Похождения одного матроса

      — На Кавказе есть… черноморские матросики говорили. Вкусная птица!
      И Дунаев принялся ощипывать птиц.
      А Билль зарядил ружье, положил на траву и, усевшись, продолжал:
      — Шесть месяцев, джентльмены, я прослужил на службе ее величества королевы Виктории, а на седьмой месяц, как получен был приказ об отправлении нашего полка в Индию, я ночью удрал из казарм, продал форму и купил себе дешевую пару платья, шляпу и две смены белья — и с утренним поездом в Ливерпуль, как раз к отходу эмигрантского парохода в Америку. Бумаги свои мне дал мой друг яличник, и я под его именем был принят палубным пассажиром на пароход.
      По приезде в Америку я бумаги вернул ему по почте и записался под своею фамилией: «Билль Робине», если вам интересно знать мою фамилию, хотя уже давно меня зовут в этой стране просто Старым Биллем. Прежде звали дядей Биллем, но уж теперь какой же я «дядя»…
      Когда я ступил после пятнадцатидневного плавания — тогда пароходы не так шибко ходили, как нынче — на берег в Нью-Йорке, у меня был один фунт… Но я скоро нашел работу — поступил кочегаром на буксирный пароход, и дело мое было сделано… Не стану вам рассказывать, джентльмены, сколько я перепробовал профессий за два года: был я и конюхом, и разносчиком, и сторожем в цирке. Через два года у меня была тысяча долларов, и мне повезло… я попробовал играть на бирже, и через шесть месяцев у меня было двадцать тысяч долларов, а еще через шесть я все спустил… Но легкая нажива уже соблазняла меня, джентльмены… Работа казалась уж мне нестоящим трудом… Мне хотелось быстро разбогатеть, и я отправился в южные штаты пробовать там счастия… Но в Ричмонде, вместо того чтобы начать работать, я стал посещать игорные дома и сделался профессиональным игроком. Шулером не был, в этом могу вас уверить, но играл каждый день, водил компанию с подозрительными джентльменами и пьянствовал. Наконец и играть не на что стало… А уж привычка к праздной жизни сделала свое дело. Мне не хотелось работать и хотелось жить хорошо… И опять дьявол взял меня в свои когти, но на этот раз уже крепче, чем когда я ездил по Темзе на шлюпке… Я поступил в шайку агентов, но не убийц, а только грабителей… мы останавливали дилижансы на большой дороге и грабили плантаторов. Жизнь мы вели кочевую, то на одной дороге, то на другой, и снова у меня появились денежки, и снова я пьянствовал и кутил, пока… пока не случилось того, чему лучше бы не случаться, джентльмены, хоть этому я и обязан тем, что стал другим человеком. Но я вам все расскажу. Раз начал, так надо все рассказать!.. Да и почты еще не видать! — проговорил глухим голосом Билль, взглядывая на дорогу, по которой должна была ехать почта.
      И хотя Старый Билль и хотел рассказать то, чему «лучше было бы не случаться» и что случилось много-много лет тому назад, тем не менее он все-таки не решался и, опустив глаза, уставил их на кучку золы погасшего костра.
      Чайкин украдкой взглядывал на Старого Билля и понимал, как трудно ему продолжать. И ему жаль было этого симпатичного старика, и ему очень хотелось, чтобы он не продолжал, не вспоминал бы вновь, что ему, очевидно, хотелось бы совсем забыть.
      И Чайкин поднялся с места, сделав и Дунаеву знак подняться.
      — Куда вы? — спросил Билль.
      — А немного пройтись… Ноги размять… И утро уж очень хорошее! — отвечал, несколько смущаясь, Чайкин.
      Билль, по-видимому, понял и оценил деликатность Чайкина и необыкновенно ласково взглянул на него.
      — Далеко не заходите! Пожалуй, и почта скоро придет! — сказал Билль.
      — Мы недалеко.
      Когда русские матросы отошли, Дунаев спросил:
      — Ты чего позвал?
      — А так… пройдемся… Пусть Билль один побудет…
      — А что?
