— Да, — кивнул глядя на незнакомца Саймон. — Есть ощущение, уже дважды бывшее у меня, когда я встречал другого чародея и слышал его мысли, — ощущение пребывания в увеличенном разуме, в большем пространстве души.

Род знал это ощущение, и сам с ним встречался. При разной форме и силе, оно было одной из крупных выгод пребывания в браке с другим эспером и проклятьем самому быть эспером, когда находишься около другого телепата, который не нравится. Какое-то время назад он решил, что дело тут в мысленной, но контролируемой обратной связи. Она должна быть контролируемой, иначе разнесла бы на части оба мозга. Прирожденная ведьма, думал он, должна еще в детстве создать себе некий заслон восприятиям, своего рода блокировочный механизм, переводящий мысленную энергию на комфортный уровень.

— Он чародей, — снова подтвердил Саймон. — Почему же ты не исчез, любезный?

— Да потому, что не мог, — извиняюще улыбнулся незнакомец, разводя руками и чуть склоня голову набок. — Что я вам могу сказать? Я очень неважный чародей, умеющий лишь слышать мысли других, да и то только, когда те неподалеку от меня. И даже тогда я слышу их нечетко.

— Я тоже, — улыбнулся Саймон печально. — Я слышу лишь находящихся в том же доме, что и я.

— А я только, когда они в нескольких ярдах, — кивнул незнакомец. — Иногда мне приходило в голову, невольно кое-что из мыслей других, что такой-то влюблен в такую-то, или что тот желает другому смерти. И время от времени у меня срывалось с языка неосторожное слово. А тот, с кем я говорил, в ужасе глядел на меня и восклицал: «Как ты мог узнать об этом? От меня никто этого не слышал, я никому о том не говорил!»

— И поэтому они догадались, кто ты такой, — кивнул Род.

— Это стоило мне некоторых друзей, какие у меня были с самых ранних лет. И все же я не нажил никаких врагов, ибо, как я сказал, чародей я самый бессильный. Все, слава богу, узнали, что я никому не желал зла.

Этому Род мог поверить. Незнакомец был человеком невысоким, с покатыми плечами и впалой грудью, с вялым небольшим брюшком. Цвет его волос походил на серовато-коричневый. У него были большие, светлые глаза, курносый нос и вечно виноватый вид. Ему могло быть ненамного больше тридцати, но щеки у него уже начинали обвисать. Через лет пять они у него станут совсем бульдожьими.

Вечный неудачник, решил Род, бедолага, который намеренно никогда не причинит вреда, но всегда будет неловок и физически, и светски.

— Никому не хотелось, чтобы ты мозолил им глаза, да? Но они не возражали и против твоего присутствия.

— Да, — подтвердил с грустной улыбкой незнакомец.

— Я знаю, как такое бывает, — вздохнул Саймон. — В моей деревне тоже был такой паренек.

— Так всегда бывает, — сказал Род. — Такой порядок выполняет необходимую социальную функцию. Всем нужен кто-то, чье имя они не могут запомнить.

— Хорошо сказано, — улыбнулся Саймон. — И ты задел мою совесть. Как тебя зовут, любезный?

— Фларан, — ответил с той же улыбкой незнакомец.

— Фларан, — задумчиво повторил Саймон. — Скажи, Фларан, когда начал подниматься к власти колдун Альфар, твои односельчане ожидали, что ты будешь приветствовать его.

Улыбка Фларана стала теплее.

— Ты и сам испытал это, не так ли? — И когда Саймон кивнул, тихо рассмеялся. — Ты говорил подробно о таком, чего я видел сам. Да все мои соседи так и думали, если я наделен подобной силой, то должен кричать, что Альфар — самая большая надежда, которую когда-либо видело наше герцогство. И все же я не кричал. Воистину, я сказал, что не доверяю этому человеку.

Саймон кивнул.

— А они подумали, что ты лжешь.

— Подумали, — согласился Фларан. — И тут же, мои старые друзья и, соседи перестали мне доверять. По мере того, как росли власть и слава Альфара, они все больше и больше сомневались во мне.

