Похождения одного матроса

      — Говорится и другое: «Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше».
      — Да еще лучше ли здесь-то? Небось тоже люди живут…
      — Люди, только поумнее… А что ж, по-твоему, у вас на «Проворном» лучше? Так на нем и терпи?
      — То-то, терпи… Как ни терпи, а ты все со своими российскими… Русским и останешься… А то что ты теперь? Какой нации стал человек?
      — Американской! — не без гордости проговорил Дунаев.
      — И ты, Вась, станешь мериканцем?
      — Стану, Иваныч.
      — Ну, вот видишь… мериканец! — не без презрения протянул Кирюшкин, имевший очень смутные понятия о странах, в которых бывал. — Какая такая сторона Америка?.. Какой здесь народ? Вовсе, можно сказать, оголтелый! Всяких нациев пособрались, и… здравствуйте! друг дружку не понимают… Здесь никакого порядка! Шлющий народ… — не без горячности говорил Кирюшкин, значительно возбужденный после пятого стаканчика рома.
      — Здесь, может быть, больше порядка!.. — попробовал возразить Дунаев.
      — По-ря-док!? Нечего сказать, порядок! — протянул Кирюшкин. — Шляются, галдят на улице… и все неизвестно какого звания.
      — Да полно вам спорить! — вступился Чайкин, видя, как горячился Кирюшкин, и хорошо понимавший, что его не разубедить.
      — Мне что спорить… Я российский и российским и останусь. А тебя, Вась, мне жалко, что ты в мериканцы пошел. Не будь ты таким щуплым, я сказал бы тебе: возвращайся на «Проворный»… А тебе нельзя… И очень тебя жаль, потому… как ты жалостливый. И я за твое здоровье… выпью еще. Эй, бой черномазый! — крикнул Кирюшкин, обращаясь к негру.
      — Будет, Иваныч.
      — Один стаканчик, Вась… Дозволь…
      — Право, не надо, Иваныч… Как бы тебя Долговязый опять не наказал, как вернешься.
      — Я в своем виде. И я никого не боюсь. А я тебя очень даже люблю, матросик. Жалеешь ты старую пьяницу! А ведь меня, братцы вы мои, не жалели! Никто не жалел Кирюшкина. Поэтому, может, я и пьяница.
      — А ты, Иваныч, брось.
      — Бросить? Никак это невозможно, Вась.
      — Я, Иваныч, бросил! — проговорил Дунаев. — Прежде здорово запивал, и бросил.
      — Как мериканцем стал?
      — Вначале и американцем пил! — засмеялся Дунаев.
      — Почему же ты бросил?
      — Чтобы при деле надлежаще быть.
      — И я свое дело сполняю как следовает. А ежели на берегу, то что мне и делать на берегу? Понял, Вась?
      — Понял, Иваныч. А все-таки… уважь… не пей больше!
      — Уважить?
      — То-то, уважь…
      — Тебя, Вась, уважу… Во как уважу… Изволь! Не буду больше, но только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногах…
      Чайкин предложил Кирюшкину погулять по городу.
      — Ну его… Что там смотреть!
      — В сад пойдем.
      — Разве что в сад… Только пустое это дело!
      Дунаев запротестовал: увидит какой-нибудь офицер, что Кирюшкин гуляет с ними, его не похвалят.
      И они все остались в кабаке.
      Кирюшкин сдержал слово и больше не просил рома. Через несколько часов он совсем отрезвел, и когда Чайкин и Дунаев, обещавшие к шести часам обедать со Старым Биллем, поднялись, то Кирюшкин твердо держался на ногах.
      — Ну, прощай, Иваныч! — дрогнувшим голосом проговорил Чайкин.
      — Прощай, Вась! Дай тебе бог! — сказал Кирюшкин.
      И что-то необыкновенно нежное и грустное светилось в его глазах.
      — Не забывай Расеи, Вась!
      — Не забуду, Иваныч…
      — Может, бог даст, и вернешься потом?
      — Вряд ли, Иваныч.
      — А ежели манифест какой выйдет?
      — Тогда приеду… Беспременно…
      — То-то, приезжай.
      — А ты, Иваныч, брось пить… Я любя… Выйдешь в отставку, что тогда?