      — Да ему что-то не хочется рассказывать. Верно, что-нибудь тяжелое для него…
      — Не хочется, так и не расскажет. Это его дело. А здесь, братец ты мой, в этих краях у многих бывали такие дела, про кои неохота рассказывать… Ну да быль молодцу не в укор…
      — А все-таки совесть зазрит…
      — Здесь не у многих. Было и сплыло. Никому дела нет, что я в прошлом году делал, — веди только себя хорошо в этом году. А Биллю нечего прошлого стыдиться… Он зато давно правильным человеком стал. Его во всей округе почитают и уважают за его справедливость и честность… Старики здешние говорят, что Билль первый человек… Его в Денвере хотели в шерифы выбирать…
      — Не пошел?
      — Не пошел. «Лучше, говорит, дилижанщиком останусь».
      — Не зарится на должность?
      — Простой… И добер к человеку… Поможет в беде. Он многим помогает по малости. У него есть деньжонки… Скопил кое-что.
      — Так отчего он не оставит своей работы? Трудная…
      — Привык, и, сказывают, бытто зарок себе дал никем другим не быть, как дилижанщиком.
      — Почему?
      — А бог его знает. Так болтают. Может, и зря.
      Они продолжали идти молча по дороге. Солнце уж поднялось высоко и пригревало изрядно. Хорошо еще, что ветерок умерял зной.
      — Тоже вот и мой бывший капитан Блэк. Должно, и у него много на душе разных делов! — наконец проговорил Чайкин, словно бы отвечая на занимавшие его мысли.
      — Мало ли у этакого отчаянного дьявола… Ты рассказывал, как он расправлялся.
      — То-то, расправлялся, как зверь, можно сказать А все-таки должна подойти такая линия, что бросить дол жен человек все такие дела. Кому раньше, кому позже… Может, перед самой смертью…
      — От этого людям, брат, не легче…
      — А когда-нибудь будет легче? Как ты полагаешь?
      — Бог знает… А ты, Чайкин, не нудь себя такими мыслями, вот что я тебе скажу.
      — Отчего?
      — Оттого, что только себя в тоску вгоняешь. Что будет, то и будет, а пока что каждый человек должен около себя заботиться… А ты уж больно допытываешься: как да почему все вокруг происходит… Ну да здешняя сторона тебя скоро обломает… Однако идем назад… Солнце-то больно греет.
      Они повернули и через несколько минут возвратились к фургону.
      Билль по-прежнему сидел угрюмый и задумчивый.
      — Присаживайтесь-ка, джентльмены. Нагулялись? — спросил Билль.
      — Нагулялись, Билль.
      — А почты все нет…
      — То-то, нет.
      — Так уж я вам докончу про свои прежние грехи… Я понял, зачем вы уходили, Чайк. Благодарю вас! Но почта не пришла, и я пораздумал. Пораздумал и сказал себе: «Нечего скрывать, Билль, того, что было, хотя бы и очень дурное…»
      — Зато, Билль, сколько у вас было хорошего! — заметил Дунаев. — Вас все уважают.
      — Это правда, уважают. И я, по чести скажу, ничего умышленно дурного не сделал с тех пор — подчеркнул Билль. — А с тех пор прошло лет тридцать пять… Так слушайте, джентльмены, почему Билль, прежний пьяница, мот и игрок, стал совсем другим Биллем. Дайте только закурить трубку.
