала. — Привези деньги! Они лежат в коридоре в моей квартире, в коробке из-под обуви. Там много денег, все в долларах. Азарцев мне начислял зарплату, будто бы за работу, но я работала у него очень мало, а деньги эти не тратила. Говорила ему, чтобы он забрал их, но он не хотел. Но теперь деваться некуда, надо деньги привезти и отдать Барашкову. Он знает, кому и сколько придется платить. Нехорошо, если ему придется платить за меня. — Тина устала говорить и закрыла глаза.

— Я все сделаю, дочка, — сказала мать, но дочь уже не слышала ее слов, она опять уснула.

— Подкупили тебя тридцатью сребрениками? — насмешливо спросил Барашков, входя к Мышке в кабинет и видя на столе раскрытую коробку конфет. Мышка ничего ему не ответила, продолжая просматривать какие-то бумаги и прихлебывать чай из своей изящной фарфоровой чашечки. — Спровадила, значит, все-таки старушку в Америку? — не унимался Барашков, — Ну, там ей каюк и придет! Старые люди плохо переносят смену обстановки.

— Аркадий Петрович! — оторвалась Мышка от своих солидных бумаг и посмотрела на Барашкова ясными бусинками-глазами. — Какой резон нам с вами вмешиваться в чужие дела? Приехала за госпожой Зиммельбаум родственница — ну и приехала! Хочет забрать? Пусть забирает. Гораздо хуже, если бы не приехал никто и деньги перестали поступать. Вот тогда что с Генриеттой Львовной приказали бы делать?

— А все равно она там, в этой хваленой Америке, концы отдаст! — с какой-то непонятной настойчивостью продолжал давить Барашков. — Вон у Ашота родители умерли один за другим, да и все! Без каких-либо особенных причин. А здесь, я уверен, жили бы еще да жили. Кавказские люди вообще долго живут!

— Воля ваша, я вмешиваться не хочу! — Мышка опять углубилась в бумаги.

Барашков заметил, что, пребывая за столом, она теперь надевала очки. «Не идут они ей, — заметил про себя Барашков. — Надела она их, наверное, для солидности, но все равно солидности никакой. Мышка и мышка. Только теперь в очках». Вслух он сказал:

— Вот все вы такие, молодое поколение. Ни до чего вам дела нет. А вот если ты помнишь, — он назидательно поднял вверх указательный палец, — Тина тогда, в последний наш день работы, девчонку с ожогами чужой тетке не отдала. Сейчас девчонка жива-здорова, а если бы та тетка стала ее перевозить от нас, еще неизвестно, как бы все обернулось.

— Вы прямо как Валерий Павлович стали! — не удержавшись, заметила с раздражением Мышка. — Все вам не нравиться, ничем вам не угодишь! Но, во-первых, должна вам напомнить, что девочку ту, Нику Романову, от нас все-таки перевели…

— Да, но не в критической ситуации, а когда ее состояние уже стало стабильным! В этом большая разница! — перебил Мышку Барашков.

— Пусть! Все равно сейчас уже никому ничего доказать невозможно, — продолжала Мышка, — а во-вторых, и это самое главное, что когда та тетка получила от Валентины Николаевны отказ, она пошла жаловаться на нее главному врачу, а тут подвернулись все мы с Таниным днем рождения. И теперь вы имеете то, что мы все имеем. Отделение разогнали, а мне уже пришлось только подобрать остатки. А не прогони тогда Валентина Николаевна эту тетку, глядишь, ничего бы и не было. И работали бы мы с вами здесь, как работали. Так что неизвестно, что лучше…

— Как и неизвестно, была бы жива сейчас эта девочка, Ника Романова, или нет! — заключил Барашков.

— Это бессмысленный спор. — Мышка снова углубилась в бумаги. — Лучше скажите, как там Ашот?

Барашков вздохнул. Помолчал. Потом широко улыбнулся, и от его улыбки будто улыбнулись все звезды на небе, будто заиграло солнце в Мышкиных волосах.

