Шепот звезд

      - Теперь Калькутта и Сингапур пошли коту под хвост, - сказал он себе, словно эти города в связи с переменами в его жизни вообще перестали существовать. И вообще многое для него перестало существовать.
      Он не вылез из мешка, даже когда зазвонили на ужин.
      Мера наказания зависела не от преступления как такового (если считать АП преступлением), а от классификации события, то есть его трактовки. Тут были два варианта: самолет в ближайшие дни уйдет на дно, чтобы возлечь на склоне хребта Ломоносова, - это авария; самолет перегонят на материк - это поломка, то есть лайнер подлежит ремонту. Не такому, кстати, и дорогостоящему. При первом варианте придется распроститься с летной карьерой; при втором - отделаться переносимыми наказаниями и возвращением в строй.
      Но если найдутся технари и слесаря, которые заменят тележку шасси, что маловероятно, то и тогда он вынужден будет пойти на серьезные нарушения: он полетит на неисправном самолете без подписи в карте "Вылет разрешаю" и без слов РП (руководителя полетов): "Взлет разрешаю!" - так как никто не захочет идти на зону. Все умоют руки и будут говорить об отсутствии карт и магнитофонных записей.
      А если самому не садиться за штурвал? А что, если полетят другие и случится ТАП, что весьма вероятно: лететь-то ведь придется с выпущенными шасси, и левая нога может отвалиться. Во всяком случае, так говорит хитромудрый механик и сует в нос фотку разрушенного узла навески. Тогда авиационная карьера также закончится: никто тебе руки не подаст, как Иннокентию Б., по кличке Князь, о котором раньше говорили только хорошее. Однако пришли другие времена: если теперь человек ведет себя недолжным образом, окружающие "входят в положение", чтобы самим в случае чего не останавливаться перед нарушениями законов чести, несколько устаревших. На Западе над нашими дурацкими законами чести только смеются.
      И все-таки вылезать из мешка время от времени приходилось.
      Он вылез - "наука" была на вахте, слышался чирикающий сигнал аэрологического прибора, запускаемого в атмосферу; шипела поземка. Он, запутавшись ногами в брезенте, покрывающем оленьи шкуры на полу, едва не сшиб горящую для тепла газовую плитку и выругался. Вышел в розовый свет, затопивший пространство; только в тенях торосов оставалось воспоминание фиолетового вечера, когда тусклое солнце касалось горизонта и сыпало красную чешую до самого лагеря.
      Он едва не наткнулся на указатель: "Мужской туалет - 7 метров; женский - 2176 километров".
      - А шли бы вы с вашими шуточками! - проворчал он и подумал о бананово-лимонном Сингапуре, о розовом море и таких миленьких шоколадных чебурашках, рядом с которыми чувствуешь себя Геркулесом.
      Страдания КВСа - пусть даже из-за благ земных - несколько облагородили его лицо; не было теперь в нем той замкнутой твердости, свойственной международникам, чья карьера еще вчера всецело зависела от умения молчать.
      * * *
      Ночью ему приснилась огромная крыса, глядящая на него в упор, а потом писк и скрежет. Он так и не разобрался, крыса ли пищит или кто-то невидимый. И проснулся. Не началась ли подвижка льдов? Однако дежурный по лагерю не давал сигнала тревоги.
      Потом он вспомнил детство, когда, лежа в постели, рассматривал то, что можно видеть с закрытыми глазами: огненные змейки, цепи - и все это плывет и отскакивает при моргании на прежнее место в плавящихся разноцветных потеках.
      В палатку зашел механик с лицом цвета баночного колбасного фарша и маленькими, плутоватыми глазками - он получил "политическое убежище" в палатке гидрологов.
      - Здравствуй, капитан, - сказал он, зная, что КВС любит это, на западный манер, обращение.
      Мешок зашевелился, закашлял, и КВС, не откидывая клапана, поглядел на механика одним, довольно злым, глазом; теперь в мнимо заискивающей манере гостя он видел насмешку.
