- Сдавайся! - прохрипел граф, приставив меч к горлу Четина. Но тот, побледневший от унижения, предпочел смерть позорному плену. Он сам толкнулся вперед, и острие меча пробило ему артерию: фонтан крови вырвался из горла, смешиваясь с соленой пеной волн, и храбрый сельджук, откинувшись на спину, стал медленно погружаться на морское дно. Пошатываясь, обессиленный граф Норфолк выбрался на берег. С укрепленным районом на этой части неприступной крепости Тир было покончено.
      - Блестящая победа! - возбужденно прокричал Рихард Агуциор, подъезжая к Гуго де Пейну. - Надо тотчас же доложить об успехе графу Танкреду!
      - Отправьте пленных в тыл, - произнес де Пейн. - Передайте Танкреду, что мы закрепимся на этой территории, и будем держаться до подхода основных сил. Думаю, что скоро здесь будет очень жарко. Ималь-паша бросит сюда лучшие свои части.
      - Я отправляюсь немедленно! - крикнул Агуциор, разворачивая коня.
      - Не лучше ли нам вернуться в лагерь? - спросил Людвиг фон Зегенгейм.
      - Если Танкред не дурак, он поймет, что сейчас в его руках находятся ключи от Тира, - сказал Гуго де Пейн. - Надо лишь произвести передислокацию войск и наступать с нашего плацдарма.
      - Танкред не дурак, - ответил Людвиг. - И он все прекрасно понимает. Как и то, что эти ключи от Тира добыли ему мы. А он мечтает взять их сам, своими руками. Я не думаю, что Танкред пришлет сюда войска. Мы не удержим плацдарм.
      - Тогда попробуем договориться сами - с нашим соседом Филиппом де Комбефизом. Бизоль! - подозвал он Сент-Омера. - Отправляйся к барону и передай ему, что вход в Тир свободен. Пусть он поспешит.
      - Лечу! - отозвался великан.
      Немедленно де Пейн и Зегенгейм занялись организацией обороны. Отправив убитых и раненых в лагерь, рыцари и солдаты разбились на несколько отрядов. Одни стали увеличивать пролом, разбирая стену, другие - сооружали на дороге баррикады, используя рыбачьи хижины, обломки казарм, камни. Несколько постов де Пейн выдвинул далеко вперед, чтобы они смогли предупредить о появлении турок Ималя-паши. Эту необходимую разведку обеспечивал Виченцо Тропези. Норфолк согнал все рыбачьи лодки в одном месте, чтобы в случае отступления можно было бы разместить на них рыцарей. Выдвинувшись по побережью к кипарисовой роще, князь Гораджич засел там с полусотней конников в резерве. Одну из уцелевших казарм оборудовали под столовую и место отдыха. К середине дня все было готово к отражению неприятеля. Но турки не появлялись...
      Не было пока известий и от графа Танкреда. Лишь примчавшийся к трем часам Бизоль сообщил, что барон Комбефиз собирает своих рыцарей и к вечеру будет здесь. А вскоре прискакали и разведчики Виченцо, доложившие, что по дороге движется огромное войско, - не менее тысячи человек, - это только те, кого они успели сосчитать до поворота.
      - Нас осталось сто пятьдесят, - произнес де Пейн. Без резерва Гораджича - сто. Необходимо послать в лагерь за подкреплением.
      - Я вновь предлагаю вернуться, - подумав, произнес Зегенгейм. - На графа Танкреда рассчитывать нечего.
      - Но я надеюсь на Комбефиза, - ответил де Пейн. Кроме того, нет разницы - что здесь, что за стенами Тира, в лагере, - Ималь-паша ринется на нас в любом случае. Держать оборону здесь даже предпочтительнее.
      - Четин-огуз был его любимцем.
      - И он поступил, как настоящий рыцарь... Монбар, сколько у вас приготовлено сюрпризов?
      - С десяток шаров, - ответил незаметный, но оказавшийся таким незаменимым Андре де Монбар.
      - Держите их под рукой. Скоро они нам понадобятся.
      А некоторое время спустя прискакал Виченцо с оставшимися разведчиками: оставаться на дороге было уже опасно.