      И Билль с видом какой-то суровой решимости начал:
      — Как теперь помню, было это позднею осенью. Сидел я в гостинице в одном из городов южного штата, — зачем вам название города? — как ко мне входит наш президент Томми (он давно повешен, джентльмены!) и говорит: «На днях хорошее дельце будет, Билль. Едет в Нью-Орлеан богатый плантатор с семейством и с деньгами. Так не худо, говорит, поживиться его капиталом. Кошелек туго набит». Мы вчетвером в ту же ночь и уехали из города и расположились лагерем вблизи одного ущелья, вроде Скалистого, будто охотники. Ну, разумеется, провизии было взято достаточно, вина тоже, и мы весело проводили время в ожидании поживы… А тем временем мы успели поживиться шестьюдесятью долларами и лошадью одного мексиканца, который имел неосторожность проезжать мимо нас… Так прошло два дня… Эти два дня только Томми был совершенно трезв, а мы трое не то чтобы совсем пьяны, а так, в достаточном возбуждении. Томми нарочно держал нас в таком состоянии, угощая вином. Это он называл «поддать пару». Так вот, джентльмены, были мы под парами, когда на третье утро, на заре, мы вчетвером, в масках конечно, подъехали к большой дорожной карете и приказали кучеру остановиться… Карета остановилась. Но сидящие в карете, вместо того чтобы встретить нас благосклонно и отдать свои кошельки, пустили в нас несколько зарядов из револьверов, и двое из наших упали с лошадей… Тогда Томми крикнул: «Билль, защищайся!» — и разрядил свой бульдог… Выстрелил и я, честное слово, почти не глядя, и вдруг услышал жалобный детский стон… Этого стона я никогда не забуду… Бывают времена, когда я его слышу… Он стоит в ушах и напоминает мне, что я — детоубийца.
      Старый Билль помолчал.
      — Дальше нечего рассказывать. Томми прикончил своими пулями плантатора, его молодую жену и девочку, негритянку-няньку, а я маленькую, лет пяти… Томми пристрелил и кучера негра… Когда я увидел убитую мною девочку, то я почувствовал весь ужас своего злодейства… А Томми говорит: «Пожива нам досталась хорошая!» И вынул из кармана мертвого кошелек и разбил шкатулку. Она была вся полна золотом… А я, джентльмены, глядел на все и ничего не понимал. Словно бы на меня вдруг столбняк напал… И потом, как снова пришел в себя, я во весь дух поскакал прочь от этого места…
      Билль снова примолк.
      Чайкин находился под впечатлением рассказа. Потрясенный, он весь как-то съежился, и лицо его подергивалось.
      А Дунаев заметил:
      — Вы ведь не нарочно, Билль, убили ребенка. Вы ведь нечаянно…
      — А не будь я в ту пору мерзавцем, не будь я агентом, так и нечаянности этой не было бы, Дун… Какое уж это утешение. Надо правде в глаза смотреть. Правда, Чайк?
      — Правда, — чуть слышно промолвил Чайкин.
      И опять наступило молчание.
      — Что ж дальше вы сделали, Билль? — спросил наконец Дунаев.
      — Пролежал я около трех месяцев в одной уединенной ранче… Горячка была… На ранче говорили, что подняли меня без чувств на дороге… И когда я выздоравливал, то в это время я и думал о своей жизни и понял, какая она была позорная. И почувствовал к ней отвращение и дал себе слово стать другим человеком. Чтобы не было искушения в городах, я остался на ранче, отработал то, что был должен хозяину за мое содержание во время болезни, хоть он, добрый человек, этого и не требовал, и после уехал из южных штатов, чтобы больше никогда в них не возвращаться.
      — Куда ж вы уехали, Билль? — спросил Дунаев.
      — На Запад… Б Канзас… Тогда еще там жили индейцы.
      — Что ж вы делали?
      — Охотником был… Слонялся один с места на место…
      — А индейцы вас не трогали?
      — Не трогали. Я им зла не делал, и они мне не делали. Мы дружны были… Все меня звали и называли Белым Охотником. В таком одиночестве я пробыл, джентльмены, лет семь и, когда почувствовал, что нет для меня больше искушений, вернулся в город… Там открывалась компания дилижансов, и меня взяли кучером… С тех пор я и езжу по этой дороге, джентльмены, и надеюсь до смерти ездить и благополучно довозить пассажиров и почту, охраняя их от агентов.
      — Не любите вы их, Билль! — заметил Дунаев.
      — От этого и не люблю, что сам был агентом и знаю, как подло нападать исподтишка, и часто на безоружных людей. Есть здесь разбойники, которые и женщин не жалеют… Недавно была убита одна женщина вместе с мужем…
      — А за что повесили Томми? За то дело?
      — Нет! то дело так и осталось в тайне, — Томми ловко припрятал концы. Он уехал из страны на север и, как после я узнал, был повешен за убийство… Мне случайно попалась потом газета, в которой был напечатан судебный отчет и отчет о его казни. И на суде держал себя хорошо и умер без страха… Однако долго же не идет почта! — круто оборвал Билль разговор и сделался прежним серьезным и суровым и малоразговорчивым Биллем.
