Он, разумеется, не объяснил, почему именно плохие дела совпали с отъездом Чайкина. Он не хотел признаваться, что и жена и дочь отказались быть соучастницами в его преступном ремесле и не приготовляли более грога, после которого жертва засыпала и отвозилась на корабль, нуждающийся в матросе.
      Приходилось эксплуатировать такого матроса, бежавшего с своего судна и приведенного с пристани или из какого-нибудь кабака, без помощи грога и, таким образом, получать гораздо менее «комиссии» и с капитанов, чем прежде, так как матросы были менее сговорчивы, хотя обыкновенно их и «накачивали» перед тем, как заключать договор.
      Правда, совесть Абрамсона была гораздо покойнее, и Ревекка не смущала отца своими безмолвными, полными укора взглядами, а, напротив, стала несравненно внимательнее и нежнее к отцу, но зато дела шли хуже, и матросы все реже и реже являлись временными жильцами той каморки, в которой ночевал в первую ночь на чужбине Чайкин.
      — А что же, Ривка, ты ничем не угостила дорогого гостя? — спохватился Абрамсон.
      — Я предлагала… не хотят.
      — Благодарю вас, Абрам Исакиевич. Я ничего не хочу…
      — А какая у меня бутылка коньяку есть!..
      И Абрамсон, желая выразить достоинство коньяка, причмокнул губами и сощурил глаза.
      — Такого коньяку и не пивали, даром что глядите совсем джентльменом… Мне его один капитан подарил…
      — Я не пью, Абрам Исакиевич.
      — Помню, как вы тогда отказывались, когда вас штурман угощал. Но ведь теперь никто вас не нанимает… Это не гешефт… хе-хе-хе… а я желаю угостить земляка и хорошего человека, который негордый и, несмотря на свой костюм, пришел к Абрамсону… И вы меня очень даже сконфузите, господин Чайк, ежели откажетесь выпить хоть чашку чаю с коньяком… Завари, Ривочка, чаю и подай бутылку… Там еще осталось.
      И, когда Ревекка ушла, старый еврей, после паузы, сказал:
      — Да, господин Чайк… не везет мне в последнее время…
      — А вы, Абрам Исакиевич, попробовали бы заняться каким-нибудь другим делом.
      Абрамсон печально усмехнулся.
      — А разве я не думал об этом, господин Чайк?.. Вы думаете, когда я бегаю каждый день на пристань, у меня в голове не ходят разные мысли, точно, с позволения сказать, муравьи в куче!.. У еврея всегда какой-нибудь гешефт в голове! — прибавил не без горделивого чувства Абрамсон, указывая своим большим грязным пальцем на изрезанный морщинами лоб.
      — И что же?
      — Мыслей много, а главного не имеется, господин Чайк… Все равно как бы полк есть, а полкового командира нет! — пояснил Абрамсон.
      — Чего не имеется?
      — И как же вы, Чайк, такой умный молодой человек, а не знаете? Или так только показываете вид, что не знаете, а?
      — Право, не знаю.
      — Оборотного капитала нет, вот чего… Будь у меня оборотный капитал…
      Абрамсон на секунду остановился. Глаза его заблестели, и лицо просияло, точно у него уже был оборотный капитал.
      — Будь, Чайк, у меня оборотный капитал, так я такую ваксу пустил бы в продажу, что скоро нажил бы денег и первым делом послал бы Ривку в деревню, куда-нибудь на вольный воздух… А то здесь тает Ривка, как льдинка на солнце, Чайк!.. И так болит мое сердце за нее, так болит, что и не сказать! А ведь она у меня одна дочь… И какое доброе сердце у нее, если б вы знали, Чайк, — с необыкновенною нежностью проговорил старый еврей.
      Чайкин по опыту знал, какое доброе сердце у молодой еврейки, и помнил, как она отнеслась к нему, когда он совсем «зеленый», как говорят в Америке о прибывших в первый раз в страну, очутился в Сан-Франциско.
      «Совсем бы мог пропасть без нее!» — подумал Чайкин и спросил:
      — А много надо вам оборотного капитала, Абрам Исакиевич?
      — Много, господин Чайк, ежели по-настоящему дело пустить, рекламу сделать хорошую…
      — Это что же значит?
