Похождения одного матроса

      — Отчего же нельзя? Вы сделали для меня, подвергая свою жизнь опасности, великое благодеяние. Неужели вы не позволите хоть чем-нибудь отплатить вам?
      — Нет… прошу вас… возьмите назад… Я делал это не для вас… Возьмите эти деньги… Я спасал девочку не за деньги… Не обижайте меня.
      Янки положил чек в бумажник и пожал плечами.
      — Верьте, мистер Чайк, я не думал обидеть вас. Во всяком случае, я считаю себя вашим должником и буду счастлив, если вы примете мою дружбу! — проговорил взволнованно янки и потряс Чайкину руку.
      — Но от этой памяти вы, надеюсь, не откажетесь? — воскликнула молодая нарядная барыня.
      И, снявши с своего пальца кольцо с изумрудом, пробовала надеть его на мизинец Чайкина.
      Кольцо было мало, и молодая женщина проговорила:
      — Завтра я привезу его… И Нелли сама его наденет…
      Чайкин сконфуженно согласился, и семья ушла, взявши слово с Чайкина, что он навестит их, когда поправится.
      Но более всех посещений доставляли Чайкину удовольствие посещения Кирюшкина с «Проворного».
      Он бывал у больного каждый день от пяти до семи часов вечера и занимал его рассказами о том, как после Бульдога и Долговязого пошла совсем другая «линия».
      — Новый закон-положенье вышло, Вась… командир читал, — чтобы не драть, а судиться. И вовсе у нас ослабка пошла теперь… Вздохнули матросы. И капитан и старший офицер совсем не похожи на прежних. И адмирал на смотру обнадежил нас: «Теперь, говорит, братцы, линьками и розгами наказывать вас не будут… А если свиноватил кто, будут судить…» И ко мне подошел: «Ты, говорит, Кирюшкин, что навестить товарища просился?» — «Я, говорю, ваше превосходительство!» — «Доброе, говорит, дело навестить товарища. Навещай с богом. И я уверен, говорит, что будешь возвращаться на клипер в своем виде?..» — «Постараюсь, ваше превосходительство!» — «То-то, постарайся… Я прошу тебя об этом. Я, говорит, поручился за тебя перед командиром. Так ты оправдай, говорит, мое доверие, Кирюшкин!» И таково ласково говорит и ласково глазами смотрит. Давно уж я таких слов не слыхал, Вась! И что бы ты думал, братец ты мой? Вот я у тебя четвертый раз и возвращаюсь на «Проворный» в своем виде… Даже самому удивительно. И все ребята дивуются, что у Кирюшкина ни в одном глазе! А почему? — словно бы задавая самому себе вопрос, воскликнул матрос.
      И после паузы, во время которой он усиленно теребил рукой штанину, отвечал:
      — А потому самому, что не хочу оконфузить адмирала: пусть не говорит, что Кирюшкин его осрамил. Вот, братец, какая причина! Не ручайся он за меня, — обязательно после того, как я от тебя ухожу, пропустил бы несколько стаканчиков… А вот поручился и… держусь… Прямо от тебя на шлюпку и на «Проворный».
      — Умен, видно, адмирал! — промолвил Чайкин.
      — А что?
      — Понимает, как пронять добрым словом. И, видно, добер.
      — Добер. Матросы с «Муромца» сказывали, что страсть добер… Нет, ты только рассуди, Вась, — за меня, за пропойцу, поручился… Ведь обязан я оправдать его? — снова возвратился к тому же вопросу, видимо, польщенный этим поручительством, старый матрос.
      — Конечно, обязан! — ответил Чайкин.
      — То-то оно и есть. И я оправдаю, поколь к тебе хожу…
      — А потом? — с тревожным участием спрашивал Чайкин.
      — А ежели отпустят на берег по форме всю вахту, тогда я погуляю: адмирал, значит, за меня не ручался, и я по всем правам могу выпить.
      Затем Кирюшкин не без своеобразного своего остроумия давал краткие характеристики новых капитана и старшего офицера:
      — Капитан вроде бытто орел. Глаз зоркий — скрозь видит. Добер, однако с матросами горд. Душевности, значит, в нем к матросу нет… А должно полагать, по морской части капитан будет форменный, не хуже Бульдоги… Тот, надо прямо-таки сказать, по флотской части отчаянный был. Помнишь, как мы, Вась, у Надежного мыса штурмовали?