      - Что скажешь? - спросил КВС неуместно твердым голосом.
      - Ероплан летит, мой капитан.
      КВС вылез из мешка по пояс:
      - Кто на борту? Комиссия?
      - Крестинин-старший.
      - Чего ради? И вообще, кто он такой? Ведь он - никто.
      - Еще Махоткин.
      - Час от часу не легче! Что они понимают в современной технике? Они летали на Р-5, они - визуальщики. Где Комаров?
      - Его на борту нет.
      - А инженер отряда?
      - Отсутствует.
      - Как это понимать?
      Механик пожал плечами. Он делал печально-озабоченный вид единственно из сочувствия КВСу, а не страха ради командирского: бояться ему было нечего, кроме какой-нибудь новой авантюры, куда его наверняка попытаются втянуть.
      - Чего молчишь?
      - Если едет Иван Ильич, - сказал механик, который имел более разнообразный опыт жизни, чем молодой КВС, - то жди авантюры, мой капитан.
      - Что он может сделать?
      - Все, что угодно.
      - Да, бояться ему нечего, - согласился КВС. - Пенсионер, кругом свои люди, сынок - начальник базы.
      - Он был авантюристом до рождения начальника базы. Я думаю о другом. Почему не летит наш инженер? Впрочем, я его понимаю.
      - Что понимаешь?
      - Сейчас слесаря сделают работы на уровне самодеятельности, как в каменном веке...
      - Как это?
      - Очень просто. Был в тридцатые годы летчик Бабушкин, он был на льдине с челюскинцами. Он выстрогал из деревяшки ногу шасси для своего ероплана и улетел на материк. Наши сталинские соколы той же породы. Подцепят собачью нарту для парирования крена...
      - На деревянной ноге мы не улетим.
      - А если и улетим, то начальство спишет это самое дело на глупость стариков.
      - Какое еще дело?
      - ТАП.
      - Кто будет поднимать самолет в воздух?
      - Ты, конечно, мой капитан, если вовремя не спрячешься. Прятаться лучше под кровать или под брезент. - Механик показал на пол.
      - Но я лично заинтересован в том, чтоб самолет перегнали.
      - А я думаю, что лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь мертвецом.
      - Кому тогда поднимать самолет?
      - Махоткин старый полярный ас - пусть и поднимает.
      - Он на этой технике не летал.
      - Взлетит. А если жить захочет, то и сядет.
      - Что ты плетешь?
      - Думаю, что тебе, мой капитан, волноваться нечего. Со дня на день "наука" ожидает подвижку льдов, и тогда наш воздушный корабль составит компанию ранее утонувшему кораблю - "Семену Челюскину".
      - Да, тебе волноваться нечего, - сказал КВС.
      - Как это нечего? А удар по экологии? Представляешь, сколько керосина с вредными присадками выльется в океан? Двадцать три тонны. И вообще, удар по бюджету отряда.
      - А шел бы ты со своим юмором! - буркнул КВС.
      - Пойдем вместе - встречать начальство.
      - Тоже мне начальство! Они - каменный век, они никто.
      * * *
      КВС даже сквозь темные очки ощутил удар света по глазам - невидимое солнце растворилось в небе и в снегах, растворив даже торосы; Кириленко почувствовал себя мухой, попавшей в белый плафон, и торопливо перевел взгляд на темную куполообразную палатку, а затем на собаку, которая, казалось, летела по ослепительно-ясному небу, болтая лапами с длинными начесами.
      - Эти бараны, - говорил механик, - ничего не привезут, а только составят акт, соберут наши объяснительные записки и будут глядеть твердым взглядом.
