Шепот звезд

      Старик был на месте и, судя по разбросанным бумагам, писал свои дурацкие стихи, а возможно, и прозу, которая не уступала стихам своим качеством. Он растерялся, что-то зарычал и принялся убирать исписанное в папку.
      - Я ненадолго, я не очень помешаю, - заговорила Серафимовна, не зная, о чем намерена говорить. - И сейчас будет гроза, а я без зонтика. Я просто... просто пришла сказать, что ухожу от вас. Все и все! - вырвалось у нее помимо воли.
      - Как... это? Не надо... - зарычал свекор. - Зачем?
      - Надо было это сделать раньше, а я дождалась, когда Николай Иваныч найдет себе подходящую девушку...
      - Как так? - разволновался Иван Ильич, хотя не понял, о чем речь.
      - Нашел другую - получше. И теперь вы будете счастливы... Погодите, не рычите. Кто я такая? Я - барачная жительница. Понимаете? Шанхай, одним словом. Кругом воры, алкаши, шмары. Кто мой батька, не знаю. Может, вор, а может, чекист, а может, церкви взрывал. Мать - пьянь беспробудная. Сколько она сделала абортов? Сама небось не считала. Как я росла? Кто меня учил хорошему? Разве что мамкин хахаль - вор в законе по кличке сперва Ангел, потом Боровик...
      - Не надо... это...
      - Раньше-то хоть поп говорил, что убивать нехорошо, от этого сон пропадает... Что нехорошо грабить, а аборт - убийство. А у нас, в шанхае, как было? Ты украл - хорошо; не попался - очень хорошо; у тебя украли плохо и даже безнравственно. Аборт - это не убийство, а "чистка". Нельзя мне было идти к вам, ведь я к деторождению не способна. Недаром Колька намекал: "Была бы жива мать, заставила бы в церкви венчаться". И дуре ясно, на что намекал: аборт большой грех, и священник по причастии не благословил бы на брак. И тогда был бы он свободен, как Куба, и теперь женился бы на консерваторке... Впрочем, не знаю, может, она и не консерваторка, а такая же шмара, как и я... Во всяком случае, Сонька считает, что она консерваторка...
      При упоминании имени Соньки Иван Ильич зарычал.
      - Погодите, Иван Ильич! Сейчас договорю и - бежать, бежать. Кольке нужна девушка, которая университет закончила или консерваторию, чтоб она знала, что такое аудитория, экзамен, умела на пианино, чтоб дурой не была. А я половины не понимаю из того, что он мне говорит. Про Шопенгауэра, про Христа...
      - Да как он смеет! - разозлился Иван Ильич. - Про Христа... поповщину... а сам...
      - Погодите, не перебивайте. Коле нужна хорошая женщина и чтоб были дети. И вам внуков нарожала, за которыми не тянулись бы грехи мамки. Пусть у вас все будет чисто и хорошо. И чтоб были внуки. Ведь вы давно мечтаете о внуках, я знаю. Иначе пресечется ваш род. Род ваш не должен пресекаться ни при каких обстоятельствах... В Библии вон праведник Лот трахнул своих дочек, чтобы род не пресекся... И правильно сделал.
      - Знаешь... это... ты... не надо так...
      - Знаю, что мотать мне надо. И еще скажу: я вас любила и люблю. И вас, и Кольку. Вас больше. Вы единственный, может, человек, который мне встретился. Считайте, что сыграли вничью, все остались при своем интересе.
      - Неправильно... Дай сказать...
      - А я вам еще и Валюху подсунула. Тут у меня был, конечно, расчетец... Нет, не квартирный, не подумайте. Но об этом потом или никогда. Низкий вам поклон, и не поминайте лихом!
      - Погоди. Надо взять ребенка в приюте.
      - Ой, не смешите! Это раньше в приютах были дети погибших в войну, а еще раньше - расстрелянных дворян и священников. А теперь кто? Дети порочных родителей, которые хуже зверей, так как звери своих детей не бросают. Перед такими родителями самая распоследняя сука - ангел небесный! Она своих щенков не бросает. Короче, дорогой Иван Ильич, козырей, как видите, у меня на руках никаких нет.