— Стал бы я с тобой тут философствовать, если там все было бы плохо! — Барашков счастливо зажмурился, потом выдохнул, открыл глаза. — Ашот пришел в сознание час назад!

— Ну?! — Мышка тоже радостно заулыбалась, но потом озабоченно спросила: — А глаз-то у него цел? Видит?

— Глаз в повязке. Да и вообще голова забинтована. У него же еще в теменной области большая рана с гематомой, ударили сзади чем-то тяжелым. Но это ничего. Рану ушили, главное — кровоизлияния в полости черепа нет. Теперь вопрос, — как будет в брюшной полости. Селезенку удалять не стали — просто ушили, печень тоже ушили. Кровь отсосали. Новую перелили. Вся надежда теперь на антибиотики и внутренние резервы организма. Я к нему Людмилу послал, пусть свою гомеопатию подключает. Но, главное, он меня уже узнал! По голосу! А второй глаз у него точно видит. Он сам сказал.

— Господи, ну надо же такому случиться! Только приехал, и вот! — Мышка сокрушенно покачала головой. — Что же теперь будет? Ему же обратно ехать в определенный срок… Какие у него планы, вы знаете?

— Откуда? Все планы потом. Главное, чтобы он поправился!

— Чтобы поправился… Конечно! А вы Валентине Николаевне о нем рассказали? — Мышка рассеянно потянула в рот четвертую конфету.

— С нее хватит и своих проблем. — Барашков зажал ладони между коленями, чтобы их не чесать, ибо опять у него от волнения кожа на лице и руках ужасно покраснела.

— Да вы угощайтесь! — спохватилась Мышка. — Никакие это не тридцать сребреников, нормальные конфеты. — Она подвинула коробку к Барашкову.

— Увольте уж, — отказался он. — Жена говорит, мне сладкое нельзя.

В этот момент в дверь раздался осторожный стук и в комнату вошел представительного вида молодой мужчина. Но и Мышка и Барашков сразу заметили, что, несмотря на хорошую одежду, на полную высокую фигуру, на золотую цепочку, видневшуюся из-за ворота джемпера, мужчина явно робел.

«Наукам, видимо, не обучен», — подумал про него Барашков.

— Я это… — начал мужчина, подходя к Мышкиному столу, — пришел узнать, что делать-то дальше с моей супругой! Она как головой-то билась об стенку, так и бьется! — Он оглянулся на Барашкова, пытаясь понять, в курсе ли он описываемых событий и может ли как-нибудь повлиять на лечение. Аркадий понимал, что ему лучше выйти, но больно уж хотелось посмотреть, как будет выкручиваться Маша. Он скрестил руки на груди, а кисти, чтобы не чесались, зажал теперь под мышками.

— Вы пришли? Очень хорошо. Я как раз хотела с вами поговорить, — серьезно сказала Мышка и стала перебирать, лежащие перед ней листы. — Вот документы, — сказала она, подавая человеку бумаги. — Заключения консультантов и данные специальных исследований, показывающие, какая работа была проведена нами для обследования вашей жены. За неделю ее посмотрели четверо разных специалистов — профессоров и докторов наук, от невропатолога до окулиста. Вот результаты шести специальных исследований от состояния сосудов головы до компьютерной томографии.

Мужчина вертел в руках бумаги, не зная, что с ними делать, куда их положить.

— Ни один врач из тех, которые осматривали вашу жену, — Маша научилась быть предельно корректна в формулировках, — не обнаружил патологии, которая могла бы вызвать у нее головные боли такой интенсивности.

Мужчина, чье лицо от мудреных Машиных слов приняло сонное выражение, встрепенулся и перебил Машу:

— Вы чё это, хотите сказать, что она симулянтка, что ли? Да не может быть! Мы уже одиннадцать лет вместе живем, и никогда она таких номеров не выкидывала, чтобы головой об стенку биться! А были и потруднее времена! И бабок у нас тогда не было, и чуть не на вокзале ночевали…

— Я вовсе не хочу сказать, что ваша жена симулянтка! Ни в коем случае, — подняла вверх обе маленькие ручки Маша. Барашков заметил, что большой и указательный пальцы на одной были выпачканы шоколадом.