— Но ты ведь для них свой, — нахмурился Саймон. — Как ни крути, их рода племени. Вот уж никогда не подумал бы, что они будут травить тебя и закидывать камнями.

— Я тоже надеялся. И сейчас сомневаюсь, что они стали бы. Но через нашу деревню потянулись люди, толкающие перед собой ручные тележки и несущие на плечах узлы. Хоть и невелики у нас запасы еды и эля, мы предлагали им остановиться, передохнуть. «Нет, — отвечали они, — армии колдуна двинулись в поход, и мы бежим от них. Мы не смеем задерживаться, а то они погубят и вашу деревню». Потом они повернули и направились на юг.

Род и Саймон обменялись быстрыми взглядами. Саймон подтверждающе кивнул. Род понял: Саймон был одним из тех, кто проходил через эту деревню и не остановился.

— А тот шарик с длинным языком? — снова повернулся к Фларану Саймон. — Он из твоих односельчан или из чужих?

— Из чужих, — ответил Фларан, — он явился к нам в деревню, призывая гибель на головы всех, кто наделен какими-то силами. Никому нельзя доверять, твердил он, так как все ведовское племя должно ненавидеть обыкновенных людей, и потому все должны бороться с ним. Любая ведьма и любой чародей должны быть слугами Альфара.

— В самом деле? — полыхнул глазами Саймон. — Может, мне не надо было отправлять его обратно в деревню.

— Нет, друг. Ты утвердил бы моих соседей в их ненависти. Но все равно, он натравил на меня моих односельчан. Хотя новости с севера столь насторожили их, что их не понадобилось особо натравливать. Я зашел в трактир выпить пинту эля, но когда оказался поблизости от хозяина, то услышал его мысли, его ярость и недоверие, его тайный страх, что толстячок-незнакомец может быть прав, что, возможно, все ведовское племя следует побить камнями. Тут я выронил кувшинчик и бросился бежать.

— А они, конечно, все ринулись за тобой. — Род понял, что сработал стадный инстинкт.

— Именно так, — содрогнулся Фларан. — Это случилось час назад. Я укрывался и прятался, а потом бежал. Наконец, они обнаружили меня, и я не мог больше спастись. Я побежал к дороге, но устал и с трудом заставлял себя двигать ногами. Хвала небесам, что тут по большаку подъехали вы, а не то б из меня сделали отбивную!

Саймон похлопал Фларана по плечу.

— Смелее друг, эта кровожадность спадет, как спадала прежде. Народ то и дело затевает охоту на ведьм, но она проходит. Пройдет и нынешняя.

Фларан сумел кое-как улыбнуться, но слова Саймона его, похоже, не убедили.

Рода они тоже не убедили — все это дело выглядело чересчур умышленным. Это было заранее спланированное создание настроений, и существовала специально организованная группа, чтобы этим заниматься. Но зачем Альфару вызывать антиэсперские настроения?

Ответ осенил его, словно вспышка: Альфар организует охоту на ведьм для ликвидации конкурентов. В конце концов, единственная сила в герцогстве, способная противостоять ему, — это не примкнувшие к нему ведьмы. Оставленные в покое на долгий срок, они вполне могли собраться для самозащиты вместе, как поступили сейчас Саймон и Фларан. Если они сколотят крупный отряд беглых ведьм и чародеев, то составят силу, способную и впрямь скинуть его с кресла. А какой может быть лучший способ ликвидировать независимых, чем испытанная временем охота на ведьм?

Если посмотреть на происходящее под таким углом, все приобретало блестящий смысл — неприсоединившиеся эсперы будут, скорее всего, против него; они будут наиболее чувствительны к его разновидности гипнотической тирании.

— Скажите-ка, кто-нибудь из вас чувствовал когда-либо, как один из людей Альфара пытается захватить власть над вашим разумом?

Оба подняли взгляд, пораженные его словами. А затем Саймон серьезно кивнул.