      — Как не помнить! помню.
      — Так он небось свою отчаянность оказал. Ловко со штурмой справился!
      Чайкин невольно вспомнил про «отчаянность» капитана Блэка и сказал:
      — Я, Иваныч, еще более отчаянного капитана видел.
      — Где?
      — А на купеческом бриге, на котором год служил.
      И Чайкин рассказал о том, как они на бриге уходили от попутного шторма.
      — Да, дьявол был твой капитан! — похвалил Кирюшкин. — Моли бога, что целы тогда остались…
      — Небось все матросы тогда бога-то вспоминали. Ну, а новый старший офицер каков? — спрашивал Чайкин, видимо с большим интересом к «новой линии» на «Проворном», благодаря которой матросы вздохнули.
      — Проще капитана. Матроса до себя допускает. Когда и пошутит, когда и слово скажет… И затейно, я тебе скажу, ругается… И не то чтобы с сердцем, а для порядка… Так затейно, братец ты мой, такие смешные словечки подбирает, что… умора!.. Ребята слушают и смеются… И шустрый такой, маленький… как волчок по клиперу носится. Ему так и дали прозвище «Волчок». «Запылил, как порох, Волчок-то наш». А на аврале зря не суетится, нельзя сказать… Хорошо правит авралом…
      — И не дерется?
      — Пока еще раз только смазал по уху сигнальщика… И то легко, ровно комар пискнул, смазал… Однако боцманам и унтерцерам строго-настрого приказал не чистить зубы и линьков чтобы духу не было…
      — И не дерутся?
      — То-то, дерутся. Не так, как прежде, а дерутся. С рассудком дерутся! — И, помолчав, прибавил: — И никак им нельзя не драться, если правильно рассудить!
      — Будто бы и нельзя? — усомнился Чайкин.
      — Да как же! Ежели теперича ты не отдал, скажем, марс-фал или вовремя не раздернул шкота, как тебя не вдарить? Не бежать же из-за всякой малости жаловаться старшему офицеру. Вдарил — и шабаш! И матросу острастка, и никакой кляузы не выйдет… Не судиться же за все. Положим, сгрубил ты — ну, начисти зубы… отшлифуй, а не суди судом. Суд ведь засудит в карцырь, а то и в тюрьму, а то и в арестантские роты… человеку и крышка! А тут отдубасили — и вся недолга! Только надо дубасить с рассудком, вот в чем дело… И опомнясь боцман так и говорил на баке… насчет этого самого.
      — Что он говорил?
      — А говорил: «Так, мол, и так. Я, говорит, кляузы заводить не намерен и к старшему офицеру с лепортом изо всяких пустяков доходить не желаю, а если кто свиноватит, я буду сам шлифовать… Согласны? — спрашивает. Не станете на меня претензию оказывать?»
      — Что ж матросы?
      — Дали согласие, но только просили, чтобы дрался с рассудком…
      — Боцман обещал?
      — Обещал, что без вышиба зубов. И все унтерцеры обещали… А ежели не сдержат слова, так ведь небось и на них управу найдем.
      — Жаловаться станете? — спросил Чайкин.
      — Что ты, Вась! Небось кляузы и мы не заведем и жаловаться не станем, а проучим, как проучивали… Изобьем на берегу — будут помнить!
      Чайкин слушал Кирюшкина и доказывал, что можно жить и без того, чтобы драться: живут же здесь люди — и никто не смеет другого ударить.
      Но Кирюшкин лишь ввиду того, что Чайкин очень прост и лежит больной, не поддерживал спора и только скептически покачивал головой.
      Казалось, один только он не придавал героического значения поступку Чайкина, хотя и был очень доволен, что русский матросик показал свою «отчаянность» перед американцами. Он не видел в этом поступке ничего героического, потому что знал и чувствовал, что и он поступил бы точно так, как и Чайкин, да и не раз в течение службы совершал не менее героические поступки, рискуя жизнью, когда бросался за борт, чтобы спасти упавших в море товарищей. И за это никакой награды, кроме чарки водки, не получал и, разумеется, ни на какую награду не рассчитывал.