      - Кто тебе... это... сказал... Ну, что ты не способна? Врачи? Брешут!
      - Нет, врачи такого не говорили, но это ведь и ежику ясно, отчего дети получаются.
      Серафимовна вдруг что-то вспомнила, побежала на кухню и заглянула в холодильник.
      - Вы на голодном пайке! - сказала она. - Так нельзя.
      Она стала выкладывать из сумки свертки и пакеты.
      - Как жить будешь? - спросил Иван Ильич.
      - Выживу. Работать устроилась.
      - Такой зарплаты не хватит... это... и на проездной билет до работы.
      - Другие живут. Бутылки собирают. Есть специалисты по помойкам...
      В этот момент порывом ветра захлопнуло окно, и занавеска втянулась в форточку; прямо над головой ударило, как из пушки, и тут же озарило всю комнату. Серафимовна так и присела.
      - Боюсь грозы, - проговорила она.
      Снова загремело. И пока Иван Ильич возился с форточкой, ударило еще два раза.
      - Ладно. Побегу, Иван Ильич, - сказала Серафимовна. - Успею добежать до остановки.
      - Никуда не пойдешь... - Иван Ильич встал в дверях. - И вообще... приобнял Серафимовну и чуть ли не силком повел в комнату. - Успокойся, все будет хорошо... - И вместе с дождем, ударившим по подоконникам, разрыдалась и Серафимовна.
      Иван Ильич посадил ее на колени, как маленькую, и стал утешать.
      Глава двадцать первая
      Лишь одно омрачало нежданное счастье Николая Иваныча, лишь одна тень набежала на его солнце: Одесса называла его на американский манер "бой-фрэндом", что как бы обозначало его место в ее жизни. Он знал, что такое "бой-фрэнд": некто являющийся в заранее обговоренное время с вином, цветами, подарком и ведущий только приятные разговоры - ни слова о запутанностях жизни. Ему не нравился этот институт американских легких отношений, предполагающих непричастность и равнодушие к делам и жизни "друга": не дай Бог, знать о нем что-нибудь лишнее, что отразится на работе селезенки. Он чувствовал, что годится не только на стрекозиную роль; он считал себя мужчиной, на плечи которого можно опереться, который способен войти в положение и распутать сложную ситуацию. Неужели она ни в чем не нуждается и у нее нет сложностей, в отличие от Серафимовны, которая без него попросту не выживет? Она в довольно деликатной форме избегала перехода на "частности" и "подробности"; она не хотела знать, кто он такой ("летчик" - и довольно), каково его положение, в том числе и семейное, и вообще чем он занимается. Но и сама, отстаивая свою автономию, не говорила (даже не проговаривалась), чем занимается вне их чудных встреч. Он даже не знал ее настоящего имени. Кто она? Замужем? Есть ли у нее дети? Может, она - дочь президента или авторитетного вора? Или секретный агент?
      Она умела с каким-то пугающим неистовством отдаваться каждому мгновению их встреч - могло показаться, что она ради этого счастья готова на все и не переживет разлуки - однако легко переживала: с глаз долой - из сердца вон.
      Когда он поливал американцев, надеясь походя зацепить и свое "бой-фрэндство", она уходила от темы. И как бы указывала ему свое место.
      - Я знаю американцев реальных. У них есть и неплохие свойства. Если американца, находящегося на последней стадии рака, спросить, как он вообще, в ответ услышишь веселое "файн!".
      - Согласен, это хорошо - не навязывать свои заботы посторонним. А если близкие? Или там все друг другу посторонние?
      - Близкие сами должны все знать.
      - Согласен. Если им дают эту возможность.
      Он думал, что ради своего счастья (а счастьем и судьбой была "она") готов на все и отшвырнет каждого, кто станет на его пути... Не ради себя, ради нее, уточнял он. Ведь она без него не испытает того, что испытывает.
      Как она умна, деликатна, как заботливо оберегает от любого волнения, любой омрачающей мысли.