— Да. Это было... — он содрогнулся, — ...премерзостно, друг Оуэн.

— Я еле почувствовал, — добавил Фларан. — Но у меня выворотило наизнанку желудок и чуть не стошнило. Поднялась такая волна страха, и я думал, что она растрясет меня на куски. Ощущение, будто пальцы гладят тебе мозг... — он оборвал фразу, ему, похоже, опять сделалось дурно.

— Постарайся не думать об этом, — посоветовал Род, кляня себя за импульсивность. — Сожалею, что затронул эту тему. — «А эти двое, — подумал он про себя, — люди мягкие. А что, случится если молодчики Альфара попытаются одолеть более сильного чародея? Или просто любящего подраться? Тот ведь впадет в ярость и станет охотиться за Альфаром».

Мысль о ком-то, пытающимся шкодить с его мозгом, вызвала мрачный прилив гнева. Он узнал его, попытался расслабиться, дать ему вытечь, но в голове у него возник образ Гвен и детей одновременно с мыслью, о каком-то властном молодом чародее, пытающимся тронуть их разум. Ярость взорвалась с внезапностью, сделавшей его беззащитным перед ней, сотрясающая ему тело своей силой, дикой и опаляющей, ищущей мишень, любую мишень, а Рода превратив в свое орудие. Он держался с трудом, пытаясь обуздать ее, не выпустить ее из себя, не дать повредить кому-нибудь еще.

Оба чародея глядели на него во все глаза.

— Друг мой, — участливо спросил Саймон, — Ты здоров?

Такой кроткий вопрос, с такими добрыми намерениями! Но он разбил хрупкую мембрану самоконтроля Рода.

Он бросился прочь с телеги и в поле. Не порань их. Дай ей выплеснуться, но не покалечь их. Ему требовался, какой-то способ канализировать гнев, дать ему растратиться безвредно. Бег был подходящим выходом.

Впереди вырос валун, такая торчащая из земли скала в четыре фута высотой с валунами поменьше у основания. Род схватил камень, примерно, с фут в поперечнике и поднял его над головой, крякнув от натуги. С миг он постоял, держа равновесие, прожигая взглядом валун, а затем изо всех сил швырнул камень, прокричав:

— Будь ты проклят!

Камень ударил по валуну с треском пистолетного выстрела. Полетели осколки, меньший камень раздробился и со стуком упал к основанию валуна.

— Чтоб тебе сгореть в собственной магии! — пронзительно крикнул ему Род. — Чтоб ты провалился в крысиную нору и разучился телепортироваться! Что б тебе запрыгнуть на небо и не вернуться на землю! — он бушевал, изрыгая добрых пять минут неразборчивые проклятия. Наконец, гнев спал, Род опустился на колени, все еще прожигая взглядом валун. Затем медленно опустил голову, хватая воздух открытым ртом, подождал, когда прекратится дрожь. Когда сердце прекратило частить, он встал, немного пошатываясь. Повернулся к стоявшей в пятидесяти ярдах от него телеге — и увидел смотревшего на него Фларана.

Неподалеку стоял Саймон, следя за ним с мягким сочувствием.

Вот именно это и уязвляло — сочувствие. Род скривился от такого зрелища. Оно десятикратно умножало его досаду. Он отвернулся, бормоча.

— Извиняюсь, за такое буйство. Я, э... делаю это не часто.

— Ты сделал то, что хотел также сделать и я, — заверил его Саймон.

— Ну... спасибо. — Но это не помогло. — Просто меня возмутила мысль, что кто-то попирает, других людей, не думая о них!

Саймон кивнул.

— А когда рядом с тобой нет предмета твоего гнева, вынести трудней. Ты хорошо поступил, отыскав для мщения объект с бесчувственностью камня.

— Но сила-то его растрачена зря — именно так ты думаешь? Зачем расходовать энергию, не причиняя ни малейшего вреда тому, на что я гневаюсь?

Саймон нахмурился.

