— Подсудимые, — начал Билль, — готовы вы отвечать на вопросы?
— Я готов! — отвечал дрогнувшим голосом молодец со шрамом.
Брюнет молчал.
— А вы? — спросил Старый Билль.
— Я? Смотря по тому, что вы будете спрашивать, Билль.
— А вот услышите. Ваши имена, джентльмены?
— Меня зовут Вильям Моррис.
— А меня, положим, Чарльз Дэк.
— Положим, что так. Я обвиняю вас, Вильям Моррис и Чарльз Дэк, в том, что вы, агенты большой дороги, имели намерение ограбить Дуна и убить всех нас предательски перед Виргиниею. Помните свист? И помните, почему вы не ответили на него?
— А почему? — спросил Дэк.
— Потому что все мы были наготове. И я первый положил бы вас на месте, если б вы ответили.
— Правильно, Билль. Вы — ловкая лисица! — сказал, усмехнувшись, Дэк.
— А вы, Моррис, признаетесь?
— Признаюсь.
— Слышали, Дун и Чайк?
— Слышали, Билль.
— Затем у меня есть еще более тяжкое обвинение против вас, Моррис и Дэк. Слушайте, прошу вас, Моррис и Дэк, и вы, Дун и Чайк!
— Да не тяните души, Билль. Чего вы заправского судью корчите. Валяйте скорее!.. — проговорил Дэк самым искренним, слегка ироническим тоном.
Он уже вполне владел собой и, казалось, не сомневался в том, что его ожидает. И его бледное, потасканное, испитое и все еще красивое мужественное лицо улыбалось такою холодной усмешкой и в его глубоко сидящих черных глазах светилось такое равнодушие не дорожившего жизнью человека, что Чайкин, взглянув на него, невольно припомнил такое же выражение на лице Блэка, когда тот говорил о самоубийстве.
И Чайкин почувствовал не одно только сострадание к этому человеку, а нечто большее.
— Извольте, Дэк, я тороплюсь! — отвечал Билль, сам внутренне любуясь мужеством Дэка.
— Спасибо вам, Билль! — промолвил Дэк.
И старый Билль продолжал:
— Обвинение это заключается в намерении вашем прикончить с нами по-предательски, сзади, когда мы спали… Не приведено оно в исполнение только потому, что…
— Что Моррис был дурак и не согласился на мое предложение! — перебил Дэк.
— Вы слышите, Дун и Чайк?
Те кивнули головами.
— Затем вы решили покончить все дело здесь, у Скалистого ручья, и с этою целью дали телеграмму в Сакраменто некоему Иглю о том, чтобы он с пятью друзьями приехал встретить вас с провизией… Правду ли я говорю? Что вы скажете на это, Моррис?
Моррис пробормотал:
— Но это надо доказать… Вы видите, друзья не приехали. На каком основании вы нас обвиняете в этом?
— А вы что скажете, Дэк? Правду ли я говорю, обвиняя вас и товарища вашего в этом?
— Я только скажу, что наша партия проиграна, Билль. Но более из любопытства присоединяюсь к вопросу товарища: откуда вы все это узнали?
— Вы знаете, джентльмены, Старый Билль не лжет. И все, что я сказал, я слышал от вас. Вы очень громко говорили об этом на ночной стоянке…
— Мало ли что говорится!.. Это не доказательство… Это не улика!.. — воскликнул Моррис. — Ведь факта не было. Мы хотели послать, но не послали телеграммы, иначе товарищи наши были бы здесь.
— А вы что скажете, Дэк? Подтверждаете ли вы слова товарища?
— Я ничего не скажу, Билль.
— Так я скажу, что ваш товарищ Моррис лжет. Вы послали телеграмму, и если она не дошла, то не по вашей вине.
Моррис поник головою. Дэк молчал.
— Сознаетесь вы в этом, Моррис?
— Н-н-нет! — пролепетал Моррис, поднимая голову, и весь как-то ушел в свои судорожно вздрагивающие узкие плечи.
— А вы, Дэк?
