1

2

1

2

3

4

1

2

1

2

1

2

      Жестокий шквал, налетевший с наветренной стороны, положил «Динору» на бок и понес ее с удивительною быстротой. Марса-фалы и брам-фалы были отданы вовремя, грот и фок были взяты на гитовы, и «Динора», встретившая шквал с уменьшенною площадью парусности, была вне всякой опасности.
      Блэк был уж наверху, штурман сменил Чайкина на руле, а Чайкин пошел помогать на бак.
      Минут через десять шквал пронесся, но вслед за ним задул довольно свежий попутный ветер, позволивший «Диноре» спуститься по ветру и лечь на надлежащий курс.
      Все обрадовались, что задул попутный ветер, но радость была недолгая.
      Ветер быстро крепчал, разводя громадное волнение. Пришлось снова вызвать всю команду наверх, чтобы взять риф у марселей и спустить брам-стеньги. И то они гнулись в дугу и того и гляди сломаются.
      Предосторожность эта была нелишняя. К концу вахты Чайкина в океане уже ревел шторм, один из тех штормов, которые пугают опытных и бывалых моряков.
      Благоразумие предписывало выдерживать шторм под штормовыми парусами, держась в бейдевинд, но тогда бриг двигался бы вперед не особенно быстро, а капитан Блэк, напротив, хотел воспользоваться штормом и, так сказать, удрать от него.
      И потому, вместо того чтобы лечь в бейдевинд, он спустился совершенно по направлению ветра, то есть на фордевинд, и «Динора» под зарифленными марселями, фоком и гротом неслась как сумасшедшая с попутным штормом, по временам зарываясь носом и черпая бортами. А громадные волны так и гнались сзади, грозя обрушиться на корму и задавить своею тяжестью маленький двухмачтовый бриг.
      Но «Динора» убегала от попутной волны и, поскрипывая от быстрого хода всеми своими членами и раскачиваясь направо и налево, летела так, что замирал дух.
      На руле стоял Чайкин, подручным у него был Долговязый.
      Положение рулевого было ответственное. Надо было не зевать и глядеть во все глаза, чтобы не дать «рыскать» носу; в противном случае волны могли залить нос судна.
      Шторм разыгрывался все сильнее и больше, а капитан Блэк, стоявший наверху, и не думал «приводить» к ветру. Словно бы играя и наслаждаясь опасностью, он стоял на ютовой площадке, и его дерзкое, самоуверенное лицо, обыкновенно суровое и бесстрастное, теперь было возбуждено, а глаза искрились, точно в них был и вызов и удовольствие сильных ощущений.
      Чайкин правил отлично, и капитан Блэк, обыкновенно скупой на похвалы, крикнул Чайкину.
      — Хорошо!.. Очень хорошо правите, Чайк… Останьтесь и на следующую вахту до восьми… а потом отоспитесь.
      — Слушаю, капитан!
      — Отчего вы, Чайк, бежали с вашего судна?
      — Я не бежал… Я опоздал и остался на берегу…
      — Боялись порки?
      — Да, сэр.
      — А Абрамсон вас подловил?
      — Да, сэр…
      — Вы, кажется, порядочный человек, Чайк, и я жалею, что вы попали на «Динору». Не зевайте, Чайк!
      Действительно, Чайкин чуть было не прозевал, и небольшая волна окатила Чезаре, Сама и еще одного матроса на баке. Те сердито отряхнулись от воды.
      Им было не до сильных ощущений, особенно Чезаре. Он понимал опасность положения и сильно трусил. Трусил он, кроме того, и предательства Сама, в чем он почти не сомневался, увидав негра выходящим из капитанской каюты. Но, готовя жестокую месть Саму, он и виду не показывал, что видел выход негра от капитана, и таким образом несколько усилил беспокойство предателя.
      — Этак и к акулам легко попасть, Сам? Как ты думаешь, обезьяна? — проговорил Чезаре.
      — Все попадем, Чезаре… все попадем! Этот капитан совсем сумасшедший, — жалобно отвечал великан, с трепетом глядя на бушующий океан.
      — И ничего нет легче… Только зазевайся на руле… Гибель!
      — Гибель!.. — повторил и третий матрос.
      — Зачем же он ведет нас на гибель?.. — говорил Чезаре. — И какие же мы будем дураки, если позволим ему вести нас на гибель… И какие же мы будем подлые трусы, если не скажем ему об этом… Пойдемте, ребята, подговорим других и явимся к нему. А если этот дьявол не согласится…
      Чезаре оборвал речь и вспомнил, что этот «дьявол» — отличный моряк и что в шторм нет расчета бунтовать против капитана. Для этого нужно выбирать тихую погоду.
      Тем не менее страх перед гибелью заставил его обратиться к проходившему боцману и сказать:
      — Плохи дела, боцман!
      — Он ничего не боится! — ответил боцман, тоже перепуганный.
      — А мы боимся.
      — Неужели? — насмешливо спросил боцман, сорокалетний янки с худощавым энергичным лицом, вид которого свидетельствовал о злоупотреблении алкоголем и вообще о жизни, проведенной не особенно правильно.
      — То-то… На жаркое к акулам мы не хотим попасть.
      — А вам бы давно пора, Чезаре.
      — Этот вопрос рассмотрим, боцман, в другое время, а теперь мы покорнейше бы просили вас доложить капитану, чтобы он привел в бейдевинд.
      — Докладывайте сами, а я не согласен.
      — Боитесь этого дьявола? — с насмешливою улыбкой протянул испанец.
      — Боюсь, как бы после моего доклада он не прострелил вашего черепа, Чезаре. И рано или поздно, а это случится! — сказал со смехом боцман и отправился на бак.
      Чезаре, однако, не принял к сведению этого предостережения. Разыгравшаяся буря и этот дерзкий бег «Диноры» внушали ему серьезные опасения попасть к акулам на жаркое. И, охваченный страхом, он прошел на бак и стал подговаривать других матросов объявить «дьяволу», что погибать они не желают.
      Все слушали испанца, казалось, одобрительно. Никому не нравилось это жуткое зрелище бушевавшего океана, среди которого «Динора» неслась с попутным штормом, зарываясь носом и нагоняемая сзади громадными валами. Но никто не решился, однако, протестовать открыто.
      Тогда Чезаре юркнул вниз, чтобы возбудить неудовольствие остальных матросов.
      Но только что он начал было объяснять об опасном положении «Диноры», как боцман сошел вниз и сказал, что капитан его требует.
      Как ни трусил Чезаре попасть на жаркое к акулам, но предстоящее объяснение с капитаном навело на него еще больший страх. И он подошел совсем бледный к мостику.
      — Хотите плетей, испанская собака? — крикнул капитан.
      Чезаре весь съежился.
      — Так они вам будут, если еще раз уйдете с вахты! А пока ступайте проветриться на марс! Посмотрите, не видно ли чего впереди! — насмешливо проговорил Блэк.
      Идти на марс в такую дьявольскую бурю не представляло для трусливого испанца ни малейшего удовольствия, и потому он униженным тоном произнес:
      — Но, капитан, позволю вам доложить, что я болен…
      — Лжете… Лезьте, трусливая тварь, а не то…
      Капитан опустил руку в карман…
      — Иду, иду, капитан…
      И Чезаре благоразумно попятился назад и, цепко держась за вантины, трусивший и полный ненависти к капитану, полез на грот-марс.
      Там, на высоте, размахи качающегося на волнах брига были еще сильнее, чем размахи внизу. Чезаре, крепко уцепившийся за перила, держался на площадке, замирая от ужаса. Вид сверху на бушующий океан, освещенный выплывшею из-за туч луной, был действительно потрясающий, и Чезаре с суеверным страхом шептал молитвы, и в то же время в голове его пробегали мысли о мщении.
      О, он непременно убьет этого дьявола капитана… Но прежде накажет предателя Сама… Только бы не погибнуть всем…
      И вслед за словами молитвы из уст Чезаре вылетали самые ужасные ругательства, заглушаемые воем ветра и гулом шторма.
      А шторм все свирепел и свирепел, и капитан Блэк все напряженнее всматривался то вперед, то назад за корму. Положение действительно было очень серьезное, и он это отлично понимал. Неосторожность рулевых — и бриг будет залит волнами… Но эта игра в опасность, казалось, тешила его, и он не менял своего решения удирать от шторма, пользуясь его же силою.
      Все чаще и чаще попадали волны на нос брига, и раз или два верхушки громадных валов, осаждавших «Динору» сзади, вкатились с кормы, смывая все на своем пути.
      Никто не спал в эту ночь.
      Инстинкт самосохранения выгнал подвахтенных наверх, на палубу. На открытом месте казалось не так жутко, как внизу, где ничего не видишь и где воображение преувеличивает опасность. А наверху как будто могла еще быть если не надежда, то иллюзия спасения. Иллюзия эта — бушующий океан.
      И все эти попавшие из разных уголков мира люди, большею частью неудачники с самым сомнительным прошлым и с большим запасом греховных дел на совести, молчаливые и серьезные, сбившись в кучку у грот-мачты, со скрытым отчаянием, охватившим их души, смотрели вокруг и чувствовали, что смерть страшно близка. Чувствовали и сильнее жаждали жизни, той жалкой жизни несчастных отверженцев, которая едва ли для кого-нибудь из них не была злой мачехой, невольной, роковой.
      И у многих из этих людей всплывали те воспоминания, те эпизоды из ранних лет жизни, которые теплом согревают сердце даже самого ожесточенного судьбою человека, показывая его самого в том виде, когда житейская грязь не оставила еще на нем больших следов.
      И этот Сам, напоминающий скорее животное, чем человека, и тот, в ужасе вращая белками, с чувством проговорил, обращаясь к соседу:
      — У Сама в Потомаке дочь и сын есть. У Сама и жена есть… И Сам их никогда не увидит. «Динора» непременно потонет в океане! И Сама съедят рыбы! И жена и дети не узнают никогда, где Сам… Они будут думать, что Сам бросил их и никогда не вернется!
      Капитан Блэк не покидал палубы всю ночь и не спускал с марса Чезаре, зная, что Чезаре трус и может только навести еще большую панику на матросов, и без того напуганных жесточайшим штормом. Не отходил от руля и штурман Гаук. Он стоял на штурвале, имея подручными Чайкина и рыжего Бутса, и трое с трудом удерживали штурвал.
      Чайкин хоть и видал на «Проворном» штормы, но такого, какой ревел в эту ночь, он не испытывал никогда, и ему было жутко. Рыжий Бутс, напротив, был спокоен и сосредоточенно молчал, мечтая о золотых россыпях.
      К утру шторм усилился настолько, что волны сзади нагоняли «Динору» и все чаще и чаще вливались верхушками через корму. «Динора» отставала от волны. Приходилось или привести в бейдевинд, или рискнуть на опасную меру: прибавить площадь парусности, чтобы бриг помчался скорее, удирая от волны.
      И капитан Блэк решился на последнее и повелительно крикнул в рупор:
      — Рифы у фока отдать!
      Все ахнули. В первое мгновение никто не тронулся с места.
      — Оглохли, что ли? — раздался гневный голос Блэка.
      Несколько человек кинулось отдавать рифы.
      Большой нижний парус, надувшийся теперь во всю свою площадь, прибавил ходу, и бриг понесся с большей быстротой, весь вздрагивая от быстрого хода и скрипя всеми своими членами. Но волны уже не догоняли судна. Зато бриг зарывался носом, и бак обливался водою. Фок-мачта, казалось, нагибалась чуть-чуть под тяжестью парусов. Опасность от оплошности рулевых увеличивалась еще более. Могла и треснуть фок-мачта.
      Но капитан словно бы ничего не боялся, и что-то дерзкое до наглости было в его лице. И он улыбнулся, как бы торжествуя победу над свирепым штормом, которым воспользовался, и только по временам перегибался с высоты юта и кричал вниз, где у штурвала стояли рулевые:
      — Не зевайте, Гаук… Дело серьезное.
      — Вижу, капитан.
      — Лупим отлично.
      — Превосходно, капитан.
      — Можем прямо и к дьяволам попасть… Как вы полагаете, Гаук?
      — Весьма легко, капитан!
      — А я этого не хочу, Гаук. Еще не время! — самоуверенно крикнул Блэк.
      И снова смолк, посматривая вперед.
      — Отчаянный человек этот капитан… Не правда ли, Чайк? — проговорил рыжий Бутс.
      — Да… Много в нем храбрости…
      — Терять ему нечего… В Сан-Франциско у него все потеряно: и деньги, и репутация, и женщина, которую он любит…
      К полудню шторм стал «отходить», и все повеселели.
      — Спустите, Гаук, эту испанскую каналью с марса. Теперь уж он не будет своею трусостью смущать других.
      — Есть, капитан.
      — Становитесь на мое место, а я посплю час-другой… И Чайку хочется, верно, спать? Пусть его сменят!
      С этими словами он спустился вниз, сопутствуемый своим бульдогом, и, войдя в каюту, запер ее и проговорил, обращаясь к собаке:
      — Сторожи меня, пока я буду спать!
      Собака весело мотнула хвостом и легла у двери.
      Блэк выпил рюмку рома и, бросившись на диван, моментально заснул.
      А набравшийся на марсе страху, голодный и невыспавшийся Чезаре в это время посылал втихомолку проклятия капитану. Спустившись вниз и забравшись в койку, он долго не мог заснуть, придумывая, как бы пожесточе расправиться с предателем Самом и как бы потом взбунтовать команду и выбросить за борт этого дьявола-капитана, прежде чем тот прострелит его, Чезаре, голову.