      — Что бог даст… Вот вернемся из дальней, — сказывают, в бессрочный пустят.
      — Куда ж ты пойдешь? В деревню?
      — Отбился я, Вась, от земли, околачиваясь пятнадцать лет в матросах. Что я буду делать в деревне? В Кронштадте останусь… Прокормлюсь как-нибудь.
      Прощаясь с Кирюшкиным, Дунаев полушутя сказал:
      — А здесь бы ты, Иваныч, в поправку вошел… Оставайся… Я тебе место предоставлю…
      — В мериканцы поступать?
      — То-то, в мериканцы…
      — Лучше последней собакой быть дома, чем в вашей Америке… Оголтелая она… То ли дело Россия-матушка… Прощайте, братцы! А я к своим пойду!
      Они вышли вместе из салуна и разошлись в разные стороны.

ГЛАВА IV

1

      Возвращаясь после свидания с Кирюшкиным в город, Дунаев сказал Чайкину:
      — Совсем без понятиев этот Кирюшкин! Как он насчет Америки говорил!
      — Откуда ему их взять. И напрасно ты только с ним спорил да сбивал его. Затосковал бы он здесь и вовсе пропал бы. Нешто легко от своей стороны отбиться?.. Он ведь правильно говорил, что не хочет в американцы. Разве ты, Дунаев, проживши здесь пять лет, стал американцем? Утенок между цыплятами все норовит к воде… Так и русскому человеку здесь: и сам себе господин, а душа все-таки болеть будет.
      — Это, Чайкин, вначале только. И у меня болела.
      — Небось и теперь когда болит… Скучаешь по России?
      — Скучаю не скучаю, а не вернулся бы от хорошей жизни. Прежде и я, как Кирюшкин, этого не понимал.
      — Я не про то. А душа все-таки тосковать будет. И никогда мы с тобой настоящими американцами не станем. И мы им чужие, и они нам чужие. И не понять нам друг дружки… Они вот все больше о том хлопочут, как бы богачами стать, у каждого одно это в уме. А насчет души и вовсе забывают и бедного человека считают вроде как бы нестоящего: пропадай, мол, пропадом… нет мне никакого дела. Совесть у них, знаешь, другая… У нас простые люди нищего пожалеют, а здесь обругают да насмеются… Разве ты этого не примечал?
      — Это точно… Не любят здесь нищего человека… Говорят: «На то ты и человек, чтобы сам умел добиться своего положения, если руки есть!..» Ну и все стараются изо всех сил, чтобы быть при капитале… Рвут друг у дружки кусок…
      — То-то я и говорю. И некогда им из-за этого самого вокруг себя взглянуть да подумать: правильно ли быть миллионщиком, когда другим нечего есть!
      — Ну, это на всем свете так. И наши богачи не лучше.
      — Положим, во всем свете по неправде живут. И наши миллионщики без всякой совести, но только здесь и простой человек хочет быть миллионщиком…
      — Нашему и думать об этом нельзя. Ему только бы прокормиться… До таких дум простому нашему человеку и не добраться…
      — Верно. Но все-таки наш простой жалостливей здешних.
      Они продолжали дорогой беседу, в которой Чайкин старался уяснить и товарищу и себе тот идеал правды, какой как-то стихийно требовало его сердце, и, не имея никаких представлений о том, что над этой «правдой» давно задумываются и работают великие мыслители, с наивною верой строил наивные планы насчет того времени, когда все будут жить по правде и когда не будет ни очень богатых, ни очень бедных.
      И ему казалось, что это так просто осуществить!
      Разговаривая на такие философские темы, они ровно в шесть часов вошли в хороший ресторан, в котором был назначен общий обед, и застали там Старого Билля.
      Он был сегодня почти неузнаваемым, в черном сюртуке, с белоснежными воротниками и манжетами сорочки, в блестящих ботинках, с расчесанной бородой и гладко причесанными волосами, с чисто вымытыми руками, праздничный и нарядный.
      Казалось, это был совсем не тот Старый Билль, в потертой кожаной куртке, с трубкой в зубах сидевший на козлах и лаконически беседовавший с лошадьми и готовый во всякое время пустить пулю в лоб агента, — а джентльмен, видом своим похожий не то на доктора, не то на пастора.