      - Они приближаются! - крикнул молодой генуэзец, которому пошла на пользу опалившая его война.
      - Готовьтесь к бою! - отдал приказ по всем позициям рыцарей Гуго де Пейн. Сам он вместе с Роже де Мондидье и маркизом де Сетина выбрали себе место в центре, рассчитывая принять на себя главный удар Ималь-паши. Левое крыло держал Людвиг фон Зегенгейм, правое - Бизоль де Сент-Омер. Норфолк расположился позади всех, ожидая подкрепление из лагеря. Наступила томительная, предгрозовая тишина...
      3
      Граф Танкред, получив донесение Агуциора, раздумывал. В его шатре сидело несколько военачальников, и среди них - византийский логофет Гайк, эдесский и триполийский князья Раймунд и Россаль, барон Жирар и граф Рене де Жизор - два великих магистра.
      - На вашем месте я бы воспользовался благоприятной ситуацией и закрепился в той части Тира, - произнес нетерпеливый логофет; его горячая армянская кровь жаждала сражений, а опытный ум подсказывал, что успех Гуго де Пейна можно не только развить, но и вообще создать переломный момент в длительном и бесполезном сидении возле крепостных стен.
      - Мы ждем прибытия флота Генриха V, - напомнил ему граф Танкред. Он уже просчитал про себя все возможные варианты, которые могут отразиться на его положении в случае победы или поражения Гуго де Пейна. В одном случае - он окажется в тени триумфатора, в другом - все можно будет списать на его поспешность и безрассудство. Словно угадав его мысли, барон Жирар промолвил:
      - Этот де Пейн... вечно он торопится! Сказано же было: всем применять кинжальные уколы, выматывать силы Ималь-паши. Зачем же стены крушить?
      - Не получилось бы так, как с антиохийским князем Рожером, - добавил граф Рене де Жизор, у которого был свой зуб на рыцарей-тамплиеров.
      Агуциор, остававшийся в шатре, с тревогой смотрел на военачальников. Ему было ясно, что надо немедленно собирать войска и идти на помощь де Пейну.
      - Очередная глупость! - притворно вздохнул барон Жирар.
      - А мне кажется - это счастливый случай, провидение, и нам нужно немедля двинуть туда войска! - сказал князь Россаль, которого молчаливо поддержал эдесский князь Раймунд.
      - Насколько я понял, - решился граф Танкред, оглядывая военачальников, - трое за то, чтобы перенести основное наступление на участок Гуго де Пейна, двое - против. Мое слово - последнее. Я считаю, что надо повременить и дождаться прибытия флота императора. Передайте мессиру де Пейну мой приказ, - обернулся он к Агуциору. - Покинуть позиции в Тире и вернуться в свой лагерь.
      - Это безумие! Или... предательство! - воскликнул, не выдержав, Агуциор.
      - Вы арестованы за неподчинение приказу командующего в военное время! быстро ответил граф Танкред. Сдайте оружие.
      Агуциор, швырнув на землю свой меч, с раздражением вышел из шатра вместе с охранниками.
      - Дождетесь вы этого флота, как же! - насупившись, пробормотал армянин.
      С оглушающим ревом турки, под предводительством самого Ималь-паши, ринулись на позиции Гуго де Пейна. Около семидесяти его рыцарей на узкой дороге, перегороженной баррикадами, пытались сдержать тысячное войско, просачивающееся сквозь деревянные заграждения, перелезая через наспех выкопанные рвы, обходя по сыпучим пескам с краев, где их встречала конница Зегенгейма и Сент-Омера. Казалось, еще немного - и рыцари не выдержат, будут сметены этой лавиной, сброшены в море. Но они выстояли, отбили первую волну атаки. Ималь-паша не дал им ни передохнуть, ни подсчитать потери, - все вокруг было усеяно мертвыми телами. Он махнул рукой, посылая в бой свежие силы, подошедшие к этому времени. И вновь турки бросились вперед, круша все на своем пути, а де Пейн вызвал на подмогу графа Норфолка с его резервом, но ни он сам, ни Роже, ни маркиз де Сетина не покинули поле боя, хотя все они уже испробовали на себе вражеское оружие и были ранены. С недоумением Ималь-паша смотрел, как его отборные части ничего не могут сделать с этой кучкой рыцарей, сражающихся так, словно у каждого из них было по две или по три жизни.