1

2

1

2

3

1

2

1

2

      Когда на следующее утро Чайкин проснулся, он не без изумления протирал глаза, находясь еще под впечатлением последних сновидений. Во сне он видел себя на клипере, и боцман его ругал, обещая «начистить зубы». На этом обещании молодой матрос проснулся и… несколько секунд не мог сообразить, почему он лежит на мягкой постели и через тонкую ткань полога видит роскошную обстановку номера.
      Наконец он освободился от чар сна, вспомнил, что боцман уже не может «начистить ему зубы», и, нащупавши на груди фланелевую маленькую сумочку, в которой хранились деньги, быстро вскочил с кровати, прошел в соседнюю комнату и пустил воду в ванну.
      Освежившийся после ванны, он вымылся в мраморном умывальнике и, окончив свой туалет, позвонил. Вошел слуга-негр и почтительно спросил, чего желает «масса» (господин).
      — Нельзя ли кофе напиться, милый человек? — ласково спросил Чайкин.
      — Сюда угодно?
      — А разве можно в другом месте?
      — Идите вниз… Там готов завтрак. Я вас проведу.
      Слуга провел Чайкина на веранду, на которой стоял длинный стол, накрытый скатертью. На столе стояли приборы и большие чашки, хлеб, масло, разные сыры и блюдо горячей ветчины. Один старый господин, весь в белом, уже сидел за столом и пил кофе.
      Перед верандой был роскошный цветник, а за цветником шел сад, густой тропический сад, полный разных пальм, тамариндов, банановых деревьев и хлопчатника. Чайкин замер от восторга при виде этой роскоши и жадно вдыхал аромат цветов.
      «Экая благодать!» — подумал он, любуясь цветами и темной листвой сада.
      Слуга принес кофе, и Чайкин сел за стол, с удовольствием поглядывая на блюдо с ветчиной и на миску с большим картофелем.
      Он оказал честь и ветчине, и сыру, и хлебу с маслом, запивая эти яства вкусным кофе с горячим молоком, и когда есть уже больше не мог, пошел с веранды в сад.
      Несмотря на восьмой час утра, солнце палило невыносимо, и в саду было так душно, что Чайкин скоро вернулся в свою уже прибранную комнату. Звуки музыки привлекли его к окну, и он увидел полк солдат, мирно шагающий сзади музыкантов. Вокруг шла целая толпа. Многие женщины плакали.
      «На войну, верно, идут!» — подумал Чайкин, слышавший, что в Америке идет междоусобная война, и, сравнивая выправку американских солдат с русскими, нашел, что американцы не такие бравые, как наши, и только впоследствии убедился, что отсутствие выправки не мешало американцам быть необыкновенно выносливыми и не хуже русских оказывать чудеса храбрости и отваги.
      Полк прошел, улица опустела, и Чайкин принялся за газету, которую купил на веранде у газетного разносчика, вспомнив совет Долговязого непременно читать газету. Газета была в руках у Чайкина первый раз в жизни, и он добросовестно и усердно штудировал ее, но, незнакомый с американскими делами, понимал очень мало в передовых статьях и заинтересовался только тогда, когда начал читать описание недавнего сражения, в котором южане описывались как победители. Чайкин только что одолел рассказ о битве и хотел перейти к следующей по порядку статье, имея намерение одолеть всю газету с начала до конца, как раздался стук в двери и вошел Гаук.
      Он был очень весел и, поздоровавшись с Чайкиным, произнес:
      — Вам говорил вчера капитан Блэк о моем предложении?
      — Говорил.
      — А говорил он вам, что я заново перекрашу бриг и переменю оснастку… То-то будет красивое суденышко — бриг «Блэк». Уж я переменил название. Теперь бриг не «Динора», а «Капитан Блэк»…
      — Почему переменили?
      — Капитан подарил мне бриг с условием, чтобы я перекрасил его.
      — Он разве подарил вам? — удивился Чайкин.
      — А вы разве не знали? Подарил в награду за последнее плавание. По-джентльменски поступил. Как вы находите, Чайк? Так ведь редко награждают!
      — Он и меня наградил, капитан Гаук. При расчете пятьсот долларов дал.
      — Вы их стоили, Чайк. Ну, так как же, Чайк?.. Идите боцманом.
      Чайкин наотрез отказался: и должность не по нем, и хочется ему на земле пожить, заняться землей…
      — Очень жалею, Чайк! А я было думал, что вы будете на «Блэке» боцманом… Пятьдесят долларов в месяц и продовольствие… Желаю вам всего хорошего, Чайк! Не будь вы таким простофилей, вы скоро сделались бы настоящим янки и нажили бы деньги… Но на берегу вас непременно облапошат… Берегите свои карманы, Чайк, и не верьте всякому… В море куда лучше, Чайк, особенно если подобрать команду… А вы были бы с хорошими матросами отличный боцман… И после года я, куда ни шло, прибавил бы вам еще двадцать пять… Семьдесят пять в месяц и продовольствие, ведь это не дурно, а? — неожиданно вставил Гаук и, весело подмигнув глазом, похлопал Чайкина по плечу. — Не подходит? Видно, решились быть кротом, а не морским волком, Чайк?
      — Да, капитан. С малолетства я был на земле. Люблю землю. А за приглашение благодарю и за то, что вы, мистер Гаук, были добры ко мне на «Диноре», благодарю! — задушевно промолвил Чайкин. — С вами я охотно стал бы служить, если бы не искал другой работы! — прибавил он.
      Гаук поднялся и, крепко пожимая руку, сказал:
      — Помните, Чайк, если захотите быть у меня боцманом, я к вашим услугам. Запомните, что через пять месяцев я буду в гавани Фриско. Там меня найдете на «Блэке». Кланяйтесь капитану. Я стучался сейчас к нему. Верно, спит… отсыпается после плавания.
      С этими словами Гаук ушел, а Чайкина охватило беспокойство за Блэка. Вчерашний разговор припомнился молодому матросу, и он вышел из комнаты и, подойдя к дверям номера Блэка, прислушивался.
      Все было тихо.
      Наконец Чайкин решился постучать.
      — Капитан Блэк давно ушел, — проговорил слуга-негр, появившийся в коридоре.
      — А нет ли капитану телеграммы?
      — Есть… Он только что ушел, как пришла телеграмма! — отвечал негр, ласково скаля зубы.
      — Слава богу! — вырвалось из груди обрадованного Чайкина, и он перекрестился.
      Негр во все глаза глядел на Чайкина и, любопытный, как все негры, спросил:
      — Вы, масса, друг капитана?
      — Я очень благодарен ему. Он был добр ко мне.
      — А к нам он не добр, масса. Он привез оружие на своем бриге… Он, значит, не хочет, чтобы нас освободили от неволи, если помогает южанам… Но им все-таки плохо. Недавно их поколотили… Я слышал от верных людей! — тихо проговорил негр. — Ведь вы, наверное, за наших заступников… Не правда ли?.. Вы не хотите, чтобы негры были невольниками?..
      Чайкин сам был из крепостных и понимал, что значит неволя. И он ответил негру:
      — Дай вам бог быть вольным… Правда свое возьмет.
      — Я так и знал, что вы за нас… Вы так ласково говорите со мной, масса… Вы не американец, должно быть?
      — Я русский…
      — Русский?.. О, я читал в газетах, что ваш царь освободил народ из неволи и потому желает, чтобы и нас освободили… И ваша эскадра недавно пришла в Нью-Йорк.
      Эти слова негра были очень приятны Чайкину. Он ласково улыбнулся негру и сказал:
      — У бога все равны, и наш царь это понимает: потому-то он и объявил волю.
      — И Абрам Линкольн понимает. Он умница и добрый.
      — А кто Линкольн?
      — Линкольна не знаете?.. Президента?.. — удивился негр. — Вот он.
      И негр, озираясь, достал из кармана своего фрака замасленную фотографию Линкольна и показал ее Чайкину.
      — Каков? — с гордостью проговорил негр.
      — Значит, хорош, коли подневольных людей жалеет!.. — отвечал Чайкин, возвращая карточку.
      В коридоре показался какой-то господин, и негр, плутовато подмигнув глазом, приложил палец к губам: молчи, мол.
      Чайкин понял это и громко спросил:
      — Капитан Блэк не говорил, когда вернется?
      — Нет, не говорил. Верно, к ленчу придет.
      Чайкин не знал, что такое «ленч», но сообразил, что, верно, какая-нибудь еда, и спросил:
      — А когда ленч?
      — В час, ровно в час, масса. А обед в семь часов, и ваш прибор будет рядом с прибором вашего друга, капитана Блэка.
      Негр пошел вниз, а Чайкин в свою комнату. Он было принялся за газету, но ему не читалось и не сиделось на месте. Ему хотелось поскорей увидать Блэка и сообщить радостную весть о получении телеграммы. Верно, это та самая, которую он ждет и из-за которой решил покончить с собой.
      И Чайкин надел шляпу и вышел на улицу. Палило отчаянно, но Чайкин самоотверженно стоял под палящими лучами солнца на тротуаре, высматривая среди проходящих знакомую фигуру капитана.
      Наконец Блэк подъехал в коляске, весь в белом, в шляпе, обернутой кисеей. Чайкин сперва было его не узнал в этом костюме, но через мгновение типичное лицо капитана Блэка, мрачное и бледное, заставило Чайкина броситься к нему.
      — Капитан! Телеграмма получена! — радостно воскликнул Чайкин.
      Блэк побледнел еще больше, и вслед за тем краска залила его щеки.
      — И вы стояли на этом пекле, чтобы порадовать меня, Чайк? О, добрая душа! — проговорил Блэк, выскочив из коляски и входя в подъезд.
      — Где телеграмма мне?..
      Швейцар ее подал. Капитан быстро распечатал и стал читать тут же. Чайкин с радостью заметил, что лицо капитана словно бы преобразилось. Счастье и радость светились на нем.
      Он взглянул на Чайкина, увидел его сияющее лицо и шепнул ему:
      — Я буду жить, Чайк… Я буду жить! — повторил он.
      На следующее утро Блэк и Чайкин плыли вверх по реке Миссисипи на большом двухэтажном белом пароходе. В небольшом городке Батонруже они Должны были расстаться. Блэк уезжал на север, в Ричмонд, где в одном из госпиталей находилась его невеста сестрой милосердия, а Чайкин должен был продолжать путь до Канзаса, а оттуда в мальпосте до Сан-Франциско через прерии, еще мало населенные колонистами и где кочевали индейцы. Тогда тихоокеанская железная дорога еще не была проведена.
      Билет на пароход купил Чайкину Блэк в первом классе, чтобы быть вместе некоторую часть пути.
      Перед расставанием Блэк сказал Чайкину:
      — Не забудьте, Чайк, что в Америке у вас есть преданный и многим обязанный друг, который обидится, если вы не обратитесь к нему, если вам не повезет на первых порах и вам нужна будет помощь… Вы отказываетесь теперь от билета в тысячу долларов — это ваше дело… Но, смотрите, не вздумайте бедовать и не известить меня об этом. И вообще давайте о себе знать. Адресуйте ваши письма во Фриско на имя одного моего приятеля (вот вам карточка) с передачей господину Джемсону… Капитана Блэка уж больше нет, Чайк… Помните это… Меня снова зовут Джемсон, Генри Джемсон, как звали покойного моего отца… Уведомьте, когда поступите на ферму. Советую поступить к одному из тех двух лиц, к которым я дал рекомендательные письма… Эти господа порядочные. Дорогой держите ухо востро. На Западе много охотников до чужих долларов, а у вас их немного… А дорога до Канзаса во Фриски долгая и не всегда безопасная… В глухих местах пошаливают западные молодчики. Револьвер у вас есть?
      — Есть!
      — Отлично! И старайтесь попасть на мальпост, где кучер дядя Билль… Не забудьте, Чайк!
      Пароход подходил к маленькому городку. На пристани толпилось много солдат в своих белых блузах и широкополых шляпах.
      — Ну, прощайте, Чайк… Надеюсь… до свидания… Я, верно, через несколько месяцев буду во Фриско… Война скоро кончится.
      — И северяне победят? — спросил Чайкин, добросовестно прочитавший сегодня утром газету.
      — Об этом говорите громко, Чайк, в Канзасе, на Миссури, а здесь все — сомбреро, рабовладельцы, и потому помалчивайте, чтоб не получить пулю в лоб… Ну, разумеется, южане проиграют свою игру! — совсем тихо говорил Блэк-Джемсон. — Да, вот еще что, Чайк. Если за Соленым озером, в Неваде, в большой пустыне случится, что на мальпост нападут джентльмены на лошадях и захотят отобрать от вас билет в пятьсот долларов, то вы покажите этим господам вот эту бумажку и скажите, что вы приятель «Черного ястреба». Запомните. Я прежде знавал Черного ястреба и кое-кого из этих джентльменов пустыни… Надеюсь, они оставят вас с билетом! — прибавил Джемсон, подавая бумажку, на которой было написано: «Не трогайте, джентльмены, Чайка».
      Чайкин спрятал бумажку в кошелек.
      Пароход пристал к берегу.
      — Прощайте, мистер Джемсон. Благодарю вас за все.
      Они крепко пожали друг другу руки, и Джемсон сошел с парохода. Чайкин следил за ним глазами. Тот обернулся и кивнул головой.
      Через четверть часа пароход пошел далее, рассекая острым носом мутноватые воды широкой реки.
      Чайкин спустился в общую залу и принялся дочитывать утреннюю газету.
      И как только он ее кончил, к нему подсел красивый молодой брюнет в кожаной куртке и высоких сапогах и, фамильярно хлопнув по плечу, спросил:
      — Далеко едете?
      — Далеко.
      — А например? Я до Мемфиса, а вы?
      — Я еду в Сан-Франциско.
      — За золотом? — насмешливо спросил брюнет.
      — Нет, за работой.
      — Можно ли узнать за какой?
      — На ферму рабочим.
      — И едете в первом классе?
      — Один знакомый заплатил за меня.
      Человек в кожаной куртке подмигнул глазом, словно бы хотел сказать: «Ври больше!»
      — Приятно иметь таких знакомых, черт возьми!
      — Очень! — добродушно подтвердил Чайкин.
      Брюнет не без уважения взглянул на Чайкина, как на человека, который врет мастерски, прикидываясь простачком, и, вынимая из кармана две колоды карт, проговорил:
      — До обеда еще долго. Не хотели ли сыграть?
      — Я не умею.
      — Не умеете? Очень жаль! А впрочем, если не умеете, то этой игре не трудно научиться… Даю слово, что весьма легко… Смотрите!
      И с этими словами брюнет стал метать банк.
      — Не правда ли, очень просто?..
      — Я этой игры не знаю.
      — А вот я вас научу, если позволите… Эй, черномазый! два коблера! — презрительным тоном крикнул брюнет слуге-негру, появившемуся в каюте. — Положим, вы ставите пятьдесят центов, — я на крупные ставки никогда не играю! — на даму, которую вы вынули из вашей колоды… Эта карта многим приносит счастье, сэр… Выньте на даму…
      Чайкин послушно вынул даму.
      — Теперь я начинаю. Правая сторона моя, левая — ваша… Если дама упадет налево — пятьдесят центов ваши, направо — мои…
      Брюнет не спеша стал класть карты. Дама упала налево.
      — Счастливец вы! Дамы вас любят… Ну, теперь попробуйте поставить, ввиду вашего счастия, доллар, положим, на туза…
      Чайкин вынул из своей колоды туза.
      — Посмотрим, что скажет туз… Я тузов обыкновенно бью!.. — говорил, смеясь, брюнет, стасовывая карты. — Напрасно я вам посоветовал ставить на туза. О, черт возьми! С вами просто страшно играть. Вы опять выиграли. Туз на левой стороне, и у вас в кармане полтора доллара. Получайте их!
      И господин в кожаной куртке вынул из кармана штанов кучку золота и серебра и, бросая на стол монету в пять долларов, проговорил:
      — Три с половиною дайте сдачи и ставьте теперь карту по своему выбору, а то я советую на свою голову!
      — Что вы? Я разве взаправду играл? Вы только учили! — проговорил Чайкин, отодвигая от себя монету.
      — А я полагаю, что деньги ваши… Я бы на вашем месте спокойно их взял.
      — Нет, не мои! — протестовал Чайкин.
      — Ну, как хотите… Спорить не будем… Ставьте карту по-настоящему и положите на нее монету, которую вам не жаль проиграть. А перед этим хлебните коблера…