      Он подумывал, что если Серафимовна станет на его пути, он отшвырнет и Серафимовну. Нет, не ради себя, а ради Оды, уточнял он, хотя в душе понимал, что лжет себе.
      Когда он узнал, что отец жив и здоров и кормит уток на пруду и обитает в квартире у "Аэропорта", успокоился. Но если бы отец стал на его пути... Совсем не обязательно откидывать - можно обойти. А ведь если батька узнает про Одессу, то будет рычать и размахивать своими кувалдами, хотя своего старшего друга "дядю" Мишу не осуждал за связи с комсомолом, то есть комсомолками. Теперь Николай Иваныч с высоты своей влюбленности трактовал и отца, и Серафимовну как несложные для осмысления АПы.
      Он воротился домой и с некоторым облегчением обнаружил, что жена в отсутствии и потому нет необходимости оправдываться и врать. А ужин разогреть - дело нехитрое. Он прошел на кухню и обнаружил записку, прислоненную к стакану, и рядом запечатанный конверт.
      "Дорогой Николай! Все в порядке. Я ушла. Благодарю тебя за все. Будь спокоен и счастлив. Татьяна".
      - Что за вздор! Какая еще Татьяна? - разозлился он, не сразу сообразив, что Татьяна - всего лишь Серафимовна.
      Он сел в кресло и задумался. Что ей в голову стукнуло? Нет, дорогая, так эти дела не делаются. Решила сыграть в благородство?
      - Интересно, - бормотал он. - Очень интересно девки пляшут. Она просто спятила. Куда ей деваться?
      Минуту назад он мечтал о свободе, однако, получив таковую без ненужных скандалов и слез, расценил ее как предательство, словно Серафимовна оставила его одного барахтаться в волнах моря житейского. Иначе говоря, свобода ему была не нужна, то есть нужна, но при каких-то иных условиях, а каких именно, он пока не решил. Предложенная Серафимовной игра его не устраивала, так как била по самолюбию.
      Может, она решила попугать и вернуться как ни в чем не бывало? У кого узнать, где эта обормотка? Кому позвонить? Соньке? Только не ей. Валюхе?
      Он мог бы, пожалуй, испытать облегчение без особых угрызений совести, если бы Серафимовна ушла к солидному товарищу, способному ее прокормить. Но где они в наше время? Мать? Но и мать ее не ждет. Разве что старый хахаль матери некто Борис Борисыч. Где теперь искать эту дуру, не поднимая особой пыли?
      Он распечатал конверт, присланный, судя по штемпелю, почему-то из Наро-Фоминска. На листке были каракули, почти не поддающиеся расшифровке:
      "Ваш папа живет с вашей женой Таней, с чем и поздравляю.
      Доброжелатель Яго".
      - Какая мерзость! - Он скривился и бросил письмо, словно оно было чем-то вымазано.
      Однако это - из области бреда на границе души послание доброжелателя (откуда они только берутся?) - давало видимость объяснения ухода Серафимовны и отца. То есть в пошлую голову могло прийти: "Улетели голубки и воркуют". Но такое мог подумать только глубоко испорченный и ничего не понимающий в людях товарищ: исходя из характеров Ивана Ильича и Серафимовны, такого случиться не могло.
      Что делать? Что делать? Он чувствовал, как мысли разной убедительности и силы плывут, путаются, сшибаются, текут параллельно и делают скидки вбок, как заяц. Перед ним были два "вещдока" - письма. Они - факт. Но факт ли то, что в них? Они смахивают на действия интригана, который для неведомых пока целей выдумал заведомо бредовый сюжет, от которого невозможно отмахнуться: в мыслях обязательно будешь к нему возвращаться и думать: "А вдруг..." Или ломать голову на тему: "Откуда доброжелатель знает подробности? Со свечой стоял?" То есть мысли будут принимать самый пошлый характер и выводить из равновесия.
      Но ведь кто-то написал эту гадость. Кто? Валюха? Сонька? Сонька вряд ли. Тогда ей некуда будет ходить обедать и пить кофе с ликером. Валюха замужем. Одесса? Сама Серафимовна? Нина?