      Вот почему его дивили все эти чествования, которые устраивали американцы Чайкину, и нисколько не удивил отказ Чайкина от больших денег, предложенных ему отцом спасенной девочки. И когда об этом отказе Кирюшкин узнал от Дунаева, он только сказал Чайкину:
      — Правильно ты, Вась, поступил, что побрезговал деньгами…
      — А то как же?..
      — Оправдал, значит, себя…
      И Чайкину необыкновенно приятно было услышать одобрение именно от Кирюшкина.
      Обыкновенно за четверть часа до семи, вдоволь наговоривши Чайкину обо всем, более или менее интересном, что, по его мнению; происходило за день на клипере, Кирюшкин уходил, обещаясь завтра навестить своего любимца. И Чайкин всегда нетерпеливо ждал его прихода.
      Однажды, прощаясь с Кирюшкиным, он сказал:
      — Уважь, Иваныч, голубчик, принеси черного сухарика. Давно не пробовал… Тут все белый хлеб. И хотя меня кормят до отвала и всяких пирожных дают, а по ржаному сухарику я соскучился.
      Кирюшкин обещал принести и заметил:
      — То-то оно и есть… И по сухарику соскучился… Так как же останешься ты в этой Америке?.. Совсем пропадешь в ней…

3

      Однажды утром, когда Чайкин первый раз встал с постели и необыкновенно довольный, что раны его заживают и нет уже никаких болей, сидел в кресле около стола, на котором стоял чудный букет чайных роз, присланных ему матерью спасенной девочки, и разговаривал с верным Дунаевым, неотлучно находившимся при нем, в комнату вошла сиделка и сказала Чайкину:
      — Вас хочет видеть русский адмирал, начальник эскадры. Хотите его принять, Чайк?
      В первую минуту Чайкин был изумлен и испуган.
      «Зачем ко мне идет адмирал?» — думал Чайкин и не знал, как ему быть.
      — Если вам визит этот неприятен, Чайк, то я могу сказать, что вы чувствуете себя нехорошо и не можете его принять… Вы, кажется, не расположены видеть адмирала, Чайк? — прибавила в виде вопроса сиделка.
      — Нет, зачем же врать! — промолвил смущенно Чайкин.
      — Так, чтоб не врать, я просто скажу, что вы не хотите его видеть, Чайк. Сказать?
      — Это будет обидно для адмирала…
      — А ну его… Пусть обижается! — заметил по-русски Дунаев.
      — За что зря обиждать… Он, может, от доброго сердца пришел, а я скажу: «Уходи!..»
      И, обратившись к сиделке, Чайкин сказал:
      — Попросите адмирала…
      И с этими словами он несколько испуганно оправил свой халат; смахнул со стола хлебные соринки и не без некоторого страха прежнего матроса ждал появления адмирала, несмотря на то, что слышал о нем много хорошего.
      Тот же страх испытывал и Дунаев, хотя и хотел показать, что он совершенно равнодушен к приходу адмирала.
      — А я пока уйду… Может, он захочет с тобой о чем-нибудь секретно говорить, Вась…
      И Дунаев пошел к выходу и, встретившись около дверей с адмиралом, невольно вытянулся по-военному и провожал адмирала глазами.
      — Бывший матрос? — спросил, останавливаясь, адмирал и ласково улыбнулся.
      — Точно так, ваше превосходительство! — отвечал Дунаев по старой привычке.
      — С какого судна?
      — С «Люрика», ваше превосходительство.
      — Давно здесь?
      — Пять лет, ваше превосходительство.
      — Какие занятия?
      — Возчиком был, а теперь вот около Чайкина нахожусь, ваше превосходительство!
      — Слышал… хорошо, что Чайкин не один…
      — К нему еще российский ходит: Кирюшкин, ваше превосходительство.
      — Знаю. Тебе здесь нравится? Дунаев, кажется?
      — Точно так, ваше превосходительство. Очень нравится!..
      — А по какой причине ты оставил судно?