      — Благодарю вас. Я не пью. И карты не поставлю… Я не буду играть.
      Несколько пассажиров, сидевших в большой общей каюте, безмолвно наблюдали эту сцену. Некоторые улыбались. Только один пожилой, прилично одетый господин, по-видимому возмущенный поведением человека в кожаной куртке, встал с лонгшеза и, подойдя к столу, за которым сидел Чайкин, обращаясь к брюнету, проговорил резким тоном:
      — Что вы пристаете к джентльмену!.. Разве вы не видите, что он иностранец, не желающий пользоваться счастием в игре. Не хотите ли, я воспользуюсь им?.. Вынимайте-ка из кармана деньги… Я их переложу в свой…
      — С удовольствием обчищу ваши карманы. Как прикажете вас звать, так как я не имею чести знать вашего имени.
      — Капитан Бутс. А вы?
      — Шкильнер, агент по всяким делам… к вашим услугам! — сказал брюнет и, вынув из кармана, положил на стол кучку денег.
      То же самое сделал и капитан Бутс, пока агент по всяким делам тасовал карты.
      — Сколько ставите, капитан, и на какую карту?..
      — Доллар для начала, — отвечал капитан, выдвигая монету, — а карту… не будете ли вы добры, молодой джентльмен, вынуть мне карту. Я буду играть на ваше счастие! — обратился он к Чайкину. — Вы, по-видимому, очень счастливый человек… Как позволите назвать вас?
      — Чайк…
      — Так выньте-ка карточку…
      Чайкин вынул тройку. Она выиграла, и капитан, утроив куш, опять попросил Чайкина выбрать карту. И эта выиграла. Шкильнер, казалось, удивлялся и довольно часто вспоминал черта. Через четверть часа вся куча золота перешла к капитану Бутсу. Он сосчитал деньги и проговорил смеясь:
      — Двести долларов пригодятся… Благодарю вас, мистер Чайк. Это ведь я вам обязан… А вы больше не хотите, видно играть, агент?
      — Буду, если только мистер Чайк не станет выдергивать карт. Ему нестерпимо везет!
      Тогда капитан Бутс обратился к Чайкину и сказал:
      — А знаете ли что, мистер Чайк? Давайте-ка пополам играть. Тогда он не может запретить ставить карты по вашему выбору, и мы дочиста обчистим агента. Идет, что ли, агент?..
      Шкильнер, казалось, не решался.
      — Что, струсили, агент?..
      — Так и быть, проиграю вам еще сто долларов! — наконец сказал он и бросил на стол билет в сто долларов.
      — Сколько поставим, мистер Чайк?.. Назначайте вы куши, и карты ставьте вы…
      У Чайкина заблестели глаза. И он уже было решился рискнуть пятью долларами, как, бросивши случайно взгляд на пожилую женщину, сидевшую за большим обеденным столом с книгой в руках, увидал, что она быстро покачала головой, словно бы давая знать, чтобы он не играл. В то же время Чайкин вспомнил, что говорил Блэк-Джемсон про шулеров.
      Он тотчас же одумался и сказал:
      — Извините… Я не буду играть… Играйте одни…
      И с этими словами он встал и пошел вниз в свою каюту.
      В двойной довольно просторной каюте Чайкин после ухода Блэка был один. В Батонруже никого не посадили к нему. И он был очень этим доволен, напуганный только что сделанным знакомством и своим соблазном играть в карты. Теперь он готов был чуть ли не в каждом пассажире видеть мазурика, имевшего намерение посягнуть на его деньги, и решил вперед быть осторожным и избегать разговоров с пассажирами, а то того и гляди объегорят.
      «Вот только этой доброй барыни, что головой махнула, нечего опасаться. Спасибо ей!» — подумал Чайкин и стал глядеть в открытый большой иллюминатор на реку и на берег, покрытый густым зеленеющим лесом. По временам пароход шел близко к берегу, и тогда Чайкин видел высокие, стройные сосны, дубы и другие деревья, которых не знал. Довольно часто попадались и поселки, а то и одинокие бревенчатые дома в лесу.
      И чем более глядел Чайкин на лес, тем задумчивее и грустнее становилось добродушное лицо его.
      Он снова испытывал жуткость одиночества среди чужих людей, в чужой стороне, в которой очутился неведомо как и из которой нет ему возврата. И хотя, слава богу, жизнь на чужой стороне впереди ему как будто и улыбалась, и он не чувствует себя теперь таким подневольным, каким чувствовал раньше, и вдобавок имеет такие деньги, о которых не посмел бы и думать ни в деревне, ни на службе, — тем не менее тоскливое чувство давало себя знать…
      Чтобы размыкать его, Чайкин запел вполголоса родную песню. Но заунывный, полный тоски напев не размыкал тоски. Напротив, он пел, а голос его вздрагивал и слезы тихо катились из его глаз…
      А он все пел и как будто духовно сливался с родиной и словно бы видел перед собой и родной лес, куда нередко ходил, и речонку, и почерневшие избы, и свою Пегашку, с которой он делал свое любимое мужицкое дело.
      Уже темнело. То и дело на берегу светились огоньки в одиноких домах.
      «И они в одиночку здесь больше живут. Не так, как у нас в России — деревнями. Здесь будто и деревень нет!» — подумал Чайкин, переставая петь.
      В это время раздался у каюты звонок. Чайкин догадался, что зовут обедать. Он зажег в кенкетках свечи и, оправившись перед зеркалом, вышел из каюты, по роскошному, обитому ковром трапу поднялся в следующую палубу и вошел в ярко освещенную обеденную залу, где большой стол, сверкавший белизною белья, графинов, стаканов и рюмок, был уставлен вазами с персиками, сливами и грушами, среди которых возвышались очищенные ананасы. Лакеи-негры были во фраках и в нитяных перчатках.
      Чайкин смущенно озирался вокруг. Пассажиры первого класса еще не собрались, и в зале было только несколько человек. Но вот раздался второй звонок, и публика стала собираться. Чайкин заметил, что дамы принарядились. Пока шли разговоры, Чайкин сидел в стороне и глазами искал капитана Бутса и агента по всем делам, но их, однако, не было. Прозвонил третий раз, и все стали садиться за стол. Подошел и Чайкин, но не знал, куда ему сесть.
      — Вот ваше место, сэр! — указал ему старик негр. — Тут на карточке ваше имя.
      Чайкин сел около пожилой дамы в черном платье, которая его остановила от игры. По другую сторону сидел высокий, рыжеватый молодой человек.
      Несколько сконфуженный соседством, Чайкин сосредоточенно и серьезно ел суп.
      — Вы, верно, недавно в Америке? — спросила его соседка.
      — Недавно.
      — То-то я сейчас же это и заметила… Вы отлично сделали, что не играли.
      — Благодарю вас, что вы предупредили меня… Но кто были эти господа?
      — Известные шулера из Нью-Орлеана… Они ездят на пароходах, чтобы излавливать доверчивых людей.
      — Так они знали друг друга?
      — Еще бы. Они компаньоны. Играли нарочно, чтобы втянуть вас в игру.
      — Я раз проиграл им пятьдесят долларов! — заметил рыжий молодой человек.
      — Но где же они? — спросил Чайкин.
      — Остались в Майерсвиле, чтоб сесть на пароход, который пройдет сверху… Они — профессиональные шулера. Капитан — такой же капитан, как я король, а агент — такой же агент, как вы принц! — рассмеялся рыжий молодой человек. — И советую вам никогда не играть в карты с незнакомыми людьми!..
      К концу обеда соседка спросила Чайкина, какой он нации, и, узнавши, что русский, обрадовалась. Она оказалась полькой и говорила по-русски. И с какою радостью оба они заговорили по-русски! После обеда они долго еще беседовали вдвоем, и Чайкин ушел спать значительно повеселевший. Ему еще два дня предстояло удовольствие говорить на родном языке, так как случайная знакомая ехала до Сан-Луиса, где имела магазин. Она рассказала Чайкину свою историю. Муж ее, механик, во что бы ни стало хотел разбогатеть, и они, имея две тысячи рублей, переселились в Нью-Йорк двадцать лет тому назад, через несколько месяцев после свадьбы. Но разбогатеть было не так-то легко, как казалось. Скоро часть денег была прожита, часть пропала в спекуляциях, и они бедовали долго, пока муж не получил наконец хорошего места на одном заводе в Нью-Йорке. Они вздохнули, зажили хорошо, но мысль сделаться богатыми не давала мужу покоя, и, когда в Калифорнии открыто было золото, муж оставил место и уехал в Сан-Франциско.
      — Мужу посчастливилось, — рассказывала полька, — и он в три месяца нашел золота на сто тысяч долларов и вернулся в Нью-Йорк. Казалось бы, чего больше желать? Но человек никогда не бывает доволен. Муж построил завод и разорился дотла. Приходилось начинать все снова. А муж начинал прихварывать. Мы переехали на юг, сперва жили во Флориде, а потом в Нью-Орлеане. Опять наши дела несколько поправились… Муж заведовал мастерской пароходной компании, а сам все мечтал сделаться миллионером и вернуться домой в Варшаву. Все разные изобретения по машинной части выдумывал, бедняга, и пять лет тому назад умер… Тогда я переехала в Сан-Луис и открыла там маленький магазин дамских нарядов. Прежде я была портнихой и хорошо кроила. Знание и пригодилось. Дело пошло, и я, слава богу, живу безбедно и воспитываю двоих детей. Одно только жалко: не с кем перемолвиться на своем языке, — со вздохом прибавила полька.
      — А с детьми? — спросил Чайкин.
      — Они почти не говорят по-польски. Родились здесь и настоящими американцами стали. Один уж скоро собирается на завод поступить, — ему шестнадцать лет, хочет сам зарабатывать деньги, — а другой еще ходит в школу…
      — А на родину вам не хочется?
      — Еще как хочется!.. как уедешь?.. Дети держат… А им какая работа на родине, если они и языка не знают…
      — А на побывку съездить?
      — То-то хоть взглянуть на родные места да на маму… Она еще жива и все зовет приехать. Вот, бог даст, подрастет Влодек и станет на свои ноги, тогда я непременно поеду погостить домой!.. Непременно поеду!.. Сдам магазин помощнице и поеду… Да, господин Чайкин, здесь в Америке хоть и недурно, господь не оставил меня своей милостью, — а все-таки нет на свете места лучше родины. Каждого кулика к своему болоту тянет.
      — Это верно. На чужбине — словно в домовине, говорят люди.
      Полька глубоко вздохнула и сказала:
      — В двадцать лет, что мы здесь, поневоле свыкнешься, а в первые годы сколько я слез пролила, тосковавши… И боже мой!.. Да и теперь как вспомнишь о родине, так и защемит сердце. Так, кажется, и полетела бы в Варшаву, хоть бы только глазами взглянуть на свой город…
      — А вы, значит, из Варшавы сами?
      — Там родилась, там выросла, там замуж вышла… Думала, что и умру там, а вышло по-иному. Видно, здесь придется помереть.
      Эти слова напомнили нашему матросу, что ему никогда не вернуться в Россию, и его лицо омрачилось.
      — Мне так никогда не видать своих мест! — уныло промолвил он.
      Полька не расспрашивала почему. Она догадалась, что новый ее знакомый один из тех многих в Америке людей, которые имеют счеты со своей родиной.
      Она только сочувственно промолвила:
      — Кто знает? Может быть, и увидите…
      Два дня Чайкин пользовался возможностью говорить по-русски. Как только новая его знакомая показывалась в общей каюте, он подходил к польке, и между ними начинался разговор и оканчивался только поздно вечером, когда они расходились спать. И эти разговоры имели своим предметом преимущественно воспоминания. Словоохотливая полька словно хотела себя вознаградить за долгое молчание, чтобы поговорить хотя бы на родственном языке о своей Варшаве, о родителях, о своей молодости, о том, как она жила швеей в одном русском доме и выучилась хорошо по-русски.
      В свою очередь, и Чайкин познакомил госпожу Згрожельскую со своей историей, чем рассеял подозрения польки, подумавшей было, что Чайкин бежал с родины вследствие свершенного им какого-либо преступления.
      Она слушала с большим сочувствием рассказ Чайкина о том, как тяжело было служить матросом на клипере, как он остался в Сан-Франциско, и очень волновалась, когда Чайкин рассказывал о плавании на «Диноре» и о том, как часто все рисковали быть на морском дне во время бурь… Говорил он и о капитане Блэке.
      Когда он произнес эту фамилию, госпожа Згрожельская сказала, что она еще недавно где-то читала о каком-то капитане Блэке, который под другим именем был известен как начальник шайки разбойников на пустынных дорогах Запада.
      — Это, наверно, не мой капитан.
      — Не ручайтесь… Когда мы жили в Сан-Франциско, то знали одного очень приличного джентльмена, который потом был наказан судом Линча… Его повесили ночью в парке…
      — Что ж он делал?
      — Тоже занимался разбоем: по ночам выезжал за город в маске и грабил и убивал, но все не попадался в руки правосудия. Его и осудили своим судом… Здесь это часто бывает… Так вы едете в Сан-Франциско?
      Чайкин объяснил, что он хочет поступить работником на ферму в тех местах.
      Госпожа Згрожельская очень одобряла планы нашего матроса заняться землей и, если бог даст, завести свою ферму.
      Она сама давно мечтала о ферме и о тихой жизни на лоне природы, вдали от города. Она хоть и горожанка, а любит природу. Но пана Згрожельского, ее мужа, всегда тянуло к городу… Он до самой смерти не терял надежды снова разбогатеть и вернуться на родину миллионером. А город и сгубил его. Слишком уж много сил вытягивает город у человека, а муж к тому же был слабого здоровья.
      — Он и сгорел раньше времени! — грустно промолвила полька и прибавила: — Избегайте городов и в особенности спекуляций: один из них богатеет, а сотни разоряются и начинают снова… Такой уж народ эти американцы! Но нам с ними не тягаться… Лучше быть довольным малым, чем гнаться за большим. Не правда ли?
      — И я так полагаю. Да я никогда не думал о богатстве…
      С большим сожалением простился Чайкин с госпожою Згрожельской. Они горячо пожелали друг другу всего хорошего и расстались, быть может, навсегда.
      А впрочем, кто знает?
      Все остальное путешествие на пароходе Чайкин оставался один. Напуганный джентльменами, предлагавшими ему играть в карты, он теперь почти на всех пассажиров поглядывал подозрительно и ни с кем не разговаривал; если же кто-нибудь обращался к нему, он отвечал лаконически.
      В каюту, которую Чайкин занимал, так и не нашлось другого пассажира, и он большую часть времени проводил в ней, спасаясь от жары наверху и от массы мошек, комаров, которые по временам решительно отравляли существование. По обыкновению, он сидел у открытого иллюминатора и разглядывал берег, то покрытый лесом, то представлявший собою роскошный зеленый ковер, пестревший яркими цветами.
      По вечерам, после обильного американского обеда, Чайкин выходил на палубу и ходил взад и вперед, раздумывая о будущем устройстве своей жизни. И он благодарно вспоминал о капитане Блэке, от души желая ему избавиться от «дьявола», о котором рассказывал капитан.
      А на реке было так хорошо после дневного зноя.
      Пароход быстро несся вперед, бороздя воду колесами, и высокая балансирная машина мерно отбивала такт. Темное небо горело мириадами звезд. Огоньки поселков говорили, что близко живут люди и наслаждаются чудным вечером после дневной работы. Изредка встречались лодки и слышен был веселый говор…
      В один из таких вечеров Чайкин стоял, прислонившись к борту, и глядел на реку, залитую лунным светом. Впереди чернела небольшая лодочка… Пароход к ней приближался, как вдруг… что это — во сне или наяву? — как вдруг Чайкин услыхал из лодки звуки русской песни. Два голоса, один тенор, другой баритон, пели:
 