      — Не случилось ли чего-нибудь! — заметил Чайкин.
      — Здесь тихо. Не пошаливают. Да и кому охота нападать на письма.
      Наступило молчание.
      Между тем два фазана были ощипаны, выпотрошены и вымыты в свежей воде.
      — Что с ними теперь делать, Билль? — спросил Дунаев.
      — Я полагаю зажарить их, Дун.
      — А успеем до прихода почты?
      — Не успеем, так дожарим на станции, где будем обедать.
      Чайкин собрал сучьев и развел огонь. Когда образовалась горячая зола, Дунаев обвернул фазанов в свежие листья и всунул в золу, наблюдая, чтобы жаркое пропеклось со всех сторон.
      Сзади вдруг послышался лошадиный топот.
      Билль обернулся и схватился за ружье.
      Всадник скакал во всю мочь по дороге… Он подскакал к костру и спрыгнул с лошади.
      — Дэк! — воскликнули изумленно Чайкин и Дунаев.
      — Вам, Дэк, что нужно? — сурово спросил Билль.
      — Я нарочно приехал сюда, чтобы предостеречь вас…
      — От кого?
      — От моего товарища. Мне нечем было прострелить ему голову, а то бы я прострелил. Я вам верно говорю, Билль.
      — За что?
      — А за то, что он не чувствует благодарности, и за то, что вы нас не повесили благодаря главным образом Чайку, он вам же собирается напакостить.
      — Каким образом?
      — Он уехал в Сакраменто, чтобы организовать на вас нападение… Он звал и меня, но я… я еще помню, кому обязан жизнью.
      Билль несколько мгновений молчал, словно что-то обдумывал, и потом протянул руку Дэку и сказал:
      — Спасибо вам, Дэк. Вы поступили как порядочный человек… Теперь вижу, что Чайк был прав…
      — В чем?
      — Он утверждает, что вы бросите вашу позорную жизнь и станете порядочным человеком. Ведь вы это говорили, Чайк?
      — Говорил! — весело сказал Чайкин.
      — Благодарю за хорошее мнение обо мне, Чайк. Быть может, вы и правы…
      — Присаживайтесь-ка, Дэк, и не хотите ли закусить? — предложил Билль.
      — Не откажусь. Я еще не успел позавтракать сегодня. Насилу достал лошадь в ранче у Косого Джима. Оставил залог…
      — И стаканчик рома выпить не откажетесь, Дэк? — предложил Дунаев.
      — В этом не может быть сомнения…
      Скоро Дэк с аппетитом принялся уписывать за обе щеки принесенные Чайкиным мясо и ветчину, выпив предварительно стаканчик рома.
      Билль что-то раздумывал и наконец проговорил:
      — Недаром я хотел повесить вашего товарища, Дэк. Большой он мошенник!
      — Оказывается, что большой, Билль. Я ему уж это сказал, когда он мне сообщил свое намерение.
      — Что ж он?
      — Он сказал, что это не мое дело… И так как он сильнее меня, то я должен был согласиться, что не мое дело, но объявил, что мы больше с ним не знакомы…
      — И хорошо сделали, Дэк! — сказал Билль.
      И когда тот позавтракал и после завтрака выпил еще стаканчик рома, Билль его спросил:
      — Какую ему лошадь дал Косой Джим?
      — Черную кобылу.
      — Хорошая лошадь! Давно бы и Джима следовало повесить. Он укрывает агентов и помогает им… Что вы на это скажете, Дэк?
      — Мне неудобно, Билль, быть судьей в этом деле… Разве со временем… Тогда я, — быть может, не откажусь высказать свое мнение.
      — Правильно сказано. А в каком часу выехал ваш товарищ?
      — В шесть вечера, как только мы добрались до Джима…
      — Значит, он уж обогнал нас.
      — Весьма вероятно. Для этого он и поехал.
      Билль пристально взглянул в упор на Дэка. Тот глаз не отвел под испытующим взглядом Старого Билля.
      — А вы, Дэк, что думаете делать теперь?