— Такого я не думал. Но теперь, когда ты сказал это, то я согласен. Было б разумней обуздать свой гнев до тех пор, пока появится возможность использовать его силу для исправления безобразий, которые вызывают возмущение.

— Сказать-то легко, — усмехнулся Род. — Но как обуздать свой гнев? Это только кажется простым, но тебе следует как-нибудь попробовать это! Вот тогда ты...

Он оборвал фразу, пристально глядя на Саймона.

— Ты ведь это пробовал, не так ли? Да. Думается, пробовал. Последняя твоя фраза подтверждается.

— Именно так, — признался Саймон.

— У тебя горячий нрав? Ты впадал в ярость? Ты — мистер Милый Парень собственной персоной? Мистер Спокойствие? Мистер Флегматичный? Ты?

— В самом деле, — признался Саймон, и его улыбка в первый раз приобрела иронический оттенок. — Не так-то легко, друг Оуэн, скрыть свое знание чужих мыслей. Крайне соблазнительно в минуты гнева, использовать те мысли против других — сказать «Я трус? Когда у тебя перед битвой поджилки тряслись от страха, и ты сбежал бы, если б позади тебя не стоял твой капитан с мечом?»

Ибо в самом деле, он шагал вперед, и каждый, видевший его, счел бы его никем иным, как храбрецом. Однако я знал, и был достаточно глуп, чтобы сказать об этом вслух. Потом был другой случай, когда я проявил себя, сказав: «Как вы можете, отец, называть меня развратником, когда сами вожделели к жене Тома-пастуха?»

Род присвистнул:

— Священников не тронь!

— Да, но я в своей юношеской гордыне возомнил, что имею власть над всеми, узнав, что могу слышать мысли других и в восторге и беззаботности сильного слушал мысли всех окружающих. Никто в селе не был свободен от моего подслушивания мыслей. Когда кто-нибудь выказывал мне презрение, я использовал свое припасенное знание его самых темных тайн и во всеуслышанье оглашал его позор! Он наливался яростью, но не показывал виду, чтобы все не поняли, что я сказал правду. Нет, он мог лишь с рычанием отвернуться и уйти, а я злорадствовал, упиваясь своей новообретенной силой.

— Сколь долго тебе это сходило с рук? — нахмурился Род.

— Трижды, — поморщился качая головой Саймон. — Всего три раза. Когда гнев проходил, обиженные мной начинали размышлять. Они знали, что сами не говорили ни одной живой душе о своих тайных страхах иль вожделениях. По воле случая они делились своими догадками друг с другом...

— Кой черт, по воле случая! Ты публично оскорбил каждого из них; они знали, с кем обмениваться впечатлениями.

— Вероятно, — вздохнул Саймон. — А коль скоро они узнали, что я оглашал такое, чего никто из них никогда не говорил вслух, то им было не так уж трудно догадаться, что я, должно быть, чародей, да такой, что не поколеблется использовать, приобретенное из мыслей других знание, им во вред. Они, конечно, же распространили известие об этом по всему селу...

— Именно «конечно же», — пробормотал себе под нос Род, — особенно, если там деревенский поп. Кто ж усомнится в его слове? В конце концов, даже если он и желал жену ближнего, то, по крайней мере, ничего не предпринимал для этого желания.

— Что уже больше, чем можно было сказать о большинстве его паствы, — добавил с кислой гримасой Саймон. — Да, он тоже говорил со мной о моей «нечистой силе» — и слух разлетелся по всему селу, настроив против меня всех соседей. — Лицо его скривилось от горечи. — Действительно, я всего лишь получил по заслугам, но чувствовал себя преданным, когда они выступили против меня всей толпой крича: «Мыслекрад! Клеветник и Колдун!». Преданным от того, что большинство из них порой сплетничали обо мне — и я их простил.

— Но ты обладал оружием, которое они применить не могли.