      — Претензию подавал адмиралу на капитана «Люрика», ваше превосходительство.
      Адмирал не сомневался, что Дунаев говорит правду: командир «Рюрика» даже и в те отдаленные времена считался жестоким командиром и был уволен от службы.
      — И не скучаешь по России?
      — Прежде скучал, а теперь мало скучаю, ваше превосходительство.
      — Совсем американцем стал! — улыбаясь, проговорил адмирал, оглядывая с ног до головы Дунаева, и направился к креслу, где сидел похудалый, побледневший и испуганный Чайкин.
      Когда адмирал подошел к Чайкину, тот стоял у кресла.
      — Здравствуй, Чайкин!
      — Здравия желаю, ваше превосходительство! — отвечал тихим, утомленным голосом Чайкин.
      От стояния на ногах он чувствовал, что у него кружится голова.
      — Садись, садись скорей! Тебе нельзя стоять! — участливо проговорил адмирал, увидавший побледневшее лицо Чайкина.
      — Трудно еще, ваше превосходительство… Первый раз встал с постели.
      И словно бы виновато улыбаясь, что не может стоять перед адмиралом, Чайкин опустился в кресло. Адмирал сел в другое.
      — Я давно собирался навестить тебя, да боялся потревожить! — проговорил он.
      — Чувствительно благодарен, ваше превосходительство.
      — А я пришел к тебе, чтобы сказать, как я рад был узнать о подвиге русского матроса.
      Чайкин застенчиво молчал.
      — Но мне, признаюсь, очень жаль было узнать, что ты русский человек и принужден оставаться на чужбине… Я знаю, что тебя вынудило остаться здесь… Страх перед наказанием? Да?
      — Точно так, ваше превосходительство… Я опоздал на шлюпку и боялся, что меня накажут… и остался…
      — Слушай, Чайкин, что я тебе скажу. Ты, конечно, волен остаться здесь, и никто тебя не может отсюда вытребовать… Но если ты хочешь вернуться, даю тебе слово, что ты никакому наказанию не подвергнешься. Я буду за тебя просить начальство. Оно уважит мою просьбу.
      — Премного благодарен на добром слове, ваше превосходительство! — с чувством произнес Чайкин.
      — И знай, что милостью нашего государя телесные наказания отменены… На клипере новое начальство, и того, что было прежде, не будет… Тебя сделают унтер-офицером.
      Чайкин молчал.
      — Так хочешь вернуться? Даю тебе слово, что тебе ничего не будет! — еще раз ласково повторил адмирал, объяснявший молчание матроса недоверием к его словам.
      — Никак нет, ваше превосходительство! — тихо, но твердо ответил Чайкин.
      — И ты не боишься, Чайкин, что стоскуешься на чужбине?
      — И теперь иной раз тоска берет, ваше превосходительство.
      — Что ж ты думаешь здесь делать? Опять матросом будешь, как был, на купеческом бриге?
      — Никак нет, ваше превосходительство, — при земле буду. Как поправлюсь, поеду работником на ферму. У меня уж и место есть.
      — Ну, дай бог тебе успеха, Чайкин… Будь счастлив! — сказал адмирал, поднимаясь.
      — Счастливо оставаться, ваше превосходительство!
      — Не нужно ли тебе чего?..
      — Покорно благодарю. Ничего не нужно, ваше превосходительство!
      — Может, деньги нужны… Ты скажи. Я ведь русский, а не американец!
      — Дай вам бог за ласковое слово, ваше превосходительство, что не погнушались зайти к беглому матросу! — взволнованно проговорил Чайкин. — Но только не извольте беспокоиться: я ни в чем не нуждаюсь, у меня и деньги есть.
      — Прощай, братец… Кирюшкин тебя навещает?
      — Навещает, ваше превосходительство!
      Адмирал ласково кивнул головой и вышел из комнаты. Сейчас же явился Дунаев.
      — Ну, что он с тобой говорил?
      — По-хорошему говорил, словно и не адмирал. Прост. И так он ласково обошелся, что у меня и страх прошел… И я ему все обсказал без всякой опаски… С ним не страшно говорить.
      — Добер. Сразу видно! — подтвердил и Дунаев.
