- Передали, что расчетное время прибытия через четырнадцать часов, сказала Нина.
      - Я останусь здесь. Не впервой.
      Как раз по телевизору, включенному по случаю позднего времени, выступал усатый, ломающий из себя интеллектуала диктор.
      - Прости нас, Сеня, что мы еще живы, а враг гуляет на свободе, но...
      Николай Иваныч убрал громкость.
      - Они потеряли всякое представление о приличии, - пояснил он.
      - Одного не пойму, - заговорила Нина. - Когда "их Сеня" публично оскорбил Ивана Ильича и Махоткина, людей, которым многие были обязаны жизнью и вообще, - полное молчание. А тут "их Сеня" - национальный герой. Ведь он натуральный вор. Откуда у обыкновенного человека такие деньги в коробке из-под обуви?
      - Не задавай детских вопросов.
      В девять вечера зазвонил телефон, Нина спросила:
      - Вы на месте?
      Он кивнул и взял трубку:
      - Крестинин слушает.
      - Эт-то С-самолет Ив-ваныч? - спросил женский голос, который мог принадлежать только Одессе. - Я пьяна, как фортепьяна!
      - Ну, вылетел борт, я знаю. И знаю расчетное время прибытия. Доложите обстановку и погоду по трассе...
      - Что ты плетешь, черт тебя возьми! Какая еще погода по трассе? Какой борт? Это Одесса!
      - Знаю и это! - Николай Иваныч чувствовал, что Нина стоит за спиной и слушает. - Как бы не пришлось мне кое-кого послать на... то есть в Херсон... за агрегатом четыреста шестьдесят девять.
      - Слушай, ты, С-самолетина! Я тебя хочу видеть. Понял? И не смей меня посылать на Херсон! Бери машину и приезжай ко мне. Немедленно.
      - Не вижу в данный момент необходимости в своем личном присутствии на расследовании этого летного происшествия, - сказал он.
      - Нет, необходимость есть. И самая настоятельная. Если не приедешь, я разнесу вдребезги телефонную будку - ведь я звоню из будки. И тогда меня возьмут в вытрезвитель, а я - ба-альшой, понимаешь, начальник, возглавляю департамент.
      - Может, через ДСУ?
      - А-а, рядом жена или сослуживцы? Так я поняла?
      - Ход ваших мыслей абсолютно правилен, но я...
      - Молчи, Самолетная твоя морда! Жду, как соловей лета.
      - Объясните, что случилось. Неужели...
      - Хватит допрашивать. Немедленно приезжай. Я такое натворю, что...
      - Хорошо. Выезжаю. И пусть четыреста шестьдесят девятый будет на месте. Только сделайте отбортовку...
      - Я тебе сейчас сделаю отбортовку!
      Он бросил трубку.
      "Во стерва! - выругался он. - "Большой начальник"! Знаем этих чиновников от искусства! Всю жизнь занимаются судьбами того, в чем не соображают! Консерваторка! "Пьяна, как фортепьяна!""
      - Поезжайте, Нина, домой, - сказал Николай Иваныч. - Впрочем, сейчас поздно. Возьму тачку и подброшу вас до дома.
      Нина поглядела на него с верой, надеждой, любовью.
      Он ехал в такси и мысленно возмущался.
      "У нее, видите ли, образовалось окно! Она, видите ли, расслабилась! Она гусарит. Балаболка от культуры! Она обращается со мной как с какой-то шлюхой! Вызвала - и я должен лететь в любую точку географии! Она делает из меня бабу! Нет, не бабу, а шлюху. А на мне такая ответственность! Но она об этом и знать не хочет. Я для нее "бой-фрэнд"! Отлупить ее, что ли? Подъехать, ни слова не говоря, отлупить и на этом же автомобиле уехать?.. Это я ее должен высвистывать в удобное для меня время, а не она..."
      Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Подумал, что отец в это время в воздухе, сидит на выносном кресле, глядит на стрелки контроля работы двигателей. Его идиотский поступок по спасению шестьдесят шестой перекликается с челюскинским идиотизмом. Но за этот подвиг всенародной любви не жди, товарищ Сталин руку не пожмет, дедушка Калинин, тряся своей козлиной бородой, орден не вручит...