— Кончайте скорей, Билль. А то Чайк, прежде чем судить нас, упадет в обморок. Пожалейте джентльмена! — насмешливо промолвил Дэк.
Действительно, Чайк имел страдальческий вид и был бледен не менее Морриса.
Старый Билль сурово взглянул на такого слабонервного судью и сказал:
— Сию минуту кончу, Дэк.
И с этими словами Билль достал из кармана телеграмму и громко прочитал ее.
— Посмотрите, Моррис и Дэк, ваши ли здесь фамилии? — сказал Старый Билль и, поднявшись, подошел к подсудимым и показал им обличающую их телеграмму.
Моррис был окончательно сражен и едва прошептал:
— Телеграмма моя!
— Говорите громче, чтобы судьи слышали.
— Телеграмма моя! — произнес Моррис.
— Ловко, Билль, обделано дельце, ловко! — сказал Дэк.
Старый Билль вернулся на свое место и предъявил телеграмму обоим судьям.
— Ну, джентльмены, — обратился Билль к подсудимым, — больше, я полагаю, допрашивать нечего. Ваше дело ясное. Но прежде чем мы постановим приговор, не скажете ли чего-нибудь в свое оправдание? Почему вы, оба молодые люди, вместо того чтобы честным трудом зарабатывать себе хлеб, позорите звание гражданина Северо-Американских штатов, выбравши себе такую гнусную работу, как грабеж и убийство? Быть может, вы доведены были до этого крайностью? Быть может, вас вовлекли другие? Мы примем все это во внимание.
У Морриса вздрагивали челюсти, когда он с трудом проговорил:
— Пощадите… Не убивайте!
Дэк нетерпеливо крикнул:
— Не разыгрывайте пастора, Билль. Пристрелите или вздергивайте скорей!
А Чайкин внезапно проговорил, обращаясь к подсудимым, с мольбою в голосе:
— Скажите… скажите что-нибудь… Ведь вы раскаиваетесь? Ведь вы больше не будете грабить и убивать? Не правда ли?..
— О, какой вы добрый дурак, Чайк! — ответил Дэк, и в его глазах мелькнуло что-то грустное и безнадежное.
— Пощадите! — снова пролепетал Моррис.
— Какой вы трус. Даже и умереть не умеете! — презрительно крикнул Дэк.
И, обращаясь к Чайкину, прибавил:
— Достаньте, Чайк, из моего кармана трубку и табак, набейте трубку, закурите и суньте мне в рот.
Когда Чайкин все это исполнил, Дэк шепнул ему:
— Спасибо вам, Чайк… И за жалость вашу спасибо! Только не стоит меня жалеть!
Чайкин снова вспомнил Блэка и отошел, взволнованный до последней степени.
— Билль! — позвал Моррис.
— Что вам, Моррис?
— Дайте мне один-другой глоток рому. Это меня подкрепит.
— Сейчас дам, Моррис! — почти ласково сказал Старый Билль.
И он послал Дунаева за бутылкой и стаканом.
Когда тот принес ром, Билль налил полстакана и сам поднес его к побелевшим губам Морриса.
Тот жадно выпил спирт и, поблагодарив Билля, прошептал:
— Билль!.. у меня есть жена и дети.
— Тем хуже для них, Моррис! — серьезно промолвил Билль.
Он возвратился на свое место и, опустившись на траву, проговорил, обращаясь к судьям:
— Судьи! судите по совести, какого наказания достойны подсудимые. Закон Линча ясен, и мы должны его исполнить. Вы, Чайк, как иностранец и незнакомый с обычаями страны, подадите голос после Дуна… Ну, Дун, отвечайте, удостоверено ли, что подсудимые виновны?
— Удостоверено.
— И что с ними надо сделать по обычаям здешних мест и в защиту путешественников?
Дунаев, знавший, сколько терпят на дороге от агентов, сам во время путешествий имевший с ними дело и проникнутый воззрениями, обычными на далеком Западе, несмотря на свое добродушие, почти не задумавшись, произнес среди мертвой тишины оканчивающегося чудного дня, прерываемый только посвистыванием куликов на ручье:
— Казнить смертью.
— А ваше мнение, Чайк?