      - Это какие-то дьяволы! - промолвил он, посылая в сражение третью волну турок. Этот поток, словно мощный поршень прижал бившихся впереди сельджуков к рыцарям, сдавил их вместе, смешал тела, превратил их в кровавое месиво. Роже де Мондидье упал под грудой наваленных на него трупов; маркиз де Сетина, оглушенный и потерявший сознание лежал на земле; Гуго де Пейн отбивался от дюжины вцепившихся в него врагов; граф Норфолк держался за пробитую и окровавленную голову. Но с боку в колонну турок, будто вырвавшийся на свободу волк, влетел Милан Гораджич, рвущий зубами подставленное ему мясо и плоть, а с краев сжимались клещи Зегенгейма и Сент-Омера. И волны турок вновь отхлынули, отступили назад, собираясь с силами. Выполняя приказ де Пейна, граф Норфолк, шатаясь, пробрался к лодкам, чтобы готовить их к отплытию, поскольку отступать через пролом в стене было бы безумием: Ималь-паша разгромил бы их в открытом поле. Гуго понимал, что следующего натиска им уже не выдержать. Это чувствовал и Ималь-паша. Ему требовался последний бросок, чтобы окончательно сломить сопротивление рыцарей. Не давая своим воинам ни минуты на отдых, он вновь махнул рукой, посылая в ужасную битву.
      - Где Комбефиз?! - крикнул Людвиг фон Зегенгейм, подъезжая к де Пейну. Тот только покачал головой, оглушенный сражением и не слышавший вопроса. Раненых рыцарей перетаскивали в тяжело осевшие лодки, за весла садились еще сохранившие силы воины. Гуго дал знак отправлять лодки. Надо было продержаться еще немного, до подхода подкрепления. И оно появилось!
      Когда Ималь-паша уже готов был праздновать победу, со стороны пролома появились первые рыцари барона Филиппа де Комбефиза, закованные в латы, с обнаженными мечами и копьями наперевес, мчащиеся им на подмогу, и впереди них - могучий и сверкающий доспехами знаменитый воитель. Радостный крик раздался в полуопустошенном стане Гуго де Пейна, с удвоенной силой его рыцари вступили в сражение, потрясая окровавленным оружием. Чувствуя их несгибаемую волю и неистощимую энергию, турки дрогнули. А когда передние ряды отряда Комбефиза достигли места сражения, устремясь в образованный расступившимися рыцарями коридор, неприятель начал медленно отступать. Ималь-паша понял, что в этот день переменить исход столкновения в свою пользу будет уже невозможно: обрызганное кровью солнце клонилось к заходу...
      Наступила ночь. Но в лагере Гуго де Пейна понимали, что еще более страшное сражение предстоит утром. Даже несмотря на подошедшие вовремя две сотни рыцарей Филиппа де Комбефиза, турки все равно численно намного превосходили их, и сдержать врага будет необычайно сложно. Единственная надежда оставалась на Агуциора, который должен был привести войска графа Танкреда. Раненые рыцари были уже отправлены морем в лагерь, а мертвые почти шесть десятков - преданы земле. Но тамплиеры, несмотря на полученные ими ранения, оставались вместе с Гуго де Пейном. Они все собрались в уцелевшей казарме, где присутствовали также Комбефиз и его командиры.
      - Что будем делать? - спросил де Пейн, обводя рыцарей тяжелым, усталым взглядом. Кожа около его виска была рассечена, а кровь на ране запеклась багровым сгустком.
      - Держаться, пока не подойдет Танкред, - произнес Комбефиз, выражая мнение всех присутствующих, которые лишь кивнули головой. Все были смертельно усталые.
      - Так тому и быть, - согласился де Пейн, вглядываясь в лица своих друзей. Он чувствовал, что завтра, возможно, с кем-нибудь из них придется проститься навсегда.