      В нем проснулся разгадыватель АПов. Но тут выходила бредятина. И еще. Можно ли в "следственных действиях" исходить из качества характеров действующих лиц? Что, если и характеры могут при каких-то обстоятельствах меняться? То есть психология, как кто-то сказал, дело темное.
      Он представил, как Валюха по обоюдной договоренности выскакивает будто бы под душ, а ее сменяет... В темноте все кошки серы...
      Вот молодцы эти старые барбосы! Батька, наверное, знает, что я знаю или узнаю об... институте снохачества, и потому скрывается. Ему стыдно. Хорошо, что стыдно.
      Николай Иваныч задумался, следует ли посылать отцу письмо доброжелателя.
      Пока он искал конверт, зазвонил телефон. Кто? Отец? Серафимовна? Сонька? Одесса? Но звонил КО (командир отряда) Комаров.
      - Что скажешь, Николай Иваныч? Я насчет твоего отца. Рвется, понимаешь, к нам в эскадрилью. Хочет приносить пользу обществу.
      - На вашем балансе имеются и частные самолеты, принадлежащие новым властителям...
      - И это бывает. Новые времена, понимаешь. Я сказал ему: без резолюции начальника АТБ, то есть твоего благословения, и говорить не буду. Рвется со страшной силой.
      - Понятно, - ответил Николай Иваныч, а мысленно добавил: "Понятно, что рвется со страшной силой. Сила привычки - удирать от жены, от детей, от быта, от проблем, а теперь и от запутанной ситуации. А может, чувственности молодой пассии".
      - Что тебе понятно?
      - Понятно, что для него авиация - все.
      - И силенки пока имеются.
      - Имеются.
      - Пусть покатается по местам боевой молодости.
      - В конце концов, я не сторож отцу моему, - вырвалось у Николая Иваныча.
      И вдруг вспомнил, что произнес слова Каина, который, кажется, успел замочить брата и валяет Ваньку. И перед кем? Пред Самим Богом! А ведь Бог все видит, все знает.
      - Я понял, что ты умываешь руки?
      - Ой, не надо. Что он, на крест идет, что ли?
      - Не на крест, конечно. Ладно, реши это дело. Особенно не затягивай.
      - Есть. Договорились. Завтра позвоню.
      - Очхор.
      Ему приснилась маленькая хорошенькая девочка с бантом, в кисейном платьице, с ловкими ножками.
      - Ах, какая хорошенькая девочка! - вырывается у него.
      Девочка берет его за руку - он умиляется: такие маленькие ручки! - и вдруг пребольно кусает.
      "Зачем ты кусаешься?" - спрашивает он, отдергивая руку.
      "Да, я кусачая", - соглашается девочка с очаровательной улыбкой.
      Он хочет рассмотреть ее зубы, но это ему не удается. Судя по укусу, треугольной формы.
      Девочка хочет снова взять его руку, но он отступает, отмахивается и в конце концов бежит.
      Он несется что есть силы, а девочка не отстает. На поворотах скользит на своих хорошеньких туфельках, как по льду. Догоняет и снова кусает, как собака. Теперь она уже не хорошенькая, а страшная и почему-то в очках.
      Он ее отпихивает, бросает какими-то палками и вдруг видит красный огнетушитель. Разбивает штоком колбу и направляет струю пены на девочку она сердито кричит.
      Он проснулся и никак не мог прийти в себя. Что за вздор?
      Впрочем, днем он смотрел состояние пожарной безопасности базы и держал в руках огнетушитель.
      Часть вторая
      * * *
      Каждый уважающий себя командир воздушного судна (КВС) обязан иметь увлечение или хотя бы какую-нибудь отличительную дурь: это признак породы, тавро, печать неповторимости. КО (командир отряда) Комаров был истребителем мух: он их щелкал резинкой или ловил на лету. "Развивает реакцию", - говорил он как бы в оправдание.
      В Антарктиде он летал с Иваном Ильичом и как-то сознался, что скучает не только по родным осинам, но и по мухам.