Вниз по матушке, по Волге…
 
      — Братцы! — невольно крикнул Чайкин.
      — Здорово, земляк! — взволнованно ответили оба голоса.
      Пароход прошел, и песнь полилась снова.
      Чайкин чуть не заплакал.
      Когда его волнение прошло, он обратился к помощнику машиниста, который вышел подышать воздухом и стал вблизи него:
      — Сейчас пели русскую песню. Здесь, значит, живут русские?
      — Тут, в лесном поселке, пять русских живут! — отвечал помощник машиниста.
      — Чем они занимаются?
      — Дровосеки.
      — И давно они здесь?
      — Я пятый год хожу по Миссисипи. Они уж были здесь, только рубили лес в другом месте. Отличные джентльмены, я их знаю. Они прежде дрова нам ставили. Теперь лес сплавляют. Хорошо работают! — прибавил помощник машиниста.
      — У какого-нибудь хозяина живут?
      — Зачем? Они сами хозяева и компаньоны. Они сняли большой участок и все вместе живут в лесу. Там у них домик выстроен. Я был у них в гостях. Очень гостеприимные джентльмены и много могут выпить вина… А вы русский, видно?
      — Русский.
      — Тоже из Сибири удрали? — спросил, подмигивая глазом, помощник машиниста, пожилой господин с длинной окладистой черной бородой.
      — Нет. Почему вы подумали, что я убежал из Сибири? — удивленно спросил Чайкин.
      — Те пять молодцов русских дровосеков из Сибири бежали. Они рассказывали, что там не очень-то хорошо им было. Они находят, что у нас лучше! — засмеялся бородатый господин, пожевывая табак.
      И, сплюнув за борт, спросил:
      — А вам нравится у нас?
      — Очень.
      — Ну еще бы! Свободная страна! — внушительно проговорил машинист.
      И, кивнув головой, ушел в машину.
      «Живут, значит, и здесь русские люди!» — подумал Чайкин, и ему стало легче на душе.
      Чем выше поднимался пароход, тем более менялся вид пассажиров. Когда Чайкин плыл по Миссури, то на пароходе он уже не видал смуглых, загорелых лиц южан, кожаных курток, высоких сапогов, широкополых сомбреро и револьверов за поясами.
      И в общей каюте и на палубе, не стесняясь, бранили «собак южан» и рассказывали о победах северной армии, и о близком торжестве Севера, и об освобождении негров. В маленьких городках, где останавливался пароход, заметно было большее оживление, чем на юге. Продавцы газет являлись на пароход, и тотчас же все пассажиры расхватывали газеты и жадно читали. Покупал газету и Чайкин и читал ее с увлечением, все более и более интересуясь тем, что делается на белом свете.
      Худощавые нервные довольно бесцеремонные в обращении янки понравились Чайкину гораздо больше ленивых и высокомерных южан. Янки, по наблюдениям русского матроса, были «проще». И он заметил, что они и пили водки и вина меньше, и почти не играли в карты и в кости, и обходились с неграми далеко не с тем презрением, как южане.
      И Чайкин уже не относился подозрительно к пассажирам.
      Напротив, он прислушивался к их разговорам в общей каюте и старался понять, хотя и не всегда успешно, их беседы и споры о войне, о политических делах, о генералах. Он только вынес уверенность, что Линкольн, должно быть, хороший человек, так как все превозносили его и говорили о нем с большим почтением.
      Но особенно удивило его, когда он узнал, что президент Северо-Американских Штатов был прежде простым дровосеком.
      В тот день, когда пароход должен был к вечеру прийти в Канзас, Чайкин был несколько озабочен, где ему остановиться на ночь.
      Он хотел было спросить кого-нибудь из пассажиров, но не решался.
      Его озабоченность внушила участие одному старому худощавому господину в черном люстриновом сюртуке и в высоком цилиндре. Он внимательно поглядывал на Чайкина, сидевшего в уголке, в отдалении от других, и наконец подошел к нему.
      — Что приуныли, сэр? Такой молодой человек и как будто не весел! Куда едете? — спросил старик грубоватым, резким, но в то же время полным добродушия голосом.
      Этот старик с выбритыми усами и длинной седой бородой сразу внушил к себе доверие, и Чайкин ответил, что едет в Сан-Франциско и не знает, где ему остановиться в Канзасе на ночь.
      — Чтобы подешевле! — прибавил он.
      — Так вот отчего вы приуныли? — рассмеялся старик. — Ну, я могу вам помочь. Остановитесь в «Золотом якоре» на набережной, прямо против пароходной пристани.
      — Очень благодарен вам! — горячо поблагодарил Чайкин.
      — И скажите хозяину, что вас прислал Старый Билль! Он вам правильный счет подаст и направит вас в контору дилижансов. Завтра и отправитесь на Запад, если торопитесь во Фриски и не намерены пробовать канзасского виски…
      — Я не пью.
      — И хорошо делаете, сэр. Я тоже не пью — и хорошо делаю. Мне шестьдесят лет, а посмотрите, какой я молодец! Не правда ли? — добродушно засмеялся Старый Билль.
      — Правда!..
      — Ну, прощайте. Мне сейчас выходить! — сказал старик, пожимая Чайкину руку. — От души желаю вам успеха!
      Вечером пароход подошел к Канзасу. Чайкин взял свой чемодан и вышел на пристань.
      Пробившись среди толпы, он вышел на ярко освещенную набережную и остановился в стороне, посматривая, где гостиница «Золотой якорь».
      Этой остановкой Чайкина довольно ловко воспользовался маленький мальчик в пиджаке, в соломенной шляпе, из-под которой выбивались непокорные черные кудри; он стоял на тротуаре около ящика, на котором лежали две сапожные щетки. Мальчик схватил ногу Чайкина и поставил ее в выемку на сапожном ящике с такою стремительностью, что Чайкин едва удержался на одной ноге.
      — Держитесь крепче, сэр! Мостовая крепкая!
      Чайкин не успел сообразить, что все это значит, как уж маленький американец, смазавши быстрым движением руки башмак Чайкина ваксой, принялся чистить его двумя щетками.
      Тогда только наш матрос понял в чем дело и добродушно рассмеялся.
      — Давайте-ка я отполирую другую лапу, — приказал мальчик, когда один башмак блестел на диво. — Можете обходиться без зеркала! — прибавил он, не без гордости посматривая на дело своих рук.
      Чайкин поставил другую «лапу».
      Она была в минуту окончена.
      — Сколько следует? — спросил Чайкин.
      — Со всех я беру по доллару, а с вас десять центов! — засмеялся юный канзасец.
      Чайкин отдал монету и спросил:
      — Где здесь гостиница «Золотой якорь»?
      — Вы слепы, что ли? Она прямо перед вами. Вон вывеска! — указал мальчик рукой.
      И в ту же минуту захватил ногу какого-то господина, остановившегося около ящика.
      — Не надо!
      — По-моему, необходимо. Ваши сапоги, сэр, могут пугать публику!..
      Господин рассмеялся и поставил ногу на ящик.
      «Экий дошлый мальчуг!» — подумал, улыбаясь, Чайкин и направился через площадь в гостиницу. В конторе он обратился к хозяину с просьбой дать ему маленькую комнату и сказал, что его прислал Старый Билль.
      — Два доллара вам не дорого?
      — Мне бы в один… если есть…
      — Эй, Сам! покажите джентльмену сто сорок восьмой номер на самом верху!
      Негр взял из рук Чайкина чемодан и повел нашего путешественника наверх.
      Крошечная комнатка под крышей была образцовой чистоты. Ковер покрывал всю комнатку. Кровать с безукоризненным бельем, умывальник, столик и стул составляли все ее убранство.
      Нечего и говорить, что Чайкин остался вполне доволен своим помещением, о чем и объявил негру-слуге. Узнавши от него, что дилижанс, отправляющийся на далекий Запад, уходит на следующий день в три часа дня, Чайкин поблагодарил негра и, раздевшись, заснул как убитый.