— А чё тогда? — заколготился мужик. — Еще бабки нужны, так я дам! — И он полез в карман за бумажником.

— Выслушайте меня! — Мышка встала из-за стола и попыталась усадить мужчину в кресло, но он не хотел усаживаться. Ему, видимо, казалось, что стоя он лучше владеет ситуацией. — Выслушайте меня! — повторила Маша и осталась стоять рядом с ним. Ее макушка доставала ему ровно до подмышек, и поэтому ей пришлось задрать голову. — Я хочу вам предложить консультацию хорошего психиатра! — Мужик приоткрыл рот, а Маша поспешно затолкала ему туда новую информацию. — И я не могу исключить, что вашу жену, возможно, придется перевести от нас в специализированное лечебное учреждение. — На слове «специализированное» Маша сделала акцент.

— Это вы чё же, хотите сказать, что жена моя с катушек спрыгнула?! — Мужчина наклонился над Машей и сжал кулаки. Барашков подумал, что от его присутствия здесь может быть польза, и тоже встал.

— Спокойно, спокойно! — низким протяжным голосом произнес он и стал подходить к мужику сзади.

— Да спокоен я, отвали! — небрежно махнул тот на Барашкова и выпрямился, показывая, что он пришел сюда за делом, а не за дракой. — Нет уж, — сказал он Маше. — Я не согласен в специализированное. Давайте еще попробуем полечить! Денег сколько надо — столько дам! А так чего, так каждого, у кого голова трещит, можно в психушку упрятать!

— Да мы вовсе не хотим ее туда прятать! — попробовала вставить свое слово Маша, — И в конце концов, истерия — тоже болезнь!

— Не истеричка она, я-то знаю! Она еще посильнее меня будет. — Мужчина продолжал гнуть свое, взволнованно размахивая руками. — Ну посмотрели ее профессора, — он будто рубил толстой ладонью воздух, — так ведь не лечили же еще! Пусть лечат! А то сразу в психушку! Туда всегда можно успеть!

— Так ведь профессора сделали назначения, мы их выполняли, но значительного улучшения, надо признаться, не наступило! — пыталась объяснить ему Маша.

— Щас не наступило, может, потом наступит! Может, ладо месяц полечить, а не неделю! За неделю что можно сделать? За неделю кошка котят и то не родит, ведь правильно?

Маша поняла, что мужика убедить на этом этапе невозможно. Отчасти она даже позавидовала этой больной. Муж-то ее, оказывается, любит! Не хочет в психушку отдавать! Она вздохнула.

— Хорошо. — Маша приняла кроткий вид, будто бы под давлением обстоятельств. — Давайте оставим вашу жену у нас еще на неделю, на две. Будем лечить. Но имейте в виду, я вам объяснила, что результата может и не быть. Вы тогда не будете на нас в претензии?

— Да не буду, не буду я в претензии! Надо же что-то делать! — облегченно ответил мужик и опять полез за бумажником. — В районную ходить — бесполезно. В неврологической лежали — то же самое. Еще в какой-то лежали — без результата. Только до ЦКБ не дошли. Ну, если не получится здесь, туда останется ехать! Или за границу!

Маша быстро выписала ему счет и отправила в кассу. Разговоры с больными всегда утомляли ее. Кроме того, она подозревала, что уже опаздывает на свидание к Тане.

— Вы остаетесь дежурить сегодня с Валентиной Николаевной? — уточнила она у Барашкова.

— Как договорились, — ответил он.

Мужчина взял счет и ушел. Барашков тоже поднялся.

— Я не понял, зачем ты хочешь выпихнуть ее из отделения? Пусть бы лежала, он ведь будет бабки платить?