      Иногда - оказывается, и от них бывает польза - мухи служили способом разрядки тяжелой обстановки, когда командир, будучи не в настроении, принимался показывать недовольство действиями экипажа. На этот случай смышленая молодежь имела про запас коробку с заранее отловленными мухами, без которых отправляться в рейс мог человек или легкомысленный, или излишне в себе уверенный.
      Обыкновенно услужливый второй пилот, выпустивший муху, ненавязчиво обращал внимание командира на предмет его охоты и ломал при этом неподдельный интерес к развитию события. Комаров, не выпуская из фокуса внимания эволюции жертвы по пилотской кабине, доставал не глядя одну из резинок и при этом прикидывал способ поражения цели. Может, поймать на лету? В этом есть определенный шик.
      Известный полярный ас, который когда-то служил в том же подразделении, Виталий Иванович Масленников, по кличке Дед, возил с собой этюдник и писал этюды. О качестве его живописи говорить трудно, однако все им исполненное очень высоко оценивалось членами экипажа.
      Виктор Михайлович Перов - герой войны и кавалер высшего бельгийского ордена за спасение принца Де Линя в Антарктиде изображал из себя мерзляка и требовал держать в пилотской кабине температуру, которую мало кто выдерживал: сибиряк жары не боится, но не любит ее.
      Были чудаки, которые собирали курительные трубки, марки, изделия чукотских косторезов, фотографии надгробий (десятки тысяч памятников!), вырезки из газет о награждениях. Были известные своими присказками, дефектами речи или молчанием (пилот Осипов произносил одно слово на четыреста километров). Был упрямец, который возражал против любых предложений экипажа, в том числе и разумных. На этом свойстве командира и строились взаимоотношения в экипаже. К примеру, зная, что столовая в Чокурдахе на Индигирке гораздо лучше, чем в Тикси, заводили между прочим разговор о столовой.
      - Пообедаем в Тикси, товарищ командир? - вопрошал с видом пай-мальчика бортмеханик. - Чокурдах пролетом?
      - Садимся в Чокурдахе, - говорил командир, воображая, что поставил на своем, чего, собственно, добивались его дисциплинированные товарищи.
      Качества чудачеств и увлечений с годами, по мнению некоторых, мельчали: если Гризодубова была замечательной пианисткой, Раскова певицей, Громов чемпионом по поднятию тяжестей, Чухновский вообще интеллигентом старого закала с несколькими иностранными языками и тоже пианистом, то теперь перешли на мух и присказки. Если Томас Карлейль когда-то сказал о человечестве: "Почти все - дураки", то с годами люди если и менялись, то вряд ли в лучшую сторону - за счет ухудшения экологии.
      У Махоткина, человека, которого все искренне почитали и на всякий случай побаивались, не было никаких чудачеств. Он был при отряде "начальником штаба", и, как считали иные, человеком незаменимым: он мог ответить на любой вопрос командира и наилучшим образом разложить пасьянс из колоды наличного СМП (самолетно-моторного парка), в зависимости от ресурсов матчасти, регламентов, отходов в ремонт, видов работ и качеств самолетов, которые, как и люди, все разные. Комаров редко принимал решения без Махоткина, и как-то само собой повелось, что, попав в "сложняк", он предоставлял действовать "начальнику штаба", а сам уходил в сторону или очередной отпуск. Комаров мог брать на глотку, спорить, нервничать, наливаться кровью, ловить мух - все это годилось для решения простых задач, а в "сложняке" действовал только Махоткин.
      И вот, что называется, попали как мухи в мед.
      Борт 04366 при посадке на ледовую базу при ударе о торос, незаметный при низовой поземке, скрывающей неровности, снес левую тележку шасси. Это происшествие не поддавалось даже классификации. Что это? Авария или поломка? Если самолет перегнать на материк - всего лишь поломка. Но как его перегнать, если тележка весит полторы тонны и заменить ее можно только в заводских условиях? Следовало идти на "самодеятельность", в авиации никак не поощряемую, но где найти дураков, способных пойти на риск? Положение осложнялось и отсутствием дураков, и ожидаемой со дня на день подвижкой льдов, когда очередной вал торошения мог раздавить многотонный самолет, как Комаров муху.