      - Тогда давайте, спать, что ли? - проворчал Бизоль, укладываясь прямо на пол, положив рядом свой меч. - Коли перекусить нечем.
      Понемногу и остальные расположились кто где. Комбефиз отправился к своим рыцарям, а де Пейн и Зегенгейм вышли из казармы вместе с ним, намереваясь еще обойти выставленные караулы.
      - Сегодня вы спасли нам жизнь, - произнес Гуго де Пейн, коснувшись руки барона Комбефиза. - Этой услуги я вам не забуду.
      - Полно, - отозвался воитель. - Надеюсь, когда-нибудь мы будем квиты.
      И, попрощавшись, рыцари разошлись в разные стороны. Желтый свет луны лился на поле недавнего боя. Откуда-то из темноты доносились окрики выставленных часовых - своих, и неприятельских, смешиваясь с молитвенной песней сельджуков. Около берега плескались невидимые волны. "Куда ушла скопившаяся на этом небольшом пятачке земли людская злость, ненависть, боль, смертная мука? - подумал Гуго де Пейн. - В песок, в морские бездны? Чтобы вырваться потом в ином месте - ураганом, смерчем, штормом, топя корабли, вырывая с корнем деревья, ломая дома, мстя людям за их же кровавые поступки?" Людвиг фон Зегенгейм молча шел рядом, думая о своем. Эти два человека, встретившись всего чуть более года назад, уже успели сблизиться, понять многое в судьбе каждого, оценить самобытность и неповторимость друг друга. Теперь даже трудно было бы представить, что их дороги могли бы никогда не пересечься. Нет, они двигались по лабиринту жизни, но каждый знал, чувствовал выход из него, и потому они обязаны были сойтись.
      - Что вас тяготит? - спросил де Пейн, взглянув в лицо Людвига. Тот ответил не сразу.
      - Если я скажу, что - несовершенство жизни, - произнес он, - то это прозвучит неопределенно. Скорее - бесконечная череда прощаний, через которые суждено пройти, пока не загорится твой свет.
      - В конце концов, граф, мертвые хоронят живых, а не наоборот. Нам же лишь остается ждать своего часа.
      - Для встречи с теми, кто вовремя покинул нас...
      Рассвет застал оба неприятельских стана готовыми к бою. Но ночная мгла не торопилась расступаться перед поднимающимся светилом, словно желая продлить тишину и покой перед новой битвой. Последние минуты тянулись медленно, бесконечно долго. Но вот - затрубили рожки, закричали командиры, всхрапнули под седоками готовые рвануться вперед кони, залязгало оружие. Две людские массы, как густое, утыканное остриями и разделенное надвое желе, двинулись навстречу друг другу. И вновь вспыхнула сотрясающая землю битва!
      Она длилась без перерыва шесть часов, до самого полудня. Переменчивый успех склонялся то на сторону турок, то уходил к рыцарям де Пейна и Комбефиза, которые дрались бок о бок. Но постепенно инициатива переходила все больше и больше к Ималь-паше.
      - Скоро подойдет Танкред! - уверял всех Филипп де Комбефиз. - Он не может не прислать войско!
      - Где Танкред? - громовым голосом орал на своем фланге Бизоль де Сент-Омер, орудуя огромной палицей, напоминающей ствол дуба. - Где этот сукин сын?!
      - Друг мой, - произнес Гуго де Пейн, перемазанный грязью и кровью, когда наступила короткая передышка. Вы зря рассчитываете на подмогу. Граф Танкред не придет. Нас оставили одних.
      - Этого не может быть! - взревел барон Комбефиз.
      - В нашем жестоком мире может быть все, - спокойно сказал де Пейн. - И видно нам придется готовиться либо к смерти, либо ... Но плен, конечно же, исключен.
      - Жаль, - проговорил Комбефиз, думая о своем. - Как жаль, что я не успел свершить то, что задумал.
      - Мы все оставляем какие-то долги. Иначе и быть не может.