      — Кабы таких адмиралов да побольше было! — промолвил Чайкин.
      — Зачем же он к тебе приходил?
      — Проведать приходил… А еще звал на клипер. Обнадеживал, что ничего мне не будет. Унтерцером сулил сделать… Да я не согласился…
      — А он осерчал? уговаривал?
      — И не осерчал и не уговаривал. «Живи, говорит, счастливо!»
      Чайкин примолк и задумался.
      — Да, брат Дунаев, если бы побольше таких начальников, то и нашему брату легче было бы жить! — наконец промолвил он.
      — Редки только такие. С таким легко, а как заместо его да другой поступит, других понятиев, — еще тяжелей станет жить флотскому человеку… То ли дело здесь…
      — Зато здесь бедному плохо… Богачи утесняют… Везде, братец ты мой, какая-нибудь неправда да живет!..

ГЛАВА VII

1

      — О господин Чайк!.. Не подумайте обо мне дурно, господин Чайк, ежели я до сих пор не заходил к вам, не скажите: «Какая неблагодарная скотина Абрамсон!.. Какая свинья Абрамсон!..» О, если б вы знали, отчего я до сих пор не приходил к вам…
      И Абрамсон, в обтрепанном платье, похожем на лохмотья, ставший, казалось, совсем немощным стариком, бледный, осунувшийся, с лицом, полным скорби и отчаяния, крепко пожал своими костлявыми пальцами руку Чайкина и, беспомощно опустившись на кресло, примолк.
      Чайкин в первую минуту подумал, что Абрамсон потерпел полную неудачу со своей ваксой, и, желая подбодрить его, проговорил:
      — Нечего падать духом, господин Абрамсон. Бог даст, дела поправятся… Ежели вакса не пошла…
      — Какая вакса, господин Чайк?!. О, если б вакса!..
      — Что же такое?..
      — Ривка… Я только вчера мою Ривку закопал в землю… Дитю свою единственную, Чайк!
      И старик опустил голову и вытирал слезы своей грязной рукой.
      — И вольный воздух не помог, — заговорил он через минуту, едва сдерживая рыдания, — и доктор не помог… Каждый день ездил… по три доллара платил ему из тех денег, что вы дали на ваксу… лекарство прописывал, а не спас Ривку… «Ежели бы, говорит, раньше схватили… А то, говорит, у нее запущенная болезнь… повреждение легких…» Я в ноги ему кланялся, просил спасти Ривку, по пять долларов обещал давать, — он не согласился. «Я, говорит, не бог…» А она-то, дитю мое, все думала, что поправится… Меня успокаивала. «Не плачьте, говорит, папенька… Я здорова буду…» И все вас, Чайк, вспоминала… жалела вас, что вы за свое геройство пострадали… Газеты читала, где о вас было писано… «Вот, говорит, какой он»… И все собиралась идти к вам… Все надеялась… А сама что ни день, то худела и ровно свечка таяла… И я около нее безотлучно находился… Баловал ее на ваши деньги… И как она радовалась, что я больше не приводил матросов с тех пор, как вы помогли, Чайк… Как вас благодарила!.. «Вот, говорит, поправлюсь, беспременно сама поблагодарю»… И все требовала газеты о вас читать… Сама уж не могла… Вовсе ослабела. И какая она умница была, если б вы знали!.. И какое чувствительное у нее было сердце! И как наказал меня бог, Чайк, о, как наказал за мои грехи, за то, что я дурным гешефтом занимался… Ривочка часто плакала об этом… И тогда, когда я привел вас, Чайк, и велел приготовить вам нехороший пунш, она не согласилась, и жена не согласилась… И Ривка грозилась, что уйдет от меня, если с вами, Чайк, я нехорошо поступлю…
      Чайкин сочувственно слушал горестные излияния старого еврея и жалел его и хотел как-нибудь смягчить его горе, но понимал, что это невозможно, что никакими словами не поможешь.
      И, когда Абрамсон смолк и, подавленный скорбью, поник головой, Чайкин пожал его руку.
      Скоро Абрамсон поднялся с кресла и стал прощаться.
      Тогда Чайкин спросил:
      — Вы на старой квартире, Абрам Исакиевич?