      Самолет 4366 (о нем говорили: "с оранжевым хвостом и пингвином на киле"), подвернув левую ногу, принес всем дополнительные хлопоты: из-за него пришлось готовить новую ВПП (взлетно-посадочную полосу). Двое суток все свободные от вахты кололи торосы, таскали трактором гладилку, а попросту брус, подцепленный тросами, разбирали ледяные завалы. И только КВСа никто не решался позвать участвовать в аврале: пусть погуляет на нервной почве. А почва на ледовой базе и в самом деле была нервная: не знаешь, когда начнется подвижка и где пройдут трещины, - могут и посреди палатки. Все это приучало к смирению и внимательности к ближнему; то есть лед своими капризами воспитывал лучше самого красноречивого учителя. И конечно, молодой КВС был несколько не прав, не участвуя в общих работах: у него были бы шансы поумнеть.
      Оно, конечно, было бы неплохо стянуть поврежденный самолет с полосы. Но как? Кстати сказать, его нельзя было трогать до прилета комиссии. Что делать, если аварийно-спасательная служба у нас имеет пока некоторые отдельные недостатки, то есть службы такой в природе не существует, а спасение держится единственно на так называемой русской сметке и нарушениях всех инструкций и наставлений.
      Новая полоса находилась в семи километрах от лагеря - туда и устремились все, кто мог: авиатехники, врач, "наука", свободная от дежурства, - словом, авральная команда для погрузочно-разгрузочных работ и получения писем и прессы с материка.
      Следовало бы ехать на новый аэродром трактору, но вся техника после устройства ВПП оказалась на ремонте. И трактористы ожидали, что прилетевший борт привезет запчасти.
      Тут же крутились под ногами и собаки, взволнованные общей суетой.
      - Сто верст для бешеной собаки - не крюк, - балагурил механик. Он казался пузатым из-за фотоаппарата, спрятанного под курткой. Его не раз выручала страсть к фотографированию; однажды спас командира, когда сделал снимок наросшего на тягу управления льда; однажды сфотографировал крепление лыж на льду озера в Антарктиде, когда самолет унесло ураганом в горы, а лыжи остались. И теперь он снял поврежденный узел навески шасси, чтобы, в случае чего, оправдать свой отказ лететь.
      * * *
      Самолет появился будто порождение света и, как всегда, неожиданно и, коснувшись колесами полосы, поднял снежную бурю. Порулил, отключив внешние двигатели, подошел поближе к полярникам, вырубил второй и третий двигатели буря улеглась, наступила тишина, и лишь журчали винты, крутясь по инерции.
      КВСа и бортмеханика с фотоаппаратом предупредительно пропустили вперед к дверце, из которой уже выдвигалась стремянка, и механик прилетевшего самолета улыбался лучезарной улыбкой киногероя, которому в следующем кадре предстоит погибнуть.
      Механик, впрочем, тут же отступил в глубину грузовой кабины, а в дверях возникла исполинская фигура Ивана Ильича в шапке со съехавшей набок кокардой. Он выглядел так внушительно, что полярники захлопали в ладоши. Иван Ильич приветливо раскланялся.
      - Товарищи! - прорычал он, вытягивая руку с зачем-то снятой шапкой. Встречающие решили, что он собирается произнести речь, и кое-кого стал разбирать смех. Но он сказал: - Надо выкатить тележку. Вес тонна триста пятьдесят. Прошу желающих в самолет... то есть принять участие.
      - Не бараны, - пробормотал бортмеханик, понимая, что его втягивают в авантюру, и приветливо помахал Ивану Ильичу, который двигался к нему навстречу.
      Стюард (из бывших штангистов) тем временем отцеплял швартовочные троса, а добровольцы выносили через раскрытый задний люк сходни, по которым следовало выкатывать тележку. Иван Ильич пожал руки КВСа и механика, одновременно прислушиваясь к ходу разгрузки.
      - Как узлы навески шасси? - спросил он. - Сильно повреждены?
      Механик с готовностью протянул заранее приготовленные фотографии и с видом объективности бросил:
      - Глядите сами.
      Иван Ильич разложил фотографии веером, как карты, и задумался, словно игрок, не получивший ни одного козыря.
      - Не очень... - проговорил он себе под нос. - Надо глядеть на месте.
