ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. АВИНЬОН

На папском престоле, за несколько веков его существования, перебывало много всяких людей. Были папы философы и папы-кретины; папы-сластолюбцы и папы-святые; папы лгуны и папы воплощения благородства; папы-консерваторы и, соответственно, реформаторы; папы-итальянцы и папы не итальянцы; папы-молодые люди и папы-старики, папы здоровые и папы больные. Наконец, были папы римские и папы авиньонские. Одним из которых являлся папа Климент V.

Горбоносый, чернобровый беарнец с пронизывающим взглядом и горделивой осанкой. Внешность его, надо сказать, была обманчива. Ни сластолюбцем о чем, якобы, свидетельствовала форма носа, ни умником, о чем свидетельствовал взгляд, он не являлся. Да и горделивая осанка… На католический престол Бертран де Готон вполз на брюхе, перецеловав предварительно множество властных дланей. Одной из них, может быть самой властной, а значит и самой зацелованной, была рука Филиппа Красивого. Как это часто случается, хуже всего человек относится к тем, кто некогда оказал ему самую большую услугу. И уж просто ненавидит того, кто постоянно ему об этой услуге напоминает, а Филипп напоминал. Когда надо и когда не надо. И не потому, что не донимал, как относится к этим напоминаниям его святейшество, а просто потому, что любил его подразнить. Он знал, что Климент V терпеть его не может, но был уверен, что никогда, ни при каких обстоятельствах не выступит против него.

В общем-то, эта вера имела под собою некоторые основания. Авиньонскому первосвященнику очень трудно было решиться не то, что на открытое неповиновение, но даже на тайные происки против короля Франции. Тому имелись и субъективные и объективные причины. К первым можно было отнести несомненный магнетизм личности Капетинга. Его не отрицал никто, а на некоторых он действовал особенно сильно. Бывший кардинал как раз и относился к таким особенно внушаемым людям. Он совершенно не мог при беседе с Его величеством, с глазу на глаз, отстоять свою точку зрения, почти всегда и почти полностью соглашался с мнением Филиппа, сколь бы диким оно не казалось ему в начале разговора. К причинам объективным, следовало причислить то обстоятельство, что Священная Римская Империя, являясь как бы материальным основанием католической церкви, представляла собой сложнейшее переплетение разного рода династических интересов. Положение французского короля в этой ситуации было особым. Он был объективно наголову сильнее всех монархов Европы, не исключая и самого императора. И становился все сильнее год от года. Поэтому игнорировать его претензии было невозможно без того, чтобы не поставить самого себя в ложное, если не опасное положение.

Удалившись от глаза короля, Климент V постепенно обретал силы для какой-то борьбы с его влиянием. Борьбы, разумеется тайной, посредством тех тонких нитей власти, которые держал в своих сухих желтоватых пальцах. Он не обладал никакими вооруженными силами, но мог определенным образом воздействовать на любое событие в католическом мире. И делал это, стараясь, чтобы до определенного времени его вмешательство оставалось незамеченным.

— Итак, — сказал Климент V, прикасаясь лепестком водяной лилии к горбинке своего носа, — судя по вашему виду у вас есть что мне сообщить.

— Да, Ваше святейшество, — ответил кардинал де Прато, невысокий, сухой человечек с землистым лицом. Его так и называли за глаза в папском окружении — сухарь. Но при этом уважали, зная его неподкупный и непреклонный характер. Сочетавшийся, кстати, с невероятной изворотливостью ума — сочетание редкостное. Почти для всех важных, особенно щепетильных дел, то есть требующих твердости и фантазии, папа использовал именно кардинала де Прато. И еще не было случая, чтобы ему пришлось об этом жалеть.

— Да, Ваше святейшество, у меня есть что сообщить вам, — повторил кардинал таким тоном, что Клименту V стало немного стыдно за свою наготу. Дело в том, что, страшную своею жарой середину июля, папа проводил в загородной резиденции на небольшом островке посередине Роны. Его святейшество только что выбрался из благодатных вод этой реки и сидел на деревянной скамье под тенистой ивой, завернувшись (довольно небрежно) в простыню. Он и сам себе и суровому кардиналу слегка напоминал развращенного древнего римлянина.

Любовь к купаниям — отголосок бытового стиля старой Италии, времен упадка империи, вошла в моду при папском дворе в ту пору. Климент V исповедовал его не так страстно, как это делали некоторые из его предшественников, что не уберегало его от недовольства консерваторов, таких, например, как кардинал де Прато.