      — Пока на старой… Хочу оставить ее…
      — И скоро?
      — Первого числа… Наймем с женой комнату…
      — Так вы, Абрам Исакиевич, дайте ваш новый адрес… Я, как выпишусь, зайду к вам… А пока позвольте мне, как компаньону, внести еще деньги на вашу ваксу… Вот получите сто долларов…
      Абрамсон энергично закивал отрицательно головой, и слезы блестели на его глазах, когда он наконец проговорил:
      — Не надо… не надо. Вы и так помогли. И у меня еще осталось пятьдесят долларов. Мы, бог даст, как-нибудь проживем… Я с ларьком буду ходить… а не то газеты продавать… Спасибо вам, Чайк!
      И Абрамсон, словно бы боясь соблазна в виде банкового билета, поторопился уйти.

2

      Однажды утром, за несколько дней до выписки Чайкина из госпиталя, к нему явился высокий господин пожилых лет, в каком-то необыкновенно ярком полосатом пиджаке и в таких же штанах, в цилиндре, и, пожавши Чайкину руку, сел в кресло, заложил нога на ногу, сплюнул на пол и спросил:
      — Имею честь видеть знаменитого мистера Чайка?
      — Я самый.
      — Очень приятно, сэр… А я директор общедоступного театра, в котором даются ежедневно всякие представления… Доллар за вход во всякие места… Публики всегда множество.
      И с этими словами директор вынул из кармана красную, необычайных размеров афишу, сунул ее в руку Чайкина и, указывая пальцем на конец афиши, сказал:
      — Прочтите!
      Несколько изумленный Чайкин прочел напечатанный крупнейшими буквами анонс:
      «В непродолжительном времени будет поставлена пьеса: „Пожар на пристани, или Спасение ребенка“.
      — Прочли? — спросил директор.
      — Прочел! — отвечал Чайкин.
      — И поняли, конечно, зачем я пришел к вам, мистер Чайк?
      — Нет, не понял.
      Директор пристально взглянул на Чайкина своими плутоватыми глазами и проговорил:
      — Я пришел предложить вам выгодное дельце…
      — Какое?
      — Участвовать в этой пьесе.
      — То есть как это?
      — А так… Когда дом будет в пламени, вы подыметесь по лестнице и снесете ребенка. Разумеется, после этого вы не попадете в госпиталь! — смеясь прибавил директор, — огонь театральный не обожжет… Вы только вымажете лицо сажей, когда будете спускаться… И по окончании спектакля получите пятьдесят долларов. Хотите на десять представлений условие? Публика валом повалит, когда прочтет, что настоящий мистер Чайк будет спасать в общедоступном театре ребенка. Пятьдесят долларов за то только, чтобы подняться по лестнице и вымазать себе лицо сажей, — согласитесь, плата хорошая. Что вы на это скажете? Согласны, разумеется, получить пятьсот долларов в десять дней, а? — спрашивал директор, подмигивая глазом.
      Чайкин в первую минуту ошалел: до того ему казалось странным и смешным это предложение — показываться перед публикой в театре и проделывать «не взаправду» то, что он сделал, рискуя своею жизнью.
      И, добродушно рассмеявшись, он наконец ответил:
      — Не согласен.
      — Понимаю. Вы полагаете, что я должен семьдесят пять долларов предложить за вечер? — спросил директор, не без уважения к сообразительности Чайкина.
      — Совсем не согласен…
      — Значит, сто хотите? Что ж!.. Я заплачу вам и сто… так и быть… Тысячу долларов получить приятнее… А может, и больше, если пьеса будет иметь успех и выдержит больше десяти представлений… Вы ловкий парень, мистер Чайк. Понимаете выгоду своего положения!
      Но когда в ответ на слова директора Чайкин объяснил, что он ни за какие деньги не пойдет, как он выразился, «срамиться» перед публикой, янки вытаращил на него глаза и, сердито сплюнув, поднялся с места и проговорил:
      — У меня в театре срамиться?.. Чистые денежки получать, значит — срамиться?.. Отказаться от моего предложения — так это действительно значит осрамиться перед здравым смыслом! Прощайте, сэр. Очень жалею, что считал вас более сообразительным джентльменом.