      Одесса была в спортивной курточке и коротких брючках. Она стояла под уличным фонарем со своей подругой Маней. Обе были в очках и крепенько под мухой. Они держались друг за друга, а увидев Крестинина, кинулись его обнимать.
      "А эта Маня, пожалуй, ничего себе - у нее такая живая спина, будто пламя играет. И поцелуй - головокружение и обморок".
      - Самолет Иваныч, Самолет Иваныч... - щебетали подруги, буквально разрывая его на части. - Я так тебя люблю! И я, и я тебя люблю! Мы обе тебя любим!
      - Очень хорошо, - сказал он, стараясь быть саркастичным. - Нажрались до поросячьего визга и выковырнули, а у меня дело ответст...
      - Не обижайся, Самолет Иваныч! Ведь мы тебя любим. Мы тебя так любим, так любим, что понесем на руках, как хоругвь. Ты только не ругайся. Ты наше знамя! Ты - наш золотой фонд! Мы понесем тебя, как на первомайской демонстрации, когда трудящиеся что-то демонстрируют... Что они демонстрируют? А-а, Самолета Иваныча демонстрируют! Пойдем, пойдем скорее!
      - Вы из меня делаете какую-то шлюху! Свистнули - и вот я перед вами, как лист перед травой...
      - Не в рифму, не в рифму! Пойдем! Нет, мы тебя понесем! Понесем туда, где тебя ждет тепло общения, радость жизни и любви.
      Впрочем, Крестинину самому пришлось нести этих пьяных обормоток. Они его обнимали, объяснялись в любви, а Одесса даже пустила слезу.
      На столе красовалась початая бутылка водки, а остальные были сухими и катались под ногами.
      Он понимал сейчас одно: чтобы сравняться с подругами, надо поскорее нажраться тоже до поросячьего визга - тогда они резко поумнеют и он начнет их понимать.
      Он принял полный стакан под восторженные аплодисменты Одессы и Мани.
      - Ты герой! Ты герой нашего времени! - причитала Маня. - Я буду писать твой портрет.
      - Я заставлю всех писать его порт... портрет! - добавила Одесса. - Он рыцарь без страха и упрека. Он - настоящий мужчина! Ты веришь, что оннастоящий?
      "А отец в мгновение сие находится в воздухе на неисправной машине...подумалось где-то вне сознания. - Во старые барбосы!.."
      Глава шестая
      Он ненавидел отца... То есть любил его в детстве до холодка в затылке, который предшествует обмороку. Он как-то витиевато завидовал времени, когда еще не выдумали синтетику, когда фотоаппарат "лейка" Золотова оставался в исправности и можно было проявить пленку и узнать, что происходило в воздухе, с фотографической точностью. (Золотов до последнего мгновения жизни храбро снимал приближение "дугласа", который ценой собственной гибели задолго до Талалихина совершил таран грозного четырехмоторного бомбардировщика, принадлежащего, правда, своим.) Он порой сгорал от зависти к героям-старикам, не понимая, что отец и "дядя" Миша и прочие знакомые "дяди" - единицы из выживших во вселенской бойне за счет своих талантов выживать, мужества, везения, или горячих молитв, за них возносимых ко Господу.
      Жизнь отца и "дядь" была загадочна и завлекательна для детского воображения: кожаные костюмы, бинокли, планшеты с картами, ракетницы, летные очки, часы и приемники со сбитой или списанной техники. И лица у них были такие, словно они не здесь, а где-то там, где другое небо и другие закаты. Отсюда и фантазии на темы героической жизни, и зоркость задетого самолюбия, и "философия" о поколении героических тридцатых. Он, со дня рождения лишенный Бога, неосознанно искал замену - и воплощением мудрой, надмирной силы стал отец. Но отец одновременно был и оставался моряком Кольриджа, который должен освободиться от своей истории - рассказать, что с ним было, но не умел говорить. Чужие рассказы про отца он воспринимал как болтовню о несущественном. И теперь он только теоретически знал, что работа летного состава скучна, однообразна, ведет к геморрою от долгого сидения и лишь время от времени разнообразится наплывами большого страха.