      - Так хоть отправим на тот свет еще с десяток турок - за Спасителя нашего Христа, за Гроб Господень! - вскричал Комбефиз, рванув своего коня вперед. А перед глазами Гуго де Пейна - вдалеке, над дымом и пылью сражения, в блещущем синевой небе - предстало прекрасное, просвечивающее лучами солнца лицо византийской принцессы, чуть изумленное, грустное, с печалью глядящее на него и на весь этот творящейся на земле ужас.
      Гуго де Пейн поднял свой меч, словно прощально приветствуя ее, и ринулся в самую гущу боя. И тут все они, - и измотанные сражением турки, и обессиленные рыцари, услыхали призывный клич, доносящийся со стороны крепостной стены. В проломе появлялись всадники в византийских латах, спешащие на подмогу! Их становилось все больше и больше, вскоре они заполнили всю насыпь, торопя своих коней и размахивая мечами. Это были трапезиты Гайка, решившего собственноручно прийти на помощь оказавшимся в беде рыцарям! С громким свистом и гиканьем они неслись вниз на турок. А сражавшиеся словно бы застыли на месте с поднятыми мечами и копьями; одни в немом изумлении и испуге, другие - потрясенные неожиданным спасением. И через несколько мгновений - кровавая сеча возобновилась под ликующие возгласы рыцарей, которые с удесятеренной энергией бросились на врага. Скрежеща зубами, Ималь-паша дал знак трубить сигнал к отступлению.
      Глава IX
      СМЕРТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА
      И тот, кто верит в человечий род,
      Пыль боронит и пашет воду тот.
      Что ж остается? Только лишь скорбеть
      Что рождены - и надо умереть...
      Фрэнсис Бэкон
      1
      Иерусалимский историограф Фуше Шартрский, теребя медную бороду, записал в своих бесценных тетрадях: "Осада крепости Тир провалилась... К концу 1112 года всем стало окончательно ясно, что корабли императора Генриха V, которые так долго ждал граф Танкред, не предпринимая никаких наступательных операций против Ималь-паши, из Мессины так и не вышли. Пустое! - ждать у моря погоды... Турки также особо не тревожили графа, ежели не считать разгромленного в самом начале кампании князя Антиохии Рожера. Случались у Христова воинства и благодатные дни, кои вселяли надежду на скорый и решительный штурм поганой крепости. К примеру, смелый прорыв в крепостной стене во вражеский стан шампанского рыцаря Гуго де Пейна и присоединившегося к нему позднее барона де Комбефиза. Во время оного прорыва было положено до полутысячи сарацин и потоп в пучине морской ихний военачальник Четин-огуз. Но, поддержанный лишь византийской конницей, де Пейн вскоре вынужден был оставить захваченную территорию. В декабре осада Тира была снята. Общие же потери составили..."
      Гуго де Пейн с рыцарями вернулись в Тампль. Сильнее всех в сражении с турками пострадал граф Грей Норфолк: его благородный высокий лоб был рассечен вражеским ятаганом и теперь длинный зарубцевавшийся шрам "украшал" его левую височную часть, придавая флегматичному лицу рыцаря несколько устрашающее выражение. Страдал от гноящейся раны в спине Роже де Мондидье. Прихрамывал некоторое время маркиз де Сетина, вынужденный прибегнуть к помощи выточенной из ясеня трости. Остальные тамплиеры отделались более легкими травмами. Андре де Монбар продолжал заниматься изысканиями "греческого огня", пропадая целыми днями в подвальной лаборатории, откуда доносилось пугающее шипение и распространялся едкий запах адской смеси. Виченцо Тропези с Алессандрой отправились на отдых к Галилейскому морю, чтобы побыть наедине - вдали от городского шума. Бизоль де Сент-Омер уехал в Триполи, продолжая контролировать продвижение паломников, поток которых в этот период межсезонья превратился в маленький ручеек; но тем и нужнее была их охрана на опасных дорогах Палестины. Сербский же князь Милан Гораджич выполнял специальное, рискованное поручение Гуго де Пейна. Дело в том, что в начале 1113 года безумный