      И Чайкину вдруг показалось, что Старый Билль словно бы значительно потерял в своем новом костюме, будто он другой стал, не прежний, простой, обходительный и добрый к нему и Дунаеву Старый Билль.
      — Чего вытаращили глаза, Чайк? Думали, что Старый Билль не умеет джентльменом одеться? — смеясь, говорил Старый Билль, крепко пожимая руку Чайкина. — Положим, я чувствую себя в этом платье, как буйвол в конюшне, но надо было приодеться: в гостях у одной леди был. Здорово, Дун! — продолжал он, протягивая руку Дунаеву. — Женитесь-таки?
      — Женюсь, Билль.
      — А ваши дела как, Чайк?
      — Хороши, Билль. Завтра еду на ферму.
      — Ну, садитесь, джентльмены, будьте моими гостями. Аккуратны вы: ровно в шесть пришли. Я люблю аккуратных людей.
      Они уселись втроем за отдельный столик. На нем стояла бутылка хереса.
      Негр подошел к Биллю.
      — Три обеда и потом кофе и графинчик коньяку, а вот для этого джентльмена рюмку ликера. Поняли, Сам?
      — Понял, сэр.
      — Так обрабатывайте ваше дело, дружище, а мы свое будем обрабатывать — есть все, что вы нам дадите. Порядились, Чайк? — обратился Билль к Чайкину.
      — Нет, на месте договорюсь.
      — Далеко ехать? Куда поступаете?
      — Близко от Сан-Франциско.
      И Чайкин назвал ферму и фамилию владелицы.
      — Знаю. В двух милях от большой дороги. Чудесная ферма. И сад и лес есть. Как раз чего вы хотели, Чайк… И будущая хозяйка ваша отличная женщина… А вы все-таки маху не давайте, Чайк… Не продешевите.
      — Я цен не знаю… Что положат. Увидят работу, тогда и цену назначат.
      — Не будьте простофилей, Чайк, а то вам назначат цену жидкую… Хорошему годовому рабочему в этих местах цена от трехсот до четырехсот долларов на всем на готовом… Запомните это, Чайк!
      — Запомню.
      — Да позвольте вам налить рюмку хересу и Дуну также… Да кушайте хорошенько! — угощал Билль, весело поглядывая на Чайкина. — А это вы хорошо делаете, что на ферму поступаете… Лучше, чем в городе, хотя бы и таком, как Фриски… Я помню, как тут несколько лачуг было, и давно ли… лет пятнадцать тому назад… А теперь?
      И Старый Билль не без гордости взглянул в окно.
      — Каковы янки! — хвастливо прибавил он.
      — Скорый народ! — похвалил Дунаев.
      — Именно скорый. Это вы верно сказали, Дун. Наливайте себе хересу еще… Бутылка полна. И вторая будет… Как вам нравится рыба, Чайк?.. Здесь не то, что в дилижансе… Не трясет, и старая ветчина не вязнет в зубах… Так у вас верное письмо, Чайк? — заботливо спрашивал Старый Билль, видимо принимавший горячее участие в молодом эмигранте.
      — Должно быть, верное.
      — От кого?
      Чайк назвал фамилию адвоката.
      — Ого, к какому вы козырю добрались! Первый адвокат во Фриски. Около миллиона стоит!
      — То-то, за совет, сказывали, по пятидесяти долларов берет.
      — С вас взял?
      — С меня за что? Я к нему с письмом от Блэка пришел. А он с других за пять минут разговора берет…
      — Такая у него такса, Чайк.
      — Бессовестная такса, Билль.
      — Отчего бессовестная? Его дело объявить, а публике — ходить или не ходить. Обмана нет!
      Чайкин чувствовал в этих словах что-то неправильное, но смолчал, так как доказать, что именно в этой якобы свободе предложения и спроса есть насилие над публикой и неумеренное пользование своим талантом и именем — он, разумеется, не мог бы. Однако, подумавши, заметил:
      — Обмана нет, да и совести мало…
      — У всякого своя совесть, — вымолвил Билль.
      — И зачем ему столько денег?
      — А вы, Чайк, у него бы спросили…
      — Он и говорить не дает.