      И, кивнув головой, директор пошел к двери.
      Однако у дверей он остановился и, повернувшись к Чайкину, крикнул:
      — Сто двадцать пять, и ни цента более!
      Чайкин в ответ рассмеялся. Директор, пробормотав какое-то ругательство, скрылся за дверями и, увидевши в коридоре сиделку, спросил ее, указывая на двери комнаты Чайкина:
      — Этот русский в своем уме?..
      — Кажется.
      — Сомневаюсь! — произнес директор и направился к выходу.
      Когда сиделка вошла к Чайкину, он все еще улыбался, вспоминая директора и его предложение.
      — Верно, веселый гость был у вас, Чайк? — спросила сиделка.
      — Очень потешный… директор театра.
      — Зачем же он у вас был? Что ему от вас надо?
      Чайкин рассказал и объяснил, какие деньги предлагал ему директор.
      — То-то он вас сумасшедшим считает! — со смехом объявила сиделка.
      — За то, что я отказался?
      — Разумеется. Тысячу долларов не скоро заработаешь.
      — И вы считаете меня сумасшедшим? — смеясь спросил Чайкин.
      — О нет… На такую работу, какую предлагал вам директор, и я бы не пошла на вашем месте, Чайк.
      — Еще бы! Вы вот тут трудитесь по-настоящему, людям на пользу… И как я поглядел, так вижу, что очень трудная ваша работа ходить за больными, особенно за тяжкими…
      — Трудная, Чайк! — отвечала сиделка.
      Она была не старая девушка, и лицо ее, задумчивое и кроткое, сохраняло еще остатки былой красоты.
      — Теперь еще я привыкла, а прежде тяжело было смотреть на людские страдания и утешать умирающих… говорить, что они поправятся, когда знаешь, что дни их сочтены…
      — Никогда не забуду, как вы за мной ходили, мисс Джен! Вы да мисс Кэт меня и выходили!.. — с чувством проговорил Чайкин.
      Мисс Джен промолвила:
      — Да, вы очень были опасны, Чайк. Мы думали, что вы не выживете. И какие ужасные страдания вы перенесли и с каким терпением! Таких терпеливых мужчин, как вы, я не видела! — прибавила сиделка, взглядывая ласково, точно мать на ребенка, на своего пациента.
      — А я не знал, что был так опасен.
      — Не знали? Особенно доктора боялись за вас после операции. Не рассчитывали, что вы ее вынесете…
      Чайкин с любопытством слушал о том, как он был плох, и теперь, почти здоровый, пополневший и чувствовавший в себе прежние силы, внутренне радовался и еще более проникался благодарностью и к докторам, которые его лечили, и к сиделкам, которые первые дни не отходили от него.
      Особенно привязался он за время своей болезни к мисс Джен, которая была всегда так спокойно ласкова, так умело, ловко и в то же время без проявления хотя бы малейшего неудовольствия ходила за ним и одним своим видом как-то успокаивала больного.
      — И давно вы так трудитесь, мисс Джен?
      — Скоро десять лет, Чайк! — ответила девушка.
      — Надо к такому делу особенную склонность иметь… Без этого не вынести таких трудов.
      — Надо немножко любить ближнего — вот и все… А я поступила сюда после того, как научилась понимать страдания ближних. Прежде я этого не понимала. Я жила очень богато, Чайк… Я тратила на свои наряды столько, что и вспомнить стыдно… И у меня был жених, миллионер… Но, к счастию, я вовремя поняла весь ужас такой жизни, встретившись с одной несчастной семьей, и уехала от отца… Мать я давно потеряла.
      — А отец ваш знает, где вы?
      — Теперь знает.
      — А раньше?
      — Не знал. Но он обо мне получал известия.
      — А жених ваш?
      — Жених?! — переспросила мисс Джен, и на ее лице появилась горькая усмешка. — Он, как я узнала вскоре, назвал меня сумасшедшей и через месяц женился на другой девушке, богатой не менее, чем была я.