Старец Горы Хасан ибн Саббах вновь выпустил свои страшные когти: почти одновременно его ассасинами были убиты эдесский князь Раймунд, прямо в своей опочивальне, и египетский султан Юсуф аль-Фатим, зарезанный на прогулке в дворцовом парке. К власти в Египте пришел наследник султана, молодой и вспыльчивый Исхак Насир, политические замыслы которого были плохо известны Бодуэну I. Активизация сарацинской гвардии на границах с Палестиной тревожила иерусалимского монарха. Что было на уме у вступившего на трон мусульманского правителя? Каково настроение у его подданных, поддерживает ли его знать? Не ведет ли он переговоры с врагами Бодуэна о совместном выступлении против него? Все эти оперативные сведения необходимо было добыть, как можно скорее. Пока что на все вопросы, касающиеся политической ситуации в Египте, барон Глобшток отвечал как всегда преувеличенно бодро и успокаивающе. Но Бодуэн давно знал цену и ему самому, и его заверениям. Если он говорил о мире - готовься к войне. Из тюрьмы Мон-Плеси был срочно затребован Рихард Агуциор, считающийся лучшим специалистом по Египту, проживший там не один месяц и исходивший всю страну под видом кочевника-бедуина. По согласованию с Гуго де Пейном, в помощь ему был придан и сербский князь Милан Гораджич, также хорошо знавший нравы и обычаи мусульманского мира, неоднократно бывавший и в Каире, и в Александрии. Оба рыцаря в середине февраля выехали в направлении к южным границам Палестины.
      Сам же Бодуэн I, продолжая решать государственные задачи, не забывал и об увеселительных мероприятиях. Осаду Тира, закончившуюся провалом, было принято считать успехом графа Танкреда, любимца монарха, в очередной раз утеревшего нос Ималь-паше (о том, что тот громко высморкался в протянутый ему платок говорить вслух не рекомендовалось). Во дворце короля по этому поводу устраивались балы и маскарады. Над Иерусалимом гремели салюты и фейерверки. В праздничных торжествах несколько раз приняли участие Гуго де Пейн и Людвиг фон Зегенгейм. Сидя рядом, они спокойно наблюдали за танцующими парами и лопающимися шутихами, изредка обмениваясь улыбками. Порою к ним присоединялся со своим кубком барон де Комбефиз, который также относился ко всей этой шумихе, затеянной графом Танкредом, весьма равнодушно.
      Однажды принцесса Мелизинда увела обоих рыцарей, взяв их под руки, в сад. Маленькое сердечко ее билось в волнении, когда они шли по усыпанной розами аллее к увитой плющом беседке: впервые она находилась между двумя своими избранниками, чувствуя надежный и сильный локоть каждого из них, и ей казалось, что она не в состоянии сейчас понять - кто же милее и дороже ей в этот момент? Почему нельзя любить обоих сразу и быть любимой ими? Как глупо устроен мир... Ее волнение, ее мысли передались и рыцарям. Гуго де Пейн настороженно молчал, слушая ее легкое щебетанье, Людвиг еле поддерживал разговор, отвечая порой невпопад. И он, и Гуго тонким чутьем разгадали ее состояние, поняли, что невольно становятся соперниками в глазах Мелизинды. Это тяготило немецкого графа, который уже полюбил прекрасную черноволосую принцессу, и еще менее устраивало де Пейна, равнодушного к ее чарам. Но общие события, в которых они все были участниками, связывали всех троих. И этот искусственно образовавшийся треугольник, созданный самой Мелизиндой, грозил обернуться настоящей драмой. В конце концов, Гуго де Пейн, не вынеся двойственного положения, под благовидным предлогом откланялся и удалился в Тампль. Не желая уступать ему в благородстве, и не зная о его подлинных чувствах к Мелизинде, вскоре покинул принцессу и Людвиг фон Зегенгейм, простившись с ней чуть прохладнее, чем следовало. Оба они на балах во дворце больше не появлялись. Людвиг, обнаженный по пояс, с яростью рубил во дворе Тампля бревна, оставленные строителями; а де Пейн, уединившись, перечитывал письма Анны Комнин, доставленные ему с последней почтой.