      Махоткин прокручивал в голове варианты спасения самолета, но любой вариант упирался в так называемый человеческий фактор.
      Комаров в своем кабинете думал о том, что если самолет не удастся спасти, то придется уходить на заслуженный отдых, то есть его уйдут на покой. Крестинин-младший, молодой, но хитрый, как бес, начальник базы, умыл руки, понимая, что в случае удачи аплодисменты его не ждут, а в противном случае (вероятен ТАП) ждет небо в клеточку. Но тут была еще одна маленькая тонкость: самолет принадлежал не Аэрофлоту, а Голден Эрроу...
      * * *
      - Чем обрадуешь, друг Иван? - спросил КО Комаров, когда в кабинет без доклада вошел Иван Ильич Крестинин.
      - Надо перегнать шестьдесят шестую...
      - Да? А я и не знал.
      - Плохо, что не знал.
      Комаров подумал, что Иван Ильич на правах старинного приятеля явился единственно ради того, чтобы поиграть у него на нервах. Его лицо цвета красного кирпича (о таких говорят: морда кирпича просит) стало свекольным под аккуратным белым ежиком.
      - И это все? - спросил он.
      - Нет.
      - Что еще?
      - Я перегоню ероплан.
      - Ты шутишь?
      - Вроде бы нет.
      - Может, тебя кто-то попросил об этом? Может, чего-то пообещали? кинул наводящий вопрос Комаров.
      - Никто ничего не обещал. Просто я перегоню. Вот и все.
      На неподвижном лице КО, эмоции которого выражались только оттенками красного спектра, на этот раз шевельнулось что-то похожее на надежду: скажи такое кто-нибудь другой, Комаров бы и слушать не стал - времени жалко, - но Иван Ильич никогда не был замечен в пустословии и, если память не изменяет, выкручивался из самых рискованных ситуаций. В Антарктиде только благодаря ему Комаров не повторил последний подвиг Чкалова. Но великий летчик нашего времени крутился в зоне аэродрома, а они остались бы в горах Антарктиды, куда ни одна собака не сунулась бы за их останками.
      - Мой инженер не пойдет на риск даже за крупный гонорар, - вздохнул Комаров. - И я его понимаю. Оповестил АТБ - у базы энтузиазм равен нулю. Твой сынок - малый умный... Технарей, правда, и слесарей дает, но они выступают как частные лица - вольнонаемные. Если что случится, он умоет руки.
      - Знаю.
      - Твои действия?
      - Сперва твои... это... действия. Инженера отправляй в отпуск, сам тоже. Меня оформи временно инженером...
      - А командир?
      - Махоткин.
      - Рискуете.
      - Мы того... отрисковались.
      - Молодцы! А если не сыграете в гроб, будете говорить, что Комаров струсил.
      - Мы... свое отговорили. Можем и помолчать.
      - Но нет ничего тайного...
      - Если хочешь, будь в комиссии по списанию аэроплана. Комиссия ведь едет списывать?
      - Ну и что? Поедет, конечно.
      - Задержи всех в Ванкареме. Отдохните там денек. Водки попейте.
      - А ты и Махоткин?
      - Полетим на лед.
      - Что затеяли? Повторить подвиг Челюскинской эпопеи? На место гибели "Челюскина" летали, помнится, тоже из Ванкарема? Но вас звезды не ждут. Разве что гонорары, - намекнул он.
      - Много говорим.
      - Ладно. Что мне делать?
      - Немедленно выпиши мне командировочное удостоверение. Без него и на завод не пустят.
      - Дальше?
      - Ты в понедельник летишь с комиссией и делаешь... это... маленькое изменение маршрута: летишь в Энск.
      - И что?
      - И садишься на заводской аэродром.
      - Слушаю.
      - Я там буду ждать вас с тележкой... Загружаемся, летим на лед.
      - Если даже вы и замените на ероплане тележку, экипаж не обязан на нем лететь. Рисковать башкой никто не обязан.
      - Там будет видно.