      - Хреновато, - с готовностью подхватил механик, в душе не желая, чтобы самолет был подготовлен к перелету: в этом случае он окажется поставленным перед необходимостью идти на целый ряд нарушений. Во имя чего? Он имел полное право отказаться лететь на более чем сомнительной машине, однако в своей среде такой непоступок будет истолкован как трусость.
      Если же перегон состоится, все нарушения, в том числе и грубейшие, будут списаны с молчаливого одобрения начальства. Однако идти на риск ради КВСа у него не было никакого желания. Он решил не суетиться: пусть начальство думает - оно умнее. Он, правда, не понимал, кто здесь начальство. Скромный, молчаливый Махоткин, осматривающий торосы? Да, он бывший герой, но теперь он никто. Или этот старый баламут Крестинин, которому нужна победа любой ценой - ни на что другое он не согласен?
      "Тоже, впрочем, герой, черт бы его побрал! - подумал механик. - А я- не герой: у меня семья и маленькие дети. Кто их будет поднимать? Герои? Государство? Глава Голден Эрроу, хрен поймешь, как разбогатевший? Да к нему дальше охраны не пройдешь".
      Тележка показалась из грузового люка, ее облепили со всех сторон, не давая скатиться под собственным весом. Чего-чего, а народ здесь, независимо от профессии и должности, прошел школу такелажников, и за качество их работ и за сохранность груза волноваться не следовало. Иван Ильич и не волновался.
      - Не отвалится ли нога? - спросил механик, что называется, на голубом глазу и ткнул пальцем в фотографию, стараясь ввести вирус неуверенности в душу железобетонного старика, на которого хитрозадые командир и инженер отряда свалили ответственность за технику и жизни людей. А ведь он всего-навсего частное лицо, которому, возможно, не успели оформить замещение.
      "И в случае чего, не оформят: умоют руки и будут молотить под дурачков, которые ничего не знали", - подумал механик.
      - Если замок выпущенного положения закроется, то... - рассуждал вслух Иван Ильич.
      - Хрен с ним, с замком, - разозлился механик. - Я спрашиваю: вы уверены, что нога не отвалится?
      - Надо глядеть на месте, - ответил Иван Ильич, отдавая карточки механику.
      - Отдохнете с дороги? Вы ведь не спите третьи сутки - я подсчитал. Слышите, звонят к обеду?
      Он надеялся мягко и ненавязчиво протянуть резину и дождаться подвижки льдов - тогда риск перегона отпадет сам собой. Но его мелких уловок не заметил ни КВС, ни тем более простодушный старик.
      - Отдых отставить, - сказал он, направляясь к тележке, уже стоящей на льду. - Покатим ее.
      - Семь километров, - напомнил механик.
      Иван Ильич только отмахнулся и пошел к самолету. Выкинул на снег предусмотрительно заготовленные лямки.
      - Как бурлаки на Волге, - пояснил он безо всяких потуг на юмор.
      - Через торосы? - спросил механик, радуясь, что тракторы вышли из строя.
      Но тут показался трактор с платформой, на которой обыкновенно возили лед для камбуза и бани.
      - А на платформу - брус, - распорядился Иван Ильич с таким безмятежным видом, словно не сомневался в появлении трактора, и приветливо помахал трактористу, которого знал еще по Антарктиде.
      - Вы и без меня бы один укатили тележку! - крикнул тракторист.
      - Укатил бы, - согласился Иван Ильич.
      Все захохотали.
      * * *
      Махоткин в свое время был не менее знаменит, чем Водопьянов (с которым вместе на двух самолетах Р-5 с открытыми кабинами прокладывал трассы на Землю Франца-Иосифа - ЗФИ), Чкалов, Мазурук, Козлов; и если на географической карте мелькали имена людей, до открытия одноименных географических пунктов отношения не имеющих (Земля Франца-Иосифа, Молотов, Калинин, Загорск, Чкалов), то остров Махоткина был открыт им самим. И вряд ли подлежал, в отличие от города Чкалова, переименованию. Имя Махоткина (по недосмотру) оставалось на карте даже во время его пребывания в Норильских лагерях, куда он попал за ироническое отношение к полководческим талантам товарища Сталина. (Единственный, наверное, случай в истории нашей географии: опальные деятели тотчас же теряли право украшать собой карты. Например, Троцк.)