      Одно время Иван Ильич работал с великим Анохиным, тогда еще молодым, но уже успевшим увековечить себя в истории авиации. Анохин учил модному тогда делу - авиации - двух персидских принцесс, а Иван Ильич обслуживал технику и время от времени подлетывал сам (вот почему он в войну мог сменить за штурвалом убитого командира). Рано утром он и Сергей Николаевич выпрыгивали с третьего этажа виллы вместе с собаками (этот цирковой номер собирал зрителей) и бежали вместе с собаками разминаться и купаться. Потом учили летать красоток принцесс. Интересно, как те глядели на молодого Анохина и Крестинина? Может, как на экзотических собак?
      Николай Иваныч проснулся с тяжелой головой, поднял к глазам руку с часами - шесть утра.
      Он пытался вспомнить, что происходило вчера, но это было за гранью воображения: он погружался в безумие и хаос, в котором плавились, мерцали и плыли женские тела в свете огоньков, размноженных зеркалами на стенах и потолке; происходила массовая оргия, когда все границы нарушены и сам опрокидываешься в бездну иного состояния жути, переходящей в восторг и бешеную скачку над пропастью. Они вели себя как в ночь перед концом света.
      - Ой-ёй-ёй! - схватился он за голову.
      В это время отец, как и в те времена, находился в воздухе; в те времена сказали бы, что он в составе героического экипажа совершает единственный в своем роде перелет из района Полюса Недоступности (как раз там дрейфующая полярная станция СП), где началась подвижка льдов, и "коварная" стихия грозит гибелью и самой станции, и всему, что на ней находится. Но герои-летчики с риском для жизни успели спасти свой самолет - ушли от разбушевавшейся стихии... Но еще раньше техники и слесаря произвели на самолете устранение дефектов, угрожающих безопасности полетов. Они работали вне графиков рабочего времени, несмотря на низкие температуры и завывание пурги. Пальцы примерзали к гайкам...
      И здесь бы в то время их ждали как победителей, спасших огромные ценности. Но в наше время их ждет "втык", крупные неприятности за нарушения всех инструкций и технологий, из которых состояла вся авантюра. Батька и в наше негероическое время нашел место для подвига, такого же бессмысленного, как и в героические тридцатые. Но, в отличие от тех времен, он не кидал ценности под хвост коту, а спасал их; кроме того, пресса нашего времени была занята сотворением народных героев из мелких пачкунов, вчерашних учителей марксизма-ленинизма, умеющих лишь одно - гадить в собственное гнездо.
      Отец в любых обстоятельствах был и остается "рыцарем ледового воинства"... А он, его сын, способен повторить разве что подвиг Урванцева ни на что другое он не способен. Ему как герою не хватает простодушия.
      Он стал одеваться. Куда-то запропастился носок. Облазил всю комнату, заползал под диван. Не ехать же на работу в одном носке!
      Он увидел кроссовки Одессы и в них красные носки. Надел, то есть кое-как натянул чужие красные носки. Во идиотизм! Униформа, золотое шитье и - красные носки.
      Его слегка покачивало.
      Сунулся в холодильник, взял бутылку пива и осторожно, стараясь не разбудить женщин, вышел на лестничную клетку и с бутылкой в руке бегом-бегом, оставляя ночное безумие в ином измерении.
      "Надо сперва домой, - решил он. - Почистить зубы и разыскать японские шарики от запаха. А отец в это время... Ах, как нехорошо все получается!"
      Предстоял тяжелый день.
      "Нет, домой нельзя - нет времени", - решил он и увидел зеленый огонек такси.
      Где умыться? Ладно. На аэродроме. Где отыскать японские шарики? Ведь к прилету "шестьдесят шестой" съедется большой той. Будет и Виктор Павлович ныне всесильный, - пусть решает задачку: казнить героев или оставить их нарушения и самодеятельность без последствий? Как жаль, что закрыты аптечные киоски и мелкая галантерея, - купил бы и зубную щетку, и носки...