      - И будет прав: ведь узлы навески тележки наверняка вывернуты при ударе о торос. Сама тележка весит полторы тонны. Прибавь сюда скорость набегающего потока. Ведь шасси убирать нельзя. Представляешь, какая будет сила сопротивления?
      - Пиши удостоверение и приказ о моем назначении.
      - Ты меня, Иван, в гроб вгонишь. И сам сыграешь в ящик.
      - Не бойся. Смерть - это не страшно.
      - Ты знаешь, что такое полет с выпущенными шасси? Самолет вверх никак не лезет, хоть сдохни. Разгоняешь в горизонте, подрываешь...
      - Зато на посадку пойдет хорошо.
      - А Махоткин?
      - Он привезет техников и слесарей.
      - Ты хочешь сделать из него технаря?
      - Он все умеет. Но ты введи его в комиссию. Он временно КО.
      - Ну и самодеятельность!
      - Пиши бумаги.
      - У меня нет денег даже на твой билет, а служебного дать не могу. Сегодня воскресенье! Никого нет.
      - Мне положен льготный. Деньги есть.
      - А в Энске?
      - Есть свои люди. Хватит говорить. Вылет через двадцать минут.
      - А билет?
      - Вот.
      Иван Ильич показал билет, вложенный в паспорт.
      - Погоди. Не все обдумано.
      - Все обдумал. Прощай, Толя.
      "Ну, если обдумал, то ладно".
      Иван Ильич обладал нечастым даже в авиационной среде свойством соображать, когда нет времени на размышления, а за спиной уже скалится курносая и слышен "шепот звезд".
      "Он одинаково медленно соображает что на земле, что в воздухе", шутили летуны, чтоб как-то оправдать свою некоторую нервозность в гробовых ситуациях.
      - Погоди, Ваня! Николай Иваныч, надеюсь, в курсе, что ты едешь на лед? Ведь на льду сейчас ничего хорошего.
      - В курсе.
      - Ну что ж. Тогда все в порядке... И в понедельник будем в Энске, сказал Комаров, довольный тем, что начальник АТБ "в курсе". Не пошлет ведь Крестинин-младший своего батьку на заведомо гробовое дело.
      И только когда Крестинин вышел, Комаров протрезвел.
      - Какого черта? Какого... - забормотал он. - Что мне, больше всех нужно? Вечно этот бугай всех взбаламутит, на уши поставит. И Махоткин такой же... Отбоялись, отговорились... Впрочем, если сынок в курсе дела...
      Комаров стал глядеть по сторонам, словно чего-то искал. И увидел муху.
      - Здравствуйте, - сказал он мухе. - Сейчас мы решим ваш вопрос. Присаживайтесь.
      Муха села на занавеску. И это была последняя в ее жизни посадка.
      * * *
      КВСа (командира воздушного судна) среди членов экипажа узнать проще простого, даже если он и ростом не удался, и моложе своих товарищей, и его не играют, как короля окружающие, - спокойное осознание опасности профессии и ответственность за чужие жизни меняют человека и внутренне, и внешне, хотя он всего-навсего пересел из правого кресла в левое. Одно из главных свойств командира (левого пилота) - умение отвечать за свои слова, а еще лучше не произносить лишних слов. Если самолет оказывается в сложном положении (отказ техники, болтанка ясного неба, непонятные небесные явления), а командир говорит или у него вырывается само собой: "Братцы, я тут чего-то не понимаю" - экипаж бросает в озноб. Нельзя командиру произносить такое, что повлияет на работоспособность и настроение товарищей: все мы (особенно если наше рабочее место отделено от земли тысячами метров) не очень умны, переменчивы и не уверены в себе. И еще. Человек, умеющий выполнять на тренажере упражнение на "отлично", в реальной обстановке делает то же самое, но посредственно; стараться уменьшить этот разрыв - сокровенное желание каждого и приходит с годами, когда на место естественного мандража приходит трезвый расчет. Иногда, впрочем, попав почти в безвыходное положение, приходится очертя голову идти на "ура".