      Он летал в те времена, когда летчики бывали, как поэты, и талантливыми и бездарными, великими и никакими. И гибли, как настоящие поэты, в молодости.
      Он летал на всем, что вообще могло летать, а в Норильске время от времени подлетывал на По-2. Умный Авраамий Завенягин, начальник Норильскстроя, высокий чин НКВД, друг "легендарного ледового комиссара" Шмидта, давал возможность специалистам-зэкам работать по специальности (Урванцеву, например), так как сам был в некотором роде пострадавшим (до Норильска он служил замом наркома тяжелой промышленности, что вынуждало красоваться в нелюбимой народом униформе НКВД. В самом деле, грех было вкладывать кайло в руки виртуоза пилотажа.
      После реабилитации Махоткин не мог пересесть на реактивную технику, так как был и для поршневой списан вчистую по здоровью.
      Однажды он, сидя с "Мотей" (Матвеем Ильичом Козловым) на обочине аэродрома, глядел на взлетающие и садящиеся самолеты; к ним подошел техник-затейник и спросил:
      - А вы могли бы взлететь на таких лайнерах?
      - Я не умею двигатели запускать, - отозвался Матвей Ильич.
      - На то есть бортмеханик или инженер, - уточнил техник.
      - Сумел бы.
      И поглядел своими добрыми голубыми глазами на Махоткина.
      - Как-нибудь попробую, - отшутился тот.
      Переход с поршневой техники на реактивную для многих авиаторов сопровождался душевными травмами. Наверное, что-то похожее происходило при переходе с немого кино на звуковое: иные звезды немого не стали таковыми звукового. Некоторые (если не большинство) механики из стариков не "чувствовали" новой техники, хотя "все" знали и успешно сдавали экзамены в УТО (учебно-тренировочном отряде). Этот переход можно сравнить и с переходом в другую стихию, где в любом случае память о старых ощущениях будет создавать чувство неуверенности, а порой и страха. Изменение скоростей было переходом в иное небо.
      Пилотам переход на новую технику давался легче, но также требовал болезненной перестройки психики на другие скорости. И разумеется, учеба, учеба. Многие полярные асы так и не пересели в кресла самолетов с турбовинтовыми двигателями, будто бы по здоровью. А иные ворчали: "Авиация не та!" - и тосковали по авиации эпохи рыцарства, когда на самолетах не было отхожего места.
      Те же, кто сумел более или менее перестроить свой внутренний состав на новые ощущения, шутили:
      - Летчику надо знать всего пять движений: штурвал на себя, от себя, вправо, влево и - в кассу.
      Махоткин и теперь при первой возможности занимал правое кресло и говорил:
      - Не будете возражать, если поработаю вторым автопилотом?
      - А что, получается нормально! - снисходительно хвалили старика молодые пилоты. - Берем в экипаж.
      Когда самолет, доставивший грузы для ремонта "шестьдесят шестой", ушел, молодой второй пилот подхватил сумку и портфель Махоткина.
      - Я понесу, - сказал он смущенно и, наверное, покраснел, если б его лицо не было пунцово-красным "от климата".
      - Сам хожу пока без костылей, - отозвался Махоткин.
      - Потом буду хвастаться, что поднес сумку Махоткина... Знаете, я однажды поднес чемодан Урванцева в Дудинке.
      Старик улыбнулся.
      - Ну, если для коллекции... И еще вот что. Расскажи, друг мой, как вы зацепились. Ты второй пилот, ты глядел на приборы - понимаю, - но ведь и ты что-то знаешь такое, чего я не знаю.
      - Я держал руки и ноги нейтрально и не вмешивался в действия командира. Потом удар, и машину резко бросило вправо. Даже испугаться не успел. Неприятный момент, когда ероплан крутит на одном месте и тянет вперед. Подробности - в объяснительной записке.