      — А значит, объявления в газеты сделать и пустить по улицам двух-трех человек, одеть их с ног до головы в картон, на котором бросались бы всем в глаза крупные буквы объявления о ваксе… И знаете ли, Чайк, какое я сделал бы объявление? — снова оживляясь, проговорил Абрамсон.
      — Какое?
      — Я уже давно его придумал, Чайк… Вот из этой головы! — горделиво прибавил Абрамсон и, выдержав паузу, сказал: «Вакса Абрамсона. Сама чистит!» Каково, Чайк? Обратите внимание: «Сама чистит!» Ловко?
      — Да как же она может сама чистить? — наивно спросил Чайкин.
      — Вот в этом-то и вся штука! — рассмеялся изобретатель ваксы, которая «сама чистит». — Уж если вы задали вопрос, — а вы, Чайк, умный человек, я в этом убедился, когда вы не подписывали условия и не соглашались менее чем за пятнадцать долларов поступить на судно, — так найдется немало дураков, которые подумают, что взаправду вакса выскочит из банки и начнет чистить сапоги, и купят банку… На это и рассчитано объявление!
      И Абрамсон засмеялся самодовольным смехом человека, выдумавшего не совсем обыкновенную штуку.
      — Небось нарасхват будут покупать мою ваксу… Только успевай мы приготовлять с Сарой… А Ривка тем временем поправлялась бы за городом… И недорого бы это стоило… Долларов за пятнадцать можно устроить где-нибудь на ферме. Она ест мало… Не объест!.. А оборотного капитала нет! — снова повторил Абрамсон.
      И, словно бы упавши с облаков, куда вознесло его пылкое воображение, опять печально опустил голову.
      — Так сколько вам нужно оборотного капитала? — спросил Чайкин.
      — Полтораста долларов. С меньшим капиталом не стоит и начинать… А эти денежки не валяются на улице, Чайк! И никто их не поверит, Чайк, такому нищему, как я… Каждый скажет: «Зачем ему давать деньги?.. Он зажилит эти деньги, а не сделает гешефта».
      — Я вам дам полтораста долларов, Абрам Исакиевич! — сказал Чайкин.
      Абрамсон, казалось, не понимал, что говорит Чайкин.
      Изумленный, с широко открытыми глазами, глядел он на своего гостя. И изможденное, худое лицо старого еврея подергивалось судорогами, и губы нервно вздрагивали.
      Наконец он прерывисто проговорил взволнованным голосом:
      — И что вы такое сказали, господин Чайк?.. Повторите… прошу вас…
      — Я сказал, что дам вам, Абрам Исакиевич, полтораста долларов…
      — Вы! — воскликнул старый еврей, словно не доверяя словам Чайкина.
      — То-то, я… Не сумлевайтесь… И, кроме того, вы возьмите еще пятнадцать долларов… Отправьте немедленно Ревекку Абрамовну на вольный воздух.
      — О господи! — мог только проговорить старик и, сорвавшись с кресла, крепко пожимал Чайкину руку.
      Ревекка все слышала за перегородкой, в кухне, где она готовила чай. Слышала и, взволнованная, тронутая, утирала слезы.
      Когда она принесла чай и бутылку коньяку, отец радостно проговорил:
      — Рива… Ривочка… господин Чайк… он спасает нас… дает сто пятьдесят долларов на дело и пятнадцать долларов…
      — Я все слышала, папенька… Но только не надо брать… У Василия Егоровича, может быть, последние. Где ему больше иметь?.. А ему самому нужно! — говорила Ревекка, и ее большие красивые черные глаза благодарно и ласково смотрели на Чайкина.
      Абрамсон испуганно и изумленно спросил:
      — Разве вы последние хотите мне дать, Василий Егорович?
      — Дал бы и последние, — вам нужнее, чем мне… Но только у меня не последние… У меня пятьсот долларов есть, Ревекка Абрамовна…
      — Пятьсот?! — воскликнул Абрамсон, полный удивления, что матрос имеет такие деньги.
      Была удивлена и Ревекка.
      Тогда Чайкин, краснея, поспешил объяснить, что последнее время получал на «Диноре» двадцать пять долларов в месяц и что капитан Блэк дал ему награды четыреста долларов, и рассказал, как он к нему хорошо относился.
      И Ревекка тотчас же поверила. Поверил и Абрамсон, несмотря на такую диковинную щедрость капитана и свой скептицизм, выработанный благодаря ремеслу и собственной неразборчивости в добывании средств.