Маша сняла свой халат, подумала и достала из шкафа костюм. Как у многих деловых леди, в ее кабинете теперь был гардероб, в котором висела одежда на все случаи жизни, если не было времени заехать домой, чтобы переодеться.

— Все больные спрашивают, что это за стук в отделении? — пояснила она. — Приходится выкручиваться, говорить всякую ерунду. А правду сказать нельзя. Если пациентка больна, а мы ей не помогаем, значит, мы плохие врачи и от нас надо бежать. Если мы не можем помочь, потому что она лежит не по профилю, значит, от нас тоже надо бежать, потому что бог знает что могут выкинуть люди в реактивном состоянии… А нам, кстати, потом придется за это отвечать.

Выразительно посмотрев на Барашкова, мол, не худо бы вам тоже уже уйти, Маша стала освобождать костюм из полиэтиленового плена. Новая этикетка, болтающаяся на нем, ясно давала понять, что она собирается надеть этот костюм впервые.

Аркадий, увидев, какая серо-голубая красота скрывается за упаковочным мешком, присвистнул от восхищения:

— Где такую вещицу оторвала?

— Отец привез, — скромно ответила Маша. — На днях вернулся из командировки.

— Сразу видно, не турецкий пошив! — покачал головой Аркадий. Ему очень хотелось рассмотреть костюмчик поближе, пощупать руками. «Вот бы Людке купить, — подумал он, — ей бы такой цвет пошел!»

Мышка, поняв, что от прежних привычек Барашкову не избавиться и он не видит ничего особенного в том, что она будет переодеваться при нем, как это они всегда делали раньше в тесной ординаторской, со вздохом ушла за ширму. Аркадий, уже забыв, что жена не велела ему есть сладкое, выбрал из коробки конфету побольше и рассеянно засунул в рот.

— Какая погода на улице? — из-за ширмы крикнула Мышка.

— Дождь кончился. С утра было солнце, — сказал Аркадий, подавляя страшное урчание в животе. Так его желудок ответил на шоколад. — Что тогда, что теперь, пожрать толком все равно некогда! — философски-страдальчески заметил он. — А где твой любимчик? — спросил он Машу, чтобы перекрыть звуком голоса трели в животе. — Что-то он сегодня тише воды ниже травы.

— Смотрит больных, утрясает вопрос с палатой для того пациента, которой должен был поступить, — ответила Мышка. — А вы могли бы быть с ним повежливее. Не каждый же может без привычки спокойно переносить ваши высказывания! Барашков уже собрался ответить подобающе случаю, но Маша с деловым видом вышла из-за ширмы и взяла сумку.

— Ну, мне пора!

— Какой костюм! — еще раз округлил глаза Барашков. Мышка почувствовала, как в ее сердце вошла игла. Хам все-таки этот Аркадий! Что, не мог найти других слов? А она-то сейчас между делом собралась заглянуть к Дорну в кабинет, попрощаться.

. — Принято хвалить женщину, а не вещь, которая на ней надета, — холодно сказала она.

— Ну извини, — отмахнулся Барашков. — К женщине, то есть к тебе, я привык, а вот такой костюм вижу в первый раз! Дай пощупать!

— Руки! — решительно сказала Мышка. — Конфету все-таки слопали, руки не помыли, а туда же, за вещь хвататься! Уходите, я закрываю! — Она повернула ключ в двери своего кабинета, а Барашков пошел к Тине, еще долго крутя по дороге рыжей головой. А Маша, пока стояла на площадке и ждала лифт, действительно столкнулась с Дорном. Он сначала даже не узнал ее, а узнав, критически осмотрел костюм, похвалил и сказал:

— Ты в нем прямо как Снегурочка! Только шапочки не хватает с помпошкой! И шестерых зайцев вокруг. — А про себя подумал: «Вот бы Алле такой костюм! Или, на худой конец, Райке. Мышке он не идет, она слишком маленькая. И кто ее одевает? Неужели без глаз?»