      — Ехать в Сан-Франциско.
      — Верхом?
      — Верхом.
      — Извините, Дэк… Еще один вопрос.
      — Предлагайте сколько угодно, Билль…
      — Вы… в самом деле… возмущены вашим товарищем?.. Нет ли какой ловушки?
      Дэк вспыхнул.
      — Какая же может быть ловушка? Я торопился единственно для того, чтобы отплатить хоть отчасти за жизнь, которой я обязан Чайку. Для Чайка больше и приехал… Ваше дело верить мне или не верить… И у меня револьвера нет! — прибавил в виде веского аргумента Дэк, выворачивая свои карманы.
      — Довольно. Я верю вам, Дэк! — произнес Билль.
      Дэк опять покраснел, на этот раз от удовлетворенного чувства.
      — И сколько агентов, вы думаете, соберет этот мерзавец?
      — Полагаю, человек шесть, по два на каждого из вас, и чтобы досталось по шести сот долларов на каждого.
      — Как так? Почему по шестисот?
      — Около этого… разделите-ка, Билль, на шесть три тысячи долларов Дуна да пятьсот долларов Чайка, которые зашиты у него и спрятаны на груди.
      — А вы почем знаете, Дэк? — изумленно спросил Чайкин.
      — Я слышал, как вы об этом говорили на пароходе…
      — Но я вас не видал на пароходе…
      — Не мудрено: я тогда был с бородой… Так разделите, говорю, три тысячи пятьсот долларов на шесть, и выйдет около шестисот на брата… Ради этакого куша молодцы выедут…
      — А что, Дэк, если против шести будет не трое, а четверо?
      — Откуда у вас четвертый?
      — А если я вас возьму в дилижанс и довезу до Фриски? И револьвер дам?
      — Спасибо, Билль. Но я откажусь.
      — Почему?
      — Я не хочу стрелять в бывших товарищей. Если бы даже со вчерашнего дня я и переменил о них мнение, все-таки мне бы не хотелось поднимать на них руку. Это пахнет предательством…
      — Пожалуй, вы правы, Дэк. Вы гораздо лучше, чем я думал.
      — Предупредить я могу… это долг совести, но пристать к какой-либо стороне считаю неудобным. Я предпочту оставаться нейтральным в этом деле и не спеша продолжать путь до Фриски…
      — В таком случае я возвращу ваш револьвер… Без револьвера неудобно?
      — Как будто бы не совсем.
      Минут через десять приехала почта, то есть небольшая тележка с несколькими десятками писем и посылок.
      — Что так поздно, Джо? — обратился Билль к заспанному мальчику лет четырнадцати, который привез почту и начал ее укладывать в фургон.
      — Дорога скверная, Старый Билль!
      — А может быть, нам и спать хотелось, Джо?
      — Хотелось, Старый Билль.
      — И мы вздремнули. А, Джо?
      — Вздремнули, Старый Билль!
      — И лошади вздремнули?
      — Очень может быть, Старый Билль!
      — В следующий раз выспитесь хорошенько дома, Джо, перед тем как везти почту. Слышите?
      — Слышу, Старый Билль.
      — И хорошо слышите, Джо?
      — Хорошо, Старый Билль. А вот посылочка лично вам, Старый Билль. Отец велел передать!
      И мальчик подал Биллю корзинку с персиками.
      — Это для кого же?
      — Для вас, Старый Билль. Мать сказала: «Старый Билль любит персики».
      — Поблагодарите, Джо, отца и мать. Персики отличные. Каков урожай, — сказал Билль, пробуя один крупный свежий персик, — в вашем саду?
      — Отличный.
      — Кушайте, джентльмены, персики… Попробуйте и вы, Джо. После сна приятно съесть персики… Дэк! Полакомьтесь да возьмите себе на дорогу! — говорил Билль, поставив корзину на сиденье.
      Все стали есть персики и похваливали, пока Билль запрягал лошадей.
      — А что на свете нового, Джо? — спросил Билль.
      — Перемирие заключено.
      — С этого следовало начать, Джо! Слышите, джентльмены? Конец войне и рабству!.. Ура! — радостно воскликнул Старый Билль.