      И Чайкин рассказал про свой визит к адвокату.
      Билль слушал и смеялся.
      — За ваше здоровье, Чайк… За ваше здоровье, Дун!.. Желаю вам, Дун, чтоб и мяса много продавали и чтобы ваша жена была вам настоящей помощницей… Деньги ваши, надеюсь, при ней целей будут…
      — Уж я отдал ей спрятать!
      — Ловко! И без расписки?
      — Какая расписка от невесты…
      — И вы, Дун, я вам скажу, за пять лет не многому научились.
      — А что?
      — Да то, что ваша невеста может найти и другого жениха, который захочет открыть, скажем, москательную торговлю. Очень желаю, чтобы этого не случилось, но только я никому не отдал бы без расписки деньги… Вот только, пожалуй, Чайку бы дал… Он не любит денег, особенно если их много! — смеясь говорил Старый Билль.
      Дунаев испуганно и растерянно смотрел на Билля.
      — Да вы, Дун, не пугайтесь заранее… Женщины трусливый народ…
      — Моя невеста, Билль, честная девушка! — взволнованно проговорил Дунаев.
      Но в его душу уже закралось сомнение. Он, как нарочно, вспомнил о том, как настойчиво требовала его невеста деньги и как, казалось ему теперь, была холодна вчера при прощании.
      И, желая подавить эти сомнения и уверить себя и Билля, что он не попадется впросак, он хвастливо проговорил:
      — Меня женщина не обманет, Билль. Не таковский я!
      И, словно бы в доказательство, что он не таковский, Дунаев налил себе рюмку и выпил ее залпом.
      — Не хвалитесь, Дун. И бросьте об этом думать, а женитесь скорее… Я ведь так… по-стариковски болтаю… А вы и поверили! — старался успокоить Дунаева Билль.
      И действительно, добродушный и не особенно сообразительный Дунаев успокоился, однако проговорил:
      — Моя невеста, Билль, не такая, чтобы прикарманить деньги… И завтра же я их от нее отберу!.. Надо за лавку платить. Так и скажу…
      — Ну, значит, и делу конец… Так вы завтра едете, Чайк?
      — Завтра… Что здесь делать?..
      — Правильно. И я терпеть не могу города. На большой дороге, на козлах я чувствую себя лучше… Ну, да и то… города-то мне молодость-то попачкали… От этого, верно, я люблю так свой дилижанс… А то ехали бы, Чайк, послезавтра со мной… Я вас до перекрестка довезу, а там пешком пойдете…
      — Ждут меня, Билль. Надо спешить.
      — Так вы, значит, на пароходе, который в Сакраменто ходит, можете ехать.
      И Билль объяснил, что ежедневно в семь часов утра и в семь часов вечера в Сакраменто ходит пароход.
      После обеда сотрапезники вышли на террасу, выходившую в сад, и им подали туда кофе, коньяк и ликер для Чайкина.
      Все были в благодушном болтливом настроении хорошо пообедавших и слегка выпивших людей.
      Даже Чайкин выпил две рюмки хереса и с удовольствием потягивал Кюрасао.
      Они вспоминали путешествие с Биллем, и Чайкин, между прочим, спросил Билля, что он думает о недавнем убийстве среди белого дня бывшего их спутника, агента большой дороги, — кто его убил?
      — По-моему, его должен был убить Дэк! — проговорил Старый Билль и, помолчав, прибавил: — И хорошо сделал… Не стройте кислой рожи, Чайк. Очень хорошо сделал… Такому человеку не для чего жить. Все равно, рано или поздно, он был бы повешен. Годом раньше или позже, не все ли равно?
      — Дэк ко мне заходил! — промолвил Чайкин.
      — Заходил?.. Ну, так это, наверное, он прикончил бывшего товарища. Дэк — порядочный человек. Но как он узнал ваш адрес, Чайк?
      — Я его встретил на улице и сообщил ему. Едва узнал его — такой франт. И бороду сбрил! — рассказывал Дунаев.
      — Ловко! Разумеется, он! — уверенно проговорил Билль. — Зачем же он к вам заходил, Чайк?
      — Я не видел его. Меня не было дома. Велел передать поклон и сказал, что будет опять.