      Чайкин слушал и проникался еще большею восторженностью к этой девушке, отказавшейся от богатства и поступившей на трудную должность сиделки. И у него невольно вырвался вопрос:
      — И вы, мисс Джен, никогда не жалели о прошлой жизни?
      — Первый год жалела и хотела было вернуться к отцу в Бостон.
      — И все-таки остались?
      — Как видите. И уж теперь отсюда никуда не уйду! — с веселой улыбкой произнесла мисс Джен. — И если вы приедете в Сан-Франциско и захотите повидать свою сиделку, то найдете меня здесь. И я очень рада буду вас видеть, Чайк.
      — Разумеется, я к вам приду… Еще бы не прийти… Я за вас богу молиться буду! — говорил Чайкин.
      — Вы, Чайк, преувеличиваете… Не будем об этом больше говорить… Чего вы хотите на завтрак?
      — Все равно…
      — А вот и Дун идет… Так вы не скажете, чего хотите?.. Котлету телячью хотите?
      — Хочу.
      — И зелени?
      — Съем.
      — И кусочек сладкого пирога… не правда ли? Я вам все это принесу через час и бутылку вина принесу, а пока вы поболтайте со своим приятелем… — И пожавши руку Дунаеву, сиделка ушла из комнаты.
      — Ну, брат Дунаев, и сиделка! — воскликнул Чайкин.
      — А что?
      — Святой человек… По правде живет.
      И Чайкин рассказал о том, как мисс Джен отказалась от богатой жизни, чтоб ходить за больными.
      Дунаев был изумлен и не без гордости произнес:
      — Вот тебе и американка!
      — То-то, и я подивился.
      — Ты полагал, что все американцы жадны до денег?
      — Полагал, а теперь вижу, что дурак был… зря говорил. Везде есть праведные души…
      Дунаев между тем рассказал, что он нанялся капитаном и через неделю двинется в путь. Обоз небольшой — всего тридцать фургонов.
      — А еще другую новость сообщу: Билль приехал.
      — Когда?
      — Часа два тому назад. Я заходил в контору и видел Билля… Он обещал в четыре часа быть у тебя… Обрадовался, что ты поправился… Все о тебе расспрашивал.
      Чайкин, в свою очередь, рассказал Дунаеву о посещении директора театра, и оба приятеля весело смеялись. Даже Дунаев, несмотря на то, что считал себя американцем, понял, что директор сделал уж чересчур смелое предложение.
      — А деньги он на тебе бы нажил, Чайкин! — добавил, смеясь, Дунаев. — Публика пошла бы смотреть на тебя. Ты ведь в газетах везде пропечатан. Оказал, значит, себя русский человек, настояще оказал, каков он есть! — с неменьшею гордостью за русского проговорил Дунаев.
      Через полчаса явился Старый Билль. Встреча его с Чайкиным была сердечная.
      Дунаев уже успел рассказать Биллю обо всем, что было с Чайкиным за время отсутствия Билля, и Билль не без горделивого чувства смотрел на бывшего своего пассажира и друга.
      — А вы, Билль, благополучно приехали? — спрашивал Чайкин. — На дороге спокойно?
      — Не совсем, Чайк, не совсем.
      — Агенты шалят?
      — Агентов я не встречал по дороге, а индейцы вышли на боевую тропу и нападают на ранчи и на проезжающих… пощады не дают, скальпируют. Помните мексиканца трактирщика?
      — Помню.
      — Убили его.
      — И жену?
      — Жену увели в плен, а из ранчи унесли всю водку. Теперь против сиуксов из фортов войска послали… Сиуксы скроются до нового случая… Ненавидят они янки.
      — За что?
      — За то, что янки сюда пришли и занимают их земли, за то, что буйволы убегают дальше и индейцам труднее охотиться, за то, что янки не по-братски с ними обращаются и спаивают их, вот за что, Чайк… И, надо сказать правду, янки виноваты во многом. Можно бы с индейцами ладить. Я жил среди них и знаю этот народ. Добром дело не кончится! — прибавил Билль.
      — Что же будет?
      — Отгонят индейцев с их мест подальше от дороги и в конце концов уничтожат их. Сила на стороне янки. Пришлют сюда побольше солдат — и будет новая резня… Такие резни уже прежде бывали… Я помню их.