— Простить! — порывисто воскликнул Чайкин и тотчас же сам весь покраснел.
Старый Билль изумленно взглянул на Чайкина, как на человека не в своем уме. Сконфузился за него и Дунаев. Удивились такому приговору и оба подсудимые, и Дэк с каким-то странным любопытством глядел на этого белобрысого худенького русского, глаза которого возбужденно сияли, придавая его неказистому лицу выражение духовной красоты.
— Не убивайте их, Билль… не убивайте!.. — вновь заговорил Чайкин среди общего мертвого молчания. — Простите их, Билль… Пусть они виноваты, но не нам отнимать чужую жизнь и быть убийцами…
Чайкин остановился.
— Это все, что вы хотели сказать, Чайк? — спросил Билль.
— Нет… Я хотел сказать… видите ли…
— Может быть, вы затрудняетесь говорить ваши русские глупости по-английски, — так говорите по-русски, а Дун переведет… Хотите?
— Благодарю вас, Билль. Я буду говорить по-русски.
И, обращаясь к Дунаеву, Чайкин продолжал:
— И как у тебя повернулся язык, Дунаев, приговорить на казнь людей!.. Забыл ты, что ли, в Америке бога, Дунаев?.. И ты скажи им, что нет моего согласия, чтобы убивать. Может, они и сделались-то убивцами оттого, что люди друг дружку утесняют. Может, если мы их простим, то совесть в них зазрит. А совесть зазрит, так они не станут больше такими делами заниматься… Ты переведи им это… И опять же: не казнить, а жалеть надо людей, пожалеть их родителей, детей, всех сродственников, а не брать на душу греха убийством. Разве и они не люди?.. Я не умею сказать всего, Дунаев, но душа болит… И Христос, за нас пострадавший, не то проповедовал. Он и самого Иуду простил, не то чтобы… Нет, не убивайте, не убивайте их!.. И ты сам виноват, Дунаев… Зачем хвастал деньгами?.. Зачем соблазнял?.. Все из-за этих проклятых денег вышло… А кроме того, ведь живы все мы…
Все глаза были устремлены на Чайкина, и хоть американцы не поняли ни одного слова из его бессвязной речи, но видели его лицо, его кроткие глаза и чувствовали искренность любящего, всепрощающего сердца.
Когда Дунаев перевел все, что сказал Чайкин, Билль насмешливо проговорил:
— Значит, по-вашему, Чайк, убийц надо прощать?..
— Вспомните, Билль, прощал ли Христос.
— Ну, то давно было. А если прощать таких джентльменов, как эти, то по здешним дорогам нельзя будет ездить. А нам дороги нужны, чтоб заселять Запад. Нам нужны честные рабочие, а эти господа им мешают… Вам, Чайк, надо в пасторы идти… вот что я вам скажу… Когда еще будут люди любить друг друга — это вопрос, а пока надо возить почту и пассажиров без опасения… А вы все-таки очень хороший человек, Чайк! — прибавил взволнованно Билль.
И взволнован он был именно словами Чайкина, хотя и старался скрыть это. Но чувствовал и он благодаря этому крику возмущенного сердца ответственность свою перед совестью за жестокость возмездия… И, кроме того, вспомнил он и свое далекое прошлое.
И в сердце Старого Билля закралось сомнение. И разум его колебался.
Несколько секунд Билль молчал, словно бы проверяя себя, и наконец сказал, обращаясь к Дунаеву:
— В той чепухе, которую говорил Чайк, есть только два обстоятельства, заслуживающие внимания: первое — то, что вы сами, Дун, были дурак дураком, что хвастались деньгами, а второе — то, что намерение Морриса и Дэка укокошить нас не приведено в исполнение… Что вы на это скажете, Дун?..
— Это верно… И признаюсь вам, Билль, после того, что говорил Чайк, я бы взял свое слово назад.
— Какое слово?
— А насчет казни этих агентов…
Билль не без снисходительного презрения сказал:
— Странные вы, русские. Один готов всех прощать, а вы… готовы менять свои Мнения… Ну, да это ваше дело. А слова ваши уже взять обратно нельзя. Теперь за мной голос.