— Да. Не «не стали бы применять», а «не могли», — гримаса Саймона превратилась в сардоническую. — Поэтому они подняли шум и крик и выгнали меня из села. — Он содрогнулся, закрывая глаза. — Ах, хвала небесам, что я не наделен никакой другой силой, кроме способности слышать мысли! Я бы возвратился в гневе швырять в них огромные камни, шаровые молнии, острые ножи. Подымал бы их ввысь и бросал наземь!

Он снова согнулся, и глаза его распахнулись, глядя в пространство.

Род увидел, что в нем снова поднимается обида, и быстро вмешался, прошептав:

— Спокойно, спокойно. Это ведь было давным-давно.

— Вину я исправил. — Саймон снова выдавил из себя улыбку. — Я понял ошибочность поведения, я раскаялся и полностью искупил свой грех. Сбежав из своей деревни, я скитался, ослепленный яростью и горечью, не зная, куда несут меня ноги. Сорок миль, пятьдесят, сто — пока, наконец, измотанный ненавистью, я не свалился с ног в какой-то пещере и не уснул. Пока я спал, на меня повеяло каким-то утешающим бальзамом, успокаивая мой мятущийся дух. Проснувшись, я почувствовал себя посвежевшим, созданным заново. Удивляясь, случившемуся, я мысленно поискал силу, сотворившую такое чудо. И обнаружил кладезь святых мыслей, которые я невольно впитал в себя во сне. То была община святых братьев, обитавшая в монастыре, находящемся в сотне ярдов от пещеры, в которую я, благодаря везению, свалился от усталости.

Саймон уставился в пространство.

— Моя душа искала даваемого ими утешения и направила мои стопы к ним.

— Возможно, — согласился Род. — Но я думал, что в нашей стране есть только один монастырь — аббатство св. Видикона, на юге.

— Нет, есть и другой, здесь в Романове, хотя и не очень большой.

Род задумчиво кивнул. Он знал, что главный монастырь представлял собой конклав эсперов, знавших о внешней вселенной и о современной технологии и постоянно экспериментировавших со своими пси-способностями, пытаясь найти новые способы применять их. Не мог ли этот северный монастырь быть обителью того же типа? Может и нет, если они не заметили в такой близи смятенного духа Саймона. С другой стороны, они может и заметили...

— Значит простое пребывание поблизости от монахов исцеляло душу.

— В самом деле, их покой распространился и на меня. Я сделал метлу и подмел пещеру; устроил себе постель из веток и папоротника. Со временем я устроил там уютный дом и дал покою братии утешить мою ярость и наполнить душу. — Он улыбнулся, глядя в далекое прошлое. — Их душевный мир все еще пребывает во мне, столь глубоко он проник. — Он повернулся к Роду. — Через несколько недель, я принялся размышлять об их мире и спокойствии. Что служило его источником? Как они пришли к нему? Я прислушался к их мыслям внимательней. И из всех счел самыми чудесными те, которые рассуждали о травах и их воздействии. Поэтому я начал проводить много времени в головах у монахов, трудившихся в перегонной, получая жидкости и эликсиры. Я упивался каждым новым известием, каждой мыслью.

Когда время повернуло к зиме, я пристроил к своей пещере дверь, выдубил меха и сшил шубу. Сидел у костра и прислушивался еще внимательней, так как зима загнала монахов в обитель. Снега лежали глубокие, они не могли далеко отойти от обители. Тут даже друзья могли истрепать друг другу нервы. Братия созрела для раскола. Вспыхивали ссоры, и я жадно прислушивался к каждому крику, горя желанием увидеть, смогут ли они по-прежнему сохранить святость. Но меня удивило, ибо даже вспылив, монахи помнили о своих молитвах. Они прощали друг друга и расходились в разные стороны! — Саймон вздохнул, качая головой. — Каким чудесным это мне казалось!

— Чертовски верно! — прохрипел Род. — Как им это удавалось?

— Благодаря посвящению себя богу, — объяснил с блаженной улыбкой Саймон, — и благодаря постоянной памяти, что Он, Путь Его важнее их самих или их гордости, даже чести.

— Их чести? — одеревенел, уставясь на него Род. — Эй-эй! Не хочешь же ты сказать, будто они думали, что Бог желает им быть униженными!

Саймон покачал головой.

— Нет, совсем наоборот! Они уповали на то, что Бог такого не допустит!

Род испытал потихоньку накатывающее на него предчувствие. Он наблюдал уголками глаз за Саймоном.

— Как предполагалось ему это сделать?

— Дав им знать внутренне, какие деяния гоже совершать, а какие не гоже. И тогда, даже если человек воздерживался совершать какое-то деяние, которого от него ожидали другие люди, он все же мог считать себя достойным, хотя б собратья и глумились над ним. Таким образом, он мог гордо держать голову — ибо конечном-то итоге, унижение заключается в тебе самом, а не том, чем тебя покарали собратья.

Род нахмурился.

— Ты пытаешься сказать мне, что человек может спасти лицо, даже если все прочие презрительно тычут в него пальцами?

Саймон покачал головой.

— Такого не требуется. Если какой-то человек устранится от ссоры, а другой высмеет его за это, то первому нужно лишь сказать: «Мой Бог сего не желает», — и другой поймет, и будет уважать его за воздержанность. На самом-то деле первому, даже не понадобиться говорить этого вслух, нужно лишь сказать про себя, в душе.

— Мой бог повелел мне возлюбить ближнего своего. — Он посмотрел Роду прямо в глаза. — Ибо эта «честь», которой ты дорожишь, это «лицо», о котором ты говоришь, есть всего лишь твое мнение о себе. Обычно мы полагаем, что дело в том, как думают о нас другие, но это не так. Просто большинство из нас столь мало себя уважают, что мы считаем мнение о нас других более важным, чем свое собственное.

И почему нам нужно спасать свой лик — свое «лицо», каковое понятие означает всего лишь то, что видят в нас другие. Нам это известно только из того, что они о нас думают — так что наше «лицо», если толком разобраться, есть ничто иное, как мнение с нас других. Мы считаем, что должны требовать от других уважения, или не сможем сами себя уважать

Он, улыбаясь, покачал головой.

— Но это представление, как ты понимаешь, ложно.

— Если какой-то человек действительно придерживается о себе высокого мнения, то его не станет волновать, чего о нем думают другие, если он знает, что он хорош.

Сидевший в телеге Фларан нетерпеливо заерзал. Он следил за разговором издали, и ему похоже, не понравилось принятое им направление.

Саймон кивнул, пылая взором.

— Верно, верно! И все же способны на такое немногие. Немногие столь уверены в себе, что их собственное мнение значит для них больше, чем уважение всех остальных собратьев.

— Что означает, — подчеркнул Род — на самом деле они не столь уж сильно верят в себя — иначе им не требовалось бы устраивать такой спектакль из своего предполагаемого превосходства.

— Это верно, во всех смыслах. Нет, большинство из нас, чтобы иметь хоть какое-то собственное достоинство должны полагаться на чей-то авторитет, почитаемый выше нашего, подтверждающий наше мнение. Чем бы он ни был: законом, философией или Богом. Тогда, если ты вспылишь и занесешь руку сокрушить меня, а я, в гневе, положу свою руку на кинжал — один из нас должен отступить, чтобы обойтись без членовредительства.

— Да, — согласился Род. — Но что произойдет, если ни один из нас не захочет уступить? Мы же потеряем лицо, потеряем честь.

Саймон кивнул.

— Но если я могу сказать: «Я не ударю, ибо Господь мой велит возлюбить врагов моих» — тогда я смогу убрать свой кинжал в ножны, отойти, и не снижать свое мнение о себе. — Его улыбка стала теплее. — Таким образом, да будет мне Бог «спасением лика».

Род медленно кивнул.

— Я могу понять, что из этого выйдет. Но тебе требуется быть настоящим верующим.

— В самом деле, — вздохнул Саймон, и покачал головой. — Эта задача для святого, друг Оуэн, а я не из таких.

У Рода имелось на этот счет собственное мнение.

— Достаточно было и покоя монахов, коим я настолько проникся, что когда наступила весна, и ко мне пришел селянин, умоляя вылечить его корову, которая должна была отелиться да заболела — я от своего одиночества очень обрадовался его обществу.

Я перегнал ему нужные травы и отправил его домой. Через несколько недель явился еще один, а потом еще, и еще. Я приветствовал их общество и старался завоевать их приязнь — и все же не завоевал того, чему научился у любезных братьев — что сами люди важнее их действий или неосторожных слов. Таким образом я научился обуздывать свой гнев, и никогда не открывать в сердцах ничего, что я мог узнать из их мыслей. Ох, и нелегкие же то были времена: хотя уста их разговаривали вежливо, в головах у них могли быть оскорбления того, к чьей помощи они прибегали. — Он улыбнулся, позабавленный воспоминаниями о самом себе, солидном трактирщике в роли рьяного анахорета.

— И все же я не забывал, что они мои собратья, и поэтому дороги. Время от времени меня одолевало сильное искушение сказать им, что унизит их — скрытую правду о самих себе, которые заставила бы их съежиться. Но я воздерживался и всегда помнил, что их надо любить. Я помогал всем, от бедного крестьянина до деревенского попа, который сперва счел меня вызовом своему авторитету, но потом стал уважать меня.

— Да, — улыбнулся повеселевший Род. — Полагаю, что ты способен иметь дело с теми, кто носит свой авторитет словно мантию.

— Да, — подался вперед Саймон. — Так же, как это сделал я, можешь сделать и ты.

Род на минуту взглянул на него, а затем отвернулся. Чтобы не встречаться взглядом с Саймоном он направился к дороге.

— Нужно сдерживать свой гнев, даже по отношению к такой гнили как Альфар? — Он покачал головой. — Я не могу понять, как это можно, в отношении того, кто причинил стольким людям столько несчастий!

При упоминании имени Альфара, Фларан вылез из телеги и присоединился к ним.

— Выпускай свой гнев на деяния, — негромко предложил Саймон — но не на человека.

— Я слышу твои слова, но не могу понять их значения, — скрипнул зубами Род. — Как можно отделить человека от его действий?

— Помня, что любой человек драгоценен и может отвратиться от собственного зла, если только сможет узнать его.

— Разумеется, может. — Плечи Рода затряслись от приступа внутреннего смеха. — Но станет ли? Каковы на это шансы, мастер Саймон?

— Всякий может сбиться с пути.

Род покачал головой.

— Ты исходишь из того, что Альфар в основе своей добр — всего лишь обыкновенный человек, поддавшийся искушению отомстить, открывший, что он, действительно, может приобрести власть, и, когда он приобрел ее, она разложила его.

— Истинно так, — нахмурясь, поглядел на него Саймон. — Разве не всегда так бывает с теми кто творит не правое дело?

— Может быть. Но ты забываешь о возможности зла. — Род поднял взгляд и заметил присутствие Фларана. Взвесив, что он собирался сказать, Род решил, что будет лучше, чтобы Фларан услышал это.

— Разумеется, во всех людских душах есть потенциал добра, но в некоторых этот потенциал уже погребен, прежде чем им стукнет два года. И погребен он столь глубоко, что откопать его невозможно. Они вырастают в убеждении, что никто не способен чего-то дарить. Сами они не умеют любить или дарить любовь — и считают, что все, кто говорит об этом, разыгрывают спектакль. — Он сделал глубокий вдох и продолжал: — Хотя говорить об этом в общем-то незачем. Нужно всего-навсего одно слово «разложение». Альфар уступил искушению сделать нечто неправильное, потому что ему очень понравилась мысль стать могущественным. А теперь, когда он вкусил власть, он сделает что угодно, чтобы не отдать ее. Кому бы там ни пришлось причинить вред, скольких убить, или причинить страданий для него не имеет значения. Он допустит все, что угодно, лишь бы не стать тем, кто он есть на самом деле — заурядным, серым человеком, которого, вероятно, не очень-то любят.

Глаза Фларана сделались огромными, он стоял, замерев.

— И все же не забывай, он человек, — убеждал его Саймон. — Неужели сие ничего для тебя не значит, друг Оуэн?

Род покачал головой.

— Не давай тому обстоятельству, что он человек, заставить себя поверить, будто он считает тебя человеком. Он не может так считать — он обращается с людьми, так словно они арбалетные стрелы — нечто такое, что использовал и забыл о нем. Он нисколько не задумываясь, попирает разум других людей. Разве он не понимает, что они тоже живые, чувствующие люди? Альфар не может так считать, иначе не поступал бы так. Он должен быть лишенным совести, зачерствевшим душой — настоящим злом.

— И все же внутри он человек, — робко заикнулся Фларан. — Даже Альфар не дьявол, мастер Оуэн,

— Телом может и нет, — буркнул Род. — Я могу поверить, что у него нет ни рогов, ни хвоста. Однако душа его...

— И все же у него есть душа, — взмолился Фларан. — Послушай, он может и злой, — но, тем не менее, человек.

Род сделал глубокий неровный вдох, а затем медленно выдохнул.

— Друг Фларан... умоляю тебя, оставь это! Я видел дела Альфара, и дела его подчиненных. Давай не будем говорить о его человечности.

Фларан умолк, но глядел на Рода внимательно. Род заставил себя забыть об этом взгляде и взял вожжи. Он шлепнул ими Векса по спине, и робот-конь тронулся вперед.

Когда молчание стало очень неудобным, Род спросил.

— А тот маленький толстый горлопан, возглавлявший толпу — как он вычислил, что Фларан чародей?

— Да ясно как... надо полагать услышал, как об этом говорят мои соседи...

— Это кажется маловероятным, — нахмурился Род. — Ведь он же чужак. Как он столь быстро выяснил, под какой крышей какие мыши?

— Я думаю, — предположил Саймон, — что у Альфара есть приверженцы, мелкие ведьмы и чародеи, которые мало, что умеют делать, кроме чтения мыслей. Они рассеянны по всему герцогству — и их главная обязанность выслеживать тех, кто наделен Силой.

— О? — Род держался неподвижно, сохраняя небрежный тон. — Как ты узнал об этом?

— Никак, но время от времени, я ощущал прикосновение разума, искавшего чего-то или кого-то определенного. И, вскоре, я уловил обрывки мыслей, коими явно обменивались чародеи, предупреждая, что такой-то и такой-то обладает какой-то степенью Силы.

— Как же они не выследили тебя? — удивленно спросил Фларан.

— Я, как уже сказано, довольно слаб в чародействе, — улыбнулся Саймон. — К тому же я научился скрывать те жалкие силы, какие у меня есть, думал, как все у кого они всегда отсутствуют, сохраняя на поверхности спокойные, и обыкновенные, мысли. Вот ключ к тому, чтобы случайно не разоблачить себя — думать, словно обыкновенный человек. Тогда ты будешь говорить и действовать, как таковой.

Фларан кивнул, остановив взгляд на лице Саймона.

— К этому я прислушиваюсь. Внемлю твоим словам.

— Внемли, это убережет тебя от многих горестей. Начинай уже сейчас думать, словно Джон-Простак, ибо мы никогда не ведаем, когда могут слушать шпионы Альфара.

Фларан вздрогнул, метнул быстрый взгляд через плечо, а затем съежился.

— А тебе, друг Оуэн, страшиться нечего, — заверил Саймон Рода. — Никакой шпион не узнает, что ты тут!

— Ну да! — поднял взгляд пораженный Фларан. — Как так?

— О, я, гм, невидим. Для читающего мысли, — сказал, как можно беззаботней, Род, пытаясь скрыть неудовольствие. Как посмел Саймон сболтнуть информацию о нем. «Так тебе и надо», — сказал он себе, в порядке утешения. И это было правдой, ему следовало б знать, что незнакомцу лучше не доверяться. Но Саймон был чертовски симпатичным...