      "Милый мой рыцарь! - писала она. - Когда-то Сократ довольно долго глядел на красивого юношу, хранящего молчание, и, наконец, попросил его: "Теперь, чтобы я мог тебя увидеть, скажи что-нибудь". Он считал, что полагаться надо на взор души, на остроту разума, а не глаза. Но вот уже сколько времени я не вижу и не слышу вас! Не пропали ли вы там окончательно, в этих Палестинах? Впрочем, порою мне кажется, что и свидетельства разума имеют не большую силу, чем показания глаз. Мы, люди, не в состоянии различить ни того, что находится слишком далеко (как вы), ни того, что совсем близко (как образ в памяти), - все мы, в какой-то мере, страдаем слепотой, словно некое облако разлито перед нашими очами... Если бы можно было подняться на страшную высоту, до самых туч, пронестись сквозь все то пространство, где скапливается дождь и снег, к тому пределу, за которым уже нет ни молнии, ни грома, - к самому подножию эфира и вершине бурь: и парить неподвижно на распростертых крылах, окидывая взором все, что простирается внизу; может быть, тогда я увижу вас?.. Грустный тон моего письма навеян дождливым вечером в Византии, простите..."
      В другом своем письме, еще хранящем тонкий аромат ее духов, она сообщала: "Константинополь странным образом изменился с вашим отъездом. Он не только опустел, но и наполнился каким-то смрадным, ядовитым потоком. Падает интерес к занятиям, к культуре, к мирному труду (нет, нет, не обольщайтесь - не у меня, и не из-за вашего отсутствия). Это общая тенденция, и признаки ее уже проглядывают в витающем настроении, в стихийно возникающих митингах и шествиях, в невесть откуда взявшихся уличных ораторах и витиях: их гонят, а они вырастают в другом месте. Откуда они взялись в нашем благословенном отечестве? Отец видит в этом серьезную опасность, которую готовит Византии мировая закулиса... Нарочно не говорю ни слова о любви. Прощайте..."
      Следующее письмо начиналось словами: "Сознание нашего с вами единодушия побуждает меня вновь обращаться к вам. Возможно, напрасно... После вашего долгого молчания, я получила всего лишь одно письмо, которое меня очень порадовало. Но в нем, между приятных мне строк, угадывается и ваше тревожное и печальное настроение. Что тяготит вас, мой рыцарь? Только ли любовь и разлука? Я догадываюсь, что вы заняты в Иерусалиме важным делом, но ради Бога, не изнуряйте себя непосильным трудом и не бросайтесь навстречу опасностям; думайте немного о тех, кто ждет вас целым и невредимым и молится за вашу жизнь, как за свою собственную. В искренности этих слов вы можете не сомневаться. Прощайте, ласковый и нежный друг..."
      Было еще одно письмо, состоящее из одних стихотворных строк:
      "Каким быть должен истинный мужчина?
      Каков лицом? Какие кудри? Взгляд?
      Чьи стрелы безошибочней разят?
      В ком смелый ум и сердце властелина?
      В чем обаяния его причина?
      В ком нежность, слитая с отвагой львиной?
      Чьи песни завлекательней звучат?
      Чьей тихой лютни вкрадчивее лад?
      Уверенно об этом не скажу,
      Лишь то, что мне велит любовь твержу:
      И те, кто выше нас неизмеримо,
      Оказывались также уязвимы,
      Гордыня, красота, происхожденье
      Их не спасали от порабощенья
      Любви; и ей доступнее всего
      Над лучшими из лучших торжество..."
      Гуго де Пейн, поцеловав бумагу, которую касалась нежная и любимая рука, отложил остальные письма. Он закрыл глаза, вызывая в памяти образ златоволосой византийской принцессы. "Еще немного, два-три года, и я вернусь в Константинополь, - думал он, мысленно беседуя с нею. - И тогда... Что будет тогда? Какой новый крутой поворот разбросает их в разные стороны? Какой покров может опуститься между ними, скрыв любимое лицо?" Де Пейн очнулся, достал свою золотую арабскую шкатулку, где хранился его родовой талисман - маленькая высушенная голова, найденная далеким предком у ног мертвой возлюбленной. Там же лежал и футляр с двумя медальонами-миниатюрами: Анны Комнин и Катрин де Монморанси. Он бережно уложил в футляр письма византийской принцессы. Затем поднял голову и вздрогнул: не мигая, скрестив на груди руки, на него смотрел клюнийский монах, стоя возле дверей.