Моррис замер в ожидании. Дэк, казалось, спокойно ждал.
— Частным образом я скажу, что постановил бы такое решение: Морриса вздернул бы на дерево на берегу ручья, а Дэка не повесил бы, но так как это было бы несправедливо, то я подаю голос, ввиду вышеуказанных двух обстоятельств, против казни…
Чайкин весь просветлел и, перекрестившись, воскликнул:
— Душа у вас, Билль, добрая… Бог вразумил вас.
Моррис ожил. Дэк принял известие, по-видимому, безразлично.
— Но что же мы будем делать с молодцами? Я их не повезу дальше! — сказал после раздумья Билль.
— Оставим их здесь, Билль! — подал совет Дунаев. — Пусть добираются до Фриски как им угодно.
— Мы доберемся! — обрадованно заметил Моррис.
— Но только ружья и револьверы вы получите, джентльмены, потом, из конторы дилижансов, а пока путешествуйте без них… А затем еще просьба на честное слово, господа.
— Какая? — спросил Дэк.
— Не сделайте ничего дурного телеграфисту в Виргинии. Он не виноват, что не передал вашей телеграммы. Обещаете?
— Обещаю, Билль.
— А вы, Моррис?..
— Я ему размозжу голову, если он тронет телеграфиста! — отвечал за Морриса Дэк.
Билль приказал Дунаеву собрать ружья и револьверы канзасцев, и, когда это было сделано, их развязали.
Они тотчас же пошли к дилижансу, вытащили свой багаж и провизию. Моррис тотчас же достал бутылку рома, и налив себе стакан, проговорил:
— Ваше здоровье, Билль. Ваше здоровье, судьи.
— Вы за здоровье Чайка пейте… Если бы не он, быть бы вам на дереве…
— За Чайка я выпью отдельно. Ваше здоровье, Чайк!
Дэк сидел молча на траве.
И только когда Билль приказал Дунаеву и Чайкину садиться в фургон, Дэк крикнул:
— Будьте счастливы, Чайк.
Чайкин вернулся и крепко пожал руку Дэку и потом Моррису.
Через пять минут фургон покатил дальше. Дунаев и Чайкин очень удобно расположились на местах, которые занимали агенты большой дороги.
ГЛАВА XIX
1
— Джентльмены, проснитесь!
Дунаев и Чайкин, проспавшие всю ночь, растянувшись в фургоне, быстро вскочили и взялись за револьверы, не разобравши спросонок голоса Старого Билля.
Но, увидавши его спокойное лицо, они тотчас же положили их за пояса и весело усмехнулись.
— Видно, агенты приснились? — засмеялся Билль. — И крепко же вы спали… Полагаю, что и кофе не мешает выпить и позавтракать… А утро-то какое!
Действительно, было чудное раннее утро, полное бодрящей свежести.
Фургон стоял в стороне от перекрестка, у небольшой речки. Вблизи горел костер, и над ним блестел на солнце большой медный кофейник.
Наши матросы побежали к реке мыться.
— Не торопитесь, джентльмены… Мы здесь простоим час, а то и два… Мы будем ждать почты из Сапервиля… Она должна быть в семь, а теперь всего пять…
Через несколько минут Билль и двое русских сидели за завтраком: ели ветчину и пили кофе.
Билль сказал, что он тоже отлично выспался, проспавши четыре часа.
— А где-то наши спутники теперь? — заботливо спросил Чайкин.
Билль с удивлением взглянул на Чайкина и ответил:
— А вы, Чайк, все жалеете их?
— То-то, жалею.
— Не беспокойтесь, не пропадут… А я полагаю, что вчера, Чайк, вы взяли на душу греха! — неожиданно прибавил Билль.
— Каким образом?
— А таким, что ошарашили нас с Дуном своими речами, и мы отпустили на все четыре стороны этих молодцев, вместо того чтобы их вздернуть…
— Грех был бы, если б вы решились на это, Билль.
— А я не чувствую греха, хотя мне и пришлось двух вздернуть.