1

2

1

2

      Весь путь до города Соляного озера путешественники были в напряженном состоянии. Один только Старый Билль, казалось, с философским спокойствием молчал на своем сиденье или развлекал себя, мурлыкая под нос какую-то песенку.
      Чайкин тоже молчал. Спутники его, после того как он отказался играть в карты, не обращали на него внимания и по целым дням играли в кости.
      Во время остановок для еды они, однако, гостеприимно предлагали Чайкину и Старому Биллю разные вкусные консервы, которыми они обильно запаслись, и разные крепкие напитки, но и тот и другой отказывались. Они закусывали и пили кофе на станциях или у какого-нибудь ручья, и в это время Старый Билль обменивался несколькими словами.
      Чайкин заметил, что Старый Билль несколько угрюм и нередко пристально поглядывал на двух игроков.
      И однажды Старый Билль шепнул Чайкину:
      — Будьте осторожны с этими молодцами. Не нравятся мне они. Где у вас спрятаны деньги?.. На шее, конечно?
      — Да…
      — Ночью покрепче застегивайтесь. Вы крепко спите?
      — Крепко.
      — Так знаете ли что? Пересаживайтесь-ка лучше ко мне… Скажите, что вам душно сзади… что у вас голова болит или что-нибудь вроде этого…
      Чайкин обрадовался предложению и после остановки пересел к Старому Биллю.
      — Что, товарищ, от нас ушли? — спрашивали спутники.
      Чайкин объяснил, что душно.
      — А не боитесь, что индейцы подстрелят вас и Билля первыми. Эй, идите лучше к нам.
      Но Чайкин отказался.
      Через три дня фургон въехал на большую, широкую, обсаженную акациями улицу города Соляного озера. Чайкин пришел в восторг, увидевши маленькие чистенькие дома, утопавшие в садах. Яблоки, персики и виноград приятно ласкали взор.
      Фургон стоял в городе три часа.
      Чайкин воспользовался этим временем, чтобы закусить, купить фруктов и погулять по городу. Вместе с тем, по совету Билля, он купил бочонок и наполнил его водой.
      — Впереди будет пустыня. Запасайтесь водой.
      В городе Соляного озера сел еще пассажир, и это обстоятельство как будто обрадовало Билля.
      Пассажир был здоровый детина лет за сорок, с ружьем и револьвером. Он сказал, что был возчиком и теперь переезжает во Фриски.
      Неуклюжий, тяжело ступавший, он с первого же взгляда производил приятное впечатление своим добродушным, даже простоватым загорелым лицом, окаймленным русой окладистой бородой. Особенно добродушно глядели его серые глаза. Хотя он и отлично говорил по-английски и сплевывал по-американски, но на янки не походил и вместе с бородой носил и усы.
      Два западных молодца, казалось, не особенно довольны были новому пассажиру. Однако потеснились и дали ему место.
      Фургон выехал из города Соляного озера — города, сделавшегося оазисом среди бесплодной пустыни благодаря необыкновенной энергии и трудолюбию англосаксонской расы, к которой принадлежала сравнительно небольшая горсть людей, первая двинувшаяся через неизвестные песчаные степи и перевалившая через Скалистые горы, где горные тропинки были занесены снегом.
      «Без слез старики не могут рассказывать теперь, — говорит Диксон, — как они взбирались по этим горам, таща за собой фургоны, отыскивая себе пищу, без всякой помощи, без проводников. Сильные и молодые шли вперед, пробивая тропинку для стариков и женщин, отгоняя волков и медведей, убивая змей и охотясь за лосем и диким оленем. Наконец, когда они достигли вершины горного прохода, их глазам представились бесконечные бесплодные, каменистые равнины, с пересохшими ложбинами потоков, с обнаженными холмами, с узкими оврагами, с крутыми пропастями и ручьями горькой воды.
      День за днем, неделя за неделей шли они по этим холодным сиеррам, по этим угрюмым долинам. Пища оскудевала, дикие животные встречались реже; утахи и сенеки выказывали вражду: смертность между переселенцами была страшная, и в конце их путешествия, если когда-нибудь они достигнут конца его, их ожидала такая же обнаженная соляная пустыня!
      И все же они не отчаивались, несмотря на враждебный вид этой страны. Они и не ожидали цветущего рая. Решившись поселиться в этой новой стране, они знали, что в ней никто не жил, потому что ее считали вполне негодной».
      И, остановившись у Соляного озера, в бесплодной, казалось, пустыне, они показали чудо труда. В городе Соляного озера зелень, цветы, вода, красивые дома, банки, гостиница, газеты и вокруг города — цветущие фермы.
      Как только фургон миновал этот оазис, началась каменистая степь, начало той песчаной степи, которая называется великой пустыней.
      На второй день путешествия фургон уже находился в ее границах.
      — Джентльмены! — обратился Старый Билль во время одной из остановок, — нам предстоит тяжелый путь пустыней. Берегите воду и не расходуйте ее легкомысленно.
      О, что это были за ужасные дороги. Песок, один голый песок, и ничего более. Жгучее солнце, палящий зной и нестерпимая жажда. Ступицы вязли в песке, и крепкие сильные мулы шагом тащили фургон.
      Чайкин мужественно переносил тягости путешествия и нетерпеливо ждал ночи, довольно холодной на этой возвышенной пустыне, когда фургон останавливался на ночевку. Разложивши буйволовую кожу, которую ему дал Старый Билль, Чайкин ложился рядом с ним на землю около фургона и подкреплялся сном. Остальные пассажиры спали в фургоне.
      С рассветом Старый Билль поднимался, запрягал мулов при помощи Чайкина, и снова мучительный день, снова песок кругом и скелеты волов, лошадей, а иногда и людей!
      Наконец пустыню миновали, и путешественники ожили, увидевши перед собой степь, покрытую зеленью… Мулы побежали веселей и скоро остановились у ручья с водой. И мулы и люди жадно набросились на воду. Мулов распрягли, пустили на траву, а путешественники, вымывшись в первый раз после выезда из города Соляного озера, расположились основательно позавтракать.
      Два молодые канзасца усердно угощали нового пассажира коньяком, и пассажир не отказывался и, к удивлению Старого Билля, выпил целый стакан сразу, потом другой, третий и не показывал ни малейшего признака опьянения. Только его добродушные серые глаза несколько увлажнились — вот и все.
      — Ловко пьет! — заметил Билль на ухо Чайкину.
      — Да… Вроде русских матросиков! — ответил Чайкин, вспоминая невольно фор-марсового Кирюшкина на «Проворном».
      — Они хотят его накатить! — сказал Билль, запрягая мулов.
      — Зачем? — спросил Чайкин.
      — Чтобы предложить ему сыграть в карты или в кости и нагреть его! Не нравятся мне эти молодцы. Очень не нравятся! — повторил Старый Билль, и его суровое лицо сделалось еще более суровым…
      Старый Билль не ошибся в своих предположениях.
      Как только трое пассажиров, закончив завтрак стаканом горячего грога, весьма полезным, по их словам, во время жары, уселись на свои места и фургон тронулся, один из молодцов предложил своему товарищу от скуки перекинуться в карты.
      — Пожалуй! — равнодушно ответил товарищ.
      Тотчас же пустой ящик из-под галетов был поставлен на сене внутри фургона, и предложивший игру вытащил из кармана две колоды карт.
      — Во что будем играть? — спросил он.
      — Да лучше всего в банк, я полагаю. По крайней мере дело чистое.
      — Чего чище! Кому метать?
      Вынули по карте. Старшая карта оказалась у молодца с широким шрамом на щеке, который предложил играть.
      Тогда он вынул из кармана штанов изрядную горсть золота и положил на ящик.
      Вынул такую же кучку и его товарищ.
      Чайкин повернулся и стал смотреть.
      Началась игра. Золотые монеты переходили из рук в руки.
      Новый пассажир тоже глядел на игру.
      — Пожалуй, и вам хочется взять у меня несколько золотых, джентльмен? — обратился банкомет к возчику.
      Тот был в нерешительности и теребил бороду своими толстыми жилистыми пальцами.
      — Чего вы пристаете, Виль, к джентльмену! — проговорил другой канзасец, красивый молодой брюнет с бледным лицом. — Быть может, джентльмен не располагает свободными деньгами и у него всего-навсе долларов десять, чтобы прожить дня три во Фриски до приискания занятий… Возчики много оставляют на Соляном озере… Не так ли? Добродушный возчик мгновенно преобразился. Скромное лицо его приняло вызывающий вид, и он хвастливо проговорил, взглядывая на брюнета не без некоторого снисходительного презрения.
      — У меня, у возчика Дуна, денег нет? Я не раз капитаном с обозами ходил.
      — Неужели? — с умышленным недоверием в голосе спросил брюнет.
      — У меня, может быть, более денег, чем у вас вместе!.. Как вы думаете, джентльмены, а?..
      — Извините, капитан… Но я смею думать, что вы хватили коньяку больше, чем следовало по этому дьявольскому жару, и преувеличиваете несколько свой текущий счет… Положим, я с собой имею всего лишь триста долларов и чек на тысячу долларов на банкира во Фриски…
      — А у меня вот здесь три тысячи долларов чистоганом в золоте! — воскликнул капитан Дун и, вынув из кармана большой кожаный кошель, потряс им перед физиономиями двух молодых людей. — Слышите, джентльмены?
      — Слышим! — весело ответили оба игрока.
      — Я торжественно прошу извинить меня, капитан. И в доказательство моего глубокого раскаяния позвольте выпить с вами по стаканчику коньяку. В бутылке еще кое-что осталось! — сказал брюнет.
      Капитан добродушно засмеялся и, выпив стаканчик, проговорил:
      — Я не сержусь… Я только хотел доказать вам, что вы неправильно понимаете людей.
      — И вы блистательно это доказали, капитан. Позвольте пожать вашу руку.
      Старый Билль в эту минуту толкнул Чайкина и, когда тот повернулся к нему, шепнул:
      — Величайший болван этот Дун. И он, наверное, не янки…
      И Чайкин нашел, что этот возчик очень уж «прост»: вздумал деньги показывать.
      — Так вы не хотите, капитан, проиграть десяток монет из вашей мошны, а? — спросил банкомет.
      — А может быть, хочу!
      И с этими словами возчик достал из кармана горсть золота и, вынувши из колоды карту, поставил на нее всю эту горсть и спросил:
      — Угодно бить на всю эту штуку?
      — Хотя бы на десять таких! — высокомерно отвечал банкомет, начиная тасовать карты.
      Обернулся и Старый Билль и посмотрел на капитана не без некоторого удивления: тот не был пьян, а между тем, решаясь играть с незнакомыми людьми, ставит крупную ставку.
      Но одобрительная усмешка пробежала по его губам, когда в следующий момент он увидел, как капитан взял вдруг у банкомета карты и, внимательно пересмотрев карту за картой, проговорил:
      — Извините, я хотел пересчитать карты…
      — Только пересчитать? — усмехнулся банкомет.
      — Разумеется. Иначе для чего же? Я не смел бы и предположить, что у такого джентльмена могут быть крапленые карты.
      Банкомет несколько смутился.
      — Тем более, — продолжал с самым добродушным видом возчик, — что я умею отличать крапленые карты и во время игры хорошо слежу за руками, и если увижу, что руки действуют нечисто, то могу хватить по башке так, что человек не встанет.
      И, показывая свою здоровенную руку, прибавил:
      — У меня тяжелая рука. В прошлом году на Соляном озере я так помял одного молодца, который со мной нечисто играл, что он шесть месяцев пролежал больной… Так идет моя горсть… Начинайте!
      Банкомет перевернул колоду. Капитан открыл свою карту. Оказалась пятерка.
      Банкомет стал метать. И Старый Билль и капитан глядели пристально на руки банкомета.
      — Бита! — сказал банкомет, придвигая к себе горсть золота.
      Капитан поставил вдвое больше на туза.
      И туз был бит.
      — Двести долларов проиграл. С меня довольно! — проговорил капитан.
      — А разве отыграться не хотите, капитан?
      — Не хочу.
      — Решительно не хотите?
      — Решительно не хочу и предпочитаю выспаться!
      — Это, пожалуй, будет лучше, Дун! — промолвил, оборачиваясь, Старый Билль.
      — И я полагаю, что лучше! — добродушно ответил Дун.
      И с этими словами растянулся и скоро захрапел.
      Вслед за тем молодые люди прекратили игру и тоже заснули.
      К вечеру фургон остановился на почтовой станции, в устье долины, из которой дорога дальше шла в гору узким и длинным ущельем.
      Вечер был чудесный, теплый и темный. У станции расположился на ночевку обоз; маленькая комната бревенчатого шалаша была полна возчиками, и пассажиры фургона расположились обедать на воздухе.
      Билль куда-то исчез.
      Прошел час, когда он наконец вернулся и расположился обедать, доставши из своего мешка провизию.
      — А скоро мы дальше поедем?.. Пора бы и запрягать! Как вы полагаете, Билль? — обратился один из «молодцов» к Биллю.
      — Я полагаю, что мы дальше не поедем и будем здесь ночевать! — сухо отозвался Старый Билль.
      — Это почему?
      — А потому, что дорога скверная…
      — Но мало ли скверных было дорог… Мы и по ночам ехали… Мы торопимся…
      — Я не поеду! — решительно проговорил Билль.
      И, обратившись к Чайкину, прибавил:
      — В этих местах, случается, агенты большой дороги пошаливают… А милю надо ехать ущельем.
      — Неужели шалят? — изумленно воскликнул канзасец со шрамом на лице.
      — А вы разве никогда не ездили в этих местах, джентльмен?
      — Никогда. Дальше Денвера не бывал.
      — И ничего не слыхали про агентов? — с нескрываемой иронией спрашивал Билль.
      — Слыхать, положим, слыхал. Но чего их нам бояться? Нас пятеро вооруженных людей, не правда ли, капитан?
      Капитан, снова попробовавший и своего коньяку и коньяку любезно его угощавших молодых канзасцев, протянул:
      — Надо слушаться Старого Билля. Он всякую дыру здесь знает…
      — И всяких мошенников и шулеров, даже таких, которые никогда здесь не бывали! — насмешливо прибавил Старый Билль.
      — И я предпочел бы поэтому хорошо выспаться здесь, чем пристрелить какого-нибудь мерзавца, а то и пару. Я своего кошеля с золотом даром не отдам… Так, значит, ночуем здесь, Билль?
      — Ночуем.
      Оба канзасца стали ворчать о том, что, заплативши деньги, они теряют даром время, но Старый Билль не удостоил обратить на эту воркотню внимания и, покончивши с едой, обратился к Чайкину:
      — Не поможете ли развести костер, Чайк?
      Они отошли на несколько шагов, чтобы нарубить сучьев.
      — Надо держать ухо востро, Чайк! — сказал на ухо Чайку Старый Билль. — Эти два молодчика подозрительны… Я думаю, что они агенты большой дороги и могут пустить нам пули сзади во время нападения их компаньонов. Потому я и не еду дальше. А этот дурак капитан, показавший свои деньги, недурная приманка…
      Вернувшись к станции, Старый Билль и Чайкин развели костер позади фургона.
      — Ну, спать, черт возьми, так спать! — проговорил молодой красивый брюнет и полез в фургон.
      За ним полез и другой и сказал капитану:
      — Полезайте и вы… места троим хватит. Отлично выспимся!
      — У костра на воздухе лучше, Дун! — заметил Старый Билль.
      — А пожалуй, что лучше!
      И с этими словами Дун, захватив с собою из фургона попону, одеяло и подушку, подошел к костру и стал стлать себе постель.
      — Так лучше будет! — значительно проговорил Билль.
      — То-то, лучше! — добродушно засмеялся Дун.
      — А вы, Дун, извините, простофиля! — шепотом сказал ему Билль. — Деньги напрасно показывали этим молодцам. Теперь остерегайтесь их. Поняли?
      — Понял. Спасибо, Билль.
      — И не играйте с ними. Они известные шулера.
      — Спасибо, Билль! — ласково промолвил Дун.
      — Ну, а теперь возьмите сюда винтовку да осмотрите револьвер и спите покойно. Я спать не буду… В ущелье шайка агентов. Думаю, что не посмеют напасть. Здесь много людей… А все-таки могут рассчитывать, что возчики перепьются… Впрочем, я предупредил их…
      Дун сходил за винтовкой. Вслед за ним и Старый Билль принес два ружья.
      — Вы что это… в самом деле боитесь агентов? И вы, Билль? Мы не боимся и спать будем! — крикнул из фургона один из молодцов.
      — И хорошо сделаете! — резко заметил Старый Билль.
      Принес и Чайкин попону, одеяло и подушку и, разостлавши все около костра, прежде, чем лечь спать, по обыкновению стал читать «Отче наш», осеняя себя крестным знамением.
      И только что Чайкин окончил молиться, как Дун радостно и взволнованно сказал по-русски:
      — Земляк… российский… Вот не ожидал!
      И Дун, крепко пожавши руку Чайкина, троекратно поцеловался с ним.
      А Чайкин обрадованно сказал:
      — Господи! вот-то где довелось… И давно вы в этой стороне!
      — Шесть лет… А вы?
      — Года еще нет…
      — Давно из России?..
      — Два года тому назад… Я матросом был…
      — Матросом? Да ведь и я матросом на флоте служил… И звать меня Артемием Дунаевым… А по-здешнему выходит Дун… А тебя как звать? — спросил Дунаев, переходя тотчас же на «ты».
      — Чайкиным, Василием Чайкиным, а по-здешнему Чайк…
      — Ну, Чайкин, рассказывай, что нового на родине… Давно ничего не слыхал. Из газет здешних только знаю, что батюшка царь император Александр Второй освободил хрестьян. Волю дал. Ну, а как матросское житье?.. Давай присядем у огонька… И как же я рад земляку… Как же я рад! — говорил Дунаев, закуривая трубку.
      — А я-то рад как…
      Они присели к костру, и Чайкин рассказал земляку свою историю, рассказал про плавание на «Диноре» и про капитана Блэка.
      — Тебе пофартило, братец ты мой, а я таки много прежде натерпелся, пока не нашел места и сделался возчиком… Однако давай-ка побалуемся чайком… Будем пить чай, и я тебе расскажу, как я бежал с корвета «Нырок» и сделался мериканцем… И очень скучал я по России, пока не привык…
      Дунаев достал из своего мешка котелок, чай, сахар и две кружки и, когда чай был готов, предложил Старому Биллю попить чайку. Тот не отказался и проговорил:
      — Соотечественника встретили, Дун?
      — Да, Билль. И тоже бывшего матроса, Билль.
      — Так пусть Чайк вам расскажет, что вы очень глупо поступили сегодня, Дун… А еще капитан!
      Дунаев засмеялся.
      — Раззадорили они меня, черти.
      — Зато теперь не миновать нам агентов… Не пейте слишком много коньяку, Дун. Хоть вы и крепки, — я видел, сколько вы можете выпить, — а все-таки… Ну, пока вы разговариваете, я засну, а в одиннадцать разбудите меня…
      — Разбудим. Спите с богом, Билль.
      Билль после двух кружек чая лег спать.
      А Дунаев, покуривая трубочку и отхлебывая по временам чай, начал рассказывать Чайкину свою историю.
      Говорил он тихо, не торопясь, видимо довольный, что может поговорить по душе с земляком, да еще с матросом.
      Вокруг стояла тишина. Из отворенных окон станции не раздавалось более пьяных окриков. Возчики полегли спать у обоза. Только два часовых сидели у своего костра с ружьями в руках.
      Ночь была теплая.