      Да и трудно было не поверить, глядя на открытое лицо Чайкина и слушая его голос, полный искренности.
      — И вам, значит, повезло, Василий Егорович… И я рад очень… А что вы даете мне деньги, этого я вовек не забуду… Не забуду! Я мог думать, что вы ругаете Абрамсона… Тогда ведь я с вами худо хотел поступить, а вы за ало отплатили добром… И да поможет вам во всем господь! — с чувством проговорил старый еврей. — А капитал ваш я вам возвращу… Вакса пойдет… должна пойти! — прибавил Абрамсон и сразу повеселел…
      — Кушайте чай, Василий Егорович! Кушайте, папенька, чай!.. — сказала Ревекка.
      — Попробуйте коньяку… И что за коньяк, Василий Егорович!.. А может, вы хотите компаньоном быть? Если хотите — половина барышей ваша!
      — Нет, Абрам Исакиевич, пусть барыши будут ваши… И если поправитесь — отдадите… И не беспокойтесь за деньги… А у меня пятьсот долларов в билете… Надо его разменять… Пойдемте отсюда вместе в банк.
      С радости Абрамсон налил в свой стакан порядочную порцию коньяку, после того как Чайкин налил себе несколько капель.
      — Можно и в лавке, если угодно, разменять…
      — Так разменяйте, Абрам Исакиевич.
      И Чайкин достал из-за пазухи мешочек и вынул оттуда банковый билет в пятьсот долларов.
      Давно уж не видал старый еврей таких больших денег, и когда взял билет в свою костлявую худую руку, то она слегка дрожала, и на лице Абрамсона стояла почтительная улыбка.
      — А вы лучше сидите, папенька. Я разменяю! — вдруг сказала Ревекка.
      — Пхе! Зачем ты? Тебя еще надуют. Фальшивых дадут…
      — Мне-то?
      — То-то, тебе.
      — Разве я не понимаю, какие фальшивые деньги? — не без обиды в голосе спросила молодая еврейка.
      — Ну, положим, понимаешь…
      — И даже хорошо понимаю, папенька.
      — Но ты можешь потерять их…
      — Разве я теряла деньги, папенька?
      — А то из рук вырвут…
      — Зачем вырывать деньги? И разве я такая дура, что деньги показывать всем на улице стану? Я не такая дура! — И, словно желая убедить отца, она прибавила: — А если вы, папенька, пойдете менять, то…
      — Что же тогда? — нетерпеливо перебил Абрамсон.
      — О вас, папенька, в лавке могут подумать нехорошо… Такой у вас костюм, — и такие деньги… И могут не разменять.
      — А ведь Ривка умно говорит… Костюм… Это правда… Но и тебе, Ривка, не разменяют. Тоже дурно о тебе подумают…
      Ревекка вспыхнула.
      Тогда Чайкин сказал, что он сам разменяет и тотчас же вернется.
      — Как бы и вас, Василий Егорович, не обманули… Нынче фальшивые гринбеки ходят. Возьмите лучше Ривку, — сказал Абрамсон.
      — Так-то оно лучше будет. Пойдемте, Ревекка Абрамовна.
      — Ты, Рива, лучше в банк проведи, если в магазине не разменяют! — напутствовал отец.
      Ревекка надела шляпку и бурнус, и Чайкин вышел с ней на улицу.
      Молодая девушка шла первое время молча.
      — Василий Егорович! — тихо сказала она.
      — Что, Ревекка Абрамовна?
      — Я вас так и не поблагодарила, — взволнованно произнесла она. — Но вы… вы… должны понимать, как я вам благодарна за то, что вы пожалели нас. И… эти пятнадцать долларов для меня…
      — А вы разве не пожалели меня тогда, Ревекка Абрамовна?.. Всякий должен жалеть другого… Тогда и жить лучше будет…
      — Это вы очень даже верно говорите, Василий Егорович. И я прежде очень дурная девушка была… Папеньке помогала в дурных делах, нисколько не жалела людей. Но только, когда вы у нас тогда были и говорили, как надо жить, слова ваши запали в мою душу… И я с тех пор уже не помогала отцу… И мы с маменькой отговорили его… Он больше уж никого не угощал грогом, от которого приходил сон… Бог даст, теперь он и совсем бросит свое нехорошее ремесло. И все это будет из-за вас… Так как же не благодарить вас?.. И нет у меня таких слов, Василий Егорович…
      Она говорила быстро и возбужденно и от этого вдруг закашлялась долгим сухим кашлем.