— Неужели вы повесили людей, Билль? — испуганно воскликнул Чайкин.
— Повесил и нисколько не раскаиваюсь!.. И снова повесил бы, если бы нужно было!
— За что же вы, Билль, вздернули двух? — спросил Дунаев.
— А тоже агенты были и сделали на нас нападение. По счастью, пассажиры не растерялись и не позволили ощипать себя, как куриц… Агентов встретили пулями. Они бежали, а двое не могли: под ними были убиты лошади… Ну, мы их судили и осудили, и я привел решение суда в исполнение…
— А пассажиры все целы остались? — спросил Дунаев.
— Один был убит, другой ранен, и меня задело в ногу! — проговорил Билль.
— А где это было?
— У Скалистого ручья…
Чайкин слушал и раздумчиво произнес:
— А я полагаю, что канзасцы своего дела больше не начнут!
Билль усмехнулся.
— Сомневаюсь! — промолвил он.
— Не начнут! — упорно настаивал Чайкин. — Другими людьми станут после того, как поняли, что их пожалели…
— Как волка ни жалей, он все останется волком, Чайк.
— Тем человек и отличается от зверя — у него другое понятие и другая совесть.
— Молоды вы очень, Чайк, и еще не знаете, что есть люди похуже волков. И таких людей жалеть нечего… Их ничто не исправит! — строго сказал Старый Билль.
— Всех жалко… Всякого совесть может переменить. Это разве который вроде как в уме потерянный и не понимает, что делает, ну, так с такого человека что взять. Он не виноват, что бог его лишил рассудка…
— Поживете в Америке, Чайк, так поймете, что жалеть всех нельзя… Большой вы чудак, Чайк!.. Налить вам еще кружку?
— Налейте Билль А какие люди бывают агентами, Билль?
— Всякие… Приедет молодец на Запад, попадет в дурную компанию, станет игроком, начнет пьянствовать — ну и собьется с пути… Захочет работать скверную работу, и сделается агентом большой дороги… Кто попадется на виселицу, а кто и прикончит работу вовремя и, наживши деньги, займется другим делом. Только таких мало, и такие больше из агентов-неубийц… Они только грабят, но не убивают… Из таких есть во Фриски несколько известных людей… Прежде были агентами, а теперь… ничего себе… живут порядочно.
— Значит, совесть-то свое взяла! — торжествующе заметил Чайкин.
— Вернее, что страх попасться заставил перемениться…
Билль некоторое время молчал и наконец произнес:
— В молодости и я был агентом!
— Вы? — в изумлении переспросил Чайкин.
— Был. Да Дун, верно, слышал про это. Слышали, Дун? — обратился к нему Старый Билль.
— Слышал, Билль…
— От этого я и преследую агентов, что сам им был, и не сделаться бы мне порядочным человеком, если бы не один случай…
— Расскажите, Билль! — попросил Чайкин.
— Какой это случай? — спросил и Дунаев.
— Я его до сих пор помню, хоть он и давно был, очень давно. Мне тогда было двадцать лет, джентльмены, а теперь шестьдесят два… Тогда еще Запада мы и не знали. Здесь индейцы одни жили… И тогда агенты были там, где теперь железные дороги… Что ж, я вам, пожалуй, и расскажу, как я чуть к самому дьяволу не попал в когти… Никому я этого не рассказывал, а вам расскажу… Видно, и мне надо выболтаться! — прибавил Старый Билль.
И Билль откашлялся, закурил трубку и начал.
2
— Приехал я, джентльмены, в Америку из Англии молодым человеком… Бежал я из полка, в который меня завербовали не совсем таки, надо правду сказать, чисто… Заманили меня вербовщики в таверну, подпоили и заставили подписать контракт. Когда я протрезвился, то уже был в казарме и понял, что со мной сыграли очень плохую штуку. Не хотел я быть солдатом. Не по моему характеру было это ремесло, джентльмены.
— А вы чем раньше занимались, Билль? — спросил Чайкин.