«Убить бы всех мужиков!» — подумала Маша, больше не повернув головы в его сторону. Когда двери лифта закрылись, она уже с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Козлы! Какие козлы! Что они понимают в женщинах? — бормотала она сквозь слезы и щекой прижималась к круглому, необыкновенно красиво собранному в складки воротнику своего костюма. Пушистая голубая норка роскошно раскинулась по плечам.

А Дорна у его кабинета опять караулила Райка со своим постоянным требованием денег. В подтверждение решительности своих намерений она протянула диктофонную кассету.

«А, чтоб ее! — подумал Дорн. — Придется искать юриста, советоваться. Вот еще не хватало забот! Юрист скажет, чтобы я ни в коем случае не давал денег и от всего отпирался. Но я же уже дал?! А кто это может доказать? Деньги ведь не меченые? Нет, лучше тянуть время и уговаривать». Дорн вынул деньги из бумажника, и они тотчас исчезли в маленькой Райкиной лапке.

— Ну, присядь, кисонька, поговорим! — Он попытался ее обнять за уже значительно располневшую талию. «Бог ты мой, несколько дней назад она была гораздо тоньше! — с ужасом подумал он. — Срочно надо что-то делать!»

Райка выразительно помахала кассетой перед самым его носом.

«Отбирать бесполезно, наверняка у нее есть дубликат», — вздохнул Дорн.

— Ну, скажи, мое солнышко! — Он попытался быть ласковым. — Зачем тебе этот дурацкий шантаж? Жизнь может быть так прекрасна, надо только сделать то, о чем я тебе уже так давно говорю! — Владик постарался не произносить грубых слов, называя вещи своими именами.

— Хватит дуру-то из меня делать! — Глаза Райки были голубы, чисты и тверды как алмазы. — Попользовались, и хватит! Теперь мой черед пользоваться!

— Ты, случайно, не в феминистки ли записалась? — вяло поинтересовался Дорн.

— Никуда я не записалась, — спокойно сказала Райка, — но если деньги не будете давать, позвоню жене! Прямо на следующий день!

— Ну и чего ты этим добьешься? — спросил Дорн, начиная терять терпение. Больше всего на свете он ценил логику. В Райкиных доводах он логики не находил.

— Как чего? Не одной мне будет плохо! Вам тоже мало не покажется!

— Ну не покажется, я согласен. А тебе-то что от этого? Для тебя лично что изменится?

— А может, и изменится! — Райка презрительно поджала губы и отвернула голову к окну.

— Ну, ты упрямая какая! — попытался развернуть ее к себе Дорн. — Если не хочешь, обещаю, больше пальцем до тебя не дотронусь, только прерви беременность! Зачем тебе этот ребенок?

— Ну сколько раз объяснять-то! — Рая тоже разозлилась и стала кричать. — У меня нет денег! Я, может быть, хочу его в усыновление продать! Рожу ребенка и продам! Что тут непонятного? Сейчас тьма желающих купить детей! Своих родить не могут, так чужих покупают! Поняли наконец?

— Не понял, — покачал головой Дорн. От всей этой нелепицы, от того, что он накануне поздно лег, а сегодня рано встал, оттого, что жена его все время смотрела на него укоряющим взглядом, от дурацких сложностей в работе отделения, наконец, оттого, что по-прежнему билась головой об стенку эта его пациентка, от всего этого у него ужасно разболелась голова. Интересно, кончится когда-нибудь этот кошмар или не кончится никогда? — Я не понял самого главного, — сказал он Райке. — Ты знаешь, что такое инстинкт материнства? Даже суррогатные матери не все хотят потом отдать настоящим родителям выношенных по договору детей. А ты почему-то думаешь, что тебе будет легко оторвать от сердца собственного новорожденного ребенка!

— А вы вообще предлагаете его убить, — равнодушным голосом произнесла она. Дорн не нашелся что ответить.