      И на лице ее еще ярче выступил зловещий чахоточный румянец.
      — А вы, Ревекка Абрамовна, лучше не говорите. И пойдем потише… Время-то есть. И лучше в конку сядем, а то вы устанете! — предложил Чайкин, завидя приближающийся трамвай. — Верно, банки на Монгомерри-стрите… Я хорошо помню эту улицу…
      Они сели в трамвай и через четверть часа были у одного из банков.
      Войдя в роскошное помещение, Чайкин подошел к кассе и просил разменять билет.
      — Бумажками или золотом? — спросили его.
      — Четыреста бумажками по сто долларов, а остальные сто золотом! — отвечал Чайкин.
      Кассир взял от Чайкина билет, взглянул на свет и положил четыре бумажки и стопку золота.
      В свою очередь, и Ревекка посмотрела бумажки.
      — Хорошие! — сказала она по-русски.
      Чайкин аккуратно сосчитал деньги.
      — А за промен вы не взяли! — обратился он к кассиру.
      — Не берем! — коротко отрезал он.
      Чайкин спрятал бумажки в бумажник, а золото в кошелек, и они с Ревеккой вышли из банка.
      — И как скоро вы научились по-английски говорить, Василий Егорович!
      — Тоже спасибо доброму человеку… научил и читать и писать.
      И Чайкин дорогой в конке рассказал о Долговязом.
      Когда они вернулись, дома была и мать Ревекки. Она встретила Чайкина, как встречают спасителя. По-видимому, и старая еврейка разделяла надежды мужа на успех ваксы и на то, что дочь поправится за городом.
      Вместо ста шестидесяти пяти долларов Чайкин дал Абрамсону двести и сказал:
      — Возьмите, Абрам Исакиевич, лучше двести и, пожалуйста, не беспокойтесь о них. Возвратите, если, бог даст, дела поправятся… А не возвратите, я требовать не буду… Мне не надо.
      И отец и мать стали благодарить Чайкина. Но он остановил их:
      — Не благодарите. Я должен благодарить…
      И, смущенный, стал прощаться. Но его стали упрашивать посидеть еще и рассказать, как он провел этот год, и Чайкин остался.
      Все слушали с большим вниманием краткий рассказ Чайкина о плавании на «Диноре» и, казалось, испытывали больший страх, чем испытывал сам Чайкин во время попутного шторма, когда он рассказывал о нем. Но особенный ужас возбудил в слушателях рассказ про расправу капитана Блэка с Чезаре и с негром Самом и удивление, когда Чайкин рассказал о том, как тот же Блэк подарил штурману «Динору», как наградил всех матросов, как был ласков с ним и как поместил его в лучшей гостинице и потом взял место на пароходе.
      И про путешествие в Сан-Франциско Абрамсоны слушали с захватывающим интересом.
      — И какой же вы бесстрашный, Василий Егорович! — с почтительным уважением нередко вскрикивал во время рассказа Абрамсон, по-видимому сам не отличавшийся храбростью…
      — И если бы вы знали, папенька, как они хорошо по-английски говорят! — вставила Ревекка.
      — Чем же вы будете теперь заниматься, Василий Егорович? — спросил Абрамсон, когда Чайкин окончил свой рассказ.
      Чайкин сказал, что поступит на ферму недалеко от города, что у него есть рекомендательные письма.
      Абрамсон удивился.
      — С вашим рассудком, Василий Егорович, не таким бы делом заниматься… А то что работать на ферме! Много ли в работниках вы наживете?