— Так, по разным занятиям мыкался по Лондону… Отца своего я не имел чести знать. Бедная мать говорила, что он был из важных господ и бросил ее в тот год, как я родился, и с тех пор о нем не было никаких слухов… Мать осталась без всяких средств и поступила служанкой в одну из гостиниц, а меня отдала на воспитание на ферму, недалеко от Лондона, и каждое воскресение приходила навещать меня… Добрая женщина была моя мать, джентльмены, и, проживи она подольше, быть может, я не ездил бы теперь кучером в Америке, а жил бы в Англии. Но у каждого своя судьба. Могло быть и хуже и лучше того, что есть… И я, собственно говоря, не жалуюсь на свое положение и, верно, умру на своем посту, то есть на козлах или на конюшне, если только меня не оскальпируют индейцы или не повесят агенты большой дороги, — они не очень-то любят Старого Билля! — прибавил старик.
— За что они вас, Билль, не любят? — осведомился Чайкин.
— За то, что я не очень-то балую их поживой и хорошо стерегу почту и своих пассажиров. В опасных местах по ночам не езжу и ни на какие лестные предложения агентов не соблазняюсь. Пробовали они — да отъехали, понявши, что Старый Билль совести своей не продаст ни за какие деньги… Раз даже двадцать пять тысяч долларов предлагали…
— За что? — спросил Дунаев.
— А собирался ехать из Фриски со мной один миллионер в рудокопный округ… Так агенты узнали и намеревались его захватить, чтобы взять с него большой выкуп… Ну, я ему и посоветовал либо не ехать, либо нанять конвой.
— И что ж он? Поехал?
— Поехал… Дело обещало наживу, а у кого много денег, тот ведь еще больше их хочет, точно думает, что можно свое богатство в гроб положить.
— Не положишь! — засмеялся Дунаев.
— То-то, не положишь, и потому, я думаю, нам, джентльмены, легче будет умирать: забот будет меньше насчет денег.
— И благополучно вы довезли миллионера, Билль? — спросил Дунаев.
— Вполне, тем более что конвой в десять человек был, и агенты не решились напасть, получивши мой отказ от их предложения.
Билль сплюнул, спрятал трубку и продолжал:
— Как окончил я школу, мать мне нашла место мальчика при торговце овощами. Он потерял голос, и я должен был за него выкрикивать о товаре… Тоже прежде надо было выучиться кричать, потому что о каждом товаре в Лондоне на свой лад кричат… Всякое самое пустячное дело требует выучки — тогда только и можно хорошо исполнять дело. И я скоро отлично кричал и зарабатывал себе горлом квартиру, стол и два шиллинга в неделю… Так дожил я до шестнадцати лет и затем переменил, по совету матери, карьеру — сделался яличником на Темзе… Тут уже не горлом, а руками надо было брать… Вам знакомо это дело, джентльмены… Работал я таким манером два года и, нечего скрывать, был недурным гребцом, умел ругаться не хуже матроса и не прочь был выпить в компании… Ну и в карты научился играть… Мало ли чему научится молодой человек среди не очень-то разборчивых товарищей… Всего было. Юность-то была очень скверно проведена, и некому было в ту пору остановить меня и от выпивки и от игры. Сперва как будто начинает человек шутя, понемногу, а что дальше, то больше втягивается… Тут уже труднее остановиться. Другие, мол, пьют и играют, отчего же и мне не делать того же. Смотришь, к дьяволу в когти и попался и совесть потерял и стыд. И однажды вечером, когда я сидел в таверне и был довольно-таки пьян, за мной пришел один человек: «Немедленно, говорит, поезжайте к матери. Она больна и вас зовет».
Старый Билль примолк и задумчиво стал набивать трубку.
Казалось, что те воспоминания о далеком прошлом, которые он собирался рассказывать, несмотря на их отдаленность, восставали перед ним, налагая на его лицо печать грусти.