      Глава седьмая
      У аэровокзала Николай Иваныч снял фуражку, чтобы не привлекать взглядов сверканием капусты на козырьке и эмблемы на тулье, и, подняв воротник плаща, устремился в туалет.
      Здесь, в беспощадном свете люминесцентных ламп, он, глянув в зеркало, поразился своему виду - будто после болезни: похудевшее, бледное лицо и мешки под глазами - на вид можно дать все пятьдесят. К счастью, никого из своих не было.
      "Как бомж", - подумал он и стал умываться и чистить зубы пальцем.
      Пиво оттянуло действие пьянки, но от него, крупного начальника, шел дух, смертельный даже для пролетающих мух. Что ж теперь, весь день молчать? А кто будет давать "ценные указания"? У кого есть эти чертовы шарики? Кто у нас профессиональный алкаш? На первый случай кофе, то есть зерен кофе...
      Он пригладил брови и выдернул из носа волосок. И, заранее сделав неприступное лицо большого начальника, вышел. И направился в АДС (аэродромно-диспетчерскую службу) уточнить прилет "героического" борта.
      Ему не пришлось спрашивать, а следовательно, и дышать, - старичок РП (руководитель полетов) сам сообщил:
      - Борт в зоне аэродрома. Просили подать санитарную машину.
      - Что там? - спросил Николай Иваныч "в сторону", как в старинных пьесах, но старого барбоса не проведешь.
      - Не понял. Подали реанимацию, как просили. - РП сочувственно вздохнул: - Понимаю ваше состояние. Поедем встречать, машина ждет. Там уже весь генералитет. И высокая комиссия с мухобоем вернулась. Скорбят, что не осмотрели и не приняли после ремонта борт.
      - Кому потребовалась санитарная машина?
      - Не знаю. - РП отвел глаза.
      Крестинин-младший был до такой степени занят своим состоянием и опасением предстать перед генералитетом в непотребном виде, что его душа не выходила за границы собственного тела.
      "Уж не батька ли малость покалечился? - подумал он, следуя за РП по рулежной дорожке. - Вечно лезет на рожон!"
      Когда РП, а за ним и Крестинин вышли на стоянку, до них донеслось- об этом говорили все, - что борт прошел траверс дальнего привода и шасси выпустились. И посадка не будет представлять особой сложности. Но за штурвалом почему-то второй пилот. Куда делся командир?
      - Почему потребовалась медицина? - спросил Крестинин, стараясь стоять лицом к ветру.
      - Кому-то плохо. Сердце.
      - Кому?
      - Кажется, Ивану Ильичу.
      "Ну, батька у меня железный человек, - подумал Николай Иваныч. - Не стареют душой ветераны, комсомольцы тридцатых годов. Нет-нет, он не из тех, которые умирают".
      Самолет показался над лесом, вот плавно коснулся бетонки - даже дымок не пошел из-под колес - чисто посадил, молодец - и покатился.
      - Ну, молодцы! - крикнул кто-то, но высшее командование дулось, не зная, как трактовать авантюру, закончившуюся, скорее всего, благополучно.
      Когда самолет подрулил, дверца раскрылась, хотя двигатели еще не выключились, и появился Махоткин. И по его лицу Крестинин почувствовал, что произошло что-то по-настоящему страшное. И его занятое собственным состоянием сердце сжалось.
      "Отец!" - догадался он и бросился к выдвигаемому трапу, хотя и понимал, что все, что бы он теперь ни делал, - пустое.
      - Задний люк открыт, - махнул рукой Махоткин санитарам с носилками. Там удобнее.
      Потом увидел Крестинина-младшего и положил руку на его плечо.
      - Так-то, - вздохнул он. - Мужайся, сынок.
      Носилки с телом Ивана Ильича проследовали мимо Крестинина-младшего. Лицо старика казалось помолодевшим и пугающе красивым.