— Ты заварила такую кашу, — сказал он, — что я не знаю, что делать!

И это было правдой. Он действительно не знал не только что делать, но и что сказать. Он чувствовал лишь одно — никакой ребенок ему не нужен!

— Деньги давайте и не берите в голову! — сказала Райка и фыркнула носом. — Как-нибудь все устроится. А мне пора уже и квартиру в Москве снимать, а то скоро слух пойдет по всему поселку.

— Послушай, — сказал он, — ты обещаешь, если я буду тебя финансировать, избавить меня от всех этих подробностей?

— Подумаю! — ответила ему Райка. — А то как пользоваться на халяву, так все мастаки, а как ответ держать, так в кусты! — Она выплыла из кабинета, будто груженная по самую ватерлинию каравелла.

А Дорн подумал, глядя ей вслед: «Рвать когти и искать другую работу? Не поможет. У нее адрес есть. Тьфу ты, пропасть! Это же надо было так вляпаться!» И с какой-то бесприютной тоской он вдруг понял, что многое бы отдал, чтобы никогда в жизни больше не видеть женщин.

Таня тоже первым делом заметила Мышкин костюм. В толпе прохожих, идущих к переходу метро, она увидела костюм — точно такой же, какой Филипп Иванович предложил ей купить в Париже, а в костюме женщину, в которой, только когда она подошла совсем близко, Таня не без удивления узнала Мышку. Сама Таня была в голубых джинсах и той самой курточке из шкурок с очаровательным хвостиком, болтающимся сзади, которую получила от него в подарок на день рождения. А когда Маша подошла ближе, Таня разглядела и знакомые треугольнички бровей, и круглые проницательные глаза.

«Вот те на! Так вот почему он казался мне на кого-то похожим! — чуть не сказала Таня вслух. — Как же я сразу-то не могла сообразить! Ведь Мышка-то у нас на самом деле Марья Филипповна! Отчество, встречающееся чрезвычайно редко! Впрочем, — усмехнулась она, — завести в Париже роман с отцом своей подруги, никогда до этого не встречаясь с ним, — да, такое и в самом деле предположить было трудно!»

И пока они с Мышкой обнимались, целовались и рассматривали друг друга вновь, будто раньше никогда не видели, в голове у Тани созрело решение не рассказывать Машиному отцу до поры до времени, что она, оказывается, хорошо знакома с его дочерью, а потихоньку собрать у Мышки информацию об отце.

Валентина Николаевна еще в течение нескольких суток пребывала, накачанная лекарствами, то в состоянии полубодрствования, то в беспамятстве. Иногда на короткое время она приходила в себя и видела возле своей постели разных людей.

Чаще всего она видела маму, но бывало, открывала глаза — рядом сидел отец; Барашков и Маша, сменяя друг друга, дежурили возле нее постоянно. Однажды она очнулась и услышала малознакомый голос. Открыла глаза и сразу узнала, кто говорил. Голос принадлежал Людмиле, жене Барашкова, она что-то с упорством доказывала ему. Тина всмотрелась внимательнее. Увидела мягкие каштановые кудри Людмилы, внимательный, добрый и теплый взгляд, которым она окидывала Барашкова, и с облегчением подумала, что поступила правильно, прервав свой производственный роман.

— Хорошая вы пара! — сказала она, глядя на них. — Будьте счастливы!

Но они не поняли ее высказывания, будто благословения. Тина внятно говорить не могла, да и голос у нее утратил привычные тона.

— Все будет хорошо, дружок! — наклонилась к ней Люда. — Только потерпи сейчас, пока готовят к операции! Как удалят эту опухоль, сразу будет легче, вот увидишь! У меня была родственница, у нее точно такая же штука, так она после операции прожила еще двадцать лет! И умерла потом оттого, что попала под машину!

Тина зажмурилась и подняла кверху кулак — держусь, мол! Но рука ее все еще была такая отечная, что пальцы не сжимались крепко, как раньше, и Тина подумала: «Уж пусть бы скорее операция. Я ничего не боюсь. Или туда, или сюда».