— Да, джентльмены, — продолжал Старый Билль после затяжки, — я в пьяном виде поехал, но только не в гостиницу, а в госпиталь Святого Патрикия… И только я слегка отрезвился, когда увидал мать на койке умирающею. Ее раздавил дилижанс на улице в этот день, и ее привезли в госпиталь. Она пристально взглянула на меня и велела нагнуться. И когда я нагнулся, она поцеловала меня и заплакала, а потом чуть слышно, прерывающимся голосом сказала: «Милый мальчик, милый, милый… Прости меня, что я не сумела тебя лучше устроить… Я не виновата, сынок, что не могла быть с тобой… Да сохранит тебя бог!» И сунула мне затем в руки кошелек: «На черный день, говорит, пригодится. Поцелуй меня еще раз!» И после этого стала бредить… об отце вспоминала, прощала его… всякую всячину говорила… А этак часа через два скончалась… Тут уж я, джентльмены, совсем отрезвел и понял, какой я был скотиной… Через два дня я похоронил мать и остался один-одинешенек на свете… Очень тогда тяжело было… И вспоминать о тогдашнем скотстве скверно… Да и забыть нельзя, что я пьяный видел мать в последний раз…
— И после этого бросили пить, Билль? — участливо спросил Чайкин.
— Имел намерение, Чайк, имел намерение бросить и даже слово себе давал больше не напиваться и в карты не играть, а кончил тем, что через неделю опять закутил и проиграл все деньги, которые оставила мать. Целых тридцать фунтов, джентльмены… А на эти деньги я мог бы несколько своих лодок завести, а то и купить суденышко и заняться рыбною ловлей в море… Так сперва я и подумывал, да джин все эти хорошие мысли вышиб из головы… Вы это должны понимать, Дун. Не правда ли?
— Очень даже понимаю. Я прежде до умопомрачения иногда пил. И сколько за это меня пороли, если бы вы только знали, Билль! — проговорил Дунаев с добродушным смехом, показывавшим, что бывший русский матрос давно забыл и простил эту порку.
— Могу представить себе, хотя и не испытал этого удовольствия. А что вы, Дун, пили и, верно, необыкновенно много пили, чтоб дойти, как вы говорите, до умопомрачения, так это видно.
— Почему? — смеясь спросил Дунаев.
— А тогда, после того как мы выехали из города Соляного озера.
— Что ж тогда?
— Разве не помните?
— Право, не помню.
— Я смотрел, как вы дули ром стаканами, когда агенты вас подпаивали, чтоб обыграть наверняка… Я видел немало людей, способных влить в себя много спирта, но такого крепкого, как вы, Дун, признаюсь, не видал…
— Я могу много выпить, Билль, и оставаться трезвым. Однако продолжайте, Билль, продолжайте… Вы очень любопытно рассказываете… Вон и Чайк ждет не дождется, когда вы станете продолжать. Ему неинтересно слушать о выпивке. Он не пьет.
— Так-таки ничего, Чайк? — спросил Билль.
— Пива бутылку-другую когда пил прежде… Да здесь вот шерри-коблер научился пить… Да и то хочу бросить… Не люблю я никаких напитков, кроме чая да кофе! — словно бы оправдывался Чайкин. — Так продолжайте, Билль… Пожалуйста, продолжайте!
— Ну ладно… Продолжать так продолжать, пока не придет почта. Она всегда запаздывает, а сегодня мы приехали на «Перекресток» раньше, чем обыкновенно… На чем я остановился-то, джентльмены?..
— На том, как у вас хмель вышиб хорошие мысли из головы! — подсказал Дунаев.
— Подлинно вышиб, если я вместо того, чтобы купить рыболовное судно, остался поденным яличником у хозяина…
— А по скольку вы получали?
— Фунт в неделю, если память не изменяет, и квартиру. А есть должен был на свой счет. Ну да, кроме жалованья, еще от джентльменов-пассажиров перепадало… дарили…
— Это в России называется получить «на чай», — вставил Дунаев.
— И выпить водки? — спросил Старый Билль.
— Ну, разумеется…
— У нас просто давали без определения надобности, хоть никто и не сомневался, что яличник в большинстве случаев пропьет два пенса, которые ему дарили… И выходит, тот же чай! — засмеялся Билль.
— И много в день этих пенсов набирали?
— Да не перебивай, пожалуйста, Дунаев! Дай человеку говорить! А то ты все его перебиваешь! — проговорил вдруг по-русски Чайкин.