      — Ну, наверное он…
      В эту самую минуту на террасу вошел Дэк. Безукоризненно одетый, с брильянтом на мизинце, элегантный и красивый, он озирал публику и, увидевши Билля и двух русских, подошел к ним.
      Билль и Чайкин не узнали в этом франтоватом джентльмене бывшего агента.
      Только Дунаев признал его и пожал ему руку.
      — Не узнали, Билль и Чайк, своего спутника? — проговорил он.
      — Легки на помине, Дэк! Только что о вас говорили! — сказал Билль, оглядывая Дэка и пожимая ему руку.
      — Здравствуйте, Чайк. Очень рад вас видеть… здоровыми, — подчеркнул он. — Позволите присесть?
      — Пожалуйста! — сказал Билль. — А вас и не узнать!
      — Не узнать?.. Новый костюм…
      — И бороды нет! — смеясь заметил Билль.
      — Надоело носить бороду… Я и сбрил.
      — И умно сделали, Дэк.
      — Вы находите, Билль?.. Без бороды я выгляжу, должно быть, моложавее? — ответил, хитро улыбаясь, Дэк.
      — Именно, Дэк… Совсем юнцом из богатой семьи…
      — Вроде этого я и есть… Будьте уверены, все это платье приобретено на хорошие деньги! Спасибо Чайку!.. Благодаря ему я помирился с теткой и получил от нее чек на пять тысяч. Позвольте, Чайк, выпить за ваше здоровье… И за ваше, Дун! И за ваше, Билль, хотя вы меня и хотели… вздернуть! — последнее слово проговорил он шепотом.
      — Я охотно чокнусь с вами, Дэк! — сказал Билль.
      — И я!
      — И я!
      Оба русских ответили в один голос.
      — Так, с вашего позволения, я прикажу подать бутылку шампанского. Эй, бой! Бутылку шампанского, да самого лучшего, и льду…
      Чайкин глядел во все глаза на уверенные и мягкие манеры того, кто называл себя Дэком, на его лицо, необыкновенно красивое, изящное и, казалось, совершенно спокойное, и решительно гнал от себя мысль, что этот человек только что убил другого человека.
      А он между тем говорил:
      — А я у вас, Чайк, второй раз был и не застал дома. Мне хотелось предложить вам свои услуги относительно места и еще раз поблагодарить… вы знаете за что…
      — Благодарю вас, Дэк… У меня место есть…
      — Но, во всяком случае, не забывайте, что я всегда к вашим услугам, Чайк, если только вы захотите принять их от меня.
      — С удовольствием бы принял.
      — Я так и думал, Чайк, и потому обрадовался, когда встретил Дуна и узнал ваш адрес. И теперь я на станции дилижансов узнал, что Билль здесь, и пришел сюда…
      — И я очень рад вас видеть, Дэк…
      — Называйте меня, джентльмены, моим настоящим именем: Макдональдом. Я хочу жить без псевдонимов… Оно спокойнее.
      Билль и Дунаев не обратили на это никакого внимания, как на вещь самую обыкновенную, но Чайкина это поразило.
      «И капитан Блэк назывался не своим именем!» — подумал он.
      В это время на террасу вошли две красиво одетые дамы с почтенным старым господином.
      Макдональд встал и раскланялся с ними.
      И Билль, и Дунаев, и Чайкин видели, как любезно они его приветствовали, и слышали, как дамы и господин спрашивали:
      — Давно ли вы вернулись из-за границы, мистер Макдональд?
      — Сегодня утром, — отвечал молодой человек.
      — Ловок Макдональд! — шепнул Билль. — Вы знаете, джентльмены, с кем он разговаривает?
      — С кем? — спросил Чайкин.
      — С начальником полиции во Фриско.
      — Так что же?
      — Смело очень…
      — Почему?
      — Да если убийство в Сакраменто его дело… Но оказывается, что он был за границей! — с улыбкой прошептал Билль. — Хорошо он прячет концы!..
      Чайкин совсем ошалел.
      Давно ли он видел этого самого Дэка-Макдональда связанным, мужественно ожидающим смерти, давно ли подозревал его в убийстве — и этот самый человек как ни в чем не бывало разговаривает с важными барынями и с начальником полиции.
      Это казалось ему чем-то невероятным.