      Глава восьмая
      На похоронах он пребывал в том состоянии, когда окружающее плавится и плывет, как предсонные образы, которые ни понять, ни определить невозможно; он не хотел и не мог поверить тому, что больше никогда не услышит отцова косноязычного рычания, не увидит его комического гнева по поводу классового самосознания и прочего вздора. Он еще не осознавал по-настоящему своей вины перед отцом, кроме общепринятого: "Все мы в конечном счете убиваем своих родителей, беззащитных перед нами". Кроме того, он боялся глядеть на утопающее в цветах лицо, враз помолодевшее, и руки, которые когда-то могли разорвать колоду карт. Он помнил каждый ноготь, каждый волосок на запястьях. Он боялся доказательства того, что отца, собственно, нет. И вообще, он участвует в каком-то обмане.
      - Молодой! - услышал он голос какой-то старухи.
      "Тут что-то не так, - говорил он себе. - Вышло недоразумение, сейчас все разрешится. Сейчас он откинет эти дурацкие цветы и... и..."
      Сознание время от времени прояснялось, и он видел, точнее, не видел ни одного из тех героев, что были на проводах в последний путь "дяди" Миши. Ушли Громов, Урванцев, Гризодубова, Байдуков, Арцеулов, Анохин - ушли те, кто своим существованием оправдал время, - поколение, которое выстояло не воюя с обстоятельствами и идеологией, а своей самоубийственной жертвенностью во имя химер оказалось опорными точками истории России. К этим героям без обмана принадлежал и отец.
      Он вдруг сообразил, что ищет Махоткина.
      - В больнице, - ответили ему. - На неотложке увезли.
      Он, слабо соображая, что делает, выбрался из людского коловращения и, как ему показалось, спрятался за столбом церковной ограды. И не считал нужным глядеть на автобус - знал, что увидит и почувствует, когда будут выносить гроб.
      Подошла Серафимовна в трауре. Молча пожала его руку и в наружный карман пиджака сунула листок.
      - Телефон, - пояснила она и, как в былые времена, поправила его галстук.
      - Возвращайся, - сказал он.
      - Об этом потом.
      - Побудь рядом.
      Около гроба, вынесенного из автобуса и поставленного на тележку у церковных ворот, рыдал в три ручья незнакомый бородатый мужчина.
      - Кто этот бородач? - спросил Николай Иваныч.
      - А-а, Борис Борисыч, - бросила небрежно Серафимовна.
      - Кто он?
      - Знал Ивана Ильича по Северу.
      - А этот загорелый малый, вернувшийся с курорта?
      - Это второй пилот, который перегонял самолет.
      - Ах да! - вспомнил Николай Иваныч. - Он с другого курорта. Неужели Борис Борисыч теперь единственный из всех, с кем отец работал на Севере? То есть он последний из поколения, которое на Небесах?
      - Похоже на то.
      - Ты-то хоть знаешь его? Борис Борисыча?
      - Да, немножко.
      Второй пилот, обратив внимание, что глядят на него, вытер слезы, подошел и молча пожал руку Николаю Иванычу. Потом Серафимовне.
      - Примите... - начал было он, но из его глаз снова брызнули слезы, и он поспешно отошел в сторону.
      Подошла вежливая, с печатью профессиональной скорби на лице дама в черном и встала рядом, ожидая, когда гроб внесут в церковь. Это она по просьбе Николая Иваныча нашла священника отпеть человека, который с детства не причащался Святых Таин, но жил по-христиански. И его молитвами были, как и у иных русских людей его поколения - поступки.
      В церкви Николай Иваныч увидел раскрытые Царские врата, которые сперва почему-то принял за зеркало.
      - Хорошо, что Царские врата открыты, - прошептала Серафимовна, вкладывая в его руку свечу.
      - Благословен Бог наш... - начал иерей.
      Николай Иваныч глядел на золото иконостаса, дрожащий воздух над разноцветными лампадами и свечами и яркий солнечный день за решетчатыми окнами.