— Да она у нас умница! — включился Барашков умильным голоском, будто Тина ребенок, ей стало почему-то невыносимо это слушать, и она сказала:

— Аркадий, не надо со мной так. Я все понимаю и ничего не боюсь. Не строй дебилов ни из меня, ни из себя.

Людмила расхохоталась, а Аркадий вслушался и сказал:

— Вот теперь я тебя узнаю. Кажется, лекарства, которые мы вводим, все-таки начали действовать. А то я уже стал бояться, что ты превращаешься в растение.

— Идите все к черту! — сказала Тина.

— Астеническая агрессивность, — успокаивающе похлопала Тину по плечу Людмила. — Аркадий, мне кажется, она скоро будет ненавидеть нас всех. Так всегда бывает у больных с опухолями. Сначала приходит страх, а потом непонимание — почему жребий пал именно на них, в то время когда весь остальной мир живет, веселится и радуется?

«Ненавидеть? — подумала Тина. — Нет, на это нет сил. Просто обидно, до чего коротка оказалась жизнь».

И все эти размышления, разговоры и процедуры который день происходили под ритмичный, временами прекращающийся, но потом начинающийся снова, негромкий стук, будто какой-то неугомонный ребенок отрабатывал удары в стену волейбольным мячом. Удары были не сильные, но раздражающие.

— У вас ремонт, что ли, где-то идет? — наконец, не выдержав, спросила Тина. Аркадий ей рассказал про больную, про консультации профессоров, про Дорна, про Мышку, про мужа больной.

— А ты-то ее смотрел? — спросила Людмила. Тине тоже это стало интересно.

— Смотрел один раз, — пожал плечами Аркадий. — Да в общем-то ничего не нашел. Определил только, что она не похожа на… — Он покрутил у виска пальцами.

— А ну-ка дай я посмотрю! — сказала Людмила. — Независимым взглядом гомеопата. Ну, просто из интереса. Дай халат! Денег с тебя за консультацию и за халат не возьму, не бойся!

Барашков с неудовольствием снял халат, Людмила пошла в соседнюю палату, а к Тине вошла ее старая школьная подруга Аня Большакова. Та самая Аня, которая после долгого перерыва встретилась Тине, глотнув со злости на жизнь немного уксусной кислоты, и та самая Аня, с которой они два года назад экспромтом пустились зарабатывать деньги пением под Новый год у кондитерской на углу Цветного бульвара.

Теперь Аню было не узнать. Куда девались то озлобление, та отрешенность, с которой она решила расстаться с жизнью, и тот шутовской облик, который приняла она, исполняя на улице арию Кармен. Теперь в палату впорхнула жизнерадостная, хорошо одетая женщина с сияющей улыбкой в глазах, с легкостью движений и грацией львицы, знающей себе цену.

— Лежишь! — сказала она, целуя Тину в щеку, не то осуждая, не то просто констатируя факт.

«Духи у Аньки хорошие, запах не помню», — как сквозь сон подумала Тина. Барашков, видя, что рядом с этой женщиной Тине пока не будет нужен никто, настолько она заполнила собой все пространство, утянулся вслед за женой.

— Лежу, — ответила Тина.

— А нечего разлеживаться! Надо вставать потихонечку, начинать заниматься делами! — Аня бросила сумку на столик, принялась выгружать из нее фрукты.

— Да ты что! Убери назад, — запротестовала Тина. — Я ничего не ем! Видеть еду не могу!

— Сама не съешь, медсестрам отдашь! — махнула на нее Аня. — Долго собираешься тут пребывать?

«Какая короткая у людей память… — подумала Тина. — Она словно забыла, как сама два года назад лежала в темной палате, отвернувшись к стене, и не хотела ни думать, ни есть, ни дышать. Теперь вот пришел мой черед. — Тина вздохнула. — Впрочем, хорошо, конечно, что она уже ничего не помнит. Будто проехала станцию, перегон какой-то на жизненном пути — и все, больше останавливаться там незачем».