      И, вспомнив, что он заходил к нему, чтобы сказать спасибо, вспомнив, что он предупредил Билля о заговоре и для этого гнался за дилижансом, вспомнив, как заговорила в нем совесть, когда он, Чайкин, говорил тогда на суде Линча свою речь, он не хотел теперь и думать, что Макдональд мог убить человека.
      А между тем он врет своим знакомым насчет «заграницы».
      Чайкин не знал, что и думать, и мысленно решил, что Америка диковинная страна.
      Между тем Макдональд вернулся, разлил по бокалам шампанское и, вставая, произнес:
      — За встречу с вами, Чайк! За таких глупых чудаков, как вы, Чайк! За такого покровителя путешественников, как вы, Старый Билль! За такого ловкого игрока, как вы, Дун! Ваше здоровье, джентльмены!.. — провозгласил дрогнувшим голосом Макдональд.
      — За вашу новую жизнь, Макдональд! — тихо ответил Билль.
      — Всего хорошего! — воскликнул Дунаев.
      — Дай вам бог счастия, Макдональд! — горячо проговорил Чайкин.
      Все чокались с ним и пожимали ему руки.
      Несколько взволнован был и Макдональд, хотя и старался скрыть свое волнение под личиною спокойствия, но, помимо его воли, волнение сказывалось в румянце и в сокращении мускулов на лице.
      — Да, Макдональд… и я прежде перешел через это! — значительно проговорил Билль. — Я им рассказывал дорогой, какова была моя молодость… Может, и вы слышали, когда были Дэком?
      — Слышал, Билль…
      — Ну вот… А теперь я всем гляжу в глаза, Макдональд… И знаете что?.. Я выпил лишнее, и потому скажу, что я был слепой дурак, когда хотел вас вздернуть… Спасибо вот этому простофиле Чайку… Он оказался, простофиля-то, прозорливей Старого Билля… и вы, Макдональд, честно отплатили нам… как джентльмен… Не предупреди вы нас… не сидеть бы нам тут с вами… Мы видели этих молодцов в Сакраменто…
      — Видели?
      — Да… Только вашего товарища не видали… И уж никогда не увидим… Верно, вы, Макдональд, читали в газетах?
      — Как же, читал, Билль!
      Чайкину показалось, что при этих словах точно судорога пробежала по лицу Макдональда. Чайкин во все глаза смотрел на него, и сердце его замирало.
      — Кто бы его ни уложил, а он стоит того…
      — Вы думаете, Билль?
      — Думаю и не обвиню того, кто его уложил…
      — Очень рад это слышать, Билль… Тем более рад, что я слышал кое-что об этом дельце…
      — Что же вы слышали, Макдональд?
      — Слышал я, — совсем понизивши голос, говорил молодой человек, — что бывший мой товарищ в гостинице подкрался ночью к одному спящему джентльмену (я не стану называть его имени), которого считал виновником в том, что не удалось покушение на вас, и выстрелил… Однако рука его, видно, дрогнула… Джентльмен проснулся и увидал негодяя и на следующее утро отплатил ему выстрелом за выстрел ночью… Вот что я слышал, джентльмены… А затем позвольте проститься… Я к восьми часам зван на обед к одному банкиру…
      И с этими словами Макдональд пожал всем руки.
      Пожимая руку побледневшему и взволнованному Чайку, он проговорил:
      — Вы так не поступили бы, Чайк, я знаю, но Билль поступил бы так с предателем… Не правда ли, Билль?..
      — Правда, Макдональд. Тот джентльмен поступил вполне правильно. Будьте счастливы!
      — Так помните же, Чайк, что я всегда к вашим услугам. Вот моя карточка.
      Дэк подал Чайкину карточку, еще раз пожал ему руку и ушел.
      Скоро после его ухода поднялась вся компания и вышла на улицу. Все дошли до конторы дилижансов, и Билль распростился со своими бывшими пассажирами, напомнив им, что через месяц он снова приедет во Фриски и будет рад увидать Чайка и Дуна.
      После этого Дунаев пошел повидать свою невесту, а Чайкин отправился домой.

2

      Не прошло и часу, как в комнату ворвался Дунаев, бледный, взволнованный, с искаженным злобой лицом.