      — Ура! — повторили все.
      — А еще что нового, Джо, у вас?
      — Одного молодца повесили.
      — За что?
      — Пять лошадей увел.
      — Лошадей-то вернули?..
      — Вернули! Двадцать миль гнались за конокрадом. Нагнали, привезли к нам и ночью вздернули. Так и надо! Не кради лошадей! — энергично прибавил мальчик, внезапно оживляясь.
      — Здесь за конокрадство строго! — шепнул по-русски Дунаев Чайкину.
      — А еще что нового, Джо?
      — Больше ничего, Старый Билль.
      — Ну так до свидания, Джо. Кланяйтесь всем, да вперед не опаздывайте! Прощайте, Дэк! Еще раз спасибо вам!
      И старый Билль крепко пожал руку Дэка.
      — Револьвер получили?
      — Вот он.
      — И зарядов Дун дал?
      — Дал.
      — Возьмите и провизии.
      И Билль отдал Дэку небольшой окорок, сухарей, бутылку рома и с десяток персиков.
      Дунаев и Чайкин, в свою очередь, крепко пожимали руку Дэка и благодарили его.
      А Дэк сказал Чайкину дрогнувшим голосом:
      — Будьте счастливы, Чайк.
      — Дай бог и вам счастия! — задушевно ответил Чайкин.
      Все было готово. Дунаев и Чайкин сели в дилижанс. Билль взобрался на козлы.
      — Будьте настороже, Билль, под Сакраменто, у Старого дуба… Желаю, чтобы игра разыгралась вничью, если встретитесь с агентами! — говорил Дэк. — Прощайте, джентльмены! Спасибо вам, Чайк!
      — Надеюсь услыхать о вас хорошие вести, Дэк! Еще раз спасибо! — сказал Билль.
      — Во Фриски зайдите ко мне, Дэк… Быть может, устроимся с местом. Я открываю мясную.
      И Дунаев сказал свой адрес.
      — Прощайте, Дэк! — крикнул Чайкин, снимая шляпу.
      В ответ и Дэк взмахнул своей, когда Билль взял вожжи, и фургон покатился.

ГЛАВА XX

1

      Несмотря на тревожные вести, сообщенные Дэком о готовящемся нападении, Чайкин на этот раз менее беспокоился, почти уверенный, что Старый Билль как-нибудь да проведет снова агентов и встречи с ними не будет и, следовательно, не придется обагрять своих рук кровью.
      Эта уверенность в мудрость Билля поддерживалась и спокойствием, с которым тот принял известие, сообщенное Дэком… Спокойствие это чувствовалось Чайкиным и в покойной позе Старого Билля, и в его могучей широкой спине, и в тех неторопливых окриках, которыми он по временам понукал левую дышловую лукавую лошадь.
      Все это не омрачило того хорошего настроения, в котором находился Чайкин по случаю поступка Дэка, свидетельствующего, что он, Чайкин, не ошибся в своей вере в Дэка.
      «Совесть небось заговорила и повернула человека!» — думал Чайкин, вспоминая вчерашний день, когда Дэк мужественно ожидал, что его вздернут на дерево.
      И Чайкин, душевно умиленный, радовался за «человека». Ему теперь этот Дэк казался близким, и будущая его судьба заботила русского молодого матроса.
      — А ты, Дунаев, дай место! — обратился Чайкин.
      — Кому? Тебе?
      — Нет, Дэку.
      — Отчего не дать!
      — Не побоишься его взять?
      — Чего бояться? Здесь, брат, если будешь всего бояться, так никакого дела не сделаешь. Был бы только человек пригоден к делу, а чем он занимался прежде, — этого не касаются. Тут ведь люди нужны, и большого выбора не приходится делать. Возьму. Попробую его. Если подойдет, оставлю.
      — То-то. Надо вызволить человека.
      — Он сам себя может вызволить, если захочет. Работай только. Только вряд ли он пойдет ко мне.
      — Отчего ты так думаешь?
      — Не пойдет он на «мясное» место.
      — Почему?