1

2

1

2

      Старый Билль объявил, что дилижанс уедет через три часа и потому джентльмены имеют время взять ванну и основательно позавтракать.
      Обрадованные остановкой, Дунаев и Чайкин вошли немедленно в гостиницу и, заказавши завтрак, отправились брать ванну, чтобы основательно отмыться от грязи и переменить белье. После долгого переезда по жаре и в пыли они представляли собой довольно грязных джентльменов, и ванна была для них необходима.
      — Эх, Чайкин, теперь бы в бане попариться. Разлюбезное было бы дело! — заметил Дунаев, когда бой повел их туда, где были ванны.
      — Чего лучше! — ответил Чайкин и, вздохнувши, прибавил: — Теперь никогда не увидим, брат, русских бань. Одни ванны. А в них не то мытье!
      Канзасцы, вместо того чтобы сделать то же, что сделали русские, торопливо ушли в город, даже не умывшись.
      — Не теряют, черти, времени! — проворчал Старый Билль и вслед за ними вышел из гостиницы.
      Он отправился в телеграфную контору. Знакомый телеграфист радостно встретил Билля и спросил:
      — Куда шлете телеграмму? Что-нибудь случилось?
      — Я никуда не шлю телеграммы. И пока ничего не случилось, а может случиться… Я за справкой. Были у вас сейчас два молодца?
      И Билль не без художественного таланта описал их наружность и в заключение назвал кандидатами на виселицу.
      — Вы вправе, конечно, не отвечать, но дело идет о безопасности почты и двух других пассажиров, не считая меня.
      — Только что вышли! — отвечал телеграфист.
      — Я имею основание думать, что эти мои пассажиры просто-таки агенты большой дороги.
      — Сдается на то, Билль. Рожи отчаянные.
      — Давали они телеграмму?
      — Я знаю, Билль, что без особенной надобности вы не станете испытывать мою телеграфную совесть.
      — Надеюсь.
      — И потому я вам отвечу, что один молодец сейчас сдал телеграмму.
      — Передана она?
      — Нет. Только что хотел передавать.
      — Так не передавайте ее!
      Телеграфист на секунду опешил.
      — Не передавайте телеграммы, прошу вас!
      И Старый Билль передал про разговор канзасцев, слышанный им ночью у фургона.
      — Он, наверное, телеграфировал в Сакраменто?
      — Положим, что так.
      — И звал несколько друзей к Скалистому ручью?
      — Не несколько, а прямо шесть!
      — Видите! Значит, я имею право просить вас не исполнять своей обязанности.
      — Так-то так! Конечно, я не поступлю против совести, если не отправлю этой предательской телеграммы, Билль, призывающей к убийству. Ведь я знаю, Билль, вы будете защищаться и не позволите шести разбойникам…
      — Восьми, телеграфист! — перебил Старый Билль. — Вы забыли еще двоих — моих пассажиров.
      — Тем хуже… Но вы, говорю, не позволите даже и восьми негодяям взять вас, как цыпленка.
      — Конечно, не позволю, тем более что у меня будет еще двое помощников — русских. Но трое против восьми — игра неравна.
      — Ввиду этого, повторяю, совесть моя будет спокойна. Не буду я виноват и против государства, если исполню вашу просьбу, Билль, и не отправлю телеграммы. Правильно ли я рассуждаю?
      — Вполне. Можете сослаться на мое заявление. Могу дать и письменно.
      — Спасибо, Билль, за одобрение, но вы ведь знаете, как мстительны агенты? Через неделю, много две, я буду убит здесь, в своей конторе. Понимаете, в чем загвоздка, Билль? В том, что у меня очень милая жена, Билль, и прелестная девочка шести лет. И мне хотелось бы пожить более двух недель… Вот эти-то соображения и смущают меня…
      — На этот счет будьте покойны! О неотправленной телеграмме никто, кроме нас двоих, не узнает.
      — А эти молодцы? Ведь они скажут потом своим друзьям, что сдали в Виргинии телеграмму, и догадаются, что она не отправлена. И им, конечно, будет известно, что вы были в конторе…
      — Эти молодцы никому больше ничего не станут говорить. Понимаете? — значительно прибавил Билль.
      И его старое лицо было необыкновенно серьезно.
      — Понял, Билль… В таком случае…
      — Вы не отправите телеграммы?
      — Не отправлю. Я будто бы ее не получал… Пожалуй, даже возьмите текст телеграммы. Ну ее к черту! — сказал телеграфист, отдавая телеграмму Биллю.
      Старый Билль прочел следующие слова:
      «Сакраменто. Отель Калифорния. Капитану Иглю.
      Надеюсь, вы и пять друзей встретите меня у Скалистого ручья с провизией».
      Билль положил телеграмму в карман и пожал руку телеграфисту.
      — Возьмите уж и доллар, уплаченный за телеграмму. Мне с ним нечего делать.
      — Держите пока у себя. Он получит свое назначение. Я спрошу у него, кому послать этот доллар, и на обратном пути сообщу, куда его послать. Прощайте!
      — Прощайте, Билль. Счастливого пути!
      — Благодаря вам он будет, надеюсь, счастлив! Спасибо, телеграфист!
      Когда Билль вернулся в гостиницу и после недолгого своего туалета вошел в общую залу, то застал там Дунаева и Чайкина. Оба, вымытые и освеженные после ванны, уписывали поданный им завтрак. Яичница с ветчиной только что была окончена, и наши путешественники принялись за бараньи котлеты с картофелем.
      Старый Билль присел к столу, занимаемому русскими, и заказал себе завтрак.
      — Где это вы пропадали, Билль? Я вас искал, чтобы выпить с вами стаканчик рому. Чайк не пьет! — проговорил Дунаев.
      — Маленькое дельце было в городе! — спокойно проговорил Билль.
      — А куда девались наши спутники?
      — Кто их знает! А вы ловко вернули свои двести долларов, Дун. Только советую вам никогда вперед не рассказывать, сколько у вас денег.
      — Больше не буду, Билль. Не сердитесь! — с подкупающим добродушием сказал Дунаев.
      В общей зале, кроме Билля и двух русских и жены хозяина у буфета, никого не было. По временам кто-нибудь заходил, выпивал стаканчик рому и уходил. Старый Билль внимательно всматривался в каждого приходящего.
      Чайкин заметил это и спросил:
      — Пассажиров отсюда не будет?
      — В конторе никто не записался. Да и места нет. Разве сзади втиснуть…
      В эту минуту в залу вошел рослый, высокий мужчина в широкополой шляпе и в высоких сапогах и, подойдя к столу, проговорил:
      — Не возьмете ли меня, Билль, пассажиром до Сакраменто?
      — Места нет! — резко ответил Старый Билль, оглядывая своим быстрым, проницательным взглядом рослого господина с головы до ног.
      Взглянул на него и Чайкин, и он ему не понравился. Что-то неприятное было в маленьких, беспокойно бегающих глазах этого человека, и Чайкин почему-то обрадовался, что Билль ему отказал.
      А тот между тем настаивал.
      — У меня очень спешное дело в Сакраменто, — говорил он мягким, вкрадчивым голосом, — и я готов хоть сбоку сидеть. Вы сделаете мне большое одолжение, Билль, если возьмете.
      — Места нет! — еще суровее отрезал Билль.
      — Но вы берете иногда пассажиров, если и нет мест…
      — Беру.
      — Так отчего меня не взять, Билль?
      — Боюсь, что такому рослому молодцу будет неудобно сидеть, свесивши ноги. Если вы торопитесь, советую ехать верхом…
      — Я совета вашего не спрашиваю. Я спрашиваю: берете или нет?
      — А я, кажется, сказал, что не беру.
      — Я буду жаловаться компании! — проговорил рослый господин, отходя.
      Билль не удостоил его ответом и продолжал завтракать.
      И, когда этот человек вышел, проговорил, обращаясь к Дунаеву:
      — Никогда не хвастайтесь, Дун, своими деньгами!
      В скором времени явились и оба канзасца. Они заказали себе роскошный завтрак и спросили дорогого вина. Они были в веселом расположении духа, много болтали и много смеялись.
      Старый Билль докончил свой завтрак и хотел было уйти, как один из молодцев обратился к нему:
      — Не угодно ли, Билль, попробовать вина? Отличное.
      — Благодарю вас, джентльмены. Я вина не пью! — отвечал Билль и вышел из залы.
      — А вы, иностранцы, не выпьете ли с нами?
      Но Дунаев тоже поблагодарил и отказался:
      — Чайк вовсе не пьет. А я пью только спирт! — прибавил он.
      Канзасцы больше не просили. А Дунаев сказал Чайкину:
      — Не попьем ли чайку теперь?
      — Попьем.
      Дунаев попросил боя принести две чашки чая.
      — А эти неспроста уходили, как ты думаешь? — спросил Чайкин.
      — Подозрительный народ! — ответил Дунаев.
      — И Билль неспроста отказал тому пассажиру!
      — Билль, брат, башковитый человек.
      — И я так полагаю, — продолжал Чайкин, прихлебывая горячий чай, — что эти самые подговорили нового пассажира. Недоброе у них на уме.
      — Не бойся, Вась, справимся с ними, если что… Опять так же сидеть будем в фургоне, как и сидели. Вроде бытто сторожить их! — сказал с улыбкой Дунаев.
      — А нехорошо все это! — раздумчиво проговорил Чайкин.
      — Что нехорошо?
      — С опаской ехать. А еще Америка!
      — Да ведь это только тут опаска… в глухих местах. А в прочей Америке ничего этого нет… Здесь, сам видишь, пока пустыня! Пойми ты это, — говорил Дунаев, видимо, желавший защитить Америку перед Чайкиным.
      — Народ отчаянный! — снова вымолвил Чайкин.
      — По этим местам отчаянный, потому как сюда со всей Америки самые отчаянные идут… Но только ты, Чайкин, напрасно обессуживаешь. По одной паршивой овце нельзя все стадо ругать. Так ли я говорю?..
      — Да я и не ругаю… Я только сказываю, что в опаске нужно жить… Однако валим, братец, в лавку. Надо еще провизии купить на дорогу!
      Они расплатились и вышли из гостиницы. В одной из ближних лавок они купили сообща окорок, сухарей и лимонов.
      Когда они вернулись. Старый Билль запрягал лошадей. Куча любопытных стояла на дворе.
      — Садитесь по-прежнему! — шепнул Билль, когда Чайкин подошел к фургону. — Скоро вам с Дуном будет удобнее! — прибавил Билль.
      Чайкин махнул головой, не понимая, впрочем, о каких удобствах говорил Билль.
      В числе любопытных он заметил того самого рослого детину, который просил Старого Билля взять его пассажиром. Заметил он также, что, когда оба канзасца проходили через кучку собравшихся людей, этот высокий «джентльмен» что-то шепнул молодцу со шрамом на лице.
      — Так и есть, сговорившись были! — сказал Чайкин Дунаеву.
      — Небось не выгорело!
      — Дошлый этот Старый Билль. Однако давай уложим хорошенько наши вещи, Дунаев.
      Они переложили все вещи в переднюю часть фургона и, покрывши их сеном, устроили себе более или менее удобное сидение. Около было положено и ружье Дунаева.
      Таким образом, фургон был, так сказать, разделен на две части.
      Был двенадцатый час утра, и солнце жарило невыносимо.
      — Опять нудно будет! — промолвил Чайкин.
      — Ддда… жарко. Ну да теперь уж недолго маяться. Перевалим Скалистые горы и въедем в Калифорнию… А там и дорога лучше, и города чаще, и не будет больше пустынных мест… Там народу больше живет.
      — А до Франциск далеко?
      — Ден в шесть доберемся, бог даст!.. А там я тебя, Чайкин, устрою у чехов, где стоял. Хороший, безобманный народ. Ежели есть свободная комната, пустят.
      — Я ненадолго. Как место получу, и поеду на ферму. У меня письма есть.
      — Если откажут по письмам, ты через контору. А то знаешь, что я тебе скажу, Чайкин?
      — Говори.
      — Поступай ко мне в лавку приказчиком, мясом торговать. Понравился ты мне.
      — Нет уж, я попробую в деревню… Спасибо тебе, Дунаев.
      — Как знаешь, а только и торговать выгодно. И жалованье бы тебе положил, и ели бы вместе, и когда по-русски перекинулись бы словом.
      — Лестно-то это лестно, а все-таки я прежде попытаю на ферме поработать… Там я и в силу войду! А то щуплый я… А земля здоровья даст.
      — Пожалуй, оно и так. А ты на праздники ко мне приезжай, если ферма, как ты говорил, совсем близко от города.
      — То-то, мой капитан сказывал, что близко… И я беспременно буду приезжать. Как земляка да не проведать…
      Земляки говорили довольно громко по-русски, и этот неведомый язык обратил на себя внимание нескольких лиц из глазеющей публики.
      И один из зевак, видимо сгоравший от любопытства, наконец не выдержал и, приблизившись к русским, спросил:
      — На каком языке вы говорите, иностранцы?
      — На русском.
      — Вы, значит, русские?
      — Русские.
      — Очень хорошо. Позвольте пожать ваши руки, джентльмены… Билль! Не уезжайте пять минут… я хочу сказать речь.
      И, не дожидаясь согласия Билля, этот господин взобрался на облучок фургона и зычным голосом крикнул:
      — Леди и джентльмены! прошу выслушать внимательно то, что я буду иметь честь сейчас сказать вам. Настоятельно прошу вас, леди и джентльмены, не говорить, не кашлять и не плевать в течение пяти минут, если только это для вас возможно, в чем я, впрочем, сомневаюсь.
      В толпе раздался смех. Но тем не менее толпа приблизилась к оратору и плотно сомкнулась. И моментально наступила тишина.
      — Вы меня поразили, леди и джентльмены, и я не нахожу слов вас за это благодарить! — продолжал оратор. — Так будьте такими же молчаливыми еще четыре минуты… Не более. Леди и джентльмены! вы, вероятно, все, а если не все, то большая часть из вас, читали, что русская эскадра, посланная императором Александром Вторым, освободившим свой народ, находится в гостях у нас, чтобы выразить свое сочувствие северянам… И русских чествуют в Нью-Йорке, как добрых братьев, понявших великую цель нашей междоусобной войны. Леди и джентльмены! здесь вы видите двух русских… Вот они! (Оратор указал рукою на Дунаева и Чайкина.) К сожалению, мы поздно узнали об этом — они сейчас уезжают со Старым Биллем — и не можем угостить их как следует. Но это не помешает нам, леди и джентльмены, выразить в лице двух русских джентльменов наши братские чувства к великому русскому народу… Я, с своей стороны, могу поднести им по банке моей знаменитой ваксы, ваксы Тика, так как лучшей ваксы, по совести говоря, нет в целом мире, и вы можете в этом убедиться, леди и джентльмены, если будете покупать ваксу у меня, улица Линкольн, четыре. Русские джентльмены! не откажите принять по банке ваксы на память от гражданина Виргинии… А затем, гип, гип, ура!
      Толпа подхватила этот крик, и вслед за тем все стали подходить к Дунаеву и к Чайкину и крепко пожимать им руки.
      — Ну, теперь садитесь, джентльмены, в фургон. Пора ехать! — крикнул Билль, когда рукопожатия были окончены.
      Наши земляки поклонились публике и заняли свои места.
      Когда фургон двинулся, их проводили новыми криками в честь русских. А Дунаев и Чайкин махали шляпами.
      Чайкин хотя и понял речь янки и был тронут ею, но его удивило, что он почему-то приплел ваксу, и он спросил Дунаева:
      — Зачем он о ваксе говорил?
      — А это заместо объявления… Чтобы покупали у него ваксу! — смеясь, отвечал Дунаев.
      — Чудной народ! — промолвил Чайкин.
      — Они понимают, что русские за них… Зато, братец ты мой, и нам уважение оказали… Ура кричали!
      — И руку так тискали, что даже больно стало! — заметил Чайкин.
      И, помолчав, прибавил не без горделивого чувства:
      — Ддда! И здесь российских знают! Мне и негра в Санлусе (Сан-Луи) говорил про нашу эскадру и хвалил царя нашего. Его все добрые люди хвалят за то, что крестьянам дадена воля. Без воли… какая жизнь…
      — Южане не хвалят! — смеясь заметил Дунаев. — Им самим хотелось бы своих крепостных негров сохранить. Ну, да им скоро крышка. Наш Линкольн довел их до точки… Замиренья просят… Согласны на то, чтобы негра был вольный человек… И нудно же было жить бедному негре… Ох, как нудно!
      — Шибко утесняли? — спросил Чайкин.
      — И не дай бог! Мало того, что утесняли, а его и за человека, можно сказать, не считали. «Насекомая, мол, а не человек!» Я бывал на плантациях, видал, как с неграми поступали. Плетями так и подбадривали эти самые «боссы» ихние. Жалко бывало смотреть.
      Чайкин несколько времени молчал. И наконец в каком-то мучительном раздумье спросил:
      — И отчего это на свете людей утесняют? Как ты об этом полагаешь, Дунаев?
      По-видимому, Дунаев не занимался подобными отвлеченными вопросами, хотя знал по опыту, что такое утеснение, и, жаждавший чутким сердцем правды, даже искал ее, явившись обличителем своего командира перед адмиралом.