— Судя по выражению вашего лица, ничего приятного мне услышать не придется.

— Именно так, Ваше святейшество.

Климент V сменил позу, запахнул простыню и отбросил лилию.

— Весь внимание.

— У меня одно известие и один документ.

— Ну-ну.

— Император Альбрехт мертв. Стало быть, трон свободен.

— Этого следовало ожидать.

— А вот и документ.

Де Прато достал из складок своей сутаны свиток пергамента. Климент быстро пробежал написанное.

— Н-да, они начали, сразу же. …

— Да, Ваше святейшество. Сто пять тысяч турских ливров выделено для немедленного подкупа электоров. О чем свидетельствует подпись.

Желтый ноготь кардинала указал нужную строчку.

— Карл, граф Валуа, Алансон, Шартр и Анжу. Он привлек к делам и сына. Теперь это семейное дело.

Папа опять потянулся к горбинке своего носа и рука как бы пожалела, что лишилась лилий.

— Но сто пять тысяч это ведь не такие уж большие деньги.

— Думаю, это всего лишь первая выплата.

— Кто отправится с этими деньгами?

— По моим сведения, легисты Жерар де Лендри, Пьер Барьер и Гуго де ла Сель.

— Я плохо знаю их.

— Уверяю вас — законченные негодяи.

На лице Климента поселилась задумчивость. Легкая перебегающая тень, создаваемая ивовой кроной, способствовала усилению этого впечатления.

— Не кажется ли вам, де Прато… впрочем — пустое. Что там у нас с Шинонскими узниками?

— Не думаю, что Филипп добился каких-либо заметных результатов. Это бы ощущалось в его действиях. Он тратит деньги не как бездонно богатый человек. Даже на достижение целей, которых жаждет страстно.

Его святейшество опять поправил простыню.

— А вы тоже считаете, что пресловутое тамплиерское золото существует?

Кардинал пожал плечами.

— Я предпочитаю не иметь мнения о предметах, о коих не известно ничего определенного.

— Некоторое время назад вы, по-моему, придерживались несколько иного взгляда на эту проблему.

Щека кардинала едва заметно дернулась.

— Хорошо, хорошо, — улыбнулся папа.

— Да, Ваше святейшество, я советовал вам поддержать короля в его атаке на Орден, и поэтому несу свою меру ответственности за все, что происходит в Шиноне и, в целом, во Франции.

— Да успокойтесь же, де Прато, умоляю вас.

— Уверяю вас, что спокоен абсолютно.

И внешний вид и голос кардинала давали некоторые основания, чтобы усомниться в справедливости его слов. Его святейшество испытывал острое наслаждение от того, что ему удалось «зацепись» этого непробиваемого умника и святошу. В известной степени отношения папы с его довереннейшим помощником напоминали общение самого Климента V с королем Филиппом. Его святейшество дергал, задевал сурового старца, пребывая в необъяснимой уверенности, что тот полностью в его руках.

— Вы соблаговолите дать мне какие-то указания по поводу ведения наших дел в связи с открывшимися новостями?

— Соблаговолю. Но сначала попрошу ответить на один вопрос. Даже на два. Кого Филипп намерен при помощи своих денег взгромоздить на имперский трон и кого мы должны противопоставить королевскому выдвиженцу, конечно, если мы решим, что это следует сделать.

Де Прато едва заметно улыбнулся. Он знал этот тон Его святейшества, означавший, что решение свое он уже принял, но как опытный придворный, кардинал не брезговал играть в эту игру.

— Что касается второго вашего вопроса, то я бы продолжал настаивать на кандидатуре Генриха Люксембургского.

— Понятно.

— А по поводу первого… что-то мне подсказывает, что на этот раз кандидатом Филиппа будет сам Филипп.

Климент V медленно и вдумчиво поскреб пальцами колено, как будто именно там скрывался ответ на замечание кардинала.

— Я слышал такую версию, и, надо признаться, что чем дальше, тем больше она представляется мне вероятной. И что из этого следует?

— Что, Ваше святейшество?

— Что мы должны сопротивляться кандидатуре короля еще яростнее, чем это было в прошлый раз, когда он искал трона для своего брата.

— Трудно спорить.

— Еще бы. Будучи императором, он не станет думать о том, имеет ли он право «округлить» владения французской короны за счет соседей.

Де Прато утвердительно покивал.

— Бороться с таким колоссом, как император Филипп, нам будет не по силам.