      Церковь запела своим хором: "Со духи праведных...", засверкала свечами провожающих Ивана Ильича и, казалось, зашумела деревьями, которые наполнял солнечный ветер за окнами. Накатилось что-то из детства. Ему показалось, что после всех угрызений совести на его душу начинает опускаться внеумственная уверенность в том, что смерти, собственно, нет. Но тут случилось что-то необъяснимо жуткое: ему показалось что на отца вдруг упала сверху большая черная птица, забившая крыльями. Он едва не вскрикнул - это оказалась Софья Марковна, которая стала целовать отца не как усопшего, в венчик, а в губы; и при этом черную старуху трясло, как будто через нее пропускали ток.
      В следующее мгновение она выпрямилась и, продолжая трястись, пошла из церкви, вытянув вперед руки, как слепая.
      - Свят, свят, свят... - забормотала Серафимовна, которую выходка Соньки тоже потрясла.
      На поминках после первого стакана Николай Иваныч попросту отключился. На самом деле прикинулся отключившимся: он никого не хотел видеть.
      Глава девятая
      - Ты ненавидел отца!
      - Что за бредятина! - разозлился Николай Иваныч, внезапно холодея: в словах этой дурищи была правда, которую не смогли бы прозреть самые умные-разумные. "Влюбленность, - подумал он, - обладает ясновидением. Она любила старика".
      - Может, и бредятина, - согласилась Серафимовна. - Однако дуэль вышла не очень-то благородная: ты позволил ему уйти в эскадрилью, а это- сам говорил - для него гроб.
      - Это метафора, черт тебя дери! - возразил он, думая при этом, что Серафимовна способна прозреть те области на грани сознания, каких сам стыдишься.
      - Ты вообразил, что он - мой любовник. И ты устранил его. Благодари Соньку, эту черную птицу, которая всегда летит на падаль и жаждет одного падали. Без трупов она никак не может. И она организовывает всякие неприятности. Без этого она начинает скучать и даже заболевает.
      - Понесло девку по кочкам, - пробурчал он, вспомнив Соньку на похоронах: насчет трупоедства старухи Серафимовна, пожалуй, права: всю жизнь писала про павших героев.
      - Тебе надо покаяться. Сходи в церковь. Господь простил бы и Иуду, если бы тот покаялся.
      - Не надо становиться в позу святой, - посоветовал он.
      - Ах да! Извини.
      - Совсем спятила: трактуешь меня как Иуду-предателя.
      - Извини.
      - Хотя, наверное, в каждом человеке сидит что-то от Иуды, - проговорил он. - И во мне... Как раньше пели: "Ленин в тебе и во мне". Так и Иуда... Таким образом, Сонька все выдумала, чтобы поиметь трупы, как Яго... Вообще, поведение и Яго, и Иуды иррационально.
      - Она кроме трупов получила и большую зелень на клык.
      - Какую еще зелень? Доллары, что ли?
      - Уж конечно не рубли.
      - Что за чушь!
      - Не строй из себя маленького мальчика. Тебе разве ничего не говорит Голден Эрроу? От этой компании был самый богатый венок...
      - При чем тут венок?
      - При том, что племянник Соньки, пришибленный кепкой вождя, - президент компании. Он сэкономил на Иване Ильиче миллионы, а Соньке кинул пару тысяч. Я думала, что он и тебе кинул сколько-то сребреников за содействие...
      Николай Иваныч почувствовал, что на него накатился мрак, кровь отлила от лица.
      - О Боже! - только и вырвалось у него.
      Он схватился за дерево, чтобы не упасть.
      - Я думала, что ты все знаешь, - видя состояние мужа, Серафимовна подставила руку под его локоть.
      - Я думал, что ее племянника убил... Ленин.
      - Однофамильца. Я думаю, что весь гонорар Соньки уйдет на ремонт сантехники. Слабое утешение, неравноценный обмен.
      - Не понимаю я ее, не понимаю. Ее поведение иррационально!
      - Просто она всю жизнь была влюблена в Ивана Ильича - вот и все. И вообще, я в положении, - добавила Серафимовна безо всякой связи с предыдущим разговором.
      - В интересном положении? - удивился он.
      - В самом интересном. От него, от Ивана Ильича.
      Теперь Николая Иваныча ударило в пот, и он подумал, что настало самое время выпить водки.