      — Джентльменист очень. Видел, руки у него какие господские… тонкие такие да длинные… Ему по какой-нибудь другой части надо заняться: либо в контору, либо по чистой торговле… Деликатного он воспитания человек… Это сразу оказывает… А впрочем, нужда прижмет, так не станет разбирать местов. Здесь, братец ты мой, не то, что в России: барин — так он ни за что не возьмет простой должности. Здесь люди умней, никакой работой не гнушаются, — понимают, что никакая работа не может замарать человека.
      — Это что и говорить!
      — Здесь, в Америке, сегодня ты, скажем, миллионщик, а завтра ты за два доллара в день улицы из брандспойта поливаешь. И никто за это не обессудит. Напротив, похвалит. В Сан-Францисках был один такой поливальщик из миллионщиков…
      — Разорился?
      — Да. А была у него и контора, и свой дом, и лошади — одним словом, богач форменный… Но в несколько дней лопнул. Дело большое, на которое рассчитывал, сорвалось, и все его богатство улыбнулось… И он дочиста отдал все, что у него было, до последней плошки, потому гордый и честный человек был, и сам определился в поливальщики. Так все на него с уважением смотрели… На этот счет в Америке умны, очень умны!
      — Что ж, этот миллионщик так и не поправился? — спросил Чайкин, заинтересованный судьбой этого миллионера.
      — Опять поправился… Поливал, поливал улицы, да и выдумал какую-то машину новую… Люди дали под эту машину денег, и он разбогател, и опять дом, и контора…
      — Ишь ты!..
      — А то, братец ты мой, и в возчиках у нас был довольно-таки даже странный человек из немцев!
      — А чем странный?
      — Да всем. Сразу обозначил, что не такой, как все… И с первого раза видно: к тяжелой работе не привык… И старался изо всех сил, чтобы, значит, не оконфузить себя… И как, бывало, идем с обозом, он сейчас из кармана книжку — и читает. И на привалах поест, да за книжку… И вином не занимался, и в карты ни боже ни!.. Из себя был такой щуплый, длинноногий, в очках и молодой, годов тридцати… И никогда не ругался, тихий такой да простой… И кто же, ты думаешь, оказался этот немец?
      — Кто?
      — Ученым немцем. Он всякую науку произошел и был в своей земле при хорошем месте. Студентов обучал, профессором прозывался и книжки разные сочинял… А очутился в возчиках. И очень был рад, что его приняли в возчики.
      — И долго этот немец был возчиком?
      — Нет… Только обоз привел до Францисок.
      — А потом куда делся?.. Не слыхал?
      — Потом он в добровольцы поступил солдатом в войска американские… Против южан драться захотел… Что с ним стало — бог его знает. А хороший был человек этот немец, надо правду сказать. Прост. Форсу не задавал оттого, что все знает… Бывало, на привале бросит книжку читать, да и давай рассказывать: отчего дождь идет, откуда гром берется, откуда облака, и почему реки текут, и как это солнце заходит… И любопытно так рассказывал. Многие слушали его. Он хорошо по-аглицки говорил… Да и на многих других языках. Дошлый на все немец был…
      Дунаев замолчал и некоторое время спустя затянул вполголоса своим низким сипловатым баритоном «Не белы снеги».
      — Не забыл русских песен? — весело спросил Чайкин.
      — А ты думал, как? — ответил Дунаев и затянул громче.
      — Я думал было, что ты совсем американцем стал… забыл! — шутя промолвил Чайкин и стал подтягивать своим мягким тенорком.
      Через несколько времени песня лилась громко. Голоса слились и звучали красиво, хотя и дрожали от тряски фургона.
      Старый Билль слушал с видимым наслаждением русскую песню. Его загорелое грубое лицо понемногу теряло свое суровое выражение, и глаза светились мягко, так мягко.
      Он нарочно попридержал лошадей, и когда они пошли шагом, голоса певцов не так вздрагивали…
      Они кончили «Не белы снеги» и начали другую — заунывную, жалобную песню.
      И Старый Билль под впечатлением грустной русской песни и сам будто бы загрустил… Но это была жуткая и вместе приятная грусть.
      Когда певцы смолкли, Билль пустил лошадей рысью и, оборотившись к пассажирам, произнес:
      — Какие чудные песни, и как хорошо вы их пели, Дун и Чайк!