— Вот-вот, — пальцы его святейшества занялись вторым коленом, — а вот конечная цель… скажите, де Прато, как вам мыслится конечная цель этого человека. Он не может хотеть короны ради самой короны. Императорская корона ему нужна не сама по себе. Для чего?

— Возможно , Ваше святейшество, он постарается сделать титул наследственным.

— Ну это вы могли бы и не говорить, это знает даже мой камердинер. Мне представляется, что его планы? распространяются дальше. Куда именно? И я не нахожу пока ответа. Может быть он хочет отвоевать Святую Землю, возглавить новый крестовый поход, сделать одного из своих сыновей королем Иерусалимским? Хотя… — Его святейшество вздохнул так, как будто он недоволен ходом своих мыслей.

— Отвоевание Святой Земли — это великая задача всего христианского мира. Почему бы и Филиппу не попробовать, ведь он сын Людовика Святого и правнук Бланки Кастильской?

Климент V вдруг неприятно засмеялся, в голосе его послышалось ехидство.

— В ваших словах, де Прато, мне послышалось истинное восхищение этим замыслом. Но прошу вас помнить — он, этот благородный замысел пришел в голову мне, а нашему жадному красавцу всего лишь приписан.

Де Прато коротко поклонился и плетеный стул под ним соответственно скрипнул.

— И больше не будем сегодня об этом. — Его святейшество немотивированно помрачнел. Может быть просто кончилось освежающее действие купания.

— Ваша кандидатура (де Прато прекрасно знал, что Генрих Люксембургский является также и кандидатурой самого Климента V), так вот, ваша кандидатура заслуживает того, чтобы рассмотреть ее поподробнее. Очень скоро мы этим займемся. Когда можно ожидать выборов?

— Когда вы их назначите, Ваше святейшество.

— Я имею в виду, сколько времени я смогу их оттягивать, де Прато?

— Не уверен, что с этим следует тянуть, — тут кардинал перехватил внимательный и неприязненный взгляд папы, — но если вы сочтете нужным это сделать, то можно, таким образом, выстроить выполнение всех предвыборных формальностей, что дело затянется до осени.

— Глубокой осени?

— Может быть.

Его святейшество вставил ноги в удобные, растоптанные туфли, кряхтя встал и направился к невысокому уютному павильону, на веранде которого был накрыт завтрак.

Де Прато безмолвно направился за ним, сбивая полами своей сутаны головы одуванчиков.

Когда Клименту V налили питье из высокого кувшина в большой граненый кубок из итальянского стекла , (де Прато предпочитал не знать, что именно это за питье), он спросил кардинала, разминавшего серебряной двузубой вилкой горку лангедокского творога с зеленью:

— Кому именно предназначены эти сто пятьдесят тысяч?

— По моим сведениям, архиепископам Майнца и Трира. Полагаю, как наиболее нуждающимся.

Его святейшество вдруг очень развеселился, даже изволил расхохотаться.

— А вы отбываете во Франкфурт завтра?

— Сегодня, — кардинал попробовал творог с таким видом, что стало понятно — еда не является его страстью.

Папа оторвался от бокала и сочувственно сказал:

— Ваша сутана в пыли, вы ведь прибыли только что. Я не хочу, чтобы мой умнейший я ценнейший друг умер на большой дороге от усталости.

— Я понимаю иронию, которая скрыта в ваших словах, но не только желание произвести на вас благоприятное впечатление своим усердием движет мною. Течение дел, как я понимаю, дает мне указание и составляет календари.

Папа понимающе прикусил верхнюю губу, вздохнул, посмотрел на солнце сквозь стекло своего бокала.

— За ваши успехи.

— Благодарю вас, — просто сказал де Прато. Он доел творог, запил его ключевой водой. И попросил разрешение уйти.

— Куда же вы?! — искренне изумился Климент V, — сейчас будет баранья нога.

Кардинал поклонился со всей возможной церемонностью.

— Ведь сегодня не постный день, де Прато!

— Когда постна вся жизнь, что значит скоромность одного дня.

Хотя каламбур показался папе несколько невразумительным, он не стал задерживать хлопотливого гостя. Подумал даже, что в одиночестве позавтракает с большим аппетитом.