      КВС Кириленко, став КВСом, почти не претерпел изменений: не мог выработать в себе командирский ответственный характер. Некоторые за глаза называли его счастливчиком, маменькиным сынком или "Киндером" за его любовь к тому, что простительно юному второму пилоту: увлечение восточными единоборствами, возрастной недомузыкой, недержание языка. Но жареный петух, приготовленный на каждого из нас, не дремлет, а только ждет подходящего момента, чтобы клюнуть.
      Еще вчера жизнь Кириленки была прекрасна, и вдруг все коту под хвост. Откуда выскочил этот гадский торос? И вообще, какого черта он решил, что полосы может не хватить, и садился впритирку? Ах да! Хотел показать короткий пробег. Кому показать?
      Молодой, красивый КВС, к тому же каратист, чью жизнь мог омрачить разве что рост ниже среднего и связанные с этим сложности общения с прекрасным полом, не пожелал вылезать из спального мешка, даже когда зазвонили по рельсу на обед.
      Он поселился в палатке гостеприимных аэрологов, так как для летного экипажа, прилетающего и тут же улетающего, на льдине место жительства не предусматривалось. И наверное, впервые в жизни задумался о судьбе, разрушающей наши порой самые скромные надежды. Впрочем, надежды Кириленки не были скромными: он уходил в международный отряд, оформился и даже успел получить "провозную": познакомился с трассой, аэродромами, побывал в Калькутте, Дели, Сайгоне и Сингапуре и был влюблен в налаженный быт этих стран и человеческое обращение с ЛПСом. И сдуру решил использовать свой отпуск с пользой: подработать в когда-то родном отряде (век бы его не видать!). А деньги ему были позарез нужны, так как его новая пассия имела поэтическую душу и требовала роз и шампанского.
      И вот - пожалуйста: поцеловался левой ногой с торосом.
      Он, что называется, не был, в отличие от своих товарищей, романтиком Севера и мечтал только о международных линиях и вообще о загранице, где люди не живут, как скоты. Что у нас? Грязные улицы, помойки, ворье, хулиганье, крикливая речь, неаккуратные женщины, визжащие дети и никакой уверенности ни в завтрашнем дне, ни в сохранности приобретений. Нет, не любил он ни "эту страну", ни Север и был убежден, что все любящие "суровую красоту" врут: принято восторгаться природой, синими льдами, северными сияниями и прочей гадостью. И этот "глобальный обман" пошел от всякого рода журналистов и писателей, начиная с Джека Лондона, который Севера не знал, так как заболел цингой и все свои отчаянные приключения пережил только в воображении.
      Кириленку нисколько, к примеру, не трогало то обстоятельство, что сейчас он дрейфовал над самой настоящей горной страной вроде Кавказа, со своими хребтами, отрогами, ущельями, пиками высотой с Казбек, и "наука", жители СП, наносили на карту эту страну. Его не волновал и северный пейзаж, тем более после АПа: он видеть не хотел эту голубую, оплавленную на солнце гряду торосов, увешанных сосульками, и тройное солнце, от которого исходит жгучий холод. Он любил заграницу с ее налаженным бытом и теплым сортиром. Нет, не снились ему стада моржей и китов, проплывающих под ним.
      Он вспомнил синюю, как прозрачный сапфир, ночь Калькутты и слегка провисшие цепи голубоватых огней на подходе к аэродрому, что создавало ощущение предстоящего карнавала и восхитительных встреч; он чувствовал себя как оперный Фауст, явившийся на праздник.
      Он вспомнил, как в роскошном отеле шведский белобрысый летчик сидел развалившись и покачиваясь в кресле-качалке с фужером в руке, а три шоколадные таиландки ублажали его: подливали в фужер, чистили крохотные "королевские" бананы и готовы были на все. А он еще капризничал. Кто эти очаровашки? Разумеется, стюры, так как швед, надо понимать, работал на таиландских авиалиниях. Ведь и он, Кириленко, мог бы, как швед, работать в том же Таиланде или Камбодже. Чем он хуже? Или у него не та техника пилотирования? И он мог бы наслаждаться жизнью свободного, обеспеченного человека...