      - В записки даже глядеть не буду, - пробубнил Махоткин. - Сейчас начнется подвижка льдов. Надо будет удирать.
      - Шутите. Глядите, какая погода!
      Глава первая
      - Не пойму, чего людям неймется, - говорила, захлебываясь от возмущения, Серафимовна. - А наколку ему, этому гаду, дала Сонька, чтоб она провалилась!
      Борис Борисыч читал статью Сени Басова и сердито крякал. Серафимовна продолжала:
      - Знаешь, ее путают с Леной Боннэр... Ее муж придумал водородную бомбу. Очень, говорят, влиятельная старуха: перед ней сам Чубайс хвостом бьет. А люди на улице ее кроют на чем свет стоит за развал Советского Союза.
      - Сонька развалила, что ли?
      - Нет, изобретатель! Он писал воззвания. Но писал-то не он, а Лена Боннэр - он ведь, как все изобретатели, был с огромным приветом.
      - Погоди, ты мне голову окончательно запутала. При чем тут Боннэр?
      - Если она капнет американцам, те враз скинут кого угодно: хоть премьера, хоть президента.
      - А Сонька?
      - Сонька тоже влиятельная. Неприятная бабка: приходит в чужой дом, как в свой: ест, пьет в три горла, воняет папиросами, а потом в этом же доме гадит. Распускает слухи, головы морочит, сталкивает лбами, и, что характерно, безнаказано. Всегда во все вносит путаницу. Что ни сделает, все сходит с рук. А попробуй тронь - такой визг поднимется! Если б ты знал, какой она базар может поднять. Будет вопить, что свободу зажимают. А какая свобода?
      - За базар надо отвечать, - резонно заметил Борис Борисыч. - Фильтруй базар - за каждое лишнее слово... - Он тихо засвистел.
      - Она Кольке капнула, что Иван Ильич живет со мной, ты понял?
      - За это надо ответить...
      - Чтоб поссорить отца с сыном. И сын отправил батьку на Север. И теперь батька на льдине. Иногда мне хочется Соньке так дать по башке, чтоб по самую... раскололась.
      - Это понимаю, - кивнул Борис Борисыч. - Делают гадости на голубом глазу, а в случае чего, косят под психа.
      - Закатывает истерику или показывает презрение.
      - И все у них в ажуре, на кривых оглоблях к таким не подъедешь. Знаю таких. Воруют, гадят, а все чисто. И все знают, что негодяи, а они и сами не скрывают этого.
      Борис Борисычу, казалось, доставляло удовольствие говорить с Серафимовной - неважно о чем.
      - Она как в крепости. Ее тронуть - себе дороже будет.
      - Может, ее... того? - Борис Борисыч засвистел. - Воздух свежее будет.
      - Ладно шутить! - отмахнулась Серафимовна.
      - А я тебе говорю: за базар надо отвечать... Однажды прочитал книжкукент дал - называется "Преступление и наказание". Чуть со смеху не умер обхохотался.
      - Чего там смешного?
      - Там один малый грохнул старуху. Старуха, замечу, омерзительнейшаякак твоя Сонька. И потом шестьсот страниц мучился, переживал. А чего страдать? Для меня удушить такую Соньку - что муху прихлопнуть. И в голове об ней ни малейшей мысли.
      - Уж не хочешь ли ты взять Соньку на гоп-стоп?
      - Дело пустячное. Дай адресок и фотку, чтоб путаницы не вышло.
      - Ну ты даешь!
      - Вообще-то я ее видел. Ее ни с кем не спутаешь. Разве что с Боннэр.
      - Как ты это сделаешь?
      - Не твое дело.
      Серафимовна положила руку на плечо Борис Борисыча и горячо заговорила, ее при этом разбирал смех:
      - Слушай, отец родной! Я грех на душу брать на хочу - хватает грехов. Но не хочу, чтобы она считала всех нас придурками, которые не способны ей ничем ответить. Из страха. Она ведь и в гробу сделает кому-нибудь гадость. Не сможешь ли ты испортить ей сантехнику? Ну, чтоб в дерьме захлебнулась? А то она всю жизнь сплошь в белом.
      - Трубопроводы?
      - Вот именно! Тогда она займется наконец делом - у нее не будет времени гадить другим. Понимаешь?
      - Какой у нее этаж?
      - Первый с решетками.
      - Вечно ты мне усложняешь жизнь, - вздохнул Борис Борисыч. - Придется изучать сантехнику, собирать инструмент... Надо, наверное, сделать так, чтобы полетели трубы, замурованные в стены. Тогда придется и стены долбить.
      - Так, так! - обрадовалась Серафимовна. - Тебя будут благодарить тысячи людей. Нет, миллионы!
      - Надо разработать операцию. Я часто разрабатывал операции. Моя башка много стоит! И еще. Дай-ка адресок этого Сени.
      - Хочешь поговорить с ним?
      - Посоветую, что надо старших уважать.
      Серафимовна написала адрес и телефон.
      Борис Борисыч поглядел на бумажку, потом щелкнул зажигалкой.
      - Ну ты даешь! Как шпион, - восхитилась Серафимовна.
      - Без меня вам никакого житья не дадут. А может, Соньку твою того?спросил Борис Борисыч с надеждой в голосе. - Это проще. И хлопот меньше. Одна маленькая веревочка.
      - Нет, нет! - горячо возразила Серафимовна. - Пусть поплавает в дерьме.
      - Озорница ты моя! - пустил Борис Борисыч добрую отеческую улыбку в сторону Серафимовны.
      Борис Борисыч был "прошляк" - давно ушел в тину. Некоторые считали, что он - "гнутый", то есть, вор сломленный. Но с начала так называемой перестройки, когда только ленивые не крали и не грабили, он вышел на свет Божий и стал потихоньку осматриваться. Пришел к выводу, что главное ворье в наше время - вчерашние учителя марксизма-ленинизма и секретари, начиная с первого. Но третьи - злее: им в свое время недодали. То есть большевички перестали косить под "ум, честь и совесть" и занялись тем, к чему имели призвание - к крутому криминалу, к которому стремились и ранее.
      Борис Борисыч терпеть не мог беспредельщиков, чьи хари мелькали на экране телевизора, которым они безраздельно владели. А сколько их вне телевизора?
      Эх, организовать бы бригаду! Впрочем, говорят, уже имеется бригада из афганцев и чеченцев, которые занялись беспредельщиками. В том числе и виновными в развязывании войн.
      * * *
      Показалась полоса, перехваченная снежными передувами и занятая полузанесенным самолетом с опущенной плоскостью и вывернутой ногой.
      Авиатехники и слесаря торопливо возводили из привезенного бруса сруб под шаровой опорой крыла для домкрата.
      Махоткин подумал: "Понятно. Домкратом будут приподнимать плоскость и подсовывать все новые и новые брусья. А на Западе давным-давно придуманы надувные подъемники, которые ничего не весят. Ладно. Ничего".
      Он решил оставить свою иронию, за которую успел отсидеть четырнадцать лет. Хотя теперь полная свобода говорить все, что взбредет в голову. Но не дай Бог коснуться серьезного.
      Иван Ильич попросил тракториста начать подготовку взлетной полосы.
      - Не рановато? - возразил тот по привычке тянуть выполнение любого "ценного указания", так как у нас семь пятниц на неделе.
      - В самый раз. Срыть и разгладить то, что намело. - Иван Ильич ткнул ногой снежный передув.
      "Похоже, что сразу полетим", - подумал Махоткин.
      Сам Иван Ильич нырнул в гондолу шасси, где уже пребывали техники и слесаря. Слышались грохот и слова, не предназначенные для женского уха. Впрочем, женщин здесь и не было.
      - А ты чего стоишь? - спросил Иван Ильич второго пилота, который бдительно охранял сумку Махоткина. - Сумку брось в кабину, а сам отыщи штурмана. Пусть берет погоду по трассе и уточняет заправку.
      - Слушаюсь.
      - А ты чего? Принимайся разжигать печку, грей моторы, а один рукав в кабину.
      - Не рано?
      - В самый раз. Гляди, сколько снега набило под капоты.
      Махоткин усмехнулся тому, что Иван Ильич никому не дает стоять без дела; даже "науке" - доктору и лауреату, оказавшемуся среди зрителей, выдал шланг и показал, как надо сбивать сосульки, наросшие на кромку крыла.
      - А ты, - обратился он к Махоткину, - иди в кабину. Там будет тепло. И отдохни перед вылетом.
      И Махоткин охотно отправился в кабину, обогреваемую дующим из "печки" горячим воздухом, и занял место командира.
      Время от времени он протягивал руку, касаясь тумблеров, кремальер, кнопок и штурвала руления по земле. И в душе мечтал, чтобы командир по каким-то причинам задержался и он тогда смог бы произвести руление по полосе для проверки установки левой ноги.
      Он привыкал к расположению приборов и оборудования, чтобы находить все необходимое не глядя. Потом вздремнул под удары молотков, грохот сапог по металлическому полу, тонкое завывание ветра в антеннах и отдаленный треск трактора.
      Из кресла он перебрался на откидную полку в кабине сопровождения, где уже спал радист.
      И провалился в сон. Сколько он спал? Час? Сутки?
      Глава вторая
      Даже политическое убийство малосимпатичной, но, как говорили, "умной" демократки, которая везла в чемодане полтора миллиона зеленых (откуда? куда? от кого? зачем?), не имело такого всенародного возмущения, как дело "нашего Сени" (так Арсения Басова именовали в "Комсомольце"). "Комсомолец" и другие газеты дали на первой полосе большой портрет задорно улыбающегося Сени.
      "Это трусливое и подлое покушение на жизнь независимого журналиста, известного своим мужеством и принципиальностью", - писал коллега Сени. Однако он не удержался от свойственного комсомолу юмора и продолжал, что "подлый убийца хотел сделать из Сени дурачка", для чего "нанес удар по полушарию головного мозга, ведающему логическим мышлением". Но в этом покушении имелась и "другая сторона": киллер помочился на "нашего Сеню" (или принес банку с собой) - в этом невозможно не видеть "даже невооруженным глазом" политического мотива. Далее голос журналиста обретал, как теперь говорят, железо: "Не выйдет, господа!" И еще. Автор намекал, что знает, откуда тянутся руки и струи этого "трусливого покушения". Но заправилы этого дела пусть не надеются, что нас можно запугать. "Им" (гремел журналист) "все еще неймется, они никак не могут успокоиться", но они "ответят перед судом истории". "И пусть заказчики этого сорвавшегося убийства знают, что их организация, несмотря на разветвленность ("особенно вне Москвы", показывал осведомленность журналист), будет разоблачена и обезглавлена, а непосредственные исполнители понесут заслуженное наказание.
      Далее он почему-то громил каких-то шовинистов, что было совсем непонятно: ведь Николай Шовен был масоном и воевал в неполеоновской армии, и весьма героически. Может, и на Сеню напали масоны?
      Жизнь "нашего Сени" благодаря усилиям лучших врачей Москвы и Америки теперь вне опасности, но сам он на вопрос следователя, как выглядел убийца, ничего вразумительного ответить не мог и только показывал на собственный подбородок.
      - Что? Бородатые? - уточнял следователь, но Сеня говорить не мог и только бормотал: "Быр-быр-быр!" - и улыбался.
      Журналист возмущался, почему следователь категорически отказался брать на анализ мочу. То есть не пожелал ухватиться за "ту единственную струю, то есть нить, которую оставил убийца". Капитан Попов потребовал, чтобы журналисты не мешали ему работать, и заявил, что "это" случилось "до того". Коллектив газеты истолковал заявление как непрофессионализм и необъективность, а возможно, и ангажированность.