      — Люблю я землю, Абрам Исакиевич. Да и наживать денег не собираюсь. Если, бог даст, сам буду иметь земельку да домишко построю, так и слава тебе господи…
      Абрамсон из деликатности не противоречил, но про себя подумал, что Чайкин не умеет пользоваться счастием и что он совсем не понимает значения оборотного капитала и кредита, но все-таки не мог не заметить:
      — Конечно, собственность иметь очень даже приятно, Василий Егорович, что и говорить, но ежели жить в работниках, то не скоро собственность приобретете… А ежели да при оборотном капитале, как у вас, да еще при кредите, которым вы, конечно, могли бы пользоваться у капитана Блэка (дай бог ему здоровья, хоть он и очень страшный человек!), то можно довольно скоро ай-ай-ай! какую ферму купить, и с воздухом, и с фруктовым садом, и со всем прочим… Вот на такую ферму мы завтра же свезем тебя, Ривочка, — неожиданно обратился старик, радостный и полный нежности, к дочери. — Я знаю такую ферму… совсем близко от города, и мы с мамой тебя навещать будем… И если и двадцать долларов попросят, я и двадцать дам, — да пошлет господь счастия Василию Егоровичу! И ты скоро поправишься на вольном воздухе. Опять войдешь в тело и станешь здоровой девицей, как была… Не правда ли, Василий Егорович? — с тревогой в голосе спрашивал отец.
      И пожилая еврейка, грязная, растрепанная, казавшаяся старее своих сорока лет в своем ветхом черном платье, с жадным нетерпением ждала ответа, и, конечно, утвердительного ответа, словно бы Чайкин был доктор и мог решить вопрос, ужасный для матери вопрос, который в последнее время все более и более мучил мать и гнал от нее сон по ночам, заставлял вскакивать с постели и подолгу стоять над спящей молодой девушкой, с ужасом прислушиваясь к прерывистому дыханию и какому-то странному клокотанию, по временам вырывающемуся из ее груди… И мать тихо плакала, чтобы не разбудить больной, осторожно дотрогивалась рукой до пылающего лба и молилась, прося у господа бога пожалеть Ривку и оставить ей жизнь, как ни тяжела эта жизнь, оставить матери единственную дочь, которая дает ей смысл жизни, ради которой она с утра до вечера ходит по дворам и за гроши покупает старье, чтобы за гроши потом продать его и выручить какой-нибудь доллар…
      — Ведь поправится? — спросила мать.
      — Отчего не поправится! Очень даже скоро поправится Ревекка Абрамовна на вольном воздухе. Главное — воздух. И дохтур у нас на «Проворном» об этом сказывал. «Всякая, говорит, болезнь от чистого воздуха проходит скорей…» И был у нас на клипере один матросик. Тоже вроде будто такой болезнью болел — грудной, значит, — когда мы вышли из Кронштадта, а как добрались до теплого моря, до тропиков, так болезнь эта живо проходить стала, и матросик совсем выправился…
      — Слышишь, Рива, что говорит Василий Егорович?.. А он понимает… Он все понимает! — обрадованно сказал Абрамсон.
      А мать, услыхав эти обнадеживающие слова, взглянула на Чайкина своими выцветающими глазами с необыкновенною благодарностью, сама вновь окрыленная надеждой, что Рива поправится.
      И сама Ревекка, казалось, надеялась, потому что возбужденно и радостно, с какою-то жадностью молодости, которой так хотелось жить, проговорила:
      — Конечно, поправлюсь… Отчего не поправиться?.. И всегда буду молиться за вас, Василий Егорович! — прибавила она.
      Чайкин поднялся и стал прощаться, обещая зайти еще до отъезда.
      Абрамсон просил Чайкина сообщить адрес той местности, где он будет жить.
      — И я вас уведомлю, Василий Егорович, как вакса пойдет… Она непременно пойдет… Оборотный капитал есть… Вот если бы и вы воспользовались своим оборотным капиталом да, вместо того чтобы ехать в провинцию, остались во Фриски…
      — Да полно, Абрам, не сбивай ты Василия Егоровича… Он знает, где ему лучше…
      — И, разумеется, на ферме лучше, чем в городе! — поддержала и Ревекка. — И Василий Егорович не имеет склонности к торговле… И бог с ней, с торговлей… В ней обмана много… Так уж вы не отговаривайте, папенька.
      — Да я что?.. Каждый человек свою звезду имеет. Я только думал, что, ежели при оборотном капитале… А и на вольном воздухе довольно хорошо жить. До свидания, Василий Егорович… Уж так вы, можно сказать, обкуражили нас, что и слова не найдешь…
      — Если не сконфузитесь нашим обедом, так пожалуйте завтра к обеду! — пригласила госпожа Абрамсон.
      Чайкин отказался, сказавши, что обещал завтра обедать со Старым Биллем и с Дунаевым.

ГЛАВА II