      — Билль верно напророчил: она убежала и увезла мои деньги! — крикнул он голосом, полным отчаяния.
      Чайкин в первое мгновение не хотел верить.
      — Не может быть! — воскликнул он.
      — Убежала… Сегодня утром… Какова тварь!.. А еще вчера насчет лавки толковали… как вдвоем будем торговать… А я, дурак, верил… Все деньги отдал ей… Оставил себе только пятьдесят долларов… И как мог я думать, что невеста поступит, как последний мазурик. Женщина — и вдруг… такая бессовестная…
      И Дунаев пустил по адресу своей невесты несколько чересчур энергичных проклятий, напомнивших Чайкину палубу «Проворного».
      — Деньги что… Веру в человека потерять жалко! — промолвил Чайкин.
      — Как что? Пять тысяч… Кровные… Горбом заработал!.. И провела, как последнего дурака!
      — А ты привержен был к ней, если жениться хотел?..
      — Особой приверженности не было, а нравилась… Тоже прикинулась, что и я ей по сердцу… И этак обмануть!.. Теперь ищи ее по всей Америке… Так хотя бы и нашел… разве она отдаст деньги?..
      — Да ты, Дунаев, толком расскажи, почему ты думаешь, что она скрылась… Может, завтра она и объявится! — попробовал утешить Дунаева Чайкин, несколько удивленный, что товарищ его, по-видимому, не столько жалеет о потере невесты, сколько о потере денег, и что его как будто не особенно мучит разочарование в женщине, на которой хотел жениться.
      — Как же, объявится! — злобно проговорил Дунаев, и его обыкновенно добродушное лицо дышало ненавистью. — Ты только послушай, как это она всю эту каверзу со мной произвела. Все это, оказывается, было раньше задумано…
      И при мысли, что он вполне доверялся невесте, отдал ей все деньги, Дунаев, чтобы облегчить душившую его злобу, опять выругался, как настоящий фор-марсовой, словно пятилетнее пребывание в Америке не оказало никакого влияния на привычку русского матроса выражать чуть ли не все свои чувства ругательствами.
      И, словно бы несколько успокоившись после фонтана брани, выпущенной им по адресу Клары, он присел на кровать и, закуривши дешевую манилку, продолжал:
      — Уж и тогда, за обедом, когда Билль ругал меня, что я отдал деньги без всякой расписки, я, признаться, вошел в сумление…
      — Почему?
      — А потому, что, как явился я к ней, она все расспрашивала, сколько у меня денег, и стала требовать, чтобы я их отдал ей спрятать: «У меня, говорит, сохранней будут, а то вы, говорит, хвастать опять будете деньгами». Ну, я, известно, без всякой дурной мысли и отдал… А как Билль закаркал, я и припомнил, как она деньги на сохранность просила… Однако вскоре успокоился… Думаю: нельзя такой гадости сделать, ежели ты уверяешь человека в своей приверженности.
      — А она уверяла?
      — Еще как!.. В этом самом и была мне, дураку, крышка… Я уши и развесил… верил всему, что она мне врала…
      — Как же не верить? И ты вовсе не дурак, Дунаев, что верил…
      — Теперь уж шабаш… Никому не поверю… Совсем мериканцем стану!
      — Это ты с сердцов зря говоришь, Дунаев. Ежели никому не верить, то жить на свете никак невозможно… Зверь и тот доверяет…
      Но Дунаев пропустил мимо ушей замечание Чайкина и продолжал:
      — Как проводили мы давеча Билля, опять меня сумление взяло, и я заторопился в гостиницу, где эта самая дрянь в горничных… Прихожу — и по черному ходу бегом наверх, в пятый этаж… Она в седьмом коридоре служила вместе с другой и жила вместе с ней в комнатке под самой крышей… Встретил я эту товарку в коридоре и спрашиваю: «Дома мисс Клэр?» Вижу — смотрит мне в глаза и смеется. Сердце во мне и екнуло. «Дома, говорит, нет. Она сегодня утром расчет получила и уехала…» — «Куда?» — спрашиваю и чувствую, значит, что дело неладное… В это время из номера чокнул звонок, и горничная собралась идти и сказала: «Сию минуту вернусь. Дежурство мое кончается… Пойдемте ко мне в комнату, я все объясню, потому, говорит, что жалко мне вас, Дун».