— Ну что ж, — сделался вполне серьезным Климент V, — идите. А напоследок вот еще что: вы тут несколько раз говорили «по моим сведениям, по моим сведениям». У вас хорошие помощники. Конечно, я слыву почти таким же скупым, как Филипп, но для поощрения ваших людей я готов выделить известную сумму… — Не думаю, что в этом есть нужда, Ваше святейшество. Люди эти, есть род продажных тварей. Они предают своих господ и друзей только потому, что мы нащупали их тайные и скверные слабости. Они право, удивятся если я им дам деньги, возомнят о себе, что представляют для меня ценность и станут работать хуже. В интересах дела — не надо тратиться на них.

Клименту V это предложение понравилось, потому что на самом деле он в своей скупости намного превосходил короля Франции.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ШИНОН

За полтора года проведенных в каменном узилище, и без того внушительная шевелюра Жака де Молэ сделалась совсем ветхозаветной на вид. Борода достигала пояса. Если присовокупить к этому угрюмо горящие глаза — следствие полумрака, в котором ему приходилось постоянно находиться — то портрет можно считать законченным.

Условия заключения были весьма жестки, спать приходилось на голой деревянной лавке, еда представляла собой однообразную жидкую похлебку с куском черного хлеба. Ко всему этому можно было притерпеться, единственное, что составляло предмет постоянных, неизбывных мучений Великого Магистра — это одиночество. Тюремщика, приносившего два раза в день еду, человеком считать было нельзя, он давно слился с окружающей обстановкой, как какая-нибудь колонна или дверь. А ведь известно, что человек ищет в человеке прежде всего собеседника.

Следующей по порядку и значению после лютого одиночества была неизвестность.

И Париже и в остальном мире что-то происходило, Великий Магистр оставался в жестоком неведении. Он не то, что не знал деталей процесса над некогда подвластным ему Орденом, он не знал даже, а идет ли этот процесс. Являлась и такая мысль, и ему было трудно гнать ее, несмотря на очевидную безумность. А может быть его просто забыли, кормят по инерции, и даже уже не ждут когда он умрет. А может быть, спрашивал себя Великий Магистр, все затеяно лишь для того, чтобы убрать меня из кресла предстоятеля Ордена. После того, как Жака де Молэ привезли в этот подвал, заковали в железо, жизнь орденской общины вернулась в своё обычное, повседневное русло. Король, если он не безумен, не мог не оценить, в каком великолепном состоянии находится Орден, не мог не понять, что открытый процесс против него опасен. Что разумнее всего придти к полюбовному соглашению о сохранении статус кво. Непримиримый Жак де Молэ отстранен, найдется кто-нибудь попокладистей. Кто это может быть? Все это маловероятно? Да. Но вероятно. Все дело за малым — найти такого человека, которого согласился бы признать папа и который бы устраивал короля. Но перебрав всех иерархов Ордена, всех командоров и влиятельных рыцарей, Жак де Молэ не находил среди них такого, кто бы мог пойти на такой чудовищный сговор, на такое подлое предательство.

Но почему предательство? Ведь рассуждение можно выстроить совсем от другой точки. Такой сговор может быть назван единственным способом спасти Орден от уничтожения. Разве не стоит такая грандиозная выгода жизни одного стареющего, неграмотного человека по имени Жак де Молэ. Король Филипп не любит его, жаждет его гибели, так совершим подобный обмен во имя священной цели.

Мысль Жака де Молэ развивалась так, как разливается желчь в организме злобного человека. Но так было не всегда. Усилием воли Великий Магистр стряхивал с себя одурь подозрительности, и пристыдив себя, отдавался молитве. Молился он очень много, и тогда его душу посещало относительное успокоение. Он вспоминал христианских мучеников, которым выпадали испытания пострашнее тех, что выпали на его долю.

Но еще чаще, чем молитва, настигало старика ощущение спокойного опустошения. Он мог неделями существовать не поднимаясь сознанием ни до одной сколько-нибудь сложной мысли. Он жил автоматически, жил как животное, как та лошадь на соляном прииске, что вечно крутит ворот жерновов, измельчающих соляные глыбы.

Вероятно, это была просто защитная реакция организма. Невозможно все время пребывать в состоянии острого отчаяния, равно как и непрерывной эйфории.

Окно его узилища выходило на темный двор, поэтому ему было трудно следить за сменой дня и ночи, кроме того, незнание грамоты лишало возможности вести учет дней. Поэтому, когда в его камеру вошли два стражника и начали расклепывать цепь, которая держала его прикованным к стене, он не смог бы ответить — даже если бы его спросили — что сейчас на дворе, утро или вечер, осень или зима.