— Как получится, — ответила она вслух.

— Не как получится! А чтобы через два месяца красивая была на премьере! Ты знаешь, какая замечательная у меня роль?

— Ты снова в театре?

— В другом, в драматическом. Теперь модно, когда оперные певцы исполняют драматические роли.

— Трех поросят? — не выдержав, спросила Тина. Она ведь помнила, что Анька всю жизнь проработала в детском театре.

— При чем тут поросята? Хотя и поросенка надо уметь сыграть! — не поняла подруга. — Нет! Теперь все кинулись в классику, в достоевщину. И у меня главная характерная роль!

— Неужели Настасьи Филипповны? — изумилась Тина.

— Ну, тоже знаток! — пожала плечами Анюта. — Я ж говорю — ха-рак-тер-ная!

— Значит, самого Мышкина? — переспросила Валентина Николаевна. — Теперь ведь все ставят с ног на голову.

— Да будет тебе издеваться-то! Роль генеральши Епанчиной! Очень хорошая роль, если ты Достоевского читала!

— В школе читала… — смутилась Тина.

— Вот я и говорю — если кто в школе не прочитал, дальше конец, ни в жизнь не прочитает! Времени на такой роман нет. А посмотреть в театре посмотрит. И надо так роль сыграть, чтобы персонаж запомнился вам, неучам, на всю оставшуюся жизнь!

— Желаю удачи! — от всего сердца сказала подруге Тина.

— Удача удачей, но я к тебе не за тем, — заговорщицки наклонилась к ней ниже Анюта. — У тебя, говорят, доктор знакомый есть, что делает чудеса с лицом! Дай телефон!

— А тебе зачем? Ты и так красотка! — удивилась Тина.

— Дай телефон! Какое твое дело? — чуть не зарычала на нее Анна.

— А что ты с собой сделать-то хочешь? — Тина совершенно не понимала, как можно улучшить Анину внешность. Она привыкла к ней такой, какая та была; все части ее лица казались совершенно правильно сбалансированными, и Тина просто даже не могла представить себе, что в этом, таком знакомом и даже дорогом с детства, лице можно что-нибудь изменить.

— Мне надо сделать нос! Этот у меня слишком длинный! Тина потеряла дар речи. Она знала Анюту с первого класса и никогда не замечала, что ее нос можно назвать длинным.

— Повернись! — попросила она. Аня гордо, как королева, повернула голову. Теперь Тина увидела, что нос действительно несколько длинноват. Но на самую малость, чем это было бы нужно. Но ведь всю жизнь, почти сорок лет, Аня прожила с таким.

— Убедилась? — значительно сказала Аня. — Ты никогда ничего не замечала, а я переживала из-за этого носа всю свою сознательную жизнь. Он, может быть, мне карьеру сломал! Мне из-за него ролей не давали! Надо было раньше операцию делать, да в голову не приходило и денег не было. А теперь муж, слава Богу, стал зарабатывать! Я тогда его здорово напугала, когда глотнула кислоты! — Аня захохотала. — Помнишь? Сразу засуетился!

Тина хотела сказать, что Аня это сейчас так говорит, а тогда, когда она сидела немая и опустошенная в приемном покое, ей было плевать, будет или нет ее муж когда-нибудь зарабатывать деньги. И уж тем более ей было плевать на ее нос. Но у Тины не было сил не только спорить, но даже просто слабо возразить, и поэтому она просто продиктовала номер телефона Азарцева.

— Только дай слово, что не будешь ссылаться на меня! — попросила она.

— Вот те крест! — перекрестилась Анюта и очень скоро ушла. У Тины даже сложилось впечатление, что она приходила не для того, чтобы навестить ее и поддержать перед предстоящей операцией, а для того, чтобы непременно узнать номер телефона косметического хирурга.