      — Пожалела! — заметил Чайкин.
      — Больше из любопытства, надо полагать! Шустрая и вертлявая такая эта горничная, Дженей ее звать. Всякого тоже проведет! — озлобленно говорил Дунаев, не веривший после обмана невесты в искренность сочувствия ее товарки.
      — Не все же обманные! — сказал Чайкин.
      — Все одного шитья! — мрачно отрезал Дунаев.
      — Это ты, братец, опять зря говоришь…
      И Чайкин невольно вспомнил о Ревекке.
      — Обобрали бы тебя на пять тысяч, небось и ты по-иному бы заговорил… Теперь шабаш… Не женюсь на мериканке никогда! — вдруг прибавил Дунаев с решительным видом добродушного человека, находящегося под впечатлением обрушившейся на него беды.
      «Женится!» — почему-то подумал Чайкин, вполне уверенный, что озлобление Дунаева пройдет и что он снова станет тем простым, добрым и доверчивым человеком, каким его считал Чайкин, умевший понимать людей.
      — Так что же тебе обсказала горничная? — спросил он.
      — «Ваша, говорит, невеста приказала передать вам, Дун, что она раздумала выходить замуж и берет свое слово назад… Так, говорит, и велела сказать и просила вас не сердиться… Она, видите ли, боится, что вы, Дун, пьете много виски, а Клара член Общества трезвости и сама не берет ни капельки в рот вина… Но все-таки мне, — это Джен обсказывала, — очень жаль, что моя товарка водила вас за нос… Я, говорит, так бы не поступила… Придется, говорит, вам мясную лавку открыть холостым, если только вы не найдете девушки, которая не такая обманщица, как Клара. И я уж вам, говорит, всю правду, Дун, скажу. Она вас вовсе не любила, а только льстилась на то, что будет лавочницей… И ее, говорит, без вас навещал один приказчик из фруктового магазина и очень ей нравился… И она говорила, что он не пьет и гораздо красивее и моложе вас… „Этот, говорит, русский совсем неотесанный, и ему за сорок лет, и нос у него красный, и глаза, говорит, телячьи“… Но я заступалась за вас, Дун. По мне, вы были бы мужем, лучше которого и не надо!» Это она, чтоб меня обнадежить, прибавила… потому видела мою расстройку.
      Дунаев сердито сплюнул и продолжал:
      — Как прострекотала она свое, я и спрашиваю: «А деньги мои где? Она их оставила?» — «Какие деньги?» — спрашивает и выпялила глаза.
      — Я сказал ей насчет пяти тысяч, как это отдал ей спрятать для сохранности.
      — Что же она? — нетерпеливо спросил Чайкин.
      — Сперва очень бранила Клару, а потом смеялась…
      — Чему?
      — А моей глупости. И прямо-таки в лицо назвала меня болваном и спросила: «Так-таки все деньги и отдали?» — «Все», — говорю. «И у вас ничего нет?» — «Ничего!» — «Дурак вы и есть, Дун, и Клара вас ловко надула… Положим, говорит, нехорошо, а ловко!» И тут же объяснила, что Кларка, значит, всю эту музыку задумала давно, так как еще до моего приезда предупредила хозяев, чтоб ее рассчитали, и, как я отдал ей деньги, она в ночь собралась и уехала.
      — Куда ж она уехала? — спросил Чайкин.
      — В Нью-Йорк. На пароходе сегодня утром… с моими денежками. Так и рассыльный, что у гостиницы стоит, мне объяснил. Он и вещи ее возил на пароход и видел, как она уехала. Ну, я из гостиницы в отчаянности побежал в участок…
      — И что же?
      — Как рассказал я в чем дело, — смеются как оглашенные.
      — Чему?
      — Да все тому же! — раздраженно крикнул Дунаев.
      — А вернуть денег нельзя?
      — Затем я и ходил… Но только в участке ничего не вышло. «Какие, говорят, доказательства, что вы, как настоящий джентльмен, не сделали вашей невесте свадебного подарка?» И три полицейских покатывались от смеха. «А судом, спрашиваю, разве нельзя?