Наконец цепь рухнула, к его ногам и тюремщики велели ему встать и идти. Куда? Вон в ту дверь, она здесь одна.

Медленно выходил Жак де Молэ из состояния душевного безразличия. Встал со своего жесткого ложа, хотел было что-то спросить у черных ангелов, так неожиданно влетевших к нему, но раздумал.

«Что-то происходит, что-то важное, « — сообразил он. Произошли какие-то изменения. К лучшему они или к худшему, выяснится очень скоро.

В коридоре было еще темнее, чем в камере, и сырее. На стенах разводы вечной крепостной плесени. Шаги по влажному камню не производили ожидаемой гулкости. Идти было трудно, ноги слушались неохотно, слишком долгая неподвижность сказалась на их гибкости. Старик передвигал ноги замедленно, но твердо. Тюремщики не проявляли нетерпения.

Жак де Молэ жадно прислушивался, для него попасть после многомесячного сидения на одном месте на эту прогулку было все равно, что оказаться в квартале Ситэ в базарный день. Кажется до него донеслись какие-то голоса, а может быть это просто кружным путем до него доползло эхо его собственных шагов.

Путешествие оказалось коротким. Два поворота, шесть ступенек вниз. С тяжелым, недовольным рыданием железных петель, открылась сводчатая дверь.

Несмотря на всю свою опытность, Жак де Молэ не сразу догадался, где находится. Помещение было заставлено какими-то сложными приспособлениями. Они были подсвечены двумя разными способами. Во-первых, закатным, трагически иссякающим огнем заката, он падал из двух высоких узких окон, во-вторых, живым отсветом пламени полыхавшего в грязном горле камина в глубине этой неприютной залы.

Тюремщики молча стояли за спиной. И вдруг Великий Магистр все понял. Это пыточная! В углу полыхает не камин, а горн, где накаляются докрасна приспособления палача. А это кресло с решетчатой спинкой, это — так называемый испанский сапог, а под потолком висит не вешалка, а прекрасно устроенная дыба. И не ткацкий станок пристроился у одного из окон, а устройство для растягивания человеческого тела. При определенном навыке здесь можно произвести четвертование. Сосуд рядом с дыбой предназначен не для умывания, с его помощью наливают холодной водой утробу испытуемого, до тех пор пока не лопнет брюхо.

И сейчас сюда, видимо, явится хозяин всего этого изуверского богатства. Большой, бородатый, по пояс голый, в кожаном фартуке, который легко отмывать от крови.

Жаку де Молэ остро захотелось обратно на свою деревянную кровать. Стукнула дверь в дальнем углу пыточной. Явился. Хозяин явился. Великий Магистр почувствовал, как загрохотала кровь в висках. Вот он появляется из-за испанского кресла. Большой, бородатый… кафтан расшит жемчужными нитями, на поясе короткий меч.

Но это король!

Словно почувствовав, какая именно мысль мелькнула в буйно заросшей голове старика, Филипп Красивый сказал:

— Да, это я.

Его величество уселся на грубый квадратный табурет возле пылающего горна и жестом указал Жаку де Молэ место напротив себя. Там стоял другой табурет, только трехногий.

Великий Магистр не мог сдвинуться с места, протестовали ноги, не желая принять приглашение короля. Он обернулся к тюремщикам, как бы собираясь попросить их о помощи, но тех не оказалось у него за спиной.

— Ну что же вы, — нетерпеливо и немного удивленно сказал Филипп.

Жак де Молэ с удивлением обнаружил, что язык его не слушается. Старик усилием воли принудил его оторваться от пересохшего неба. Неожиданно выговорилась неуместно вопросительная фраза.

— Вы спешите, Ваше величество?

— Что вы имеете в виду?

— Нетерпение в вашем голосе. И это странно.

— В чем же здесь странность? Я довольно занятой человек.

— Я нахожусь здесь уже не один месяц и в каждый из дней был готов побеседовать с вами.

Король внимательно, даже изучающе смотрел на своего пленника.

— Отставим это. Садитесь же.

Жак де Молэ, шумно шаркая подошвами по каменному полу, подошел к указанному табурету.

— У вас озабоченный вид, Ваше величество, могу я вам чем-нибудь помочь?

— Даже не представляете до какой степени, — без всякой иронии сказал король.

Великий Магистр спокойно, с достоинством поправил огромную копну волос у себя на голове, движение было такое, будто он снял шлем.