      - Ворота были раскрыты, и я позволил себе войти, не тревожа вас, бесцветным голосом произнес он. И вновь Гуго де Пейн словно увидел самого себя в кривом зеркале.
      - Что привело вас на сей раз? - спросил он, плохо скрывая свое отвращение.
      - Я пришел сообщить вам, что человек, стоящий на вашем пути к Ордену, находится в Иерусалиме и ждет. Сегодня ночью между вами должен состояться поединок. В разрушенной мечети аль-Ахрам возле Антониевой башни, - сказал монах ровным тоном, будто говорил о погоде за окном. - Вы будете сражаться обоюдоострыми мечами при свечах, без лат и кольчуги, в темных масках. За честным прохождением боя будут следить бенедиктинские монахи. Имя вашего противника станет вам известно лишь в том случае, если вы...
      ...останетесь в живых, - закончил за киновита Гуго де Пейн.
      - Готовы ли вы?
      - Да, я готов.
      - В таком случай, ближе к полночи за вами придут, - тут что-то дрогнуло в невозмутимом лице монаха. Повернувшись, чтобы уйти, он добавил, взглянув на де Пейна через плечо: - Желаю вам удачи, мессир!
      Когда этот странный двойник де Пейна, напоминающий посланника Смерти, ушел, Гуго бросил взгляд на стол, где лежал листок с неоконченным письмом Анне Комнин. Взор его задержался на строчках, которые он сочинил прошлой ночью, терзаемый воспоминаниями и предотвращением беды:
      "Будь чист огонь, будь милосерден дух!
      Будь одинаков жребий двух влюбленных...
      Будь равен гнет судеб неблагосклонных,
      Будь равносильно мужество у двух..."
      Де Пейн протянул руку, разорвал письмо и бросил обрывки на пол. У него не было уверенности, что он встретит завтрашний день.
      2
      Невеста Гуго де Пейна, графиня Катрин де Монморанси не умерла, не погибла в пучине Тирренского моря одиннадцать лет назад. Господь уготовил ей другую судьбу, иное, жестокое испытание. Сколько раз за все эти годы, особенно в самом начале, она молила о смерти, как об избавлении от мук, помышляла о том, чтобы покончить счеты ударом кинжала или бросившись со скалы на острые камни; лишь верная христианскому долгу и Заповедям Божьим, она продолжала нести свой тяжкий крест. Сохранив жизнь, она лишилась самого дорогого у девушки ее возраста - чести.
      Корабль, на котором отправилась в предсвадебное путешествие графиня де Монморанси, попал в жестокий шторм; паруса были изорваны в клочья, руль сломан, в трюмы через пробоины хлынула вода. Со спущенной в море лодки Катрин и еще несколько человек из ее свиты смотрели, как расколовшееся судно со всем экипажем погружается в бездну. Зрелище тонущих людей вызывало ужас! Но еще более ужасные события ждали впереди. Бросаемый по волнам челн несколько дней носило по морю. Под палящим солнцем, без еды и питья, несчастные готовились к смерти. Но их подобрал корабль работорговцев, следовавший в Алжир. Владелец судна, бородатый пират-марокканец, сразу понял, что за светловолосую красавицу, чьи глаза отливали небесной голубизной, можно выручить хорошие деньги. Несмотря на все ее мольбы и предложения выкупа, марокканец отправил ее на невольничий рынок Алжира, где томились десятки других прекрасных девушек со всего света, - разных народов, любого цвета кожи и волос, разреза глаз, роста и телосложения, едва прикрытые одеждой: финикиянки, итальянки, болгарки, гречанки, иудейки, славянки, эфиопки и даже луноликие монголки. Напуганная, помертвевшая от страха Катрин, облаченная в полупрозрачный хитон, была выставлена на всеобщее обозрение, под гогот и улюлюканье разноязычной толпы.