— О чем это, Чайк? — спросил Билль.
Дунаев объяснил и обещал, что больше перебивать не будет.
Билль усмехнулся Чайкину и продолжал:
— Жил я, джентльмены, яличником, свободным яличником, и, как уж я говорил вначале, вдруг сделался солдатом и очутился в казарме. И так как со мною, как я вам объяснял, поступили нечисто, завербовали в пьяном виде, то мне моя солдатская куртка стала еще ненавистнее… Вы понимаете, джентльмены?.. По своей доброй воле все можно перенести, а если не по своей, так и хорошее кажется дурным, а дурное так и вовсе отчаянным… Ну, я терпеть не хотел. Подал жалобу и представил куда следует те двадцать пять фунтов, за которые продался…
— Какие это деньги. Билль? За что? — осведомился Чайкин.
— А за то, что я продавался на службу.
— Кто платит их?
— Правительство.
— И всем желающим?
— Всем. Некоторым красавцам и высокого роста и больше платят… А в России разве ничего не платят?
— Нет. Взяли — и шабаш! — ответил Дунаев.
— Жду неделю, другую, третью ответа на мое прошение. Ответа никакого. Наконец через месяц я получил ответ и двадцать пять фунтов обратно. В ответе этом было сказано, что просьба моя была рассмотрена как следует во всех подходящих канцеляриях и что она отклонена, как законному удовлетворению не подлежащая… Прочитал это я и тогда же решил про себя бежать со службы в Америку. В тот год как раз много народу переселялось, и об этом много писали в газетах… Но только первое время бежать нельзя было: очень сторожили новобранцев и никуда не выпускали из казарм. Строго было, и дезертиров, ежели ловили, присуждали к строгому заключению в тюрьме… Ну, я, разумеется, не пожелал, как вы догадаетесь, джентльмены, променять казармы на каторгу и решил выждать время… И так эта мысль мною завладела, что я ее и днем и ночью имел в голове… Разбогатеть думал в Америке… И берег эти самые двадцать пять фунтов, чтобы на них уехать… Потом, когда я приехал в Америку и наработал денег, я эти двадцать пять фунтов, конечно, вернул! — не без гордости прибавил Старый Билль.
— Кому вернули? — спросил Чайкин.
— Правительству. В свой полк послал…
— И вы ни разу не были потом в Англии, Билль? — спросил Дунаев.
— А разве вам можно было бы ехать в Англию? — осведомился Чайкин.
— Разумеется, можно. Всякие давности моей вины прошли, и никто бы меня не смел тронуть, тем более что я американский гражданин, слава богу! — с гордостью проговорил Билль. — Но только я в Англии с тех пор, как убежал из нее, не был. Да и что мне там было делать? Я там был бы один как перст… Родных ни души… Друг один был яличник, так и тот утонул в пьяном виде вскоре после моего отъезда, — я об этом в Нью-Йорке в газетах прочитал. Нет, я не ездил, джентльмены! — повторил Билль.
Вдруг он примолк и, сделав знак рукой, чтобы молчали, зорко смотрел пред собой на траву.
— Чайк! Несите охотничье ружье! — чуть слышно прошептал он. — Обойдите сзади к фургону.
Через минуту Чайкин вернулся с ружьем.
Тогда Билль лег ничком и пополз в траве.
Дунаев и Чайкин молча следили за движением Билля…
Вдруг с громким кудахтаньем из травы тяжело поднялась, шумно хлопая крыльями, пара фазанов, блестя на солнце перьями. Раздались один за другим два выстрела, и через несколько минут Билль вернулся с двумя крупными птицами.
— Вот у нас, джентльмены, и отличное жаркое будет к обеду! — весело проговорил он… — Кто из вас ощиплет и выпотрошит птицу, пока я буду рассказывать вам историю своей жизни?
— Я это дело обработаю, Билль! — сказал Дунаев, беря из рук Билля фазанов.
— Экие красивые куры. Как их зовут, Дунаев?
— Фазаны! — ответил Дунаев.
— У нас в России их нет?