      Дорога шла холмистой равниной, покрытой еще зеленью и цветами. То и дело вспархивали чуть не из-под ног перепела и другая мелкая пташка. Луговые собачки высовывали мордочки из своих норок и перебегали от одной норы к другой, пока высоко парящий на небе коршун не заставлял их торопливо прятаться.
      По бокам дороги нередко виднелись ранчи, окруженные садами, а вблизи от них пасущиеся стада овец. Иногда фургон обгонял обоз, но уже не так часто, как прежде; зато чаще встречались обозы с переселенцами и фургоны с пионерами.
      Благодаря ветру зной был не так ощутителен, и наши русские путешественники чувствовали себя хорошо, и Чайкин, внимательно следивший за всем, что видел на пути, довольно часто обращался к товарищу за объяснениями: расспрашивал он и о ранчах, и о пионерах, и о переселенцах — все его интересовало.
      Канзасцы после обильного завтрака отлично спали на свежем сене, положенном в фургон. Начинал поклевывать носом и Дунаев.
      А Билль сидел молчаливый на козлах. Чайкин обратил внимание, что Старый Билль сегодня как-то особенно задумчив и серьезен, точно думает какую-то думу. И во время остановок на станциях и когда они обедали втроем, он не раскрывал рта и, казалось, становился мрачней и мрачней. Его седые брови совсем насупились, и на морщинистом лице было выражение чего-то жестокого и непреклонного.
      Так прошло двое суток.
      На третьи перевалили хребет Скалистых гор и к концу дня спускались в долину между склонов по узкому ущелью…
      Канзасцы, видимо, были возбуждены и все посматривали в маленькие оконца фургона.
      Наконец фургон переехал большой ручей, перерезывавший дорогу. Это место было особенно глухо и представляло собою как бы ловушку. Дорога тут сворачивала направо под острым углом, спускаясь в долину.
      Эта местность и называлась Скалистым ручьем и пользовалась недоброю славой. Здесь часто «шалили» в то время агенты большой дороги, внезапно показываясь на боковых тропинках на своих степных лошадях и чаще всего в масках, чтобы не быть узнанными впоследствии людьми, ими ограбленными, при встречах в театре, игорных домах и отелях.
      Дунаев в качестве гонщика скота и «капитана» знал это место и, предупредив Чайкина, следил за канзасцами.
      Наши матросики увидели, какими удивленными стали вдруг их лица, оба заметили, как переглянулись они между собой.
      А Билль как ни в чем не бывало, точно пренебрегая опасностью, тихо спускал фургон по крутому спуску, сдерживая лошадей.
      — Как называется этот ручей, Билль? — наконец спросил один из канзасцев, нетерпеливый брюнет.
      — Скалистый, сэр! — спокойно ответил Билль.
      — Красивое местечко.
      — Очень. Мы переехали Скалистый ручей и сейчас опять его увидим, как спустимся… Там местечко еще красивее.
      Через несколько минут фургон спустился в начало долинки, и Билль, свернув с дороги, остановил лошадей близ широкого ручья, окаймленного в этом месте деревьями.
      Несколько куликов и уток вспорхнули из-под лошадей.
      — Не хотите ли отдохнуть здесь, джентльмены? Здесь недурно напиться чаю с ромом.
      — Умно придумано, Билль! — весело сказал молодец со шрамом.
      — Местечко действительно красивое! — подтвердил брюнет.
      — А вы, Дун и Чайк, что скажете?
      Те выразили согласие.
      — Так выходите, джентльмены, а я распрягу лошадей… Дун! Вы мне поможете? А вы, Чайк, достаньте ведра, чтобы напоить лошадей.
      Билль слез, а за ним Дунаев и Чайкин… Вылезли и молодцы, направляясь к ручью.
      Когда Дунаев очутился около лошадей Старого Билля, тот шепнул ему:
      — Отпрягать не надо. Сию минуту мы скрутим им руки. Вы возьмите брюнета, а я займусь рыжим. Веревки в ведре. Не забудьте сперва обезоружить их. Надо свести с ними счеты.
      — Не бойтесь, Билль, все сделаю чисто.
      — Так идем… А вы, Чайк, оставайтесь у лошадей! — сказал Билль явившемуся с ведрами Чайкину.
      Билль и Дунаев, оба с ведрами в руках, пошли к ручью.
      При их приближении канзасцы, тихо беседовавшие между собой, тотчас же смолкли.
      — Сейчас сучьев нарубим для костра… Где у вас топор лежит, Билль?.. И как вы не боитесь останавливаться у Скалистого ручья, Билль! Здесь, говорят…
      Но дальше молодец со шрамом не досказал. Билль крепко обхватил его, повалил на землю и швырнул в сторону два револьвера и нож, бывшие у него за поясом. В ту же минуту был повален и обезоружен Дунаевым и брюнет.
      Оба, смертельно побледневшие, не пробовали сопротивляться, когда руки и ноги их были связаны крепко веревками.
      — Это по какому же праву? — проговорил молодец со шрамом, стараясь принять спокойный вид.
      — Охота разговаривать! — презрительно кинул брюнет. — Точно не видишь, что Билль хочет нас доставить шерифу в Сакраменто в виде товара.
      — Ошибаетесь, джентльмены. Мы вас сейчас будем судить судом Линча. Садитесь и приготовьтесь защищаться! — угрюмо проговорил Билль.
      Ужас исказил черты канзасцев.
      Чайкин был поражен, когда увидел всю эту сцену, и не отходил от лошадей.
      — Чайк, подите сюда! — крикнул Билль.
      И когда Чайкин приблизился, Билль проговорил:
      — Вы, иностранец, должны быть третьим судьей. Поклянитесь, что будете судить этих двух джентльменов по совести.
      Испуганный, что ему придется судить, Чайкин просил избавить его от этой чести.
      Но Билль сказал:
      — Тогда нас будет двое без вас. Втроем дело будет правильнее.
      — Не отказывайтесь, Чайк! — проговорил молодец со шрамом. — Прошу вас, будьте судьей.
      Тогда Чайкин согласился и, перекрестившись, проговорил:
      — Клянусь судить по чистой совести.
      — Ну, теперь ладно. Я приступаю.
      И с этими словами Билль сел на землю, поджав под себя ноги. По бокам его расположились Дунаев и Чайкин.
      Билль был угрюмо серьезен, Дунаев торжествен, Чайкин подавленно грустен.
      — Подсудимые, — начал Билль, — готовы вы отвечать на вопросы?
      — Я готов! — отвечал дрогнувшим голосом молодец со шрамом.
      Брюнет молчал.
      — А вы? — спросил Старый Билль.
      — Я? Смотря по тому, что вы будете спрашивать, Билль.
      — А вот услышите. Ваши имена, джентльмены?
      — Меня зовут Вильям Моррис.
      — А меня, положим, Чарльз Дэк.
      — Положим, что так. Я обвиняю вас, Вильям Моррис и Чарльз Дэк, в том, что вы, агенты большой дороги, имели намерение ограбить Дуна и убить всех нас предательски перед Виргиниею. Помните свист? И помните, почему вы не ответили на него?
      — А почему? — спросил Дэк.
      — Потому что все мы были наготове. И я первый положил бы вас на месте, если б вы ответили.
      — Правильно, Билль. Вы — ловкая лисица! — сказал, усмехнувшись, Дэк.
      — А вы, Моррис, признаетесь?
      — Признаюсь.
      — Слышали, Дун и Чайк?
      — Слышали, Билль.
      — Затем у меня есть еще более тяжкое обвинение против вас, Моррис и Дэк. Слушайте, прошу вас, Моррис и Дэк, и вы, Дун и Чайк!
      — Да не тяните души, Билль. Чего вы заправского судью корчите. Валяйте скорее!.. — проговорил Дэк самым искренним, слегка ироническим тоном.
      Он уже вполне владел собой и, казалось, не сомневался в том, что его ожидает. И его бледное, потасканное, испитое и все еще красивое мужественное лицо улыбалось такою холодной усмешкой и в его глубоко сидящих черных глазах светилось такое равнодушие не дорожившего жизнью человека, что Чайкин, взглянув на него, невольно припомнил такое же выражение на лице Блэка, когда тот говорил о самоубийстве.
      И Чайкин почувствовал не одно только сострадание к этому человеку, а нечто большее.
      — Извольте, Дэк, я тороплюсь! — отвечал Билль, сам внутренне любуясь мужеством Дэка.
      — Спасибо вам, Билль! — промолвил Дэк.
      И старый Билль продолжал:
      — Обвинение это заключается в намерении вашем прикончить с нами по-предательски, сзади, когда мы спали… Не приведено оно в исполнение только потому, что…
      — Что Моррис был дурак и не согласился на мое предложение! — перебил Дэк.
      — Вы слышите, Дун и Чайк?
      Те кивнули головами.
      — Затем вы решили покончить все дело здесь, у Скалистого ручья, и с этою целью дали телеграмму в Сакраменто некоему Иглю о том, чтобы он с пятью друзьями приехал встретить вас с провизией… Правду ли я говорю? Что вы скажете на это, Моррис?
      Моррис пробормотал:
      — Но это надо доказать… Вы видите, друзья не приехали. На каком основании вы нас обвиняете в этом?
      — А вы что скажете, Дэк? Правду ли я говорю, обвиняя вас и товарища вашего в этом?
      — Я только скажу, что наша партия проиграна, Билль. Но более из любопытства присоединяюсь к вопросу товарища: откуда вы все это узнали?
      — Вы знаете, джентльмены, Старый Билль не лжет. И все, что я сказал, я слышал от вас. Вы очень громко говорили об этом на ночной стоянке…
      — Мало ли что говорится!.. Это не доказательство… Это не улика!.. — воскликнул Моррис. — Ведь факта не было. Мы хотели послать, но не послали телеграммы, иначе товарищи наши были бы здесь.
      — А вы что скажете, Дэк? Подтверждаете ли вы слова товарища?
      — Я ничего не скажу, Билль.
      — Так я скажу, что ваш товарищ Моррис лжет. Вы послали телеграмму, и если она не дошла, то не по вашей вине.
      Моррис поник головою. Дэк молчал.
      — Сознаетесь вы в этом, Моррис?
      — Н-н-нет! — пролепетал Моррис, поднимая голову, и весь как-то ушел в свои судорожно вздрагивающие узкие плечи.
      — А вы, Дэк?
      — Кончайте скорей, Билль. А то Чайк, прежде чем судить нас, упадет в обморок. Пожалейте джентльмена! — насмешливо промолвил Дэк.
      Действительно, Чайк имел страдальческий вид и был бледен не менее Морриса.
      Старый Билль сурово взглянул на такого слабонервного судью и сказал:
      — Сию минуту кончу, Дэк.
      И с этими словами Билль достал из кармана телеграмму и громко прочитал ее.
      — Посмотрите, Моррис и Дэк, ваши ли здесь фамилии? — сказал Старый Билль и, поднявшись, подошел к подсудимым и показал им обличающую их телеграмму.
      Моррис был окончательно сражен и едва прошептал:
      — Телеграмма моя!
      — Говорите громче, чтобы судьи слышали.
      — Телеграмма моя! — произнес Моррис.
      — Ловко, Билль, обделано дельце, ловко! — сказал Дэк.
      Старый Билль вернулся на свое место и предъявил телеграмму обоим судьям.
      — Ну, джентльмены, — обратился Билль к подсудимым, — больше, я полагаю, допрашивать нечего. Ваше дело ясное. Но прежде чем мы постановим приговор, не скажете ли чего-нибудь в свое оправдание? Почему вы, оба молодые люди, вместо того чтобы честным трудом зарабатывать себе хлеб, позорите звание гражданина Северо-Американских штатов, выбравши себе такую гнусную работу, как грабеж и убийство? Быть может, вы доведены были до этого крайностью? Быть может, вас вовлекли другие? Мы примем все это во внимание.
      У Морриса вздрагивали челюсти, когда он с трудом проговорил:
      — Пощадите… Не убивайте!
      Дэк нетерпеливо крикнул:
      — Не разыгрывайте пастора, Билль. Пристрелите или вздергивайте скорей!
      А Чайкин внезапно проговорил, обращаясь к подсудимым, с мольбою в голосе:
      — Скажите… скажите что-нибудь… Ведь вы раскаиваетесь? Ведь вы больше не будете грабить и убивать? Не правда ли?..
      — О, какой вы добрый дурак, Чайк! — ответил Дэк, и в его глазах мелькнуло что-то грустное и безнадежное.
      — Пощадите! — снова пролепетал Моррис.
      — Какой вы трус. Даже и умереть не умеете! — презрительно крикнул Дэк.
      И, обращаясь к Чайкину, прибавил:
      — Достаньте, Чайк, из моего кармана трубку и табак, набейте трубку, закурите и суньте мне в рот.
      Когда Чайкин все это исполнил, Дэк шепнул ему:
      — Спасибо вам, Чайк… И за жалость вашу спасибо! Только не стоит меня жалеть!
      Чайкин снова вспомнил Блэка и отошел, взволнованный до последней степени.
      — Билль! — позвал Моррис.
      — Что вам, Моррис?
      — Дайте мне один-другой глоток рому. Это меня подкрепит.
      — Сейчас дам, Моррис! — почти ласково сказал Старый Билль.
      И он послал Дунаева за бутылкой и стаканом.
      Когда тот принес ром, Билль налил полстакана и сам поднес его к побелевшим губам Морриса.
      Тот жадно выпил спирт и, поблагодарив Билля, прошептал:
      — Билль!.. у меня есть жена и дети.
      — Тем хуже для них, Моррис! — серьезно промолвил Билль.
      Он возвратился на свое место и, опустившись на траву, проговорил, обращаясь к судьям:
      — Судьи! судите по совести, какого наказания достойны подсудимые. Закон Линча ясен, и мы должны его исполнить. Вы, Чайк, как иностранец и незнакомый с обычаями страны, подадите голос после Дуна… Ну, Дун, отвечайте, удостоверено ли, что подсудимые виновны?
      — Удостоверено.
      — И что с ними надо сделать по обычаям здешних мест и в защиту путешественников?
      Дунаев, знавший, сколько терпят на дороге от агентов, сам во время путешествий имевший с ними дело и проникнутый воззрениями, обычными на далеком Западе, несмотря на свое добродушие, почти не задумавшись, произнес среди мертвой тишины оканчивающегося чудного дня, прерываемый только посвистыванием куликов на ручье:
      — Казнить смертью.
      — А ваше мнение, Чайк?
      — Простить! — порывисто воскликнул Чайкин и тотчас же сам весь покраснел.
      Старый Билль изумленно взглянул на Чайкина, как на человека не в своем уме. Сконфузился за него и Дунаев. Удивились такому приговору и оба подсудимые, и Дэк с каким-то странным любопытством глядел на этого белобрысого худенького русского, глаза которого возбужденно сияли, придавая его неказистому лицу выражение духовной красоты.
      — Не убивайте их, Билль… не убивайте!.. — вновь заговорил Чайкин среди общего мертвого молчания. — Простите их, Билль… Пусть они виноваты, но не нам отнимать чужую жизнь и быть убийцами…
      Чайкин остановился.
      — Это все, что вы хотели сказать, Чайк? — спросил Билль.
      — Нет… Я хотел сказать… видите ли…
      — Может быть, вы затрудняетесь говорить ваши русские глупости по-английски, — так говорите по-русски, а Дун переведет… Хотите?
      — Благодарю вас, Билль. Я буду говорить по-русски.
      И, обращаясь к Дунаеву, Чайкин продолжал:
      — И как у тебя повернулся язык, Дунаев, приговорить на казнь людей!.. Забыл ты, что ли, в Америке бога, Дунаев?.. И ты скажи им, что нет моего согласия, чтобы убивать. Может, они и сделались-то убивцами оттого, что люди друг дружку утесняют. Может, если мы их простим, то совесть в них зазрит. А совесть зазрит, так они не станут больше такими делами заниматься… Ты переведи им это… И опять же: не казнить, а жалеть надо людей, пожалеть их родителей, детей, всех сродственников, а не брать на душу греха убийством. Разве и они не люди?.. Я не умею сказать всего, Дунаев, но душа болит… И Христос, за нас пострадавший, не то проповедовал. Он и самого Иуду простил, не то чтобы… Нет, не убивайте, не убивайте их!.. И ты сам виноват, Дунаев… Зачем хвастал деньгами?.. Зачем соблазнял?.. Все из-за этих проклятых денег вышло… А кроме того, ведь живы все мы…
      Все глаза были устремлены на Чайкина, и хоть американцы не поняли ни одного слова из его бессвязной речи, но видели его лицо, его кроткие глаза и чувствовали искренность любящего, всепрощающего сердца.
      Когда Дунаев перевел все, что сказал Чайкин, Билль насмешливо проговорил:
      — Значит, по-вашему, Чайк, убийц надо прощать?..
      — Вспомните, Билль, прощал ли Христос.
      — Ну, то давно было. А если прощать таких джентльменов, как эти, то по здешним дорогам нельзя будет ездить. А нам дороги нужны, чтоб заселять Запад. Нам нужны честные рабочие, а эти господа им мешают… Вам, Чайк, надо в пасторы идти… вот что я вам скажу… Когда еще будут люди любить друг друга — это вопрос, а пока надо возить почту и пассажиров без опасения… А вы все-таки очень хороший человек, Чайк! — прибавил взволнованно Билль.
      И взволнован он был именно словами Чайкина, хотя и старался скрыть это. Но чувствовал и он благодаря этому крику возмущенного сердца ответственность свою перед совестью за жестокость возмездия… И, кроме того, вспомнил он и свое далекое прошлое.
      И в сердце Старого Билля закралось сомнение. И разум его колебался.
      Несколько секунд Билль молчал, словно бы проверяя себя, и наконец сказал, обращаясь к Дунаеву:
      — В той чепухе, которую говорил Чайк, есть только два обстоятельства, заслуживающие внимания: первое — то, что вы сами, Дун, были дурак дураком, что хвастались деньгами, а второе — то, что намерение Морриса и Дэка укокошить нас не приведено в исполнение… Что вы на это скажете, Дун?..
      — Это верно… И признаюсь вам, Билль, после того, что говорил Чайк, я бы взял свое слово назад.
      — Какое слово?
      — А насчет казни этих агентов…
      Билль не без снисходительного презрения сказал:
      — Странные вы, русские. Один готов всех прощать, а вы… готовы менять свои Мнения… Ну, да это ваше дело. А слова ваши уже взять обратно нельзя. Теперь за мной голос.
      Моррис замер в ожидании. Дэк, казалось, спокойно ждал.
      — Частным образом я скажу, что постановил бы такое решение: Морриса вздернул бы на дерево на берегу ручья, а Дэка не повесил бы, но так как это было бы несправедливо, то я подаю голос, ввиду вышеуказанных двух обстоятельств, против казни…
      Чайкин весь просветлел и, перекрестившись, воскликнул:
      — Душа у вас, Билль, добрая… Бог вразумил вас.
      Моррис ожил. Дэк принял известие, по-видимому, безразлично.
      — Но что же мы будем делать с молодцами? Я их не повезу дальше! — сказал после раздумья Билль.
      — Оставим их здесь, Билль! — подал совет Дунаев. — Пусть добираются до Фриски как им угодно.
      — Мы доберемся! — обрадованно заметил Моррис.
      — Но только ружья и револьверы вы получите, джентльмены, потом, из конторы дилижансов, а пока путешествуйте без них… А затем еще просьба на честное слово, господа.
      — Какая? — спросил Дэк.
      — Не сделайте ничего дурного телеграфисту в Виргинии. Он не виноват, что не передал вашей телеграммы. Обещаете?
      — Обещаю, Билль.
      — А вы, Моррис?..
      — Я ему размозжу голову, если он тронет телеграфиста! — отвечал за Морриса Дэк.
      Билль приказал Дунаеву собрать ружья и револьверы канзасцев, и, когда это было сделано, их развязали.
      Они тотчас же пошли к дилижансу, вытащили свой багаж и провизию. Моррис тотчас же достал бутылку рома, и налив себе стакан, проговорил:
      — Ваше здоровье, Билль. Ваше здоровье, судьи.
      — Вы за здоровье Чайка пейте… Если бы не он, быть бы вам на дереве…
      — За Чайка я выпью отдельно. Ваше здоровье, Чайк!
      Дэк сидел молча на траве.
      И только когда Билль приказал Дунаеву и Чайкину садиться в фургон, Дэк крикнул:
      — Будьте счастливы, Чайк.
      Чайкин вернулся и крепко пожал руку Дэку и потом Моррису.
      Через пять минут фургон покатил дальше. Дунаев и Чайкин очень удобно расположились на местах, которые занимали агенты большой дороги.