— Надеюсь быть к вашим услугам, если вы только объясните, что вы имеете в виду.

Филипп расстегнул одну из застежек на своем жемчужном одеянии. В пыточной было жарко от раскаленного горна.

— Я не буду притворяться ангелом, да мне бы это и не удалось, я не буду стараться вам понравиться, эта задача была недостижима, даже когда я был у вас в руках, а не вы у меня. Не стану я вам открывать своих планов на будущее, сколь бы ни были они добродетельны и даже богоугодны, вы мне все равно не поверите.

Я просто предлагаю вам сделку.

— Сделку?! — удивление старика было искренним. — Какую сделку?

— Сейчас я подойду к этому. Для того, чтобы вы как можно отчетливее поняли, в чем она состоит, я обрисую вам состояние дел на сегодняшний день. Это ведь не может вас не интересовать, правда?

— Правда.

— Так вот — процесс в основном закончен. Орден рыцарей Храма Соломонова — изобличен!

Жак де Молэ слегка пошатнулся на своем табурете. И всего лишь.

— Изобличен?

— Да, но не полностью.

— Что это значит, Ваше величество?

— Это значит, что мои следователи и доминиканцы-инквизиторы поработали хорошо. Сотни и сотни рыцарей тамплиеров из всех командорств и приорств Ордена на территории французского королевства были допрошены и показали, что помимо общеизвестного обряда посвящения существовал и некий тайный обряд, и стало быть, тайный круг посвящения.

Великий Магистр восседал как глыба, молча и неподвижно противостоя потоку слов.

Король достал из-за пояса свиток и стал зачитывать одно имя за другим с указанием того, в чем признавался каждый обвиняемый. Список был длинный. Филипп читал его методично и даже заунывно, , ожидая, что вот-вот Великий Магистр, сокрушенный потоком доказательств и свидетельств, попросит прекратить чтение. Но тот терпеливо слушал. Один свиток закончился, пошел второй. Закончился второй, и настало время третьего. И только когда король понял, что Великий Магистр никогда не скажет «хватит!», он сам остановился Отпустил нижний край раскатанного пергамента. Свиток свернулся с шумным шорохом.

— Думаю, довольно. Таких признаний имеются, я повторюсь, еще сотни и сотни. Вы понимаете меня? Здесь достаточно доказательств для того, чтобы начинать публичный суд. Здесь достаточно доказательств для того, чтобы папа Климент V, ваш официальный сюзерен утвердил приговор такого суда, сколь бы суров он ни был. Папа, как вы знаете, очень многим мне обязан.

Жак де Молэ продолжал молчать, это, наконец, вывело из себя его величество.

— Может быть, вы соблаговолите высказать свое отношение к тому, что я вам изложил?

— Ваша речь имела законченный характер, она не нуждается ни в моем одобрении, ни в моих возражениях.

— Вот как? — усмехнулся король.

— Но при этом я знаю точно, что все прочитанное — ложь, от первого до последнего слова. Ничто подобное не имело места во французских командорствах Ордена.

Король умело сворачивал листы пергамента и укладывал в специальные кожаные футляры.

— Вы хотите сказать, что все эти люди, а их, повторяю, сотни, лгали на допросах?

— Я не знаю в каких условиях они допрашивались.

— Скажу вам честно, пытки почти не применялись.

И не потому что я мягкосердечен, просто в этом не было нужды. Да и потом, говоря философски, какое имеет значение то, что было на самом деле. Важно записанное чернилами. Именно записанное, а не существовавшее в действительности будет предметом разбирательства в суде.

Жак де Молэ вздохнул.

— Вы оказались еще коварнее, чем я думал, Но поверьте мне, есть слишком большая опасность в том, чтобы до такой степени пренебрегать фактами реальности.

— Сакраментальные речения не слишком идут к вам. Наверное, пускаясь в это предприятие я изучил заранее карты ада. Так что испугать меня нельзя.

На лице Филиппа появилась издевательская улыбка. В сочетании с полыханием пламени в пыточном горне у него за спиной, она производила зловещий эффект. Но слишком уж не мальчиком был Жак де Молэ. Его давно уже не впечатляли подобные вещи.

— Вы что-то говорили о сделке, Ваше величество. Можно вас попросить прямо перейти к ее условиям.

— Вы так спешите обратно в камеру? Да и потом, почему вы думаете, что в случае неудачи в наших переговорах, вы не останетесь здесь, среди этих жестоких механизмов.