      — На привале вечером мы вам еще споем, Билль, если вам понравилось! — сказал Дунаев.
      — Очень поблагодарю вас. Я люблю пение… А эти песни хватают за душу… Давно со мной этого не было, джентльмены… Видно, раскисать стал совсем Старый Билль! — улыбнулся старик. — Однако еще не раскис до того, чтобы дать себя захватить врасплох… Этот разбойник, которого я охотно бы повесил, напрасно рассчитывает на деньги, господа.
      — То-то, и я так полагаю, Билль.
      — Полагаете?
      — И даже уверен, Билль!
      — А на каком основании, позвольте у вас спросить, Чайк?
      Чайкин объяснил.
      — Однако вы умеете хорошо замечать, Чайк! Даже заметили, как я покрикиваю на эту ленивицу, — указав своим грязным корявым пальцем назад, по направлению к левой рыжей лошади, проговорил Билль и рассмеялся громким добродушным смехом… — И спину мою рассмотрели… Что ж на спине написано было, Чайк?
      — А то, что вы спокойны.
      — И вы ведь верно все приметили, Чайк. Я спокоен. Мы не встретимся с агентами… Разумеется, мы бы не осрамились, если б и встретились с ними. Быть может, и прогнали бы их, уложив двух-трех молодцов, но раз мы предупреждены, я не хочу подвергать и вас и себя риску быть пристреленными этими подлецами. Лучше еще поживем, джентльмены…
      — Правильно сказано, Билль! — заметил Дунаев. — Но как же это мы не встретим агентов, Билль… Это довольно мудрено!..
      — И вы, Чайк, думаете, что мудрено?
      — Я думаю, все обладится! — с каким-то убежденным спокойствием сказал Чайкин.
      Билль опять усмехнулся…
      — Странные вы люди, русские! Чайк всему верит, думает, что все «обладится», а Дун легкомыслен, как ребенок… С вами, джентльмены, очень приятно иметь личные дела, но я не подал бы голоса ни за вас, Дун, ни за вас, Чайк, если бы вы балллотировались в президенты республики…
      — А я подал бы за вас свой голос, Билль! — сказал весело Дунаев.
      — И я бы подал, — подтвердил Чайкин.
      — Благодарю вас, джентльмены, но я пока не имею намерения конкурировать с Линкольном, да живется ему хорошо, этому честному, хорошему президенту. А что касается того, как мы не встретимся с агентами, то об этом я объясню вам на привале, когда будем есть ваше жаркое, Дун! Скоро и станция! Надо подогнать рыжую ленивицу. Эй ты, миссис Лодырница! Приналяг! Вези добросовестно, если не желаешь попробовать бича Старого Билля!
      И Билль продолжал вести беседу с лошадьми. Казалось, пение пассажиров привело его совсем в особенное настроение, и суровый Билль сделался добродушен и даже болтлив, к удивлению Чайкина и Дунаева.
      Они, вероятно, и не догадывались, что добродушное настроение Билля зависело отчасти от них. И если Билль, наверное, не подал бы голоса за обоих своих пассажиров при выборах в президенты республики, то, тоже наверное, сделал бы для них все, что только было бы в его возможности, — до того понравились ему оба пассажира, и в особенности Чайк, после его защитительной речи. Билль, впрочем, по-прежнему считал ее ни с чем не сообразной галиматьей, но эта галиматья тем не менее окончательно покорила сердце Билля и заставила его менее скептически смотреть на тех людей, которых он возил и встречал на большой дороге между Денвером и Сан-Франциско.
      — Послушайте, Чайк! — окликнул Старый Билль Чайкина, повернув к нему голову.
      — Что, Билль?
      — Вы долго пробудете во Фриски?
      — Не знаю. Как выйдет место по письму.
      — Во всяком случае, день пробудете?
      — Полагаю.
      — В таком случае не хотите ли вы и Дун пообедать вместе во Фриски, а?.. И позвольте вас угостить… обедом и бутылкой вина… Если согласны, зайдите ровно в шесть часов в контору дилижансов… Mongomerry-стрит, двадцать. Я буду вас ждать. Идет?