1

2

1

2

3

1

2

1

2

3

      После завтрака в одном из дешевых ресторанов на набережной, посещаемых преимущественно матросами с многочисленных кораблей на рейде и в гавани, Чайкин и Дунаев поджидали в первом часу дня на пристани земляков с «Проворного» и в то же время любовались входом на рейд русского корвета под адмиральским флагом.
      Оба бывшие хорошие марсовые на военных судах, они не без удовлетворенного чувства видели, как хорошо был выправлен рангоут на «Илье Муромце» и как быстро спустили на нем все гребные суда вслед за отдачей якоря.
      — Небось ловко стал наш конверт на якорь! — не без гордости воскликнул Дунаев.
      — То-то, ловко! — с таким же чувством произнес и Чайкин.
      Глазела на русский корвет и собравшаяся на пристани толпа, среди которой преобладали синие рубахи и сбитые на затылки шапки военных и купеческих матросов всевозможных национальностей.
      И в этой толпе похваливали корвет.
      Наши земляки слышали, как англичане, скупые на хвалу, одобряли выправку «Ильи Муромца», и им это было очень приятно.
      — Небось теперь матросикам на «Проворном» легче станет жить! — заговорил Чайкин.
      — По какой такой причине? — скептически спросил Дунаев.
      — Вельботные вчера сказывали, что ждут нового начальника эскадры. Вот он и пришел.
      — Ну так что ж? Что новый, что старый, все они, братец ты мой, одного шитья.
      — Новый, слышно, добер и справедливый человек.
      — Все они добры, только не к нашему брату! — сказал Дунаев, не забывший прошлого. — Положим, я рад, что так вышло: по крайней мере здесь человеком стал! — прибавил он.
      — Должна вскорости перемена выйти насчет матроса от царя. Он крестьян освободил… теперь и о матросиках вспомнил.
      — Какая такая перемена?
      — А чтобы не драть больше людей…
      — Не драть? Откуда ты это слышал, Чайкин?
      — Лейтенант Погожин насчет этого обсказывал старшему офицеру тогда в саду… Я слышал, как он говорил: «Теперича шабаш вашему безобразию… От царя, мол, указ скоро такой выйдет… Матросу права будут дадены!» — уверенно говорил Чайкин.
      — Дай-то бог! Давно пора…
      — Господь умудрил, и пришла пора…
      Прошел час, что наши приятели дожидались на пристани, а баркас с «Проворного» не шел.
      — Видно, сегодня земляков не пустят на берег! — вымолвил Дунаев.
      — Подождем еще… Может, и приедут.
      — А вот и концырь наш… К адмиралу едет являться!
      И Дунаев указал на высокого пожилого господина в форме, который садился в шлюпку.
      — Он русский?
      — Нет, из немцев…
      — И по-русски не говорит?
      — Говорит. Богат, сказывают…
      — А вон и гичка с адмиральского корвета отвалила. Видно, сам адмирал на ней…
      Щегольская адмиральская гичка скоро подошла к пристани. Вслед за ней пристал и консульский вельбот.
      Из гички выскочил адмирал в статском платье и за ним его флаг-офицер. К ним присоединился консул.
      Он предложил адмиралу свою роскошную коляску, но адмирал отказался и вместе со своим флаг-офицером сел в извозчичью.
      — С носом оставил концыря! — заметил Дунаев смеясь.
      — А лицо у адмирала доброе! — промолвил Чайкин.
      — Очень даже приветное! — подтвердил и Дунаев. — И гребцам отдал приказание, когда быть за ним, по-хорошему, не то что как другие… точно облаять хочет… Диковина! Вроде как был один командир у нас, редкостный командир… Ни разу не забижал… Недаром матросы его Голубем прозывали… Однако не было ему ходу по службе… В отставку вышел.
      — Мне и Кирюшкин об одном таком сказывал…
      — Кирюшкин? Иваныч? Пьяница?
      — Он самый.
      — Так мы с ним у самого этого Голубя на шкуне одно лето служили… Он, значит, про того же самого командира и говорил… Так Кирюшкин на «Проворном»… И цел еще… А я полагал, давно ему пропасть… Шибко запивал и до последней отчаянности…
      — Он и теперь шибко пьет… с отчаянности… Но только добер сердцем… Меня пожалел тогда, как меня первый раз наказывали, просил унтерцеров, чтобы полегче… Его-то я и поджидаю… Хочется повидать его да поблагодарить…
      — Добро-то помнишь?
      — Как его не помнить!
      — А редкий человек его помнит.
      — Вот и баркас идет! — объявил Чайкин.
      Баркас, полный людьми, показался из-за кормы корвета и медленно и тяжело подвигался на веслах к берегу.
      — Закутят сегодня земляки! — усмехнулся Дунаев. — Давно я российских матросиков не видал! — прибавил он радостно.
      Оба беглеца не спускали глаз с баркаса.
      Баркас уже был недалеко.
      — А вон и боцман наш! — проговорил Чайкин.
      — Ишь галдят землячки… Рады, что до берега добрались!..
      Действительно, с баркаса слышались шумные разговоры и веселые восклицания.
      Баркас между тем пристал. Дунаев и Чайкин подошли поближе к пристани.
      Молодой мичман, приехавший с матросами, выскочил из баркаса и проговорил:
      — Смотри, ребята! к восьми часам будьте на пристани!..
      — Будем, ваше благородие! — дружно отвечали матросы и стали выходить, весело озираясь по сторонам.
      Чайкин видел, как впереди прошли боцманы, два унтер-офицера и подшкипер, как затем, разбившись по кучкам, проходили матросы, направляясь в салуны, и увидал, наконец, Кирюшкина, отставшего от других и озиравшего своими темными глазами толпу зевак, стоявшую на набережной у пристани.
      — Он самый, Кирюшкин и есть! — весело проговорил Дунаев, узнавший старого сослуживца.
      — Иваныч! — окликнул старого матроса Чайкин.
      Кирюшкин повернул голову и сделал несколько шагов в ту сторону, откуда раздался голос.
      И хоть Чайкин и Дунаев были в нескольких шагах от него, он их не признал.
      — Иваныч! — повторил Чайкин, приближаясь к Кирюшкину.
      — Вась… это ты?
      Суровое испитое лицо старого матроса озарилось нежной, радостной улыбкой, и он порывисто протянул свою жилистую, шершавую и просмоленную руку.
      — И какой же ты, Вась, молодец стал… И щуплости в тебе меньше… Небось хорошо тебе здесь?..
      — Хорошо, Иваныч…
      — Лучше, братец ты мой, вашего! — промолвил Дунаев смеясь. — А меня не признал, Иваныч?
      — То-то, нет…
      — А Дунаева помнишь на шкуне «Дротик». У Голубя вместе служили…
      — Как не помнить! Только тебя не признал. И ты в мериканцах?
      — И я… Пять лет здесь живу…
      Они все трое пошли в один из кабачков подальше, где не было никого из русских матросов.
      — Так-то верней будет, — заметил Дунаев, — небось не узнают, что ты с беглыми!
      — А мне начхать!.. Я было за Чайкина боялся, как бы его не сволокли на клипер… Бульдога грозилась… Но такого закон-положения нет, чтобы можно было взять? Ведь нет, Вась?
      — То-то, нет! — отвечал Чайкин.
      Дунаев приказал бою подать два стаканчика рома и бутылку пива для Чайкина.
      — И вовсе он без рук остался, Вась… Его с клипера убирают… И Долговязого вон! Новый адмирал обоих их увольнил… Прослышал, верно, каковы идолы! И у нас на «Проворном» как узнали об этом, так креститься стали… Освобонили нас от двух разбойников… Таких других и не сыщешь… Теперь, бог даст, вздохнем! А тебя, Вась, Долговязый приказал было унтерцерам силком взять… Да как капитан побывал с лепортом у адмирала, так приказ отменил… «Не трожьте, мол, его». Да они и так бы не пошли на такое дело… Никто бы не пошел, чтобы Искариотской Иудой быть… Будь здоров, Вась! Будь здоров, Дунаев!
      И с этими словами Кирюшкин опрокинул в горло стаканчик рома.
      Проглотил стаканчик и Дунаев, отхлебнул пива из стакана и Чайкин.
      Дунаев велел подать еще два стаканчика.
      — Теперь форменная разборка над собаками пойдет! — продолжал Кирюшкин.
      — Судить будут?
      — Вроде бытто суда. Потребуют у них ответа… И как дадут они на все ответ на бумаге, гайда, голубчики, в Россию… Там, мол, ждите, какая выйдет лезорюция.
      — Увольнят, верно, в отставку! — заметил Дунаев.
      — То-то, другого закон-положения нет.
      Снова Кирюшкин выпил с Дунаевым по стаканчику.
      — Скусный здесь ром, братцы! — промолвил, вытирая усы, Кирюшкин. — Помнишь, Вась, в прошлом году вместе съезжали?
      — Как не помнить… Вовек не забуду.
      — Так из-за этого самого рому я все пропил…
      — А ты бы полегче, Иваныч! — участливо заметил Чайкин.
      — По-прежнему жалеешь?.. Ах ты, божья душа! — необыкновенно нежно проговорил Кирюшкин. — Но только сегодня за меня не бойся… Явлюсь в своем виде назло Долговязому…
      Выпили Дунаев и Кирюшкин по третьему стаканчику, а после потребовали уже бутылку.
      И с каждым стаканчиком Кирюшкин становился словоохотливее.
      Он расспрашивал Чайкина о том, как он провел год, дивился его похождениям и радовался, что он живет хорошо.
      Однако он в душе не одобрял поступка Чайкина и единственное извинение находил лишь в щуплости молодого матроса.
      И когда тот окончил свой рассказ, Кирюшкин проговорил:
      — Так-то оно так, Вась… Рад я, что ты живешь хорошо… и форсистым стал, вроде бытто господина, и по-здешнему чешешь… и вольный ты человек… иди куда хочешь и работай какую работу хочешь. А все-таки отбиваться от своих не годится, братец ты мой… В какой империи родился, там и живи… худо ли, хорошо, а живи, где показано…
      — Неправильно ты говоришь, Иваныч! — вступился Дунаев.
      — Очень даже правильно… Положим, Чайкин был щуплый и пропал бы на флоте, и ему можно простить, что он в мериканцы пошел. Но ежели ты матрос здоровый, — ты не должен бежать от линьков в чужую сторону… Недаром говорится: «На чужбине — словно в домовине».
      — Говорится и другое: «Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше».
      — Да еще лучше ли здесь-то? Небось тоже люди живут…
      — Люди, только поумнее… А что ж, по-твоему, у вас на «Проворном» лучше? Так на нем и терпи?
      — То-то, терпи… Как ни терпи, а ты все со своими российскими… Русским и останешься… А то что ты теперь? Какой нации стал человек?
      — Американской! — не без гордости проговорил Дунаев.
      — И ты, Вась, станешь мериканцем?
      — Стану, Иваныч.
      — Ну, вот видишь… мериканец! — не без презрения протянул Кирюшкин, имевший очень смутные понятия о странах, в которых бывал. — Какая такая сторона Америка?.. Какой здесь народ? Вовсе, можно сказать, оголтелый! Всяких нациев пособрались, и… здравствуйте! друг дружку не понимают… Здесь никакого порядка! Шлющий народ… — не без горячности говорил Кирюшкин, значительно возбужденный после пятого стаканчика рома.
      — Здесь, может быть, больше порядка!.. — попробовал возразить Дунаев.
      — По-ря-док!? Нечего сказать, порядок! — протянул Кирюшкин. — Шляются, галдят на улице… и все неизвестно какого звания.
      — Да полно вам спорить! — вступился Чайкин, видя, как горячился Кирюшкин, и хорошо понимавший, что его не разубедить.
      — Мне что спорить… Я российский и российским и останусь. А тебя, Вась, мне жалко, что ты в мериканцы пошел. Не будь ты таким щуплым, я сказал бы тебе: возвращайся на «Проворный»… А тебе нельзя… И очень тебя жаль, потому… как ты жалостливый. И я за твое здоровье… выпью еще. Эй, бой черномазый! — крикнул Кирюшкин, обращаясь к негру.
      — Будет, Иваныч.
      — Один стаканчик, Вась… Дозволь…
      — Право, не надо, Иваныч… Как бы тебя Долговязый опять не наказал, как вернешься.
      — Я в своем виде. И я никого не боюсь. А я тебя очень даже люблю, матросик. Жалеешь ты старую пьяницу! А ведь меня, братцы вы мои, не жалели! Никто не жалел Кирюшкина. Поэтому, может, я и пьяница.
      — А ты, Иваныч, брось.
      — Бросить? Никак это невозможно, Вась.
      — Я, Иваныч, бросил! — проговорил Дунаев. — Прежде здорово запивал, и бросил.
      — Как мериканцем стал?
      — Вначале и американцем пил! — засмеялся Дунаев.
      — Почему же ты бросил?
      — Чтобы при деле надлежаще быть.
      — И я свое дело сполняю как следовает. А ежели на берегу, то что мне и делать на берегу? Понял, Вась?
      — Понял, Иваныч. А все-таки… уважь… не пей больше!
      — Уважить?
      — То-то, уважь…
      — Тебя, Вась, уважу… Во как уважу… Изволь! Не буду больше, но только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногах…
      Чайкин предложил Кирюшкину погулять по городу.
      — Ну его… Что там смотреть!
      — В сад пойдем.
      — Разве что в сад… Только пустое это дело!
      Дунаев запротестовал: увидит какой-нибудь офицер, что Кирюшкин гуляет с ними, его не похвалят.
      И они все остались в кабаке.
      Кирюшкин сдержал слово и больше не просил рома. Через несколько часов он совсем отрезвел, и когда Чайкин и Дунаев, обещавшие к шести часам обедать со Старым Биллем, поднялись, то Кирюшкин твердо держался на ногах.
      — Ну, прощай, Иваныч! — дрогнувшим голосом проговорил Чайкин.
      — Прощай, Вась! Дай тебе бог! — сказал Кирюшкин.
      И что-то необыкновенно нежное и грустное светилось в его глазах.
      — Не забывай Расеи, Вась!
      — Не забуду, Иваныч…
      — Может, бог даст, и вернешься потом?
      — Вряд ли, Иваныч.
      — А ежели манифест какой выйдет?
      — Тогда приеду… Беспременно…
      — То-то, приезжай.
      — А ты, Иваныч, брось пить… Я любя… Выйдешь в отставку, что тогда?
      — Что бог даст… Вот вернемся из дальней, — сказывают, в бессрочный пустят.
      — Куда ж ты пойдешь? В деревню?
      — Отбился я, Вась, от земли, околачиваясь пятнадцать лет в матросах. Что я буду делать в деревне? В Кронштадте останусь… Прокормлюсь как-нибудь.
      Прощаясь с Кирюшкиным, Дунаев полушутя сказал:
      — А здесь бы ты, Иваныч, в поправку вошел… Оставайся… Я тебе место предоставлю…
      — В мериканцы поступать?
      — То-то, в мериканцы…
      — Лучше последней собакой быть дома, чем в вашей Америке… Оголтелая она… То ли дело Россия-матушка… Прощайте, братцы! А я к своим пойду!
      Они вышли вместе из салуна и разошлись в разные стороны.

1

2

1

2

1

2

3

1

2

3

1

2

1

2

3

1

2

3

1

2

3

1

2