      - Пойди купи. - Он сунул Серафимовне купюру и кивнул в сторону рядом стоящей стекляшки. - Сивухи, - пояснил он. - А мне надо немного отдышаться. Интересно... интересно... девки пляшут, - бормотал он и крутил головой. Интересно, - пока не ощутил в руке пластмассовый стаканчик. - Ничего не понимаю.
      - Вот я и пришла объяснить.
      - Что-то я, братцы, тут ничего не понимаю.
      - Могу рассказать по порядку, если хочешь. Ты, наверное, помнишь, как кто-то рассматривал с чердака в бинокль нашу квартиру. Тогда я купила занавески, которые ты прозвал пуленепробиваемыми. Помнишь?
      - Ну и что?
      - С этого все и началось.
      - Это было давно.
      - На самом деле никто за нами не подсматривал: просто мне нужны были плотные занавески - для исполнения моего плана.
      - Понятно, - ухмыльнулся он. - По жанру детектива я должен был в этом наблюдателе - или в твоем сообщении о несуществующем наблюдателе - увидеть, как сказала бы Сонька, первый сюжетный узел. Так, что ли?
      - Пусть будет так. И считай, мой рассказ будет ответом на твое: "возвращайся". Слушай дальше.
      - Погоди, дорогая, ты мне совсем заморочила голову. Что же такое получается? Ты - моя мама? То есть мачеха, которая родила, то есть родит, сводного братца взамен погибшего Витька? То есть ты как бы Федра?
      - Точно! Я - Федра! - почему-то обрадовалась Серафимовна, и он подумал: "До чего дура! На нее и обижаться невозможно". - Я читала пьесу француза Расина. Там такие страсти - ужас! Только я - Федра навыворот.
      - Ты - моя мамочка.
      - Да, я побывала по необходимости твоей мамочкой. Не скажу, сколько времени. Час? Минуту? Ради сохранения семьи, то есть продолжения рода. Я не могла допустить, чтобы род Ивана Ильича пресекся. И это стало целью моей жизни.
      - Что ты плетешь? Какая необходимость? Какое сохранение семьи? Какая цель жизни? Ну ты, мать, даешь... стране угля!
      - Ах, Коля! Не хотела говорить, но, боюсь, придется. Ведь ты ни хрена не понимаешь. Я хотела все сохранить в тайне. И чтобы никто ничего не знал. Ради твоего спокойствия. Придется расколоться.
      - Ты уж расколись, будь добра. Облегчи мою душу.
      - Еще не начинала, но придется. Только не спрашивай, как я все узнала. Ты ведь сам меня одернешь, чтобы я не вдавалась в этот... ну, натурализм и... как ее... в физиологию. Оказывается, не только женщины бывают бесплодными, но и мужчины.
      - Чего-чего? - Николая Иваныча снова ударило в пот.
      - Ничего тут особенного нет - просто болезнь. Бывает, что у него все как бы в порядке, а детей, как говорят татары, "йок". Нет детей - и все тут, хоть на уши становись. Дело, как мне объяснили врачи, не такое уж и редкое, особенно в наше время. И тогда я, как бы сказали в нынешних газетах, все спланировала. А начала с занавесок, которые не пропускают света и которые очень необходимы, чтобы за нами не подглядывали в бинокль с чердака. Но откуда взять детей, если муж неспособный? От проезжего молодца? Страшно, потом, чего доброго, прилипнет, как банный лист к заднице. Поймать на улице незнакомого товарища и завлечь на нейтральную территорию, а утром сказать: "Я тебя не знаю"? Тоже опасные гастроли. Взять ребеночка из детдома? И это не очень хорошо. Ты сам, если помнишь, как-то рассуждал на эту тему. Ты говорил, что лошадей, прежде чем вести на случку, очень долго готовят: кормят отборным продуктом, тренируют, дают слушать хорошую, спокойную музыку Моцарта и Гайдна и все такое. Лошадь перед случкой должна быть в веселом и одухотворенном настроении и ни о чем плохом не думать и ничего не бояться. И потому лошадь - благородное животное. А люди сходятся без любви, пьяные, злые, накурившиеся в лучшем случае табака. А девка при этом боится забеременеть, так как не венчана и еще боится подхватить триппер. Словом, мерзость. И рождается не благородное животное, а самая натуральная скотина. И род человеческий состоит главным образом из таких скотин. И скотины продолжают по-скотски свой скотский род, а своих щенков подбрасывают в детские дома. Заметь, никто не осуждает притонов... тьфу ты!.. приютов. Приюты - нормальное явление цивилизованного общества. Так ведь? А в нецивилизованном обществе приютов не было - там не было брошенных под забор детей. Сам рассказывал, что у наших северных народов - всяких чукчей и шмукчей - и теперь всякий ребенок - радость. А если у него родители погибли, то за него борются, каждая семья стремится заполучить ребенка. И он воспитывается с остальными детьми и не чувствует себя изгоем. Это мой ответ на намек Ивана Ильича взять ребенка из детского дома. Ребенок из детского дома - кот в мешке: не ясно, что он такое, так как его родители - не самые лучшие представители рода человеческого. И тогда я решила воспользоваться Иваном Ильичом. Ты ведь сам сказал, что он - мужчина. Но как воспользоваться? Не скажешь ведь ему в открытую. Напоить пьяным, как Лота? Читал небось в Ветхом Завете, как дочки подпоили батьку, праведника Лота, и отдались ему? Этот образец любви к своему роду не подходил: в нем, в этом варианте, было что-то жутковатое, хотя Лот и праведник. Поделилась своим намерением с Валюхой - она верная, она прошла школу молчания... Я подсчитала все свои сроки и все такое - тебе об этом знать не для чего... Кто в этом деле Валюха? Объясню. Сам как-то рассказывал о лончаках. Это молодой олень. Его подпускают к оленухе, и он с ней играется, дразнит, взбадривает, а когда она в самом веселом настроении, лончака ловят арканом и выпускают настоящего взрослого оленя. И тогда получается хорошее потомство - здоровые оленята. Потому и олень - животное тоже благородное. Валюха была как бы лончаком. Она пришла к Ивану Ильичу в натуральном виде, а когда поняла, что он в хорошем, веселом настроении, наступила на горло собственной песне и вышла будто бы по своим дамским делам. И тут пришла я. Ты, наверное, заметил, что у нас фигуры похожие. Ой, да что я говорю! Ты ведь сам попробовал ее.
      - Она проболталась, что ли?
      - Ой! В самом деле? - обрадовалась Серафимовна. - Я тебя на понт взяла. Нет, она молчала: я ведь говорила, что она верная и умеет молчать; ты по этой части слабоват - не держится у тебя в одном месте вода. Сам проболтался. Но это мелочи... У меня была другая задача: я была... ну, селекционер. Можно так сказать? Правильно слово употребила?
      - Ты мне окончательно голову заморочила. Позволь спросить: зачем ушла? И вообще, зачем разболтала о том, что случилось? Что ты хотела показать своим уходом?
      - Ничего не хотела. Я подумала, что все рушится. Ну, когда ты нашел консьержку, ой, то есть консерваторку, которая на фортепьянах, я была в отчаянии. Я подумала, что затянула резину с ребенком, - надо было раньше подсуетиться. Я видела, что ты влюблен по уши. Влюбленный самец готов на всякие глупости: он готов отдать себя на съедение самке. Но потом я успокоилась, когда почувствовала, что... короче, у меня будет ребенок от самого лучшего из людей.
      - Черт знает что! Значит, ты не хотела бороться?
      - Разбитая посуда никуда не годится... А тут еще и батька мой нарисовался. Я не знала, что он - батька. Думала, хороший для меня человек. А он не хороший, а очень хороший. И храбрый, почти как Иван Ильич. Только служит малость по другому ведомству.
      - Борода апостольская... Священник, что ли?
      Серафимовна так и закатилась.
      - Нет, конечно. Но он, как и Церковь, отделен от государства. Его биографию тебе знать не обязательно. Ведь ты биографии даже своего отца путем не знаешь. Зачем тебе Борис Борисыч?