Перед ним даже извинились: извини, мол, Василий, накладочка вышла, но теперь ты чист перед лицом партии. После приснопамятного съезда номер двадцать и доклада товарища Хрущева (так же как и его предшественники, забрызганного кровью по самые уши) был краткий период, когда можно было узнать, кто на тебя настучал. Вскорости, правда, эта лавочка была прикрыта, иначе оставшиеся в живых перебили бы друг друга. Махоткина вряд ли волновало, кто ему усложнил биографию, но летный отряд сделал запрос и получил ответ: Махоткин, как выяснилось, должен был "благодарить" спасенного им Кешу, любимца публики и особенно молодежи с кличкой Князь. Почему его возвели в княжеское достоинство, убей - не знаю.
      "Юный современник" при некоторых высказываниях "негра" испуганно озирался. Кто он? Смельчак? Дурак? Или провокатор?
      - Тогда-то и было проведено закрытое партсобрание, на котором простодушные рыцари требовали исключения Иннокентия Б. из рядов партии. Припертый к стенке бывший Князь понимал, что песенка его спета и его не ждет ничего хорошего. Вчерашние друзья готовы были единодушно проголосовать за исключение, но тут поднялся Махоткин и предложил всем успокоиться, остыть и не валять дурака. И оставить все как есть. Кеша Б. - прекрасный летчик, у него прекрасная техника пилотирования, он прекрасный командир, пусть себе летает на благо родины и партии. Что тут поднялось! Как так? Ведь он подлец! А вы отмотали такие сроки! Вы лишились всего: здоровья, любимой работы, квартиры, дачи, славы, денег! И за все это простить? "Ничего не вернешь", возразил Махоткин. "А жена-красавица? Ведь и она убита этим негодяем!" "Ничего не вернешь, а я его прощаю". Вряд ли отыщется перо, способное описать эту сцену. Кеша Б. остался в рядах партии и уехал куда-то на Украину. Не знаю, как переживал сей иуда то обстоятельство, что ему никто руки не подавал. Даже горячо любившая его молодежь. Ты думаешь, что драма закончилась? Ничуть не бывало. Честным коммунистам не очень понравилось поведение старшего товарища, сильно отдающее христианским всепрощением. Впрочем, многие совсем забыли о Христе и о том, что были во младенчестве крещены. Молодежь знала о Спасителе единственно по словам благодарности: "Спаси Бог", но кое-кто вдруг обратился к Евангелию. Махоткин - это стало ясно - следовал путем Христа: возлюбите врагов ваших, и прости им, Господи, бо не ведают, что творят. Кое-кто из способных задумываться решил, что Махоткин пришел через страдания ко Христу и едва ли не обрел святость. А кристально чистые большевики чуяли здесь какой-то подвох, но ни у кого язык не мог повернуться сказать о своем товарище какую-нибудь гадость. И тут выскочила, как черт из бутылки, известная в летных кругах журналистка и лучшая подруга твоей матери Софья Марковна. Она, по своему обыкновению, стала мутить воду. Она каждому задавала интересный вопрос: "Почему Вася не рвется в ряды родной партии, которая его простила? Или он спятил на поповщине? Не вызвать ли его в партком для дачи объяснений?" Иными словами, Софья Марковна стала делать все возможное, чтобы Махоткин вернулся в лоно родной партии. Ты знаешь, почему она так хлопотала и продолжает хлопотать?
      - Н-не знаю, - ответил "юный современник". - Она вообще очень юркая.
      - То-то и оно - юркая. Не может жить спокойно: вечно сует свой нос во все дыры. Махоткин отмахивался от нее, как от надоедливой мухи, и, говорят, однажды спустил с лестницы. Ты, друг Коля, наверняка думаешь, что пьеса закончена, можно ставить точку? Но тут сюжет делает новый поворот. Я хотел написать о Махоткине роман. И стал к нему подкатываться. Мы мило беседовали, но когда он узнал о моем намерении, ушел в глухую защиту и не пожелал исповедоваться. Даже то, о чем я тебе рассказал, узнал не через него, а косвенным путем. Он сказал мне на прощание: "Я благодарен судьбе". - "За что?" - "За то, что меня посадили". - "Как так?" - "Очень просто. Что меня окружало в той, с виду благополучной жизни?" - "Богатство, слава, любовь народа". - "Меня окружали низкопоклонство, ложь, холуйство и свиные рыла, от которых я не мог спрятаться. А на Таймыре я попал в высшее общество: выдающиеся ученые, инженеры, артисты... И потому писать вам обо мне не нужно. О заранее спланированных подвигах? Это скучно. А правды вам не позволят опубликовать". - "А ваши страдания?" - "Не было никаких страданий. Только на Таймыре для меня началась жизнь: на зоне я стал свободным". - "А жена?" - "Ее не вернешь". Допускаю, что имелись причины, которые делали горе утраты красавицы жены переносимым. Впрочем, я это придумал для сюжета... Я не хотел бросать тень на погибшую женщину, возможно, и красавицу. Но и это не все. Необходим эпилог, то есть осмысление события и сведение концов с концами. Знаешь, что было на самом деле и почему он не пожелал рассказывать мне свою жизнь? На самом деле он любил свою жену, и она любила его. Допускаю, что ему нравилась и слава, и любовь всего советского народа. Слава - это последнее, от чего отказывается и мудрейший. Почему он не захотел исповедоваться передо мной ради будущей книги? Подозреваю, что его слова о благодарности судьбе - благородный самообман и обман. И знак мужества: он не хотел сочувствия, он знал ему цену. Он знал цену и человеческой любви, и сочувствию. Судя по его поступкам и словам, он перешагнул в себе ветхого человека. Он мог бы мне сказать так: "Чего ты хлопочешь, негр? Все, к чему ты стремишься, - не во славу Божию и потому ничего не стоит. А другая слава - не слава Божия - мне не нужна, я знал ее и знаю ей цену".
      - Так он религиозен? - вырвалось у "юного современника".
      - Вся хитрость заключается в том, что я этого не знаю. Если же судить о вере по делам, то он праведник. Причем праведник, который не хочет, чтоб об этом знали. Подозреваю, что на таких праведниках и держится русская земля. Вот он перед тобой. Его можно потрогать.
      - Ух ты! Значит, он святой?
      - Решай сам. Но думаю, чем больше вокруг тебя святых, тем лучше для тебя и для твоей души.
      - Он ближе всех ко Христу, а Кеша - к Иуде.
      - Что мы знаем об истоках праведности Махоткина? Что мы знаем об его детстве? Что если на его совести лежит такой страшный грех, что любое наказание за него - ничто? Ведь и Кеша после своего предательства был... ну прямо замечательным человеком. И он оставался бы Князем, любимцем молодежи, героем и прочая и прочая, если бы не двадцатый съезд. И только на Небесах разобрались бы, кто он такой, и он пошел бы не в рай, как думали мы на земле, а в вечный огонь, где жарится Иуда. Праведность мира сего и праведность пред Богом не всегда совпадают.
      "Юный современник" только глазами хлопал: "негр" Шавырин окончательно заморочил ему голову.
      - Напишите о Махоткине роман, - сказал он. - Пусть теперь не напечатают - напечатают после.
      - Думал и об этом. Ничего не выйдет.
      - Почему?
      - Жизнь каждого человека изначально имеет свой жанр. Жизнь одного человека - роман, другого - рассказ, третьего - басня, четвертого - анекдот. Махоткин - это не роман.
      - А что?
      - Жанр агиографии - житие. Этот жанр мне не по силам. Я не Епифаний Премудрый, а...
      Спустя два года после гибели Витька Николай Иваныч подумает, что жизнь его брата - всего лишь анекдот.
      Глава четвертая
      "Юный современник" взял у Владимира Шавырина телефон в расчете на то, что интересные и поучительные встречи с писателем могут быть продолжены, однако ошибся: "негр" вежливо, но настойчиво намекнул на нежелательность более тесных отношений и даже не поинтересовался предметом разговора Махоткина и отца. Скорее всего, думал смышленый современник, в день похорон "дяди" Миши на "негра" нашел пьяный стих поговорить и поумничать, независимо от качества собеседника, которого он, может, едва и замечал и забыл о нем на следующий день. И это было достаточной причиной, чтобы забыть его умные рассуждения о святых, которые могут являться в мир в самом неказистом виде, чему имеются многочисленные свидетельства очевидцев. И вообще, шла далекая от святости жизнь, заботы, дурь и беды.
      Впрочем, на очередных похоронах "негр" вел себя с "юным смышленым современником" как ни в чем не бывало, то есть как бы не избегал его и продолжал говорить умные вещи.
      "Какое мне дело до чужих жизней, чужого времени и чужих химер?" - думал юный Николай Иваныч, слушая "негра", но в душе понимал, что лжет себе: вся его жизнь вольно или невольно проходила под тенью старых барбосов, которых он и любил, и ненавидел за власть над собой. Он вспоминал, как любил отца в детстве - до головокружений. Особенно когда тот надевал свой кожаный реглан, фуражку Севморпути и чудно пахнущая кожей планшетка била его по ноге.
      "Герои! Рыцари! Брошенные жены, брошенные дети, а теперь и брошенные северные города, которые втягиваются в мерзлоту, чтобы стать предметом изучения нашей дури будущими археологами. Если таковые будут".
      Впрочем, следует вернуться во времена, когда некие темные силы (пятая колонна, агенты влияния, по убеждениям стариков) раскачали устои социалистического строя и подорвали веру народа во всепобеждающую силу классового сознания. Надо сказать, что у молодого начальника Авиационно-технической базы (Крестинин-младший сделал блестящую карьеру) не было времени на религию, "философию", а тем паче зубоскальство. Он даже над отцом не подшучивал: тот представлял собой малоинтересную мишень для подначек, так как был начисто лишен чувства юмора. И, как Христос (если верить Иоанну Златоустому), никогда не смеялся.
      Глава пятая
      Женился Николай Иваныч, как говорили, в подражание одному из самых почитаемых в своей среде героев Севера - Урванцеву, которого видел на похоронах "дяди" Миши несколько лет назад, а потом думал о нем не чаще, чем о белых медведях. А началось "все" с Матвея Ильича Козлова, знаменитого полярного аса, храбрость которого была равна разве что его скромности. А человек более скромный, чем он, еще не родился. "Мотя" (так его звали в своей среде) давно был на пенсии и время свое проводил при летном отряде в качестве техника по учету. Эта необременительная должность, смеха ради именуемая "начальник штаба эскадрильи", позволяла ему часами сидеть на обочине аэродрома и глядеть, как взлетают и садятся самолеты. И говорить на языке, вне аэродрома непонятном. Все, что вне аэродрома, ему было не интересно, так как не вызывало в памяти никаких ассоциаций и образов. Был он роста небольшого, с густыми белыми волосами на косой пробор, загорелый до черноты, ходил в сером пиджачке букле с обвислыми плечами и никогда не надевал ни орденов, ни колодок. Николай Иваныч любил поболтать со стариком, который про авиацию и авиаторов прошлого знал все. И тот однажды познакомил "молодого современника", получившего некоторую известность среди своих как мастер распутывать причины летных происшествий, с великим Урванцевым. Крестинин-младший никак не мог увидеть в облике этого героя чего-нибудь, отличающего его от людей, мимо которых пройдешь и не заметишь. Сутулый, губастый, в очках. Глядя на более чем неброских на вид героев, Николай Иваныч сделал вдруг неожиданное для себя открытие: герои не похожи на героев. Если следовать такой логике, то люди героической внешности не должны отличаться чрезмерной храбростью.
      Вышло так, что Матвей Ильич оказался первым, кто воспользовался первой картой огромного архипелага Северная Земля (Земля Николая II), сотворенной Урванцевым за два года путешествий на собаках в отрыве от Большой земли. Тогда-то - в 1932 году - Матвей Ильич провел караван судов не проливом Вилькицкого, вечно забитым льдом, а в обход с севера самого большого "белого пятна ХХ века" по карте, которой не видел никто, кроме автора.
      Долгое время великий полярник был "запрещен", так как после открытия месторождений, исследования Северной Земли и других подвигов во имя Отечества был осужден как "враг народа" и отбывал срок на Таймыре. И при этом, как говорили, нисколько не злился на власти и на ловкачей, которые за его открытия и исследования нахватали и званий, и Ленинских премий, и скромных звездочек Героев. "История рассудит", - посмеивался он. А жена его Елизавета Ивановна с фатализмом русского человека, который не зарекается ни от сумы, ни от тюрьмы, как-то сказала: "Хорошо, что его посадили: характером помягчел и стал снисходительнее к людям".
      Урванцев, по словам знавших его в деле, обладал при самой невыдающейся внешности нечеловеческой выносливостью и, когда его товарищи - молодые спортсмены и атлеты - ломались, искренне считал, что они придуриваются. Были у него и другие недостатки характера. В исторической (по-настоящему исторической) экспедиции на Северную Землю начальник Георгий Ушаков поставил на ближайшей сопке красный флаг, что будто бы закрепляло архипелаг, границы которого неизвестны, за Советским Союзом, вошел в состояние восторга и вместе с юным радистом и каюром с радости загулял. Урванцев со свойственным ему занудством настаивал на проведении работ и прекращении пьянства. Его просили не зудеть над ухом, не говорить глупостей под руку, так как работа не медведь, в торосы не убежит. Тогда Николай Николаевич капнул в бутыль со спиртом фиолетовых чернил и надписал: "Сулема - яд. Для научных целей". Его едва не побили. Его бы выгнали, если б на эту неведомую землю мог пробиться хоть какой-нибудь корабль. Ледокол подошел к острову, где располагалась база экспедиции, только через два года.
      Рассматривая великого полярника в поисках чего-нибудь особенного в его внешности, "юный современник" вспомнил известную в своей среде историю его женитьбы.
      Пребывая в гостинице города Томска, он увидел за табльдотом женщину и с ходу предложил ей руку и сердце. Женщина была - этого не скроешь - из хорошей дворянской семьи и, как потом выяснилось, с гимназическим образованием. Она была обескуражена напором не очень молодого, неказистого, но чрезвычайно нахального человека. К тому же была замужем. Но никаких сил не было противостоять этому нахалу: к тому же он заявил во всеуслышание за тем же табльдотом, что "она" (его нисколько не интересовало даже имя избранницы) сорвет мероприятие государственной важности, если разобьет сердце начальника экспедиции, каковым он является. И Елизавета Ивановна (будущая жена Урванцева) поехала с ним в экспедицию в качестве врача, так как помимо классического образования имела и высшее медицинское. Они прожили долгую, трудную, полную разнообразных событий жизнь. Она участвовала во всех последующих экспедициях мужа с перерывом на четыре года - время войны, после чего была главным врачом Норильска, где ее муж отбывал наказание. В возрасте восьмидесяти семи лет они участвовали в авторалли Ленинград-Москва и заняли первое место (автомобиль - их увлечение).
      Николай Николаевич завещал похоронить себя по православному обряду и передать все свои работы и дневники в государственный архив. После сорокового дня Елизавета Ивановна пригласила архивистов, помогла разобрать бумаги и, закончив земные дела, тотчас же отправилась к мужу, чтобы уже никогда с ним не разлучаться.
      А в тот достопамятный день Крестинин-младший пялился на Урванцева и жалел о том, что не может быть собеседником этому перевалившему за девятый десяток человеку. Однако из самолюбия думал: "Все в прошлом, все химеры и фантомы".
      Глава шестая
      Молодой, процветающий инженер, авиатор во втором поколении увидел в одной компании румяную, крепенькую особу с круглой попкой и полными, Х-образными, ловкими ногами, к которой все обращались почему-то "Серафимовна" (она оказалась Татьяной Серафимовной), и предложил ей руку и сердце. Это был, пожалуй, единственный подвиг Урванцева, который можно было повторить в наше время. Серафимовна с ходу согласилась, понимая, что в любую минуту можно сделать финт ушами и уйти в тину (мало ли что ляпнула пьяная женщина!), однако, уточнив, что жених - сын какого-то знаменитого героя, то есть живет в квартире, достойной героя, решила изменить свои жилищные условия и мысленно поздравила себя с тем, что ответила на чувства молодого и перспективного человека.
      Николай Иванович, мало знакомый с извилистостями женского ума, вообразил, что Серафимовна полюбила его с первого взгляда, как и он ее, так как, ничего не зная о нем и не имея никаких видов, доверчиво отдала ему свое сердце. Но в этом союзе была некоторая особенность, которая могла вывернуться в любую сторону и самым неожиданным образом: Николай Иваныч, в отличие от героя "дяди" Миши, был девственником (так уж вышло, бывает), а Серафимовна утратила таковую в девять лет и успела до венца испытать все виды постельных утех, главным образом грубых и вне постели, что можно трактовать как неизбежное следствие скученной барачной жизни. Кроме того, она знала, что такое аборт, не по наслышке. Однако ей хватило смышлености не выставлять своего цинизма, так как муж ее - это она сразу сообразила - был тайным романтиком. Она об этом подумала другими словами, то есть вообще без слов, как собака: она попросту смикитила, что перед ней раскрываются возможности сменить масть, а для этого не жалко и придержать язычок. То есть не злоупотреблять "феней", хотя бы на первых порах.
      Николай Иваныч представил невесту отцу - та, глянув на могучую, как статуя командора, фигуру вероятного свекра, впала, наверное впервые с девятилетнего возраста, в смущение: таких мужчин она в жизни не видела.
      - Вот это да! - вырвалось у нее (надо заметить, что искренность ее реакций и простодушие были, наверное, секретом ее обаяния и очень ее молодили).
      Старику Серафимовна понравилась своей живостью, и он в ответ что-то прорычал, как тигр через рупор, - это привело молодую женщину в восторг.
      Старик приобнял своей могучей рукой вероятную невестку - та вспыхнула.
      - Живи там, - употребил он формулу гостеприимства северных народов, с которыми в свое время водил тесную дружбу, и добавил: - Места всем хватит.
      А Серафимовна, увидев квартиру - никогда такой не видела! - сказала себе: "Уйду отсюда только вперед ногами!"
      - Очень хорошо, - поддакнул счастливый жених, радуясь, что старик принял невестку без оговорок и расспросов. И пошел показывать кухню, сантехнику, комнаты, холодильники. У бедной барачницы голова пошла кругом от такого богатства и "площади" - четыре комнаты!
      - Ой! Два холодильника! - вырвалось у нее.
      - А что?
      - Обычно один, - пояснила Серафимовна (у ее мамки вообще не было холодильника).
      - У тебя, дорогая, психология человека, который не в состоянии понять, зачем маршалу Ахромееву два холодильника, - сострил Николай Иваныч.
      Серафимовна в ответ закатилась самым веселым смехом и сказала себе: "Хрен отсюда уйду!"
      И чтоб закрепить и развить успех на захваченном плацдарме, принялась с ходу готовить обед из имеющихся в холодильнике продуктов.
      - Имей в виду, - сказала она жениху, но так, чтобы слышал и вероятный свекор. - Я могу приготовить обед из ничего.
      - Умница, - одобрил Иван Ильич и, глядя на нераспечатанные контейнеры с мебелью, приобретенные до гибели Витька и успения "кроткой Марии", вздохнул. - Жаль, что она... это... того... не видит.
      И стали они жить-поживать и добра наживать.
      Глава седьмая
      И стали они - трое в четырехкомнатной квартире - жить-поживать...
      Купленная до гибели Витька мебель так и осталась нераспечатанной под вешалкой. Со смертью сына и жены - "кроткой Марии" - жизнь для Ивана Ильича как бы остановилась. А коли так, зачем мебель?
      В счастливые минуты Николай Иваныч называл свою избранницу "Елизаветой" - в память о замечательной жене Урванцева; Серафимовна, не зная происхождения прозвища, на всякий случай обижалась и говорила, что она не такая, с чем Николай Иваныч тотчас же соглашался.
      "Да ведь и я не такой", - думал он, вспоминая героя Урванцева.
      Иван Ильич, который относился ко всем женщинам с добродушной снисходительностью, полюбил невестку, так как мало кого не любил, однако его смущало затянувшееся отсутствие детей. Чего тянут? Молодые успели стать не очень молодыми, съездить за кордон, приобрести дачу и машину. А зачем все это? Однажды Иван Ильич, продираясь сквозь дебри своего уникального косноязычия, объяснил сыну, что бездетные браки обладают свойством непрочности.
      - Ну и хрен с ним, с браком, - отозвался Николай Иваныч, успевший разочароваться в жене и убедиться в пагубности обезьянства. - Сатана обезьяна Бога, Дон-Кихот - обезьяна рыцаря... А кто обезьяна геолога Урванцева? Всего лишь - дурак. У нас с ней разные понятия о ценностях.
      Иван Ильич не понял, о чем умничает сын, и в ответ неожиданно рассердился:
      - Поповщину не гони! А без них, - он показал рукой рост ребенка, - все даром и глупо, - махнул рукой на все еще не распечатанные контейнеры.
      Время, когда Николай Иваныч еще не успел разглядеть недостатков жены телесных и душевных - и наслаждался предполагающими постель чудесными открытиями в своей избраннице и самом себе, прошло. Глаза у него раскрылись на ошибку собственного выбора после Туниса, куда был направлен в долгую, шикарную, необременительную и очень денежную командировку в качестве представителя Аэрофлота. Эта дурища ухитрилась перессориться со всеми посольскими и представительскими бабами, которые если и были ненамного выше ее, то хотя бы умели скрывать блеск собственного скудоумия и бытовую мелочность за ласковыми улыбками. И он был отозван на родину. Серафимовна этот удар по благосостоянию приписала проискам каких-то евреев, которые будто бы заполонили наше посольство, что, разумеется, было вздором.
      Его теперь раздражали в Серафимовне и манеры, и лексикон, и "опытность", почерпнутая из американских фильмов. И эта раздражительность незаслуженно выплескивалась на стариков, которые один за другим растворялись в небе над трубой крематория, и он предавался философическим размышлениям о конфликтах поколений.
      Прошли времена, умничал он, когда отцы и дети по причине одностойной технической и информационной оснастки понимали друг друга и жили в относительном согласии друг с другом и с еще не окончательно уничтоженной "окружающей средой". Прошли времена идиллической патриархальщины: теперь отцы и дети имеют разные мозги, они - разные биологические виды. И самое печальное, что дети с их компьютерными мозгами не умнее стариков.
      Серафимовна, в отличие от мужа, была свободна от социальных и компьютерных воздействий окружающего мира и существовала как бы вне времени, которое не задевало и ее неприлично для своего возраста здорового свекра. И позволяла в отношениях к старику невинное кокетство, которое Николай Иваныч понимал как неприличие.
      - Иоанн! - говорила она капризным тоном и надувала губки. - Слетай-ка, отец родной, в магазин. Ведь ты - летчик.
      Иван Ильич принимался возражать, что он списан с летной работы, а "отец родной" - на фене начальник лагеря, но Серафимовна, рядом с ним маленькая и шустрая, принималась его выпихивать, и он подчинялся ее слабости. А случалось - с детской непосредственностью садилась к нему на колени, клала свою всегда аккуратно убранную, хорошенькую головку на его могучую грудь и глядела хитрющими глазами на мужа. И просила "Иоанна" или "папика" рассказать "маленькой девочке" сказочку о своих приключениях.
      - А правда, что ты поднимал в цирке платформу с пианиной и пианисткой, а она наяривала "Марш Черномора"? Или афиша врет?
      Николай Иваныч вынужден бывал время от времени делать не в меру расшалившейся жене замечания о необходимости соблюдать дистанцию, но она с обезоруживающей невинностью возражала:
      - Что делать, если я люблю папика? А ты, папик, хоть немножко любишь меня?
      Иван Ильич принимался, по своему обыкновению, рычать, что приводило молодую женщину в самое веселое расположение духа.
      - Ты, папик, прелесть! Ну как можно не любить такого папика? Ты только погляди, какая у него морда! Ты где-нибудь еще видел такую хорошую и смешную морду? А не отрастить ли тебе, папик, бороду, как у Карла Маркса?
      - Ты хоть на людях веди себя прилично, - говорил Николай Иваныч.
      - Никс, не будь занудой!
      Иногда Иван Ильич оказывал веселой невестке сопротивление: ссаживал ее с колен, отставлял в сторону, как мебель, отгораживался, но та воображала, что это едва ли не приглашение к игре. И продолжала дурачиться и вспрыгивать на него, показывая свои полные, гладкие ноги.
      Однажды Николай Иваныч не вытерпел:
      - Ты что, совсем дура? Ведешь себя как будто он ничего не чувствует. Ведь он, черт подери, мужчина, а не цирковой слон.
      Серафимовна показала на лице смущение:
      - Да? Что ж раньше не сказал?
      - Раньше я не думал, что ты такая дура.
      - Да, я глупая.
      Серафимовна грустно опустила свою хорошенькую головку с мальчишеским затылком и хвостиком. Он хотел ее утешить, вообразив, что видит перед собой выражение искреннего раскаяния, но Серафимовна вдруг принялась очень натурально хрюкать.
      "Может, ее побить? - подумал он. - Она другого языка не понимает. Люди бараков понимают только силу. Интересно, какой вздор вертится в ее башке?"
      Серафимовна старалась откреститься от своего барачного прошлого и делала все возможное, чтобы не видеть своих старинных приятелей и приятельниц; она даже мать не пригласила на свадьбу, так как та могла напиться до поросячьего визга: попила в свое время детской крови - хватит. Впрочем, были исключения: для школьной подруги Валюхи, которая сумела более или менее устроиться в жизни, и для бывшего сожителя матери- вора в законе Борис Борисыча, который, как считалось, не утратил своего авторитета, даже уйдя в прошляк. Кстати, он сделал все возможное, чтобы его бывшая сожительница не подгадила дочери своим возникновением, и по-своему гордился Серафимовной: умница, не упустила возможности сменить масть. Время от времени он напоминал "дочке": "В случае чего, если кто будет тебе мешать жить, шепни". Серафимовна даже считала, что его можно представить "папику" Борис Борисыч умел себя вести в любом обществе, - но тот категорически отказался.
      - Ты думаешь, из-за чего? - Он пошевелил пальцами, украшенными "перстнями". - Не-ет. Есть и кое-что другое. - И при этом таинственно улыбался.
      Серафимовна не придавала значения таинственности Борис Борисыча, так как "этот народ" не может не напускать, где надо и где не надо, туману. А улыбка у него была очень даже приятная.
      Серафимовна прекратила играться со свекром. Но только при муже. А без него приглашала Ивана Ильича побороться. "Ведь ты боролся в цирке, папик", и залезала на него, продолжая ломать из себя маленькую девочку. А в голове ее время от времени вертелась озорная мысль: почему бы не устроить так, чтобы "папик" заинтересовался Валюхой? Зачем? А та-ак! Надо!
      И она еще более приблизила к себе Валюху.
      - Не хочешь попробовать старичка? - спросила она подругу.
      - Он не старичок - старичок мой, у которого это хозяйство в нерабочем состоянии через систематическую пьянь.
      - Так попробуем?
      - А что? - ответила школьная подруга. - Я бы с большим моим удовольствием, да стесняюсь. Он во какой буйвол.
      - Дура! Приди к нему, когда он спит, и - в койку. Он спит голый, как Зевс.
      - Зевс? Это кто такой? Из жэка, что ли?
      - Дура! Это в Древней Греции бог - такой качок.
      - Ах да! В жэке Зикс... Вдруг выгонит?
      - Как выгонит, если ты сама будешь голая? Ведь он - мужчина.
      - Вдруг побьет?
      - Что ты! Он добряк. Он женщин не бьет. Баб бьет только мелкая шушера. Вот как Колька уедет в командировку, и мы... Тра-ля-ля, тра-ля-ля!
      - Постой, откуда ты знаешь, что он спит без ничего? Подглядывала, что ли?
      - Не твое дело.
      - Ой, подруга, боязно чего-то!
      Для объяснения странноватости желания Серафимовны принудить Ивана Ильича к нарушению сразу двух заповедей* Божиих можно привлечь и венских выдумщиков во главе с их патриархом Фрейдом, и идею раздвоения личности, и перенос чувства, и скрытное желание самой "попробовать старичка", и другие вещи из области психоанализа, но на самом деле все было проще и прозаичнее. Вездесущая Сонька сообщила Серафимовне, что Иван Ильич завел себе какую-то Ольгу Васильевну, одинокую сорокалетнюю хохлушку. Возможно, без квартиры. А если хохлушка решит взять мужика, тому ничего не останется, как сдаться на милость победителя. То есть победительницы. С хохлушками в искусстве обольщения мужиков могут сравниться разве что польки, в каждой из которых сидит ведьма.
      Узнав об Ольге Васильевне, Серафимовна испытала укол как бы ревности, словно мужем ее был Иван Ильич, а не его сын. Но и это дело десятое: залетная обольстительница-ведьма могла женить на себе Ивана Ильича и прописаться в его квартире: "Места хватит!" - скажет этот простой, как ребенок, буйвол. Ведь Ольга Васильевна, кажется, без площади, а Валюха замужем, она посвежей, и, в случае чего, ее можно спустить с лестницы или призвать на помощь Борис Борисыча (кличка Боровик) - тот враз наведет порядок. Таким образом, если отбросить все сопутствующие ощущения и нюансы, Серафимовна стояла на страже квартиры, то есть стояла насмерть на отвоеванном плацдарме. Но и это было слишком простым объяснением: Серафимовна задумала... То есть она задумала такое, о чем не созналась бы и самой себе. То есть даже не задумала, а так, сплошной туман в голове.
      Глава восьмая
      Николай Иваныч никак не мог понять, на почве чего сошлись дурища Серафимовна и многоумная, прожженная и прокуренная насквозь бестия Сонька. Впрочем, Сонька одинокая и потому лезет во все дыры, где можно выпить, покурить, поесть чего-нибудь вкусненького и помолотить языком, показывая свой незаурядный ум, осведомленность и тонкий юмор.
      Ему не очень нравилась эта странноватая, скорее всего на почве циничного отношения к жизни, дамская дружба: он боялся, как бы старуха не напустила в пустую голову жены какого-нибудь вздора, и, к сожалению, не ошибся: Серафимовна стала читать мадам Блаватскую, от которой у редкой неофитки голова не пойдет кругом. Теперь в доме появился Будда из мыльного камня, купленный у Соньки, и воняло ароматическими палочками.
      Однажды он застал теплую компанию (обычно к его приходу все разбегались): Серафимовну, Соньку и Валю, которую он запомнил лишь по тому, что месяц назад ударил ее дверцей машины.
      Сонька плела что-то о знаменитостях, перешла на хорошо ей знакомую летную тему "эпохи рыцарства" и космонавтов.
      - И я бы мог, но почему-то Гагарин, - сострил Николай Иваныч.
      Гагарина он понимал как последнего в истории человечества героя, вызвавшего